е агрессия порождала еще большую агрессию. Ну, и что прикажете делать? Три миллиона баксов. После уплаты налогов, алиментов и всевозможных издержек у меня все еще оставалось сто десять тысяч долларов чистого дохода. Зачем они такому буяну? Свиньи -- и те оказались прибыльном делом; оказалось, что я совершенно не способен к финансовой неудаче. Но от свиней хоть какой-то толк. Они станут ветчиной, кожей для перчаток, желатином и удобрением. А чем стал я сам? Должно быть, чем-то вроде трофея. Чисто вымытого, облаченного в дорогой костюм. Дом с утепленными окнами; полы устелены коврами; на коврах расставлена мебель в чехлах из плотной материи, а чехлы в свою очередь защищены от пыли полиэтиленовой пленкой. И роскошные обои, и портьеры! Все прибрано, красиво... А это кто там, внутри? Человек. Надо же! Но приходит -- обязательно приходит -- день слез и безумия. Я уже упоминал о постоянно живущем во мне беспокойстве и о внутреннем голосе, заладившем, как попугай: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Обычно он заводил свою песню под вечер, а если я пытался его заглушить, становился еще настойчивее. И все время -- одно и то же: "Я хочу, я хочу, я хочу!" -- Чего же ты хочешь?-- спрашивал я, но ни разу не дождался ответа. Временами я нянчился с ним, как с больным ребенком. Пытался задобрить стишками и конфетами. Водил на прогулку. Качал на ноге. Пел ему песенки, читал книжки. Все без толку. Тогда я облачался в спецовку, залезал на стремянку и белил потолок. Колол дрова. Садился за руль трактора. Возился со свиньями. Так нет же! Это продолжалось в деревне и в городе. Никакая, даже самая дорогая покупка не могу заглушить этот голос. Я взывал к нему: -- Слушай, откройся мне! Что тебя не устраивает? Лили? Хочешь дешевую шлюху? Твоим голосом говорит похоть? Но в этом предположении было столько же смысла, сколько во всех остальных. Голос звучал все громче: "Я хочу, хочу, хочу, хочу, хочу!" Ночами этот чертов голос не давал мне спать и умолкал только на рассвете. Сам собой. Чего только я не делал! Конечно, в безумный век рассчитывать на полную нормальность -- еще одна форма безумия. Равно как и попытки исцелиться. Среди средств, к которым я прибегал в борьбе с внутренним голосом оказалась игра на скрипке. Однажды, роясь в чулане, я обнаружил инструмент, на котором играл мой отец, -- с узкой шейкой, вогнутым перехватом, свободно болтающимся волосом смычка. Я закрепил его и поводил им по струнам. Раздались резкие, немелодичные звуки. Скрипка, будто живое существо, жаловалась на то, что ею долго пренебрегали. Я вспомнил отца. Вероятно, он с негодованием отверг бы такую мысль, но вообще-то мы из одного теста. Он тоже не умел жить по принципу "тишь, да гладь, да Божья благодать". Иногда бывал груб с мамой. Однажды заставил ее две недели подряд валяться в ночной сорочке перед дверью его комнаты, прежде чем простил ей какое-то глупое высказывание, вроде того, что Лили ляпнула по телефону о моей живучести. Он был очень сильным человеком, но когда ему было плохо -- особенно после смерти моего брата Дика,-- запирался в каком-нибудь укромном уголке и пиликал на скрипке. Я вспомнил его согбенную спину, узкие бедра и, вроде бы, небольшое прихрамывание. Вспомнил побелевшую от возраста бороду -- словно рвущийся из глубины души протест. Некогда роскошные бакенбарды больше не курчавились; инструмент отводил их назад; левый глаз скользил по грифу; согнутый локоть то поднимался, то опускался; скрипка дрожала и плакала навзрыд. Вот я и подумал: почему бы и мне не попробовать? Я убрал скрипку в футляр и повез в Нью-Йорк, в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице. А после того, как ее привели в порядок, стал брать уроки у старика-венгра по фамилии Гапоньи, жившего в районе Барбизон-Плаза. После развода я жил один за городом. Мисс Ленокс -- пожилая особа из коттеджа через дорогу наискосок -- приходила готовить мне завтрак: больше я ни в чем не нуждался. Фрэнсис осталась в Европе. И вот однажды, мчась на урок по Пятьдесят седьмой улице, я столкнулся с Лили. "Ух ты!"