мени поливали их, и они с грехом пополам продолжали свое существование. На солнце цветы казались особенно глянцевитыми и тугими. Когда я возвращался из камеры со львом, с надорванными рычанием связками, гудящей головой, слезящимися глазами и подгибающимися ногами, солнце помогало мне в кратчайший срок почувствовать себя выздоравливающим. Знаете, как у некоторых проходит выздоровление? Они становятся сентиментальными: ходят и мурлычат песенки себе под нос; обыденные картины окружающего мира трогают их до глубины души; они во всем находят красоту. И вот я на глазах у всех в умилении склонялся над цветами и любовался всяким мусором. Зеленые шаровары Сунго липли к ногам, а к шее -- непривычно густые и черные кудри, которые отросли в последнее время и из-за которых шлем плохо держался на голове. Возможно, мое обновленное сознание уже привело к внешним переменам. Все знали, куда я хожу, и наверняка слышали рычание. Если я, находясь наверху, слышал Атти, то и они слышали меня. На глазах у наших с королем врагов я вваливался во двор и утыкался носом в цветы. Вообще-то они не имели запаха, зато ласкали мне душу. Подходил Ромилайу, чтобы предложить свою помощь. ("Ромилайу,-- спрашивал я,-- как тебе эти цветы? Слышишь, как они шепчутся?"). Даже теперь, когда я считался заразным из-за общения со львом, он не отрекся от меня, не стал искать защиты на стороне. А так как я ставлю преданность превыше всего, я всячески старался дать ему понять, что считаю его свободным от всяческих обязательств. -- Ты настоящий товарищ,-- сказал я ему однажды,-- и заслуживаешь нечто большее, чем джип. Полюбовавшись цветочками, я шел в свою комнату и ложился на кровать -- разбитый, грузный, с выпирающим брюхом. Откровенно говоря, я не очень-то верил в теорию короля. Там, в камере, пока я проходил через все круги ада, он праздно слонялся взад-вперед. Иногда после моих упражнений мы ложились втроем на широкую деревянную платформу, и он говорил: -- Здесь так покойно... Я плыву. Попробуйте и вы. Но я еще не созрел для плавания. После краткой передышки король начинал снова гонять меня. В конце же он был само сочувствие. -- Вам лучше, мистер Хендерсон? -- Да, лучше. -- Легче, не правда ли? -- Да, ваша честь. -- Спокойнее? Я начинал закипать. Он не отставал. -- Что вы чувствуете? -- То же, что котелок с кипящей водой. -- Понимаю. Вы накапливаете жизненную энергию. После этого он с сожалением задавал вопрос: -- Неужели вы все еще боитесь Атти? -- Вот именно. Предпочел бы прыгать с самолета. Во время войны я просился в воздушно-десантные войска. Подумайте об этом, ваше величество. В этих штанах я запросто мог бы прыгать с высоты пятнадцать тысяч футов. -- У вас очень тонкий юмор, Сунго. Но я уверен, скоро вы поймете, что значит быть львом. Я верю в ваши способности. Старое "я" сопротивляется, да? -- Старое "я" заявляет о себе громко, как никогда. Я почти физически чувствую, как на меня давит его груз. -- Перед началом выздоровления состояние иногда ухудшается,-- пояснял король и пускался в рассказы о болезнях, с которыми он сталкивался в бытность свою студентом-медиком. С каждым днем я все больше убеждался в том, что все знают, куда я хожу по утрам, и поэтому боятся меня. Я явился, как дракон, -- может, это король призвал меня, чтобы помочь ему сразиться с Бунамом и навязать племени другую религию? Я пытался втолковать Ромилайу, что мы с Дахфу не делаем ничего предосудительного. -- Просто у короля богатая натура. Он вернулся не затем, чтобы прохлаждаться со всем этим бабьем. Взошел на трон, чтобы хоть чуточку изменить мир к лучшему. Ведь как обычно бывает? Человек вытворяет черт-те что, но, пока у него нет своей теории, никто и слова не скажет. Так и с королем. Он меня нисколько не обижает. Я понимаю, внешне выглядит иначе, но, поверь, Ромилайу, я занимаюсь этим сугубо добровольно. Просто неважно себя чувствую. У меня лихорадка; слизистая оболочка носа и рта воспалилась -- ринит, наверное. Попроси я, король наверняка дал бы мне какое-нибудь лекарство, но я не хочу докучать ему жалобами. -- Я на вас не сержусь, сэр. -- Пойми меня правильно. Человечеству нужны такие, как король, -- чем дальше, тем нужнее. Перемены должны быть возможны! Если нет. значит, плохи наши дела. -- Да, сэр. -- Американцев считают непробиваемыми, но и они стремятся решать глобальные проблемы. Протестантизм белых, конституция, Гражданская война, капитализм, завоевание Запада... Все великие дела и войны произошли до меня и моих ровесников. Зато на нашу долю выпала важнейшая схватка из всех: схватка со смертью. Пора наконец разобраться с ней. И в этом я не одинок. После войны миллионы моих соотечественников устремились на поиски ответа на вопрос: как исправить настоящее и приоткрыть завесу будущего? Клянусь тебе, Ромилайу, таких, как я, пруд пруди: в Индии, Китае, Латинской Америке и