то это уже окончательно. Но сегодня ему пришло в голову, что, поскольку Рамона питает слабость к модно одетому мужчине и даже ему частенько подсказывала, что выбрать, то она, скорее всего, приложила руку и к туалету Хоберли. Как ученая мышь в гибельном эксперименте, он безнадежен в своих покровах былого счастья и любви. Вставать среди ночи на звонок из полиции и нестись в Бельвю к его одру -- для Рамоны это уже слишком. Рынок страстей и сенсаций лихорадило: произвести потрясение, скандал среднему человеку не по средствам. Подышать газом или раскровенить запястье оказывается недостаточно. Начать баловаться марихуаной? Вздор! Начать хипповать? Чушь! Удариться в разврат? Забытое словцо долибидозной эры. Неудержимо приближается время -- Герцог берет менторский тон,-- когда не имущественный или образовательный ценз, не подушный налог, а только безнадежность положения обеспечит вам право голоса. Нужно быть конченым человеком. Что было пороком -- ныне оздоровительные меры. Все меняется. Общество оценит всякую глубокую рану, из-за которой прежде не поднимали бы никакой истории. Хорошая тема: история душевной выдержанности в кальвинистских общинах. Когда под страхом проклятья каждый должен был держать себя как избранный. Всем этим историческим ужасам, этой агонии духа должно наконец настать освобождение. Герцогу почти захотелось увидеть Хоберли, еще раз заглянуть в лицо, опустошенное страданием, бессонницей, снотворными и выпивкой, молящей надеждой,-- заглянуть в темные очки, под его федору без полей. Любовь без взаимности. Сейчас это называют "невротическая зависимость". Случалось, Рамона с большой теплотой говорила о Хоберли. Принавалась, что плакала над его письмом или подарком. Он продолжал посылать ей кошельки и духи, а также длинные выписки из своего дневника. Он даже передал значительную сумму наличными. Она, в свою очередь, передала деньги тете Тамаре. Та положила их на его имя в сберегательный банк -- хоть процент какой набежит. Хоберли был очень привязан к старухе. И Мозес ее любил. Он позвонил в квартиру Рамоны, и домофон тотчас впустил его в подъезд. На этот счет она предупредительна. Еще одно проявление чуткости. Но любовник всегда засвечивался. Как раз из лифта выходили временно окривевший от вонючей сигары парень с тяжелым лицом; женщина с парой чихуахуа на сворке в тон ее красному маникюру. И очень могло быть, что из уличной дымки его видел сквозь двойные стеклянные двери его соперник. Мозес поднялся наверх. У себя на пятнадцатом этаже Рамона отпустила дверь на цепочку: побаивалась нежелательного гостя. Увидев Мозеса, она сняла цепочку и за руку потянула его к себе. Подалась к нему лицом. Цветущим, полыхающим. Пышущим духами. На ней была белая атласная блузка, разлученная с шалью, если судить по вырезу, открывавшему грудь. При таком румянце ей никакой косметики не надо. -- Рад тебя видеть, Рамона. Очень рад,-- сказал он. Обнимая ее, он с внезапной остротой ощутил, как он изголодался по общению. Он поцеловал ее. -- Действительно рад меня видеть? -- Еще как! Она улыбнулась и закрыла дверь, снова навесив цепочку. Потом, боевито стуча каблуками по паркету, провела его за руку в прихожую. Ее каблучная дробь действовала на него возбуждающе.-- Ну,-- сказала она,-- посмотрим на Мозеса в полном параде.-- Они стали перед зеркалом в золоченой багетной раме.-- У тебя роскошное канотье. И вообще, разодет как Иосиф Прекрасный. -- Одобряешь? -- Безусловно. Отличная куртка. При твоей смуглости ты в ней вылитый индус. -- То-то я подумываю вступить в группу Баве. -- Это что такое? -- Передача состояний беднякам. Я отдаю Людевилль. -- Ты, прежде чем разбазаривать свое состояние дальше, со мной консультируйся. Выпьем чего-нибудь? Или ты сначала ополоснешься? -- Я брился перед выходом. -- Вид у тебя распаленный, словно ты бежал, и копоть на лице. Должно быть, где-то прислонился в метро. А может, сажа с того мусорного пожарища. -- Да, действительно. -- Сейчас дам тебе полотенце,-- сказала Рамона. В ванной комнате, чтобы не замочить галстук в раковине, Герцог сдвинул его на спину. Роскошное помещеньице с милосердным к изможденному лицу отраженным светом. Длинный кран блестит, вода хлещет тугой струей. Он понюхал мыло. Muguet (Ландыш). От холодной воды заныло под ногтями. Он вспомнил старый еврейский ритуал омовения ногтей и слово из Хаггады (Сказание об исходе из Египта в Талмуде): "Рахатц" -- "Омой их"! Еще в обязательном порядке следовало вымыть ногти после кладбища (Бет Олам -- Дом множества). Но к чему сейчас мысли о кладбище, о похоронах? Хотя... был такой анекдот: шекспировский актер пришел в бордель. Когда он снял штаны, проститутка в постели присвистнула. "Мадам,-- сказал он,-- не восхвалять я Цезаря пришел, а хоронить" (Это слова Антония ("Юлий Цезарь", акт III, сц. 2)). Как же прилипчив школьный юмор! Закрыв глаза, он подставил