-- воскликнул я. С тех пор, как я посадил ее на парижский поезд, прошло около года, однако мы незамедлительно возобновили прежние отношения. Ее широкое, чистое лицо нисколько не изменилось. Оно не стало -- и никогда не станет -- спокойным, но оно было прекрасно. Единственная перемена: Лили окрасила волосы в оранжевый цвет -- в чем, по-моему, не было никакой необходимости -- и разделила на прямой пробор, так что они обрамляли лоб, как две половинки занавеса. Беда многих красивых женщин -- в недостатке вкуса. Лили прибегла к туши, и теперь ее глаза были разной длины. Что прикажете делать, если такая женщина, ростом под шесть футов, напяливает на себя костюм из зеленого бархата, вроде того, которым обивают полки в спальных вагонах, и отчаянно шатается в туфлях на высоченных каблуках? Один взгляд -- и она сбрасывает с себя все нормы приличия, как будто сбрасывает зеленый бархатный костюм, шляпу, блузку, чулки и грацию, и вопит на всю округу: "Джин! Я ужасно соскучилась! Без тебя моя жизнь -- одни страдания"! В действительности она заявила следующее: -- Я помолвлена. -- Как, опять?! -- Решила последовать твоему совету. Ты сказал, нам достаточно быть друзьями. В целом мире у нас нет более близких друзей. Ты занимаешься музыкой? -- Или участвую в битве гангстеров,-- ответил я, маскируя шуткой смущение.-- Потому что в таком футляре может быть либо скрипка, либо автомат. Она забормотала себе под нос что-то о женихе. Я оборвал ее на полуслове. -- В чем дело? Если у тебя заложен нос, высморкайся и говори нормально. Что это еще за жаргон "Лиги плюща"? Шепот вместе внятной, отчетливой речи. Так говорят с простонародьем, чтобы они кланялись, иначе не расслышат. К тому же, ты прекрасно знаешь, что я туговат на ухо. Твой избранник учился в Сент-Поле? Или в Шото? Она уже внятно произнесла: -- Я потеряла мать. -- Какой ужас! Секундочку -- разве ты не говорила мне об этом во Франции? -- Говорила. -- Так когда же она умерла? -- Два месяца назад. В прошлый раз я солгала. -- Ничего себе! Это что, игра такая -- похороны матери? Пыталась меня околпачить? -- Да, Джин, это очень дурно с моей стороны. Я не хотела ничего плохого. Но на сей раз это правда.-- Ее глаза заблестели в преддверии слез.-- Она нас покинула. Мне пришлось нанять самолет, чтобы развеять прах над озером Джордж, как она просила. -- Мне очень жаль. -- Я с ней все время ссорилась,-- покаянно произнесла Лили.-- Как в тот раз, когда привела тебя домой. Но у нее была бойцовская натура, у меня тоже. Что до моего жениха, то ты прав: он окончил Гротон. -- Надо же! -- Он очень хороший человек. Не то, что ты думаешь. Порядочный, помогает родителям. Но иногда я спрашиваю себя: могу ли я без него жить?-- и отвечаю: "Да". Я потихоньку учусь быть одной. В нашем распоряжении -- весь мир. Современной женщине не обязательно выходить замуж. Существует множество доводов в пользу одиночества. Знаете, у меня иногда возникает подозрение, что жалость -- очень опасная штука. Она заводит человека в ловушку. У меня сердце обрывалось кровью от жалости к Лили, и она тотчас попыталась поймать меня на крючок. -- Конечно, детка. Что же ты будешь делать? -- Я продала наш дом в Данбери. Теперь у меня квартира. Но мне давно хотелось подарить тебе одну вещь; я послала ее по почте. -- Мне ничего не нужно. -- Это коврик. Ты еще не получил посылку? -- На черта мне твой христоподобный коврик? Это из твоей спальни? -- Нет. -- Врешь. Определенно из спальни. Она упорно отрицала. Когда коврик доставили, мне пришлось за него расписаться. Он был багдадского производства и жутковатый на вид: линялого горчичного цвета, с голубыми веточками. Кое-где нити истерлись от времени. Словом, такой противный, что мне даже стало смешно. Я отнес его в подвальное помещение, где устроил себе музыкальную студию, и бросил на пол. Я сам заливал бетон и пожмотничал, так что ногам было холодно. К тому же я надеялся с помощью ковра улучшить акустику. Ну вот, я ездил в город к учителю музыки, Гапоньи, и между делом встречался с Лили. Это тянулось полтора года, а потом мы поженились. Родились близнецы. Что же касается скрипки, то я не Хейфец, но продолжал играть. И что вы думаете -- со временем во мне вновь прорезался -- и звучал с каждым днем все громче и настойчивее -- внутренний голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Семейная жизнь с Лили оказалась не совсем тем, что доктор прописал; она же, на мой взгляд, получила больше, чем ожидала. После того, как она по- хозяйски ознакомилась со всем имением, у нее явилась прихоть: ее портрет в полный рост, которому надлежало пополнить собой фамильную галерею. Этому портрету Лили придавала огромное значение; его написание длилось многие месяцы, вплоть до моего бегства в Африку. Вот типичное утро моей жизни с Лили. Выйдем из дома: там настоящий свинарник. Представьте себе погожий, бархатный денек ранней осени, когда солнышко золотит сосны, а в воздухе ощущается присутствие прохлады, приятно покалывающей