других местах. Как раз перед отъездом я читал о бывшем преподавателе игры на фортепьяно из Манси, который заделался буддистским монахом в Бирме. Видишь ли, я -- человек, живущий интенсивной духовной жизнью. Судьба нашего поколения -- отправляться в широкий мир в поисках высшей мудрости. А ты думал, почему я здесь оказался? -- Не знаю, сэр. -- Я не могу смириться со смертью моей души. И поэтому буду поддерживать короля Дахфу, пока он не поймает своего отца Гмило. Если я с кем-то дружу, Ромилайу, то преданно, от всего сердца. Я знаю, что такое быть погребенным в себе самом. Беда только в том, что, как оказалось, я плохо поддаюсь переобучению. Король -- одареннейшая натура. Хотел бы я знать его секрет. Ромилайу спросил, о каком секрете я говорю. -- Секрет его отношения к опасности. Подумай, как много у него поводов для тревоги! А теперь посмотри, как он лежит на кушетке. У него наверху есть старинная зеленая кушетка, такая большая, что, должно быть, ее туда доставили на слонах. Как он возлежит на ней, Ромилайу! А все эти дамы ему прислуживают. Однако на столе рядом с кушеткой стоит блюдо с двумя черепами: его отца и деда. Ромилайу, ты женат? -- Да, сэр. Два раза. Но сейчас иметь одна жена. -- Точь в точь как я. У меня пятеро детей, в том числе мальчишки- близнецы в возрасте четырех лет. Моя жена -- очень крупная женщина. -- Я иметь шесть детей. -- Тебе за них не страшно? Африка -- все еще дикий континент, двух мнений быть не может. Я лично постоянно дрожу от страха, что малыши заблудятся в лесу. Надо бы завести собаку -- огромного пса. Но вообще-то мы переедем в город. Я поступлю учиться. Ромилайу, я хочу написать письмо жене, возьмешь его с собой в Бавентай и опустишь в ящик. Я обещал тебе премию, старик, -- вот документы на джип. Передаю тебе право владения. С удовольствием взял бы тебя в Штаты, но раз ты человек семейный... На его лице я не заметил никаких признаков радости по поводу подарка. Напротив, оно еще больше сморщилось, а я уже достаточно хорошо изучил своего проводника. -- Эй, приятель, почему у тебя глаза на мокром месте? -- Вам грозить беда, сэр. -- Да, грозит. Видишь ли, я малый несговорчивый, так что судьбе приходится идти на крайние меры. Я -- беглец, Ромилайу, только тем и спасаюсь. В чем дело, дружище, у меня что, совсем никудышный вид? -- Да, сэр. -- Все мои переживания написаны у меня на лице. Так уж я устроен. На тебя так сильно подействовала та женская голова? -- Может, они вас убивать?-- предположил Ромилайу. -- Возможно. Этот Бунам -- настоящий скорпион. Однако не следует забывать, что я -- Сунго. Разве Мумма не служит мне ангелом-хранителем? Кроме того, с моей бычьей шеей, потребуется не менее двух человек, чтобы меня задушить. Ха-ха! Не волнуйся за меня, Ромилайу. Как только это маленькое королевское дельце будет улажено -- то есть я помогу королю заарканить его папашу, -- махну к тебе в Бавентай. -- Ради Бога, сэр, сделать это быстро. Когда я упомянул о Бунаме в разговоре с королем, тот посмеялся над моими страхами. -- Как только Гмило окажется у меня в руках, я стану хозяином положения. -- Но пока что этот зверюга лютует в саванне. А вы ведете себя так, словно уже держите его под замком. -- Львы не часто меняют места своего обитания. Гмило вот-вот попадет в поле нашего зрения. Идите лучше, напишите письмо вашей жене. -- Я как раз собирался это сделать. * * * "Любовь моя, ты, конечно, волнуешься, но в глубине души знаешь, что я жив". (Лили утверждала, что всегда знает, что со мной происходит. Мол, ей подсказывает интуиция влюбленных). "Полет произвел на меня неизгладимое впечатление. Наше поколение первым удостоилось чести видеть облака с обеих сторон. Первые люди устремлялись мечтой ввысь. А теперь -- вниз. Значит, где-то непременно должны произойти какие-то перемены. Для меня все это было как волшебный сон. Египет мне очень понравился. Там все ходят в традиционной белой одежде. Устье Нила сверху похоже на спутанный клубок. Долина была местами зеленая, а местами желтая. Из-за порогов вода пенилась, точно зельтерская. После приземления в Африке мы с Чарли поцапались, и я понял: это не совсем то, о чем я мечтал, покидая родные пенаты. Чарли так и не почувствовал себя в Африке как дома. Я читал Р.Ф.