лицо под струю, с наслаждением хватая ртом воздух. По глазным яблокам поплыли радужные круги. Он писал Спинозе: Мысли, говорите Вы, казуально не связанные между собой, причиняют страдание. Я убеждаюсь, что к этому действительно все сводится. Случайные связи при бездействующем разуме -- суть форма зависимости. Точнее, при таком условии становится возможной любая форма зависимости. Возможно, Вам будет интересно узнать, что в двадцатом столетии случайная ассоциация рассекречивает глубины духа, по общему убеждению. Он прекрасно понимал, что пишет мертвому человеку. Выманить тени великих философов в сегодняшний день. И почему, собственно, не писать покойникам? Он прожил с ними столько же, сколько и с живущими, если не поболе; да и к этим живущим он писал по большей части в уме, да и, наконец, что есть смерть для Бессознательного? В снах она вообще отсутствует. По тому убеждению, что разум неуклонно движется от разлада к гармонии и что покорение хаоса необязательно начинать каждый день заново. Если бы! Если бы это было так! Как заклинал об этом Мозес! Вообще же он относился к мертвым отрицательно. Он убежденно верил в то, что именно мертвые хоронят своих мертвых. И что жизнь лишь тогда называется жизнью, когда она отчетливо осознается как умирание. Он открыл большую домашнюю аптечку. Умели же строить в Нью-Йорке! Он завороженно разглядывал флаконы -- освежитель кожи, эстрогенный лосьон для мышечной ткани, средство от потения "Красавица". Вот малинового цвета сигнатура: принимать дважды в день при расстройстве желудка. Он понюхал: похоже, что-то с белладонной. Успокаивает желудок, расширяет зрачки. Делается из смертоносной красавки. Вот таблетки от менструальных судорог. Почему-то он не думал, что Рамона им подвержена. Маделин -- та кричала криком. Он хватал такси и вез ее в Сент-Винсент, где она с плачем требовала демерола (Наркотик (типа морфия)). Эти вроде как пинцетики он счел инструментом для завивки ресниц. Похожи на устричные щипчики во французских ресторанах. Понюхав шершавую рукавицу, признал: ровнять кожу на локтях и на пятках. Нажал спусковую педаль унитаза; поток излился с молчаливой силой; у бедняков сортиры ревут. Чуть смазал бриллиантином оставшиеся сухими волосы. Рубашка, конечно, пахнет сыростью, но ничего, ее духов хватит на них обоих. В остальном-то он как? С учетом всех обстоятельств не так уж и плох. Рано или поздно кончается красота. Пространственно-временной континуум отзывает свои элементы, разымая тебя по частям, и в конечном итоге настает пустота. Но лучше пустота, чем мучиться и томиться от неисправимой натуры, выкидывающей все те же номера, повторяющей позорные зады. Опять же, мгновения позора и боли могли казаться вечностью -- вот тут бы человеку и ухватить вечное этих тягостных минут и наполнить их иным содержанием, произведя ни много ни мало революцию. Как вы на это посмотрите? По-парикмахерски обернув ладонь полотенцем, Мозес промокнул капли воды по линии волос. Потом решил взвеситься. Для объективности он сначала облегчился и, носком о пятку скинув туфли, со старческим вздохом ступил на весы. Стрелка между большими пальцами ног ушла за отметку 170. Он набирал вес, потерянный в Европе. Обминая задники, он снова вбил ноги в туфли и вернулся к Районе в гостиную -- собственно, в гостиную и спальню одновременно. Она ждала с двумя стаканами "Кампари". Он горьковато-сладкий на вкус и шибает газом, как из конфорки. Однако весь мир пьет -- и Герцог пьет тоже. Рамона охладила стаканы в морозилке. -- Salud (Салют). -- Твое здоровье! -- сказал он. -- У тебя галстук завернут на спину. -- Правда? -- Он вернул его на грудь.-- Забываю. У меня был случай, когда я в мужской комнате заправил сзади пиджак в брюки и прямо так пришел в аудиторию. Району поразило, что он может рассказывать о себе такие вещи.-- Какой кошмар! -- Да, хорошего мало. Зато это очень раскрепостило студентов. Учитель такой же человек. Кроме того, унижение не повергло его авторитет. А это подороже курса лекций. Одна барышня мне так потом и сказала: вы такой человечный, нам так приятно это было... -- Смешно, что ты обстоятельно отвечаешь на любой мой вопрос. Смешной ты человек.-- Прелестно ее обожание; улыбчиво открыты прекрасные крупные зубы, нежные темные глаза, еще подкрашенные черным.-- А твое старание казаться грубияном или нахалом в чикагском стиле -- это вообще умора. -- Почему умора? -- Потому что игра. Перебор. Это совсем не твое...-- Она по новой наполнила стаканы и поднялась.-- Пойду присмотреть за рисом. Поставлю тебе египетскую музыку для веселья.