легкие. Перед нами -- гигантская вековая сосна, а под ней -- темнозеленая трава, которой почему-то пренебрегают свиньи и в которой рдеют бегонии. На разрушенном камне -- надпись, выбитая по желанию моей матери: "О роза счастья!..". И все. Остальное засыпало хвоей. Солнце, как гигантский каток, утюжит траву. Возможно, под слоем травы и земли покоятся останки, но они давно истлели, превратились в перегной, из которого поднялась трава. Так что они нас нимало не смущают. На ветру трепещут прекрасные цветы. Они щекочут мою открытую грудь, потому что я возлежу на газоне в тени деревьев, в алом бархатном халате, купленном на Рю дн Риволи в тот достопамятный день, когда Фрэнсис произнесла слово "развод". И вот вам пожалуйста -- я, как всегда, ищу неприятностей на свою голову. И малиновые бегонии, и изумрудная зелень, и воздух, напоенный пряным ароматом, и нежное золото, и преобразованные останки, и щекочущие прикосновения цветов к моей груди делают меня совершенно несчастным. Я просто с ума схожу. Для другого вся эта роскошь была бы подарком судьбы, но я-то в алом бархатном халате -- я-то что здесь делаю? Подходит Лили с двухгодовалыми близнецами в коротких штанишках и аккуратных зеленых свитерках; темные волосенки начесаны на лобики. Лили с открытым, чистым лицом, готовая позировать для портрета. Я стою в своем бархатном халате и грязных фермерских сапогах, так называемых веллингтонах (я предпочитаю их всем остальным за ту легкость, с какой они надеваются и снимаются). Лили начинает карабкаться в автофургон. Я вношу предложение: -- Возьми лучше автомобиль с откидным верхом. Фургон мне понадобится: нужно съездить в Данбери за стройматериалами. Мое лицо угрюмо. У меня болят зубы. В доме кавардак, но Лили помпезно отбывает к художнику, и детям опять придется играть в студии, пока мама будет позировать. Она запихивает их на заднее сиденье автомобиля с откидным верхом и трогается с места. Я спускаюсь в подвальное помещение, беру скрипку и начинаю заниматься по Севчику. Оттокар Севчик разработал технику быстрой и точной смены позиций. Начинающий музыкант учится скользить пальцами по струнам из первой позиции в третью, потом из третьей в пятую, из пятой во вторую и так далее, пока уши и пальцы не натренируются настолько, что научатся легко и точно находить ноты. Даже не нужно играть гаммы -- можно начинать прямо с музыкальных фраз, бегая пальцами взад-вперед по струнам. Труднющая вещь -- но Гапоньи говорит, это единственный надежный способ. А я, как вы уже знаете, прирожденный борец. Вот этими самыми руками я укрощал свиней. Сбивал с ног хряков, пригвождал к полу и кастрировал. А теперь эти пальцы хватают скрипку за шейку и терзают по Севчику. Шум такой, словно я крошу яичную скорлупу. Тем не менее, если старательно упражняться, рано или поздно запоют ангелы. Я не надеялся подняться до уровня настоящего музыканта. Моей целью было дотянуться до отца. Так что я продолжал упражняться -- старательно, как привык делать практически все. При этом я чувствовал себя так, будто следовал за душой отца, и мысленно взывал к нему: "Папа! Ты узнаешь эти звуки? Это я, Джин, исторгаю их из твоей скрипки, пытаясь приблизиться к тебе"! Дело в том, что я никогда всерьез не верил, что мертвые уходят в никуда. Я преклоняюсь перед материалистами, завидую их светлым умам, но не стану лукавить -- у себя в подвале я играл для отца и для матери. Выучив новый пассаж, ликовал: "Мам, эта 'Юмореска' -- в твою честь". Или -- "Послушай, пап, как я исполняю 'Размышления' из 'Таис'!" Я играл с чувством, с душой, с любовью -- играл на грани нервного срыва. И к тому же пел: "Rispondi! Anima bella!*" (это Моцарт). Или из Генделя: "Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь".. . ________________ * "Ответь! Прекрасная душа!" (ит.). ______________ За несколько лет я приспособил подвал к своему вкусу: обшил стены панелями каштанового дерева, установил осушитель воздуха. Там я храню мой маленький сейф, папки с бумагами и военные трофеи. И там же я устроил что- то вроде личного тира. Под ногами -- коврик Лили. По ее настоянию я избавился от большинства свиней. Но она и сама не отличалась чистоплотностью; по этой или по какой-либо другой причине нам было трудно найти и удержать прислугу. Лили изредка подметала, но не дальше порога, так что у двери всегда были кучки мусора. А когда началась эпопея с портретом, она и вовсе перестала заниматься домом. Она позировала, а я в это время разучивал Севчика и наяривал на скрипке арии из опер под несмолкаемый аккомпанемент внутреннего голоса. ГЛАВА 4 Так стоит ли удивляться тому, что я махнул в Африку? Как уже было сказано, рано или поздно приходит день слез и безумия. Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой -- и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили: -- Позаботься о ней, хорошо? Моя жена побледнела. -- О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать ее доверие. Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Но вскоре в доме завелся еще один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней -- новорожденное дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал: -- Дети, сегодня -- день зимнего солнечного противостояния. В этот момент по вентиляционным трубам до нас донесся плач младенца. Чтобы скрыть свое изумление, я завел разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси -- та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребенок целиком завладел ее вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам: -- Наверное, там, наверху, котенок. Но этих не проведешь! На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач. Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами. Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна. Я рявкнул: -- Чтобы я этого больше не слышал! -- Но, Джин... -- Это все твои штучки! Ты несешь ответственность за дом! -- Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто!-- И она грустно усмехнулась -- не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать.-- Поверь, это никому не нужно -- Господу Богу в первую очередь. -- А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета? -- Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться. Наверху надрывался ребенок -- просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, -- но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое. В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живет с ощущением, что они занимают чужое место. "Ибо кто дождется пришествия Его? (Имеется в виду -- законного владельца). И кто переживет тот день, когда Он приидет?" (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?). Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своем, и скажем: "Добро пожаловать, приятель, это все -- твое. Дома и амбары -- твои. Красота осени -- твоя. Забирай все, поскорее забирай все!" Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней -- законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все -- в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я -- в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что -- был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьезно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему? Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком -- во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашел с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: "Ну-ка, подержи ее повыше!" Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил ее у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура -- резал автогеном на металлолом старые автомобили... Но вернемся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами -- злополучный ковер из Данбери. Алый бархатный халат облекает мое крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова -- единое целое). В глубине дома надрывается младенец. -- Слышишь?-- спрашивает Лили. -- Ничего не слышу, я туг на ухо,-- отвечаю я, и это сущая правда. -- Как же ты слышишь скрипку? -- Ну, я держу ее совсем близко от ушей... Прерви меня, если я ошибаюсь, Лили, но однажды ты вроде бы назвала меня своим лучшим другом. -- Да, но... -- Это выше моего понимания. Уходи. К двум часам собрались гости. Естественно, они слышали рев наверху, но были слишком хорошо воспитаны, чтобы задать вопрос. На это я и рассчитывал. Тем не менее, чтобы снять напряжение, предложил гостям посмотреть мой тир в подвале. Желающих не нашлось, и я отправился туда один. Даже немного пострелял. Трубы разнесли грохот по всему дому. Гости начали спешно прощаться. Когда ребенок уснул, Лили уговорила Райси пойти на пруд покататься на коньках. Я купил по паре коньков для каждого члена семьи, и Райси, в ее юном возрасте, было трудно противостоять соблазну. После их ухода я отложил скрипку и пробрался в комнату дочери. Тихонько открыл шкаф и увидел ребенка, сладко почивающего в открытом и не до конца распакованном чемодане Райси, поверх чулок и комбинаций. Ребенок был цветной и произвел на меня сильное впечатление. По бокам головы торчали ручонки со сжатыми