Бертона, "Пять шагов по Восточной Африке", плюс журнал Спика; мы с Чарли расходились во взглядах по всем вопросам до единого. Поэтому наша компания распалась. Бертон слишком возомнил о себе. По моим представлением, он был очень похож на генерала Дугласа Макартура и точно так же уверовал в свою историческую миссию. Заладил о Древнем Риме и Греции. Тогда как гениям присуща любовь ко всему земному". (По возвращении в Англию Спик вышиб себе мозги выстрелом из пистолета. Но я не стал доводить этот факт до сведения Лили. Под гением я подразумевал кого-нибудь вроде Платона или Эйнштейна). "Мне подвернулся проводник по имени Ромилайу, и мы подружились, хотя поначалу он меня боялся. Я попросил показать мне еще не тронутые цивилизацией уголки Африки. Их осталось не так уж много. Всюду, словно грибы после дождя, возникают современные правительства и просвещенная элита. Я свел знакомство с одним высокообразованным монархом, без пяти минут доктором медицины, и в настоящее время нахожусь у него в гостях. Но вообще- то, я в полном смысле слова свернул с проторенного пути. Временами это было ужасно, да и сейчас еще ужасы не кончились. Несколько раз я был близок к тому, чтобы испустить дух с такой же легкостью, как рыба -- воздушный пузырь. Чарли -- неплохой парень. Но мне не следовало принимать участие в свадебном путешествии. Я стал пятым колесом в телеге. Его жена -- из тех куколок с Мэдисон-сквер, которые вырывают у себя крайние зубы, чтобы иметь модные впалые щеки". (Но, главное, она не смогла простить мне мое поведение на свадьбе). "Ты послала им от моего имени свадебный подарок? Если нет, это непременно нужно сделать. Купи, пожалуйста, набор столовых ножей. Я благодарен Чарли. Если бы не он, я бы отправился к эскимосам в Арктику. Этот африканский опыт поистине бесценен. Моя жизнь здесь трудна, опасна и удивительна. За двадцать дней я повзрослел на двадцать лет. Они тут понятия не имеют о том, что такое туристы, так что я никакой не турист. Одна женщина сказала подруге: 'В прошлом году мы объехали весь мир. В этом нужно будет поехать в какое-нибудь другое место'. Ха-ха-ха! Здешние горы пористы, как губка. Камни имеют первозданный вид. У меня отдельная комната во дворце. Время от времени меня лихорадит. Если б не это, можно было бы сказать, что я несколько поправил свое здоровье. Как там близнецы, Райси и Эдвард? Думаю на обратном пути заскочить в Швейцарию, повидаться с маленькой Элис. Опять же, вставить зубы в Женеве. Можешь сказать доктору Спору, что его мост сломался во время завтрака. Пришли мне запасную челюсть на адрес американского посольства в Каире. Она спрятана под сиденьем автомобиля с откидывающимся верхом. Я в неоплатном долгу у Ромилайу за то, что он повел меня нехоженными тропами. У нас было два привала. Человечеству следует более активно стремиться к красоте. Я познакомился с особой, которую называют женщиной Битта. С виду она -- просто тучная пожилая матрона, но обладает высшей мудростью. Стоило ей на меня взглянуть, как она сразу же поняла, что я со странностями, но ее это не обескуражило, и она выдала пару замечательных мыслей. Прежде всего, что мир для меня -- чужой и странный, как для ребенка. Но я не ребенок. Это доставило мне и радость, и горе одновременно". ("Царство небесное принадлежит тем, кто душой, как дети". А это еще что за громадный, носатый фантом?) "Есть странность и странность. Один род странности -- дар Божий, а другой -- что-то вроде наказания. Я хотел сказать старой даме, что почему-то все понимают жизнь, а я нет, -- как она это объяснит? Получается, что я -- взбалмошный, бездарный субъект. Как меня угораздило заблудиться? И, кто бы ни был в этом виноват, как выйти на правильную дорогу?" (Картины раннего детства. Я стою на зеленом лугу. Солнце разгорается и растет, от него исходит тепло, и это тепло есть любовь. Такое же тепло, та же ясность -- в моем сердце. Кругом растут одуванчики. Я зарываюсь лицом в зелень, окунаюсь в желтизну одуванчиков. Я хочу слиться с этой желтизной и этой зеленью)... "Еще она сказала, что у меня ярко выраженная 'грун ту молани'. Этот туземный термин трудно перевести, но он означает, что вы устремлены к жизни, а не к смерти. Я хотел, чтобы она объяснила поподробнее. У нее были волосы как каракуль, а от живота пахло шафраном; на одном глазу катаракта. Боюсь, я ее больше никогда не увижу, потому что я отколол один номер и нам с Ромилайу пришлось сматывать удочки. Если бы не моя дружба с принцем, дело приняло бы скверный оборот. Я уже было решил, что упустил последнюю возможность обсудить свой жизненный путь с действительно мудрым человеком, и пришел в уныние. Но потом я встретил и полюбил Дахфу, правителя другого африканского народа. Он пожаловал мне титул короля дождя. Это всего лишь формальность, но она дала мне в руки ключи от города. К этой должности полагается особая униформа... Но сейчас я могу говорить об этом только в общих чертах. Я участвую в научном эксперименте короля (без пяти минут доктора медицины). Это стало для меня ежедневным испытанием. Лили, детка, может быть, я редко говорил об этом, но у меня к тебе настоящее чувство, аж сердце сжимается. Можешь назвать это любовью. Хотя лично я считаю, что этим словом зачастую прикрывают обыкновенное надувательство. Когда Наполеон был в изгнании на острове Св.