-- Широкий лакированный пояс подчеркивал ее талию. Она нагнулась к проигрывателю. -- Волшебно пахнет с кухни. Мохаммад аль-Баккар и его компания привели в действие барабаны и тамбурины, клацанье проволоки и визготню духовых инструментов. Гортанный голос слабенько запел: "Mi Port Said..." Предоставленный себе, Герцог огляделся: книги и театральные программы, журналы и фотографии. В рамке от "Тиффани" помещалась семилетняя Рамона: умненькая девочка, облокотившись на плюшевый бортик, упирала пальчик в висок. Памятная поза. Лет тридцать назад она была в ходу. Крошки Эйнштейны. Поразительно мудрые дети. Проколотые ушки, медальон, локон у виска и -- что он особенно хорошо помнил -- первые ростки чувственности у девушек. У тети Тамары стали бить часы. Он прошел в ее комнату специально взглянуть на их старозаветный фарфоровый циферблат с пучком золотых лучей, похожих на кошачьи усы, послушать их чистый частый перезвон. Под часами лежал ключ. К таким часам полагается налаженный быт -- постоянный дом. Из этой европейской гостиной с окантованными венецианскими видами и добродушными безделушками голландского фарфора вы видели, подняв штору, Эмпайр Стейт Билдинг, Гудзон, серебристо-зеленый вечер в этой зажигающей огни половине Нью-Йорка. Он задумчиво опустил штору. Только попросись -- и тут будет его убежище. Почему же он не просится? Да потому, что сегодняшнее убежище завтра может стать тюрьмой. Послушать Району -- так все обстоит очень просто. Она говорила, что лучше его самого знает, что ему нужно, и, вполне возможно, была права. Рамона предпочитала высказываться до конца, и в некоторых ее речах была открытость почти оперная. Возвестительная. Она говорила, что у нее глубокое и зрелое чувство к нему и что она сгорает от желания помочь. Говорила, что Герцог не знает себе цену, что он основательный, красивый (тут он не удержался и подмигнул ей), но какой-то угнетенный, неспособный прислушаться к подсказке собственного сердца; что он взыскан Богом -- и сам взыскует милости, но непонятно почему отказывается от спасения, которое чаще всего буквально под боком. И этот Герцог, многих даров удостоенный муж, зачем-то пустил в свою постель фригидную мещанку, кастрирующую без ножа, дал ей свое имя и определил к созиданию; она же, Маделин, брезгливо и жестоко расправилась с ним, словно в наказание за то, что он унизился и умалился, заморочив себя любовью к ней и предав обетование своей души. Ему вот что необходимо сделать, продолжала она в том самом оперном стиле, не смущаясь своей многоречивости и приводя его этим в полный восторг: ему надо расплатиться за полученные великие дары -- это ум, обаяние, образование -- и развязать себе руки для поиска смысла жизни, только не распадаясь на части, когда точно ничего не найдешь, а скромно и достойно продолжая свои ученые занятия. Она, со своей стороны, Рамона, хотела сделать его жизнь богаче, дать ему то, что он напрасно где-то искал. Дается это, говорила она, искусством любви -- высочайшей среди прочих победой духа. То есть сокровище, которое она для него припасла,-- это любовь. И пока есть время, пока он еще сильный, нерастраченный мужчина, нужно освоить духовное обновление через тело (в сем драгоценном сосуде и обретается дух). На эти проповеди Рамона -- дай ей Бог здоровья! -- как и на внешность, не жалела красок. Какая же она бывала сладкоголосая ораторша! О чем то бишь мы? Да, продолжить ученые занятия в обретенье смысла жизни. Ему, значит, Герцогу, обрести смысл жизни! Он рассмеялся в ладони. Но если серьезно, то он сам, всем своим видом, провоцирует подобные разговоры. Почему крошка Соно кричала: О mon philosophe-топ professeur d'amour! -- Потому что Герцог держал себя как философ, озабоченный исключительно высокими материями: творческий разум, расплата добром за зло, старая книжная мудрость. Потому что его занимала и заботила вера. (Без нее человеческая жизнь просто сырой материал, с которым мудрят техника, мода, торговля, промышленность, политика, финансы и прочее, и прочее. От этого позорного набора с радостью отделываешься, умирая.) Да, выглядел он и держался как тот философ -- Соно права. И здесь, в конце концов, он почему оказался? Потому и оказался, что Рамона тоже принимала его всерьез. Она считала, что может вернуть порядок и здоровье в его жизнь, и если это удастся, то будет логично жениться на ней. То есть, ее словами, он захочет соединиться с ней. И это будет такой союз, который действительно объединяет. В единую ткань соткутся столы, постели, гостиные, деньги, прачечная и автомобиль, культура и секс. Все наконец будет иметь смысл -- так она полагала. Счастье -- нелепая и даже опасная выдумка, если оно не объемлет все стороны жизни; но в нашем редкостном и удачном случае, когда мы чем только не переболели, а ведь проскочили -- чудом, умением оживать и радоваться, что само по себе религиозное чувство, и я, говорила Рамона, без оглядки на христианку Марию Магдалину о своей жизни просто не могу говорить,-- в нашем случае такое всеобъемлющее счастье возможно. В нашем случае оно -- обязанность; будет трусостью, потворством злу, уступкой смерти не отстоять оклеветанное