кулачками. От пояса и ниже он был завернут в импровизированную пеленку -- толстое махровое полотенце. Я склонился над ним, в своем алом халате и веллингтонах. От смущения под охотничьей шапкой зачесалась голова. Что делать? Закрыть чемодан и отвезти в полицию? Глядя на это дитя скорби, я чувствовал себя как фараон перед маленьким Моисеем. Я отвернулся и ушел гулять по лесу. На замерзшем пруду звенели полозья санок. Солнце еще не зашло. Я подумал: "Как бы то ни было, благослови вас Бог, ребятки"! Поздно вечером, в постели, я уведомил Лили, что созрел для разговора. -- Ах, Джин, как я рада! Наконец-то ты стал воспринимать жизнь такой, как она есть. -- Что?! Да я знаю жизнь гораздо лучше тебя, я с ней в прекрасных отношениях, запомни. Еще немного -- и я разорался. Райси, которая слышала мою ругань и, возможно, видела через дверь, как я стою на кровати в одних трусах и потрясаю кулачищами, должно быть, испугалась за своего подопечного. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая связываться с полицией, я позвонил Бонзини, частному агенту, который в прошлом выполнил несколько моих поручений. Но прежде, чем он успел напасть на след, позвонила директриса: Райси вернулась в пансион и прячет у себя в спальне ребенка. Я сказал Лили: -- Поезжай туда. -- Но как же?.. -- Откуда я знаю, как! -- Я не могу оставить близнецов. -- Ты не можешь оставить портрет -- я прав? Еще немного -- и я спалю дом со всеми произведениями живописи! -- Не в том дело,-- забормотала Лили.-- Я уже привыкла к твоему непониманию. Раньше я хотела, чтобы ты меня понимал, но, наверное, можно жить и без этого. Может, это грех -- хотеть, чтобы тебя понимали? Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси должна немедленно покинуть заведение, так как она и до этого уже схлопотала испытательный срок. -- Мы обязаны думать о психологическом комфорте других воспитанниц. -- Вы что, спятили?-- возразил я (откровенно говоря, во хмелю).-- Да остальные могут брать у Райси уроки доброты, а это важнее психологии. Райси -- импульсивная натура. Из нынешних восторженных девиц. Просто она мало говорит. -- Чей это ребенок? -- Она сказала моей жене, что нашла его в Данбери, в припаркованном автомобиле. -- Нам она говорит другое. Будто бы она -- его мать. -- Вы меня удивляете. Кажется, уж вам-то следовало бы в этом разбираться. У нее и груди-то появились только прошлым летом. Райси -- девственница. Она в миллион раз целомудреннее нас с вами. Пришлось забрать Райси из школы. Я сказал ей: -- Дочка, ребенка нужно отдать. Тебе еще рано иметь малыша. Его настоящая мама хочет вернуть его. Она передумала. Теперь я понимаю, что, разлучив ее с младенцем, я нанес дочери душевную травму. После того, как мы сдали ребенка властям, Райси стала вялой, апатичной. Напрасно я взывал к ее разуму: "Ты же понимаешь, что на самом деле не являешься его матерью?"-- она больше не произнесла ни слова. Я отвез ее в Провиденс, где жила сестра Фрэнсис и где предстояло обосноваться моей дочери. По дороге еще раз попробовал объясниться: -- Милая, так поступил бы всякий отец. Все без толку. Тихая радость, которой моя девочка лучилась двадцать первого декабря, навсегда погасла. В поезде, возвращаясь домой из Провиденса, я всю дорогу скрипел зубами, а потом пошел в бар и разок сыграл в солитер. Кое-кто хотел составить мне компанию, но я дал понять: со мной сейчас лучше не связываться. В Данбери кондуктор и еще один парень помогли мне выйти и усадили на скамейку. Я всю дорогу бормотал: "ПрОклятая страна! Здесь явно что-то не так. Кто-то ее проклял". Начальник станции был моим давним знакомым. Он славный малый и не дал копам забрать меня в участок. Я позвонил Лили, и она прикатила за мной на автофургоне. Но настоящий день слез и безумия начинался так. Зимнее утро. Мы с женой ссоримся за завтраком из-за жильцов. В свое время Лили отремонтировала и подвергла реконструкции одно из немногих строений в моем поместье, которое я не отвел под содержание свиней (по причине его ветхости и неудачного расположения). Честно говоря, я пожмотничал и вместо замазки решил обойтись сухой штукатуркой. Ну, и еще кое-где сэкономил. Лили устроила новый туалет, покрасила внутри и снаружи. Но в ноябре из-за недостатка изоляционных материалов жильцы начали мерзнуть. Книжные люди, они мало двигались и не могли сами себя согреть. После нескольких жалоб они заявили, что съезжают. "Скатертью дорога",-- ответил я Лили, когда она пришла ко мне с этой новостью. Естественно, затраченного не вернешь, но пусть