Елены, он обожал рассуждения на моральные темы. Не слишком ли поздно? Больно он руководствовался моралью в своей настоящей жизни! Так что я не буду трепаться о любви. Пусть этим занимаются другие, с чистой совестью. Ты говорила о смерти матери, а она была живехонька. Ты сто раз была помолвлена и вечно спешила, как будто на пожар. Ты обвела меня вокруг пальца. Это -- любовь? Ну ладно. Я думал, ты мне поможешь... Здешний король -- один из самых интеллигентных людей на свете. Он говорит, что мне пора переходить от состояний, которые я создаю сам, к тем, которые возникают сами по себе. Это все равно что человек перестает шуметь -- и слышит что-нибудь прекрасное. Птиц, например. Как там вьюрки -- еще вьют гнезда под карнизами? Я больше не буду играть на скрипке. Похоже, так мне никогда не достичь моей цели. Отныне, Лили, все будет по-другому. Как только вернусь домой, я возьмусь за медицину. Возраст, конечно, не тот, но как-нибудь справлюсь. Ты не можешь себе представить, как мне не терпится попасть в лабораторию! Я до сих пор помню тамошние запахи. Придется в обществе зеленых юнцов заниматься химией, зоологией, физикой, физиологией, математикой и анатомией. Это будет пыткой -- особенно вскрытие трупов". (Смерть, мы опять с тобой сойдемся лицом к лицу). "В прошлом я часто имел дело с мертвецами -- без всякой пользы. Теперь же это общение послужит торжеству жизни. Запиши меня в Медицинский центр под именем Лео Хендерсона. Приеду -- объясню, почему я выбрал это имя. Тебе интересно? Девочка моя, как супруга врача, ты должна чаще принимать ванну и стирать белье. Тебе придется привыкать к ночным вызовам и прерванному сну. Я еще не решил, где буду практиковаться, Если дома, боюсь, перепугаю соседей. Поэтому я подумываю о какой-нибудь миссии, по примеру Уилфреда Гренфелла или Альберта Швейцера. Китай исключается. Они там еще схватят нас и устроят промывание мозгов. Ха-ха-ха! Пожалуй, следует ориентироваться на Индию. Мне не терпится добраться до больных. Особа врачевателя священна. Если в Медицинском центре откажут, обратись к Джонсу Хопкинсу, а дальше -- в любое заведение из телефонной книги. Вот еще одна причина, почему я собираюсь завернуть в Швейцарию: хочу познакомиться с передовыми медицинским школами. Так что, дорогая, поторопись с письмами. И еще -- продай свиней. И Кеннета -- борова тамвортской породы, -- и Дилли, и Минни... Сплавь их всех. Занятные мы существа! Мы никогда вблизи не видели звезд, и тем не менее испытываем к ним нежные чувства. А ведь на самом деле звезды -- не крохотные огоньки, а гигантские огненные глыбы. Я здесь практически не пью, разве что хлебнул несколько глотков, чтобы написать тебе письмо. За ланчем подают местное пиво -- так называемое помбо. Оно довольно вкусное. Местные пивовары заставляют бродить ананасный сок. У туземцев живописный вид. Они украшают себя лентами, шарфами, кольцами, браслетами, перьями, бусами, ракушками и золочеными грецкими орехами. Некоторые женщины из гарема двигаются с жирафьей грацией. Король исключительно умен и независим. Он считает, что каждый должен создать подходящий образ себя самого"... Кажется, дальше я попытался развить некоторые идеи Дахфу, но точно не помню, так как Ромилайу потерял последние несколько страниц -- возможно, и к лучшему, потому что я, пока писал письмо, изрядно нагрузился. Возможно -- но у меня нет полной уверенности, -- я упомянул о внутреннем голосе, который твердит: "Я хочу, хочу, хочу!" "Я"? Ему следовало бы сказать: 'ОНА хочет', 'ОН хочет', 'ОНИ хотят'... Только любовь к другим делает реальность реальностью. И наоборот. ГЛАВА 20 Утром мы с Ромилайу простились, и он с письмом отправился в путь, а меня посетило нехорошее предчувствие. Когда мой проводник обернулся от ворот и я увидел его сморщенную физиономию под шапкой курчавых волос, у меня сжалось сердце. Мне показалось, будто он ждет, что взбалмошный хозяин позовет его обратно. Но я молча стоял в своих зеленых штанах и в похожем на черепаховый панцирь шлеме, с таким видом, словно отстал от своей армии зуавов. Ворота закрылись, и на меня нахлынула дикая тоска. Но Тамбе с Бебу удалось меня отвлечь. Как обычно, они распростерлись передо мной на полу в знак приветствия, и каждая поставила мою ногу себе на голову. Потом Тамба, лежа ничком, предоставила свою спину в распоряжение Бебу: меня, как каждое утро, пытались соблазнить традиционным африканским массажем -- йокси. Возможно, в один прекрасный день я сдамся на уговоры, но в то утро мне было слишком тяжело, чтобы начинать. Воздух быстро прогревался, но ночной холод все еще жалил меня сквозь тонкую зеленую материю. Гора Гуммат отливала желтизной. Тяжелые белые облака воротником опускались на вершину и склоны горы. Я сидел в своей комнате, готовясь к очередной встрече с Атти. В мыслях я уговаривал себя: нельзя жить прошлым, это меня погубит. Покойники -- мое проклятие, это они выгнали меня из дома. Свиньи служили своего рода протестом: таким образом я выразил свое отношение к