счастье (это якобы чудовищное и самолюбивое заблуждение, этот абсурд). Есть мужчина, по себе знающий, что такое -- восстать из мертвых, это Герцог. Горечь смерти и опустошенности познала и она, Рамона,-- да-да! И с ним она праздновала истинную Пасху. Пережила воскресение. Он может крутить своим умным носом по поводу чувственных наслаждений, однако, оставшись с нею в голой сущности, он отдаст им должное. Никакая сублимация не заменит эротическое счастье, не подменит это познание. Не покушаясь даже на улыбку, Мозес, кивая головой, все это серьезно выслушивал. Отчасти университетская и научно-популярная болтология, отчасти брачная пропаганда, но, за вычетом этих невыгодных моментов, оставалась истина. Он одобрял Району, уважал ее. Все это, пожалуй, настоящее. Сердце у нее более или менее правильное. И если наедине он посмеивался над дионисийским возрождением, то выставлял на посмешище исключительно самого себя. Герцог! Принц эротического ренессанса, подходяще одетый macho! А как с детьми? Как-то они примут очередную мачеху? И Рамона-- поведет она Джуни на встречу с Санта Клаусом? -- Вот ты где,-- сказала Рамона.-- Тетя Тамара была бы польщена, что ты зашел в ее музей царизма. -- Старинные интерьеры... -- Правда, трогательно? -- Мы отравлены их сладостью. -- Старуха тебя обожает. -- Я сам ее люблю. -- Говорит, что при тебе в доме стало светлее. -- Чтобы при мне...-- Он улыбнулся. -- А почему нет? У тебя мягкое, располагающее лицо. Хотя ты не любишь, когда я это говорю. Так почему нет? -- Я выгоняю старую женщину из дому, когда прихожу. -- Ничего подобного. Она любит ездить. Шляпа, пальто -- все ее сборы. Для нее такая радость прийти на вокзал. Во всяком случае...-- Голос ее потускнел.-- Ей надо сбежать от Джорджа Хоберли. Теперь он ее мучает. -- Прости,-- сказал Герцог.-- Что-нибудь случилось в последнее время? -- Бедняга.. Мне его так жалко. Ладно. Мозес, кушать подано, и тебе еще открывать вино.-- В столовой она подала ему охлажденную бутылку "Пуйи Фюиссе" и французский штопор. С покрасневшей or напряжения шеей, умело и ответственно действуя, он извлек пробку. Рамона зажгла свечи. Стол украшали остроконечные красные гладиолусы в длинном блюде. На подоконнике сварливо завозились голуби; похлопав крыльями, снова угомонились.-- Дай положу тебе рису,-- сказала Рамона, взяв у него фарфоровую тарелку с кобальтовым ободком (роскошь неудержимо проникает во все слои общества начиная с пятнадцатого столетия, как отмечал знаменитый Зомбарт, inter alia (Среди прочих)). Герцог был голодный, обед был отменный. (Поститься он будет после.) Непонятные, двусмысленные слезы застлали ему глаза, когда он попробовал креветочный ремулад. -- Как вкусно -- боже мой, как вкусно! -- сказал он. -- Ты ничего не ел весь день? -- Я давненько не видал такой еды. Ветчина, персидская дыня. Что это? Кресс-салат. Боже милостивый! Она была довольна.-- Ешь, ешь,-- сказала она. После креветок Арно и салата она подала сыр и пресные лепешки, мороженое с ромовой поливой, сливы из Джорджии и ранний зеленый виноград. Потом перешли к бренди и кофе. В соседней комнате, под скрип возимых взад и вперед по железке проволочных вешалок, под звуки барабанов, тамбуринов, мандолин и волынок, Мохаммад альБаккар зыбким голосом пел в нос свои вкрадчивые песни. -- Так чем ты занимался? -- сказала Рамона. -- Я-то? Да так... -- А куда уезжал? Все-таки сбегал от меня? -- Не от тебя. А что сбегал -- пожалуй. -- Ты меня еще немного побаиваешься, правда? -- Я бы не сказал... Растерян -- да. Осторожен. -- Ты привык иметь дело с трудными женщинами. Привык к отпору. Тебе нравится, наверно, когда они портят тебе жизнь. -- Всякий клад стерегут драконы. Иначе нам не понять, чего он стоит... Ничего, если я расстегну ворот? Боюсь артерию перехватить. -- Недалеко ты уехал. Может, из-за меня. Мозеса так и подмывало соврать -- сказать: -- Конечно, из-за тебя, Рамона.-- Резать в глаза правду-матку -- занятие пошлое и небезопасное для нервов. Районе Мозес сочувствовал всей душой: женщине за тридцать, в руках хорошее дело, самостоятельная, а все еще закармливает ужинами друзей мужского пола. Но как еще пристроит женщина свое сердце -- в наше-то время? В эмансипированном Нью-Йорке мужчина и женщина, одев на себя пестрые тряпки, сходятся для племенной вражды. У мужчины в мыслях обмануть и уйти целым; программа женщины -- обезоружить и посадить под замок. Речь идет о Районе, которая в обиду себя не даст,-- каково же юному существу, с мольбой возводящему горе подчерненные очи:-- Господи! Отведи плохого человека от моей полноты. Вообще же, понимал Герцог, не очень хорошо, имея в голове такие мысли, есть креветки и пить вино у Рамоны, слушать в гостиной похотливую занудь Мохаммада аль-Баккара и его порт-саидовской команды. Какая заслуга в священническом целибате, монсеньор Хилтон? Ходить по жизни и