выметаются. Так что обновленная постройка пустовала, а деньги, вложенные в ДСП, новые унитаз и раковину, оказались выброшенными на ветер. Вдобавок жильцы оставили после себя кота. Вот я и разошелся за завтраком. Стукнул кулаком по столу и опрокинул кофейник. Внезапно Лили смолкла и прислушалась. Я последовал ее примеру. -- Джин, ты не видел в последние четверть часа мисс Ленокс? Она пошла варить яйца. Мисс Ленокс жила через дорогу и приходила готовить нам завтрак. Странное существо в шотландском берете, с багровыми комковатыми щеками и, как все старые девы, с придурью. Шастала по углам, как мышь, и утаскивала домой пустые бутылки, картонные коробки и прочий хлам. Я пошел на кухню и увидел это несчастное создание замертво лежащим на полу. Сердце пожилой женщины не выдержало моего буйства. Яйца по-прежнему варились в кастрюльке на огне. Я выключил газ и дотронулся до маленького беззубого лица -- оно уже начало остывать. Душа неуловимой струйкой воздуха вылетела в окно. Конец. Все вокруг -- зимний сад, снег, кора, ветви -- пыталось довести это до моего сознания. КОНЕЦ. Я ничего не сказал Лили. Зачем-то нацарапал на листке бумаги: "Не беспокоить"-- и, приколов к юбке покойницы, отправился к ней домой. В ее коттедже мне пришлось перебираться из комнаты в комнату сквозь нагромождения ящиков, старых детских колясок и картонных коробок, которые она собирала. Коляски были образца прошлого века, так что где-то здесь могла быть и моя младенческая люлька. На полу валялись пустые бутылки, лампы, масленки, подсвечники, хозяйственные сумки, набитые веревками и тряпьем. А на стенах красовались календари, вымпелы и старинные фотографии. И вот что я подумал: "Господи, какой стыд! До чего мы докатились! Что творим! Впереди -- наш последний приют, тесная комнатка без окон и дверей. Так, ради Бога, Хендерсон, сделай над собой усилие, найди какой-нибудь выход! Ты тоже сдохнешь от этой заразы. Смерть уведет тебя за собой -- и ничего не останется, кроме мусора. Но сейчас-то у тебя еще что-то есть! Ради этого последнего -- срочно уноси ноги! Лили проливала слезы над несчастной старушонкой. -- Джин, зачем ты сделал эту надпись? -- Чтобы до появления коронера ее никто не трогал. Так положено по закону. Я сам к ней почти не прикасался. Я предложил Лили выпить -- она отказалась. Тогда я наполнил графин "бурбоном" и залпом опорожнил его. И не получил ничего, кроме изжоги. Никакому виски было не под силу отменить прискорбный факт: старушка стала жертвой моей дикости, не выдержала ее, как другие не выдерживают духоту или подъем по высокой лестнице. Лили это тоже поняла и забормотала что-то себе под нос. Однако потом заткнулась. Бледное лицо потемнело. Когда катафалк свернул на подъездную аллею, я сказал Лили: -- Помнишь, Чарли Элберт собирался в путешествие по Африке? Он отбывает через пару недель. Давай поставим "бьюик" в гараж: тебе вряд ли понадобятся два автомобиля. И она впервые не стала возражать. -- Может, тебе и впрямь лучше на время уехать. -- Надо же что-то делать. Так мисс Ленокс отправилась на погост, а я -- в аэропорт в Айлдуайлде, чтобы лететь в Африку. ГЛАВА 5 Я познакомился с Чарли Элбертом, еще когда под стол пешком ходил. Мы вместе посещали школу танцев; такая дружба не забывается. Чарли на год младше меня и лишь незначительно уступает мне богатством, но после смерти матери должен унаследовать еще одно состояние. С ним-то я в поисках выхода и рванул в Африку -- и, похоже, дал маху, но как бы я добрался туда сам по себе? Для такого путешествия нужен предлог. Для Чарли и его жены таким предлогом стало желание пофотографировать тамошних жителей и диких зверей, потому что во время войны Чарли числился фотографом в армии Паттона. Он так же, как и я, не мог усидеть дома, вот и освоил ремесло фотографа. Ну вот. В прошлом году я попросил Чарли приехать и запечатлеть на фотопленке несколько свиней. Он обрадовался возможности блеснуть мастерством и действительно сделал ряд отменных снимков. А когда мы вернулись в усадьбу, признался, что помолвлен. Я сказал: -- Чарли, ты кое-что смыслишь в шлюхах, но велики ли тви познания по части благородных девиц? -- Невелики,-- согласился он.