жизни -- как к свинье. Нужно подумать, как жить дальше. Прежде всего -- отучить Лили от шантажа и вывести любовь на верную дорогу. Потому что, если по большому счету, нам с Лили капитально повезло. Однако при чем тут лев? Каким образом хищник может помочь мне в окончательном анализе -- пусть даже на нем благословение Божие? Все мы рождаемся на свет с благословением Божиим, но оно испаряется вместе с детством. А потом приходится лезть вон из кожи, чтобы осуществить "проект номер два" -- вернуть его обратно. К сожалению, я не мог поделиться этими мыслями с королем: он слишком зациклился на львах. Я еще не встречал столь самозабвенного увлечения. И слишком любил его, чтобы отказаться участвовать в эксперименте. В каком-то смысле Дахфу был могуч, как лев, но откуда видно, что это -- влияние львов? Скорее Ламарка. У нас в колледже над Ламарком потешались до колик в животе. Один преподаватель назвал его взгляды "буржуазной идеей автономии человеческого сознания". Все мы были отпрысками богатых семей, и тем не менее хохотали до упаду. Вот она, думал я, охваченный тоской по Ромилайу, -- расплата за дурацкие, необдуманные поступки. Если я пытался застрелить кота, взрывал лягушек и, не представляя себе последствий, поднимал Мумму, почему бы теперь не встать на четвереньки и не имитировать львиное рычание? Конечно, вместо всего этого я мог бы изучать "грун ту молани" под руководством Виллатале. Но я никогда не пожалею о своих отношениях с Дахфу. Я пошел бы и не на такие жертвы, чтобы сохранить его дружбу. Так я сидел в своей комнате и размышлял, когда вошла Тату в итальянской пилотке. Я решил, что она собирается, как обычно, проводить меня в камеру со львицей, и с трудом поднялся. Но она где словами, где жестами дала понять, чтобы я оставался на месте и ждал короля. Он вот-вот придет. -- А в чем, собственно, дело? Но никто не мог ничего объяснить. Так что я решил пока привести себя в порядок. Вынужденное лазанье на карачках не слишком располагало к соблюдению правил личной гигиены; я отрастил бороду. Тем не менее, сходил к цистерне с водой, умыл лицо, вымыл шею и уши и сел на крыльце сушиться на солнышке. Снова пришла Тату и повела меня во внутренний двор, где, качаясь в гамаке под большим шелковым зонтом, ждал король. Он держал в руке бархатную шляпу и рассеянно поигрывал ею, а при моем появлении нахлобучил ее на вздернутые кверху колени и раздвинул в улыбке мясистые губы. -- Полагаю, вы уже догадались, какой сегодня день? -- Ну... -- Да-да, тот самый. День льва. -- Вот как? -- Молодой лев съел приманку. Судя по описанию, это Гмило. -- Здорово!-- откликнулся я.-- Наконец-то вы сможете воссоединиться с дорогим родственником! Могу только позавидовать. -- А что, Хендерсон,-- сказал король потирая руки,-- вы верите в бессмертие души? -- На свете немало душ, которые ни за что не захотели бы повторить свой земной путь. -- Правда? А для меня, Хендерсон, дорогой друг, это -- величайшее событие. -- Жалко, что я раньше не знал, а то не отправил бы Ромилайу в Бавентай с письмом для моей жены. Нельзя ли послать гонца, перехватить его? Король не ответил на мой вопрос. Что ему, в его звездный день, до какого-то Ромилайу? -- Вы отправитесь со мной в "гопо", -- заявил он, и я, даже не зная, о чем речь, тотчас согласился. Принесли мои собственные зонт и гамак. -- Мы что, отправляемся на захват льва на носилках? -- Только до буша. Дальше пойдем пешком. Я с трудом забрался в гамак Сунго. Походило на то, что мы собираемся брать льва голыми руками. Того самого льва, который только что сожрал старого быка и теперь преспокойно дрыхнул в зарослях. Вокруг нас суетились бритоголовые женщины. Они заметно нервничали. Собралась толпа зевак -- все было почти так же, как в День дождя: барабаны, горнисты, размалеванные тела, украшения из ракушек и перьев. Горны были длиной не меньше фута и вместе с трещотками производили страшный шум. У амазонок, когда они поднимали мои носилки, тряслись руки. Среди зрителей я увидел Хорко и Бунама. Мне показалось, что дядя короля ждет от меня каких- то слов и что Бунам специально пришел, чтобы о чем-то предупредить меня. Я хотел попросить обратно мой "магнум" с оптическим прицелом, но не нашел нужных слов. Гамак под моей тяжестью сильно прогнулся и почти волочился по земле. Толпа была возбуждена, но в этом возбуждении чувствовалась не радость за короля, а требование привести "настоящего" льва и изгнать "злую колдунью" Атти. Дахфу молча следовал своим путем на носилках, укрыв лицо широкими полами бархатной шляпы, такой же неотъемлемой от его облика, как шлем -- от моего. Все время, пока процессия не вышла за черту города, я с горечью твердил про себя: "Реальная жизнь! Да пошла ты, реальная жизнь, знаешь куда?" Достигнув буша, женщины опустили меня на землю. Я сошел с носилок на обжигающую землю. Вернее, даже не землю, а площадку с белой, как раскаленное солнце, каменистой поверхностью. Король тоже поднялся на ноги и обернулся на толпу, оставшуюся возле городской стены. Загонщиками должен был руководить Бунам. При нем находился какой-то человек, с головы до ног покрытый белой краской -- может быть, даже известкой. Под ней я с удивлением узнал помощника Бунама, палача. Узнал по глубоким морщинам на продолговатой физиономии. -- В чем смысл сего маскарада?