навещать женщин, видеть, во что превратил чувственность современный мир,-- не построже будет епитимья? Как далеки от жизни иные древние постулаты... Одна вещь по крайней мере уяснилась. Искать свое завершение в другом, во взаимоотношениях,-- это женская игра. И когда мужчина, прицениваясь, ходит по женщинам, хотя его сердце кровоточит от идеализма и просит чистой любви,-- такой мужчина занимается женским делом. С падением Наполеона честолюбивый юноша устремил свою энергию в будуар. А там командуют женщины. Такой была Маделин, такой легко могла стать Ванда. Как насчет Рамоны? И некогда глупый юнец, ныне глядящий в глупые старцы, Герцог, уверовав в личную жизнь (с санкции авторитетных имен), заделался чем-то вроде сожителя. Соно, с ее восточным подходом, окончательно подтвердила это. Он даже шутил на сей счет, объясняя ей невыгодность своих посещений:-- Je beche, je seme, mais je ne recolte pointl (Я пашу, сею, но ничего не пожинаю).--Шутка, конечно,-- никаким сожителем он, разумеется, не был. А Соно -- та старалась направить его, наставить нужному обращению с женщиной. Красота павлина, похоть козла и свирепость льва -- слава и мудрость Божий2. -- Куда бы ты ни направлялся со своим саквояжем, твои изначально здоровые инстинкты погнали тебя обратно. Они умнее тебя,-- сказала Рамона. - Может быть...-- сказал Герцог.-- Я пересматриваю свои взгляды. яды. -- Слава Богу, ты еще не загубил свое первородство. -- Я не был по-настоящему независимым. Выясняется, что я работал на других, на женское сословие. -- Если ты сможешь преодолеть свой еврейский пуританизм... -- И наживал себе психологию беглого раба. -- Тут твоя собственная вина. Ты выискиваешь властных женщин. Я пытаюсь доказать тебе, что я совершенно другой случай. -- Я знаю,-- сказал он.-- Я бесконечно дорожу тобой. -- Не знаю. По-моему, ты во мне не разобрался.-- В голосе ее зазвучала обида.-- С месяц назад ты записал меня в начальницы сексуального цирка. Как будто я акробатка какая-нибудь. -- Я ничего не имел в виду, Рамона. -- Подразумевалось, что у меня было много мужчин. -- Много? Я так не считаю. Да если и так, мне только прибавит уважения к себе, что я продержался столько времени. -- Ах, вот оно как: ты держишься. Очень приятно слышать. -- Я тебя понимаю. Ты хочешь вытолкнуть меня повыше, выявить во мне орфический момент. Но ведь я, по правде говоря, всегда старался быть отъявленной посредственностью. Работал, сводил концы с концами, выполнял свой долг и ожидал известного qui pro quo. А ожидал меня, само собой, носок на голове. Я считал, что у меня установилось тайное взаимопонимание с жизнью и она убережет меня от худшего. Совершенно буржуазная мысль. Заодно заигрывал с трансцендентальным. -- Да не такое уж заурядное дело -- жениться на женщине вроде Маделин или обзавестись другом вроде Валентайна Герсбаха. Он попытался остудить вскипевший гнев. Чуткая Рамона дает ему возможность выговориться, развеять хандру. Но он не за этим пришел. Вообще говоря, он устал от своей одержимости. И наконец, ей хватает своих забот. Гнев, говорит поэт, сродни радости, но прав ли был поэт? Всему свое время... время молчать, и время говорить. Что единственно интересно в этом деле -- так это интимный вид обиды, ее проникновенность, сделанность по твоей мерке. Поразительно, чтобы ненависть была до такой степени личной, когда она почти неотличима от любви. Нож и рана томятся друг без друга. Многое, конечно, зависит от ранимости избранника. Одни исходят криком, другие сносят удар молча. Об этих последних можно писать потаенную историю человечества. Что перечувствовал папа, когда узнал, что Воплонский был в сговоре с бандитами? Он ничего не сказал. Удастся ли ему сегодня удержать в себе свое, Герцог не знал. А хотелось бы. Но Рамона часто побуждала его раскрыться. Накормив ужином, она просила попеть. -- Я не нахожу, что они посредственности, эта пара,-- сказала она. -- Иногда я вижу в нас комическую троицу,-- сказал Герцог,-- причем сам играю партнера. Говорят, Герсбах подражает моей походке, повторяет мои слова. Герцог номер два. -- Однако он сумел убедить Маделин, что превосходит оригинал,-- сказала Рамона. И опустила глаза. Они глянули и ушли под веки. Хоть и при свечах, но он отметил мимолетную тревогу на ее лице. Может, она подумала, что сказала бестактность. -- Мне кажется, предел честолюбивых замыслов Маделин -- влюбиться. Это самая серьезная часть ее юморески. Играет все: ее шик, ее тик. Суке не отказать в красоте. Она обожает быть в центре внимания. Она выходит в костюме с меховой оторочкой, цветущая, голубоглазая. Завладев публикой и начав ее очаровывать, она делает пассы открытой ладонью, дергает носом, как птичка хвостиком, подключает бровь, ползущую все выше и выше. -- Ты дал привлекательный портрет, -- сказала Рамона. -- Мы очень возвышенно жили, все трое. Кроме Фебы. Та просто