-- Но она -- уникум. -- Знаем мы этих уникумов! Тем не менее, мы спустились в студию и выпили за помолвку. Чарли попросил меня стать шафером на свадьбе. Мы пили и предавались воспоминаниям о школе танцев, вызывая друг у друга ностальгические слезы. И растрогались до того, что он предложил мне сопровождать их в Африку, где они собирались провести свой медовый месяц. Я явился на свадьбу и оказал Чарли моральную поддержку. Но после церемонии забыл поцеловать новобрачную, чем заслужил ее холодность, а затем и враждебность. Стараниями Чарли экспедиция была снаряжена по последнему слову техники. У нас были переносной генератор, душ, горячая вода -- я лично все это воспринял критически. -- Чарли,-- увещевал я приятеля,-- на фронте мы обходились без подобной роскоши. Черт возьми, мы же солдаты, закаленные солдаты! Видит Бог, мне претило путешествовать по Африке в таких условиях. Но вообще-то я собирался остаться там навсегда. В Нью-Йорке, покупая билет на самолет, мне пришлось выдержать трудный бой со своими сомнениями: брать или не брать обратный билет? Чтобы доказать самому себе серьезность своих намерений, я взял билет только в один конец. Так что мы вылетели из Айдлуайлда в Каир. Там я сел в экскурсионный автобус, чтобы совершить паломничество к сфинксу, а дальше мы полетели внутренним рейсом. Африка еще с воздуха произнесла на меня сильное впечатление. Сверху она действительно походила на древнюю колыбель человечества. Паря над облаками на высоте три тысячи миль, я почувствовал себя этаким небесным семенем. Из трещин в земной коре, отражая небесную синь, сверкали реки. Я грезил наяву, глядя на облака сверху вниз, и с изумлением думал о том, что в детстве точно так же предавался мечтам, глядя на них снизу вверх. А если твоему поколению, как до сих пор ни одному другому, выпадает любоваться облаками с обеих сторон, тебе легче смириться с перспективой безвременной кончины. Тем не менее, мы каждый раз ухитрялись благополучно приземлиться. Явившись в Африку с грузом проблем, я не мог не удивляться: "О, как щедра и разнообразна жизнь!" Я поверил, что обрету здесь свой великий шанс. Жара, буйство красок -- все это оказало на меня благотворное воздействие. Ничто больше не давило на сердце; я не слышал никакого внутреннего голоса. Чарли, его жена, я и несколько туземцев разбили лагерь на берегу какого-то озера. Вода была очень мягкой, с тростниковыми зарослями и подгнившими водорослями; в песке копошились крабы. Среди водяных лилий маневрировали крокодилы, широко раскрывая жаркие пасти. Туда залетали маленькие птички и чистили им зубы. Местные жители почему-то имели грустный вид. На деревьях вместо цветов были перья; вместе со стеблями папируса они напомнили мне погребальные украшения, а после трех недель общения с Чарли (я помогал ему таскать фотокамеру и тщетно пытался заинтересоваться фотографией) я вновь испытал внутренний разлад, вплоть до того, что услышал знакомый голос: "Я хочу, я хочу, я хочу!". Я сказал Чарли: -- Не хочу тебя обижать, но, похоже, втроем нам тесно в Африке. Он флегматично посмотрел на меня через солнечные очки. Неужели это тот оголец, с которым я посещал уроки танцев? Как же нас изменило время! Единственное, что осталось от прошлого, это шорты. Элберт сильно раздался в груди, но уступал мне ростом, поэтому был вынужден смотреть на меня снизу вверх. -- Это еще почему? -- Чарли, я благодарен тебе за возможность исполнить свою давнюю мечту -- приехать в Африку, -- но, видит Бог, я сделал это не затем, чтобы щелкать виды. Продай мне один джип, и я оставлю вас в покое. -- Куда же ты поедешь? -- Не знаю. Знаю только, что здесь мне не место. -- Что ж, коли тебе приспичило, валяй, Джин, я тебя не держу. И все потому, что я забыл поцеловать его жену после церемонии бракосочетания, чего она мне так и не простила. За каким чертом ей понадобился этот поцелуй? И почему я не поцеловал ее? Должно быть, задумался, а она решила, что я ревную Чарли. В результате я испортил им медовый месяц. -- Без обид, ладно, Чарли? Просто такое путешествие -- не по мне. -- Все в порядке. Сваливай. Так я и поступил -- организовал свою собственную экспедицию, под стать своему боевому темпераменту. Нанял пару аборигенов из свиты Чарли и, отъехав на некоторое расстояние, почувствовал себя значительно лучше. А спустя несколько дней, движимый потребностью максимально упростить свою жизнь, отказался от услуг одного африканца и провел длительную беседу со вторым, по имени Ромилайу. Мы достигли полного взаимопонимания. Он сказал: если я хочу свернуть с проторенного пути, он охотно станет моим проводником по неизведанным местам. -- Отлично,-- обрадовался я.-- Это именно то, что нужно. Я явился на континент не для того, чтобы ссориться с пустой бабенкой из-за какого-то поцелуя. -- Я вести далеко, далеко,-- заверил он. -- Да, дружище! Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, в таком случае поехали! Мы избавились от значительной части багажа, а что касается джипа, то, заметив в глазах Ромилайу восхищенный блеск, я пообещал подарить ему машину после того, как мы побываем "далеко-далеко". Проводник уточнил: он собирается вести меня в такие дебри, куда можно добраться только пешком. -- Вот как? Тогда потопали. Джип покамест законсервируем. Когда вернемся, колымага твоя. Он страшно обрадовался. Мы добрались до города Талуси и спрятали джип в каком-то шалаше. Оттуда мы совершили перелет в Бавентай, бывшая Белланка; у меня было такое чувство, будто у самолета вот-вот отвалятся крылья. Летчик-араб вел машину с босыми ногами. Это был уникальный полет, закончившийся на твердой глиняной площадке по другую сторону горы. К нам подошли темнокожие пастухи с сальными колечками волос и вывернутыми губами. Я еще не видел людей, настолько смахивавших на дикарей, и спросил своего проводника: -- Это и есть то самое место? -- Нет, сэр,-- ответил он, произнося "сэр" как "сар". Оказалось, нам предстоит еще добрую неделю маршировать на своих двоих. Я начисто утратил способность ориентироваться, но меня это не заботило. Какая разница -- ведь целью моего паломничества было сбросить с себя неподъемный груз проблем. К тому же Ромилайу внушал большое доверие. День за днем он вел меня по пустыням и горным тропам -- все дальше и дальше. Слабо владея английским, он не мог толком объяснить, что к чему, сказал только, что мы держим путь туда, где обитает народ арневи. Много лет назад он был там то ли с отцом, то ли с дядей -- я не разобрал, с кем именно. -- Ясно -- ты хочешь вернуться в места своей молодости. Пустыня с обилием разбросанных там-сям валунов привела меня в восторг, и я похвалил себя за то, что отделался от Чарли с его новобрачной и выбрал подходящего проводника. Ромилайу, с его умением угадывать мои желания, оказался сущей находкой. Ему было где-то под сорок, но его старили преждевременные морщины и дряблая, мешковатая кожа, свойственная определенному типу темнокожих. Его череп порос непроходимым кустарником волос, которые он время от времени тщетно пытался привести в порядок. Его космы не признавали расчески и топорщились по бокам головы, придавая ему сходством с карликовой сосной. На груди у Ромилайу белели традиционные полоски, похожие на шрамы, а уши были обрезаны так, что стали походить на перья; кончики зарывались в волосы. Нос был красивой абиссинской формы, не какой-нибудь приплюснутый. Полоски и обрезанные уши говорили о том, что он был рожден язычником, однако затем обратился в веру и теперь каждый вечер творил молитву. Стоя на коленях, он складывал руки под скошенным подбородком, сильно выпячивал губы, напрягал короткие, однако сильные мышцы и исторгал из глубины души гортанные звуки. Я садился рядом на траву и подбадривал его: -- Давай, Ромилайу, выложи им все. И не забудь замолвить словечко за меня грешного. Наконец мы очутились на небольшом каменистом плато в окружении гор. Там было жарко, сухо и безлюдно -- за несколько дней пути мы не увидели ни одного отпечатка человеческой ноги. Растительность была весьма скудной; если на то пошло, там вообще почти ничего не было. Я словно попал в прошлое -- не в "историю" со всей ее мишурой, а в доисторический период. Я поверил в существование таинственной связи между мной и камнями. Горы, в своей первозданной наготе, образовали извилистую линию; на склонах, прямо у нас на глазах, зарождались облака. От камней шел пар, но не простой, а с бриллиантовым блеском. Несмотря на духоту, я почувствовал себя в отменной форме. По ночам, после того, как Ромилайу кончал молиться и мы ложились спать на голых камнях, воздух, глоток за глотком, как бы возвращал нам живительную свежесть. Добавьте сюда невозмутимое сияние звезд, которые кружились и пели, и полет ночных птиц, проносившихся над нами гигантскими летучими опахалами. Чего еще можно было желать? Припав здоровым ухом к земле, я слышал стук копыт -- как будто лежал на туго натянутой шкуре барабана. Может быть, это были дикие ослы или зебры, устремившиеся на поиск новых пастбищ. Я потерял счет времени. Возможно, мир тоже был рад отдохнуть от меня. Сезон дождей -- к тому же короткий -- уже прошел. Все ручьи высохли; сухие ветви кустов моментально вспыхивали, стоило поднести к ним спичку. По вечерам я разводил огонь при помощи зажигалки, какими широко пользовались в Австрии; если покупать дюжину, они шли по четырнадцать центов штука. А теперь мы с Ромилайу находились на плато,