-- спросил я Дахфу, подойдя к нему по камням, между которыми там-сям пробивалась зеленая трава. -- Нет никакого смысла. -- Он всегда отправляется на львиную охоту в таком виде? -- Раз на раз не приходится. Окраска зависит от того, какие были знамения. Белый цвет -- не слишком хороший признак. Тем не менее, король вел себя так, словно ничто не могло помешать ему выполнить свой долг. Я в упор посмотрел на бывшего черного кожаного человека, явившегося, чтобы поколебать уверенность Дахфу в канун великого события -- воссоединения с душой усопшего отца. -- Они хотят вас запугать? Король взглянул на меня, и его глаза, до тех пор блуждавшие по сторонам, сошлись в одной точке. -- Да, наверное. -- Сир,-- торжественно произнес я,-- хотите, я приму меры? -- Какие меры? -- Какие скажете. -- Ну что вы. Просто эти люди живут в старом мире. Почему бы и нет? Если хотите, это -- часть моей сделки с ними.-- И он лучезарно улыбнулся.-- В конце концов, это мой великий день, мистер Хендерсон. Я могу позволить себе роскошь пренебречь любыми знамениями. Когда я поймаю Гмило, это заткнет им рты. -- "Палками и камнями мне перебьют кости, но это -- всего лишь предрассудок", -- так, что ли, ваше величество? Ну что ж, коли вы так к этому относитесь, мне остается только смириться. Я все же думал, что король скажет этим двоим пару ласковых, но он ограничился какой-то нейтральной репликой. Зонты остались позади. Женщины, королевские жены, выстроились вдоль низкой стены города и что-то выкрикивали: то ли добрые пожелания, то ли предостережения. Молчаливые загонщики с копьями, горнами, барабанами и трещотками -- их было человек шестьдесят-семьдесят -- двинулись вперед и вскоре рассеялись в буше. Остались только король, Бунам, его помощник и я, Сунго, плюс трое слуг с копьями. -- Что вы им сказали?-- спросил я короля. -- Что, несмотря ни на что, исполню свой долг. -- Лучше бы вы им дали пинка под зад. -- Перестаньте, Хендерсон, мой друг,-- уронил Дахфу, и мы двинулись дальше. Трое с копьями следовали за нами. -- А эти зачем? -- Чтобы помочь нам во время маневров в загоне. Когда дойдем до узкого конца, сами поймете. Вступив в высокие заросли, король поднял гладкое лицо и понюхал воздух. Я тоже. Чистый, сухой, он отдавал забродившим сиропом. В траве стрекотали цикады. Их трели казались взвивающимися в небо серебряными пружинками. Король устремился вперед -- даже не шагом, а большими скачками. Следуя за ним, я вдруг подумал, что трава достаточно высока, чтобы скрыть от глаз любого зверя, кроме слона, а у меня нет ничего острого, кроме ромбовидного значка. -- Постойте, король! Ему это явно не понравилось; он продолжил свой путь. Но я приглушенно звал его до тех пор, пока он не остановился и не подождал меня. Чуток отдышавшись, я прошипел: -- Как -- без оружия? Или вы рассчитываете поймать зверя за хвост? -- Зверь,-- ответил он, каким-то чудом сохраняя выдержку,-- а я очень надеюсь на то, что это Гмило, -- наверняка уже в загоне. Понимаете, мистер Хендерсон, мне нельзя иметь при себе оружие. Вдруг я нанесу Гмило телесные повреждения? -- Ну и что? -- Мне придется заплатить жизнью за покушение на живого монарха. -- А я? Разве я не имею права защищать свою жизнь? После небольшой заминки король ответил: -- Вы же со мной. Что тут можно сказать? Я решил, в случае чего, оглушить хищника шлемом и дать деру. И не заметил, как пробормотал себе под нос: лучше бы он остался простым студентом в Сирии или Ливане. Однако король услышал. -- Ну что вы, Хендерсон-Сунго, я не жалею о своем выборе, и вы это знаете. И -- в своих облегающих брюках -- устремился вперед. Мои же движения были стеснены развевающимися зелеными шароварами. Троица копьеносцев семенила у меня за спиной, однако я не чувствовал себя в безопасности. В любой момент из зарослей оранжевым пламенем мог взвиться лев и разорвать меня на куски. Король тем временем взобрался на огромный валун и помог меня вскарабкаться туда же. -- Мы находимся возле северной стены "гопо". Стена была сделана из уложенных штабелями сучьев и веток с шипами и имела толщину два-три фута. Рядом цвели жесткие на вид красные и оранжевые цветы с середкой в черную крапинку. От их вида меня чуть не стошнило. "Гопо", то есть закон, имел вид гигантской воронки, или треугольника. Со стороны основания он был открыт, в то время как у вершины, или горлышка воронки, была устроена ловушка. Из двух боковых сторон только одна была творением рук человеческих. Другая когда-то была берегом реки или утесом. Вдоль высокой стены из колючих кустов бежала невидимая для глаз тропинка; король нащупал ее ногами под жесткой травой. Перепрыгивая через кучи сломанных сучьев и клубки лиан, мы пробрались к узкому концу загона. Могучая, расширяющаяся кверху от узких бедер фигура короля неудержимо рвалась вперед. -- Вам не терпится вступить в рукопашный бой с вашим родственником?