коптила небо. -- Что она собой представляет? -- У нее красивое лицо, но выражение злое. Ее амплуа -- старшая медсестра. -- Тобой она не занималась? -- У нее был муж-инвалид... Он с этого снимает пенки, берет рыдающим пафосом. Она дешево купила его -- бракованный экземпляр. Новенький и исправный ей был бы не по карману. Он это знал, и она знала, и мы. Нынче все такие проницательные. Любой образованный человек осведомлен в законах психологии. Но хотя он был всего-навсего диктором при одной ноге, она его ни с кем не делила. А тут явились мы с Маделин, и в Людевилле началась развеселая жизнь. -- Так ее, наверно, огорчало, когда он стал тебе подражать. -- Конечно. Но чтобы меня обмануть, нужно было действовать в моем собственном стиле. Идеальная справедливость. Преклонение перед философией лежит в основе этого стиля. -- Когда ты впервые заметил? -- Когда Мади стала отлучаться из Людевилля. Несколько раз отсиживалась в Бостоне. Говорила, что ей просто нужно побыть одной, все обдумать. Забирала с собой девочку -- совсем крошку. И я просил Валентайна съездить и урезонить ее. -- Тогда он и начал читать тебе нотации? Герцог попытался улыбкой сдержать хлещущее злопамятство -- все-таки они тронули этот кран. Управляться с ним ему трудно.-- Они все читали нотации. Каждый приобщился. Люди постоянно навязывают свою волю посредством беседы. У меня есть письма Маделин из Бостона. Есть письма от Герсбаха. Богатый архив. Даже есть пачка писем Маделин к ее матери. Я их получил бандеролью. -- А что писала Маделин? -- Она знатная писательница. Прямо леди Хестер Станоп(Люси Хестер Станоп (1776--1839), покинув в 1810 году мужа, вторую половину жизни провела в Ливане. Интересовалась оккультизмом, оставила эпистолярное наследие). Она перво-наперво объявила, что во многих отношениях я напоминаю ей отца. Будто бы в одной комнате со мной ей нечем дышать: весь воздух заглатываю я один. Что я инфантильный, сардонический деспот и психосоматический шантажист. -- Это еще что такое? -- Я обзавелся болями в животе, чтобы помыкать ею, и добивался своего, хворая. Они это в один голос говорили-- все трое. У Маделин была еще одна тема: краеугольный камень брака. Брак есть нежный союз, родившийся от переизбытка чувства,-- и прочее в этом роде. У нее даже были соображения, как правильно совершать супружеский акт. . -- Бесподобно. -- Должно быть, осмысливала уроки Герсбаха. -- Слушай, не углубляйся,-- сказала Рамона.-- Воображаю, как она старалась побольнее уколоть. -- Между тем мне полагалось завершить свой ученый труд и сделаться новейшим изданием Лавджоя (Артур Онкен Лавджой (1873--1962) -- американский философ; много занимался проблемами романтизма) -- это академический треп, Рамона, сам я так не считал. И чем больше нотаций выслушивал я от Маделин и Герсбаха, тем убежденнее уповал на спокойную, размеренную жизнь. А для нее этот покой означал мои очередные козни. Она инкриминировала мне "овечью шкуру", сказала, что теперь я прибираю ее к рукам, изменив тактику. -- Поразительно! В чем конкретно ты подозревался? -- Она считала, что я женился на ней ради собственного "спасения", а теперь хочу ее убить, поскольку она не справляется со своей задачей. Говорила, что любит меня, но фантастических моих требований выполнить не в силах и потому опять уезжает в Бостон все обдумать и поискать, как спасти наш брак. -- Понятно. -- Примерно через неделю пришел Герсбах за ее вещами. Она ему звонила из Бостона. Понадобилось что-то из одежды. И деньги. Мы с ним совершили большую лесную прогулку. Начало осени: солнце, пыль -- дивно... и грустно. Я помогал ему пройти в трудных местах. Из-за ноги он колыхается при ходьбе... -- Ты говорил. Похоже на гондольера. А что он тебе сказал? -- Сказал, что эта херня не укладывается в его голове, он не представляет, как переживет разлад между любимейшими на свете людьми. Еще и скрепил: которые ему дороже жены и собственного ребенка. Он буквально распадается на части. Рушится его мировоззрение. Рамона рассмеялась, Герцог ее поддержал. -- Потом что было? -- Потом? -- сказал Герцог. Он вспомнил трясучку сильного кирпичного лица Герсбаха, поражавшего мясницкой грубостью, пока вам не приоткроется вся глубина его тонких чувств.-- Потом вернулись домой, и Герсбах собрал ее вещи. И взял то, ради чего, собственно, приходил,-- ее колпачок. -- Шутишь! -- Серьезно. -- Ты так спокойно признаешь... -- Я спокойно признаю одно: что мой идиотизм развратил и извратил их окончательно. -- Ты не спросил ее, что все это значило? -- Спросил. Она сказала, что я утратил право требовать у нее отчета. Что выказываю все то же свое качество: ограниченность. Тогда я спросил, не стал ли уже Валентайн ее любовником. -- Что же она ответила? -- Рамона просто сгорала от интереса. -- Что я не оценил даров Герсбаха -- как он меня любит, как относится ко мне. Я говорю:-- Он же взял из аптечки эту штуку.-- Взял,-- говорит,-- а еще он ночует у нас с Джун, когда приезжает в Бостон, но он мне вместо брата, которого у меня нет, только и всего.-- Меня это не очень убедило, и тогда она говорит: -- Не дури, Мозес. Ты же знаешь, какой он примитив. Абсолютно не мой тип. Между нами совершенно другого рода близость. Когда в Бостоне он пользуется туалетом, в квартирке не продохнуть. Я знаю, как пахнет его дерьмо. Неужели ты думаешь, что я могу отдаться человеку с таким вонючим дерьмом? -- Вот такой она мне дала ответ. -- Как это страшно, Мозес! Неужели так и сказала? Странная женщина. Очень странное существо. -- Это только значит, как много мы знаем друг о друге, Рамона. Маделин была не просто женой: она была воспитательницей. Положительному, уравновешенному, подающему надежды, думающему, старательному недорослю вроде Герцога, с понятием о достоинстве, полагающему, что человеческая жизнь, как и все прочее, суть научная дисциплина,-- такому надо преподать урок. И если для кого-то достоинство, старомодное чувство собственного достоинства, не пустой звук, то ему, конечно, достанется на орехи. Может быть, достоинство импортировали из Франции. Людовик XIV. Театр. Власть. Авторитет. Гнев. Прощение. Majeste (Величие (франц.)). Плебей, буржуа был обязан наследовать его. Сейчас это все музейная редкость. -- Мне казалось, сама Маделин всегда так дорожила собственным достоинством. -- Не всегда. Она могла и поступиться своими притязаниями. К тому же, не забывай, что Валентайн тоже незаурядная личность. Современное сознание вообще требует встряски своих основоположений. Оно вещает истину о человеческой твари. Оно мешает с дерьмом все притязания и вымыслы. Такой человек, как Герсбах, может быть весельчаком. Простаком. Садистом. Человеком без тормозов. Без руля и без ветрил. Без сердца. Может душить друзей в объятиях. Нести околесицу. Смеяться шуткам. И может быть глубоким. Восклицать: "Я люблю тебя!" Или: "В это я верю!" И вполне расчувствовавшись, запудрить тебе мозги. Он творит непостижимую реальность. Скорее радиоастрономия скажет, что происходит в десяти миллионах световых лет от нас, чем удастся разгадать головоломки Герсбаха. -- Ты слишком заводишься на эту тему,-- сказала Рамона.-- Мой совет: забудь ты о них. Сколько продолжался этот идиотизм? -- Годы. Во всяком случае, несколько лет. Они распоряжались моей жизнью, кроме всего прочего. О чем я даже не подозревал. Они все за меня решили: где мне жить, где работать, сколько платить аренды. Они даже поставили передо мной духовные проблемы. Усадили делать уроки. А когда надумали избавиться от меня, то разработали все в деталях-- имущественное распоряжение, алименты, обеспечение ребенка. Валентайн, я убежден, считал, что действует исключительно в моих интересах. Он наверняка сдерживал Маделин. Ведь он в своих глазах хороший человек. Он с понятием, а такие больше страдают. Они чувствуют больше ответственности -- выстраданной ответственности. Я не сумел, простофиля, позаботиться о жене. Тогда он сам о ней позаботился. Я не способен воспитать собственную дочь. Тогда он вынужден сделать это вместо меня -- из дружбы, из жалости, по широте душевной. Он даже соглашается со мной, что Маделин психопатка. -- Не разыгрывай меня. -- Я правду говорю. "Сучара бешеная,-- его слова,-- я, говорит, сердцем изболелся за эту малахольную". -- Тоже, выходит, загадочный тип. Ну и парочка! -- сказала она. -- Еще бы не загадочный,-- сказал Герцог. -- Мозес,-- сказала Рамона,-- давай кончим этот разговор, честное слово. Что-то ненужное в этом... Нам с тобой ненужное. Давай кончим... -- Ты еще не все слышала. Существует письмо Джералдин -- как они обращаются с ребенком. -- Я знаю. Я читала. Хватит об этом, Мозес. -- Но ведь... Ладно, ты права,-- сказал Герцог.-- Умолкаю. Я помогу тебе убрать со стола. -- В этом нет необходимости. -- Помогу вымыть посуду. -- А уж посуду ты точно не будешь мыть. Ты в гостях. Я хочу составить все в мойку до завтра. В качестве мотива, думал он, я недопонятое предпочитаю понятному вполне. Кристально ясное объяснение, по мне,-- ложно. Но о Джун я должен позаботиться. -- Нет, Рамона, нет, меня каким-то образом умиротворяет мытье посуды. Случается такое.-- Он заткнул водосток, высыпал мыльного порошка, пустил воду, повесил на ручку шкафчика пиджак и закатал рукава. Предложенный фартук он отверг.-- Я опытный мойщик. Не забрызгаюсь. Поскольку у Рамоны даже пальцы сексуальные, Герцогу было интересно посмотреть, как она справляется с обычными делами. Нормально она управляется с полотенцем, протирая стекло и серебро. Значит, не притворяется домоседкой, а так и есть. У него закрадывалось подозрение, не тетка ли Тамара готовит креветочный ремулад перед своим побегом. Получается, что -- нет: Рамона сама готовит. -- Тебе надо подумать о будущем,-- сказала Рамона.