-- спросил я. Может быть, правы те, кто считает, что счастье -- это осуществившееся желание. Добиться своего -- это ли не блаженство? По-видимому, король усвоил эту истину благодаря львам. И он увлекал меня за собой силой своей незаурядной личности, потому что обладал величайшим даром -- умением полно жить. Он был обречен на успех. И я тащился за ним, располагая одним лишь шлемом для своей защиты, да еще просторными зелеными штанами, в которые можно было, в случае необходимости, засунуть зверя, точно в мешок. -- Вам тоже не терпелось схватиться с Муммой,-- парировал король. -- Правильно, ваше величество. Но я не представлял себе последствий. -- А я представляю. -- Ладно. Не мне подвергать сомнению ваши поступки. За вас я -- в огонь и в воду. Но вы сами сказали, что Бунам и его беленый пигмей -- люди из старого мира. Я полагал, что сами-то вы с ним порвали -- окончательно и бесповоротно. -- Нет-нет,-- возразил он.-- Чем, по-вашему, можно заменить целый мир? Спектакль должен быть сыгран до конца. Во всем нужен порядок. Это было выше моего понимания, но я не прерывал его. -- Для Гмило лев Суффо был его отцом, а для меня -- дедушкой. Гмило -- мой отец. Иначе нельзя, если я хочу быть королем варири. -- Хорошо,-- сказал я самым торжественным тоном, на какой был способен. -- Король, вы видите эти руки? Это ваша дополнительная пара рук. Видите это туловище (я ударил себя кулаком в грудь)? Оно ваше. Мало ли что может случиться -- хочу, чтобы вы знали мое отношение. -- Благодарю вас, мистер Хендерсон. Я знаю. Но позвольте мне высказать догадку. Вам не дают покоя мысли о смерти? -- Да. Так оно и есть. -- Вы им чересчур подвержены. -- Я слишком часто сталкивался с ней в жизни. Тем не менее, этот короткий обмен мнениями меня немного успокоил. Король мог убедить меня в чем угодно. Ради него я согласился перенимать повадки льва. Поверил, что смогу измениться. Возжаждал победить свое прежнее "я". Конечно, мне никогда не стать львом, но и малая толика львиных качеств не помешает. Безоружный, я последовал за королем к узкому концу загона. Лев, должно быть, проснулся, потому что на расстоянии в три мили послышались трещотки. Щурясь от слепящего солнечного света, я вгляделся в даль и увидел возле стены, на высоте двадцать пять или тридцать футов над землей, что-то вроде платформы из тростника с таким же тростниковым навесом. Оттуда свисало подобие веревочной лестницы из лиан. Король решительно взялся рукой за нижний конец и стал по-матросски карабкаться вверх. Достигнув платформы, он приглушенно крикнул: -- Забирайтесь и вы сюда, мистер Хендерсон! Неожиданно из моего горла вырвался хриплый стон. -- В чем дело?-- удивился Дахфу. -- Бог его знает. -- Вам дурно? Я покачал опущенной головой. Должно быть, рычание, в котором я в последнее время упражнялся, развязало во мне какие-то узлы, и какие-то чувства, спрятанные на дне души, рвались наружу. Но не дело -- беспокоить короля в день его славы. -- Я иду, ваше величество. -- Переведите дух, если нужно. Он обошел платформу, которая, вместе с навесом, казалась чем-то вроде хижины, и снова подошел к краю. Я спросил: -- Она выдержит наш вес? -- Лезьте, лезьте сюда, Хендерсон. Я полез. А трое дикарей с копьями стояли и смотрели, как я, Сунго, карабкаюсь по свитой из лиан лестнице. Потом они отошли в угол, туда, где находилась примитивная, но, должно быть, эффективная конструкция. После того, как другой дичи дадут уйти, сверху упадут опускные ворота и загонщики при помощи копий загонят льва туда, где королю будет удобнее осуществить захват. Я поднялся по шаткой лестнице и сел на такую же ненадежную, на мой взгляд, платформу. Общий замысел постепенно прояснился. Итак, на высоте двадцать пять -- тридцать футов висела допотопная соломенная постройка, а через просветы во внутренней стене загона я увидел висящую в воздухе плетеную клетку в виде колокола, с камнями на дне для равновесия. Она была сплетена из гибких лоз, не уступавших прочностью кабелю, и висела на веревке -- нет, даже тросе из лоз, пропущенном через специальное приспособление на шесте, один конец которого был закреплен на краю навеса, служившего "хижине" крышей, а другой -- на противоположной стене загона; длина шеста составляла десять или двенадцать футов. Под ним и параллельно ему проходила еще одна жердь, отходившая от платформы и также закрепленная на стене "утеса". На этой-то жерди -- мостике не шире моего запястья -- королю и предстояло балансировать с клеткой-колоколом, чтобы, когда льва заманят в отгороженную часть загона, он поместил над ним клетку, а затем опустил, расслабив трос. Так будет осуществлен захват льва. -- Как вам эта штука?