-- Что ты предполагаешь делать в будущем году? -- Какую-нибудь работу найду. -- Где? -- Не могу решить: не то податься на восток, поближе к Марко, не то вернуться в Чикаго и приглядывать за Джун. -- Послушай, Мозес, практичность не порок. Или это дело чести -- отказать себе в здравом рассуждении? Ты хочешь победить через самопожертвование? Так не бывает, и ты уже мог убедиться в этом. С Чикаго ты сделаешь ошибку. Ничего, кроме страданий, это тебе не даст. -- Может быть, но ведь страдание -- это просто дурная привычка. -- Ты шутишь? -- Нисколько. -- В более мазохистское положение трудно себя поставить. Сейчас про тебя там знает каждая собака. Ты не будешь успевать отбиваться, оправдываться, получать плюхи. Зачем тебе такое унижение? Ты просто не уважаешь себя. Тебе хочется, чтобы тебя разодрали на куски? И в этом виде думаешь быть полезным Джун? -- Да нет, какая уж тут польза? Но как я могу доверить ребенка этой паре? Ты читала, что пишет Джералдин.-- Он знал письмо наизусть, и ему не терпелось прочесть его. -- Все равно: ты не можешь забрать ребенка у матери. -- Это мой ребенок. У нее мои гены. Духовно они чужие друг другу. Он снова стал горячиться. Рамона постаралась отвлечь его. -- А что ты мне рассказывал, как твой приятель Герсбах заделался чикагской знаменитостью? -- Ну как же. Он начинал учебными программами на радио, а теперь он везде. Он в комитетах, в газетах. Читает лекции в Хадассе... читает свои стихи. В Темплах. Вступает в Стандард-клуб. Он еще на телевидении! Фантастика! Был совсем деревенский парень, думал, что в Чикаго всего один вокзал. А теперь стал колоссальным деятелем -- разъезжает по городу в "линкольн-континентале", носит твидовый пиджак рвотного розового цвета. -- Тебе вредно о нем думать,-- сказала Рамона.-- У тебя глаза делаются дикие. -- Я не рассказывал тебе, как Герсбах снял зал? -- Нет. -- Он распродал билеты на чтение своих стихов -- мне друг рассказывал, Асфалтер: по пять долларов первые ряды, по три -- задние. И когда читал стих про дедушку-дворника, не выдержал и расплакался. А люди выйти не могут. Все двери заперты. Рамона несдержанно рассмеялась. -- Ха-ха! -- Герцог спустил воду, выжал тряпку и пофукал моющим порошком. Отскреб и вымыл раковину. Рамона принесла ломтик лимона от рыбного запаха. Он выдавил сок на руки.-- Герсбах! -- И все-таки,-- убежденно сказала Рамона,-- тебе нужно вернуться к научной работе. -- Не знаю. У меня такое ощущение, словно мне ее навязали. С другой стороны, чем мне еще заняться? -- Ты это говоришь со зла. В спокойном состоянии ты посмотришь иначе. -- Может быть. Она прошла к себе.-- Завести еще египетскую музыку? Хорошо действует.-- Подошла к проигрывателю.-- Ты что не разуешься, Мозес? В такую погоду, я знаю, ты не любишь обувь. -- Без нее ноги дышат. Пожалуй, сниму. Я уже шнурки развязал. Высоко над Гудзоном стояла луна. Помятая стеклом, помятая вечерним зноем и словно обессилевшая от собственной белой силы, она же качалась на струях Гудзона. Внизу белели узкие вершины зданий, протяженно цепенели под луной. Рамона перевернула пластинку, и теперь с оркестром аль-Баккара пела женщина: Viens, viens dans mes bras -- je te donne du chocolat (Приди, приди в мои объятья -- я дам тебе шоколаду). Опустившись рядом с ним на пуфик, Рамона взяла его за руку.-- В чем они пытались тебя уверить,-- сказала она,-- это все неправда. Вот это он всего больше хотел услышать от нее.-- Ты о чем? -- Я немного разбираюсь в мужчинах. Я с первого взгляда на тебя поняла, до какой степени ты был невостребован. В эротическом смысле. Нетронут даже. -- Иногда я позорно не оправдывал ожиданий. Абсолютно не оправдывал. -- Некоторых мужчин надо охранять... если угодно, силой закона. -- Как рыбу и дичь? -- Я вовсе не шучу,-- сказала она. Он ясно и определенно видел ее доброту. Она сочувствовала ему. Знала, что ему больно и почему, и предлагала утешение, за которым он, собственно, и пришел.-- Они старались, чтобы ты почувствовал себя конченым стариком. А я тебе скажу такую вещь: старики пахнут старостью. Любая женщина подтвердит. Когда ее обнимает старик, она слышит запах затхлости и пыли, как от непроветренных вещей. Если женщина допустила обнять себя, и тут обнаружилось, какой он старый (поди знай, если он молодится) , а унижать догадкой не хочется, она, может, смирится. И это самое страшное! А ты, Мозес, элементарно молод.-- Она обняла его за шею.-- У тебя восхитительно пахнет кожа... Что понимает Маделин? Кукла в коробке. Он думал о том, как чудесно вывезла его жизнь: чтобы стареющий себялюбец, законченный нарциссист, страдалец не самого достойного разбора получал от женщины умиротворение, которого ей на себя-то не хватало. Ему приходилось видеть ее усталой, убитой, без сил, с омраченным взглядом, в сбившейся юбке, с холодными руками и приоткрывшими зубы холодными губами, распростертой на диване -- малор