-- спросил король. Я пытался -- и не мог справиться с обуревавшими меня чувствами. -- Здесь,-- продолжал Дахфу,-- я поймал Атти. А Гмило -- Суффо. -- Послушайте совет друга,-- пробормотал я.-- Конечно, я плохо разбираюсь... Но вы мне очень дороги, ваше величество... Не надо... -- Что с вашим подбородком, мистер Хендерсон? Он так и ходит ходуном. Я прикусил нижнюю губу. -- Простите, ваше величество. Я скорее перережу себе горло, чем стану подрывать вашу уверенность в себе в столь ответственный момент. Но нельзя ли упростить процедуру? Опоить зверя... дать наркотик... -- Спасибо, Хендерсон. Я понял: терпение Дахфу на исходе. Он не стал напоминать мне, что он король варири, -- я сам об этом вспомнил. Он позволил мне быть рядом. Возвел в ранг своего друга. Я не должен ему мешать. Мы сидели на шаткой платформе из жердей с настилом из тростника. В конце концов я не выдержал, встал и шагнул на узкую доску, где предстояло балансировать королю. -- Что вы делаете, Хендерсон? -- Слежу за Бунамом. (На самом деле я хотел проверить жердь). -- Не стойте там. Под моей тяжестью доска прогнулась, однако не треснула. Я вернулся на платформу и сел рядом с королем. Перед нами был утес из песчаника, а дальше, в лощине, я разглядел маленькое каменное строение. -- Там кто-нибудь живет? -- Нет. -- Брошенный дом? Или он все-таки служит для каких-то целей? -- Только не для того, чтобы в нем жили. Значит, это склеп? Но чей? Король встрепенулся и прислушался. -- Они приближаются. Мчатся сломя голову. Видите? Хендерсон, вы видите? Он приложил ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца. Я сделал то же самое. -- Нет, не вижу. -- Я тоже. Начинается самое трудное. -- Ваше величество, вы его поймаете. Вы же всю жизнь имели дело с этими зверями. Вы -- профи. Больше всего на свете я люблю наблюдать за работой мастеров своего дела -- будь то такелажник, чечеточник, мойщик окон или представитель любой другой профессии. Как вы управились с черепами! Я снял тропический шлем и, порывшись за подкладкой, извлек бумажник, где хранил паспорт и четыре купюры по тысяче долларов. -- Ваше величество, я не показывал вам фотографии моей жены и детей? Вот моя жена. Мы ухлопали уйму денег на ее портрет и все время ссорились. Я не хотел, чтобы она поместила его в галерее фамильных портретов, и дошел до белого каления. Но на этом снимке она -- красавица. -- Серьезная особа,-- молвил король. -- Подходящая жена для эскулапа, не правда ли? -- Подходящая жена для любого серьезного человека. -- Боюсь, что Лили не согласилась бы с вами, ваше величество. Она вбила себе в голову, что я единственный гожусь ей в мужья. Один Бог, один муж... А вот и дети. Он без каких-либо комментариев посмотрел на фотографии Райси, Эдварда, маленькой Элис и близнецов. На следующем целлулоидном квадратике был изображен я сам в алом халате и охотничьей шапчонке, со скрипкой под мышкой и странным выражением лица. Я только сейчас обратил на него внимание. Далее на свет явилось удостоверение кавалера "Пурпурного сердца". -- О! Так вы -- капитан Хендерсон? -- Был комиссован по состоянию здоровья. Хотите взглянуть на следы моих боевых ран, ваше величество? Я подорвался на противопехотной мине. Мне повезло: взрывная волна отбросила меня на двадцать футов. Вот здесь, на бедре... уже плохо видно из-за отросших волос. Ранение в живот было гораздо тяжелее. У меня начали вываливаться внутренности. Я зажал их руками и в полусогнутом состоянии дотопал до перевязочной. -- Вы очень гордитесь своими страданиями, да, Хендерсон? Он подметил, что я неравнодушен к теме страданий. И сейчас, когда мы сидели на верхотуре в ожидании торжественной встречи, давал мне понять, что страдание -- ближайший путь к Богу. Уж поверьте, я знал своего друга! Не стану отрицать -- я действительно гордился своими несчастьями и считал, что никто в целом свете не страдал столько и так тяжело, как я. Но больше нельзя было разговаривать, потому что шум приближался. Серебряные трели цикад заглушил стук трещоток. Слуги с копьями подняли опускную дверь, чтобы выпустить вспугнутую загонщиками дичь. Высокая трава буша заходила ходуном, как морская вода, когда полный рыбы невод поднимается на поверхность. -- Смотрите!-- воскликнул Дахфу, указывая в сторону обрыва, где мчались парнокопытные с кручеными рогами -- то ли газели, то ли антилопы. Во главе стада бежал крупный самец. Опустившись на одно колено, Дахфу впился взглядом в заросли. Там, в траве, обозначились словно бы ручейки: то спасались бегством разные мелкие зверюшки. Птиц спешили подняться в небо. Я различил в траве