потому что за одной из книг Анджелы По я волей-неволей проследил от первого замысла до выхода в свет. С литературной точки зрения его советы не пошли этой книге на пользу - она была ужасна. Но она удалась. Это была Анджела По; солнце вставало над картонными горами в самую нужную минуту. И каждое слово его критики помогало этому восходу. И вот однажды, когда я приехал в "Орлиное гнездо", оказалось, что у нее легкая инфлуэнца и она лежит в постели. Ее состояние явно тревожило его, но он настоял, чтобы я остался выпить чаю, потому что мы к этому привыкли. У меня в то время были свои заботы, и я был рад передохнуть на покое. Он призвал на помощь всю свою обходительность, угостил меня парочкой вполне пристойных театральных шуток, но чувствовалось, что глаза его блуждают, а уши прислушиваются, не раздадутся ли какие-нибудь звуки со второго этажа. Не будь он встревожен, право, не знаю... но тревога располагает к откровенности. Я решил, что сейчас - подходящее время, чтобы поздравить его с участием в ее работе. Он слушал рассеянно, хотя я видел, что ему приятно. - Рад, что вы так считаете, мой милый, - сказал он, - рад, что вы так считаете. Сколько раз я говорил себе: "Нет, любезный, на этот раз пусть талант горит без помехи. Кто ты такой, чтобы профанировать... мм... священный огонь?" Но гения - даже гения нужно время от времени спускать до уровня нас, простых смертных, и тут, возможно, я и сыграл свою роль. Надеюсь, что сыграл, - добавил он до крайности просто. - Она очень много для меня значит. - Это я знаю, сэр, - сказал я, но он не слушал. - Да, - сказал он. - Мы очень много значим друг для друга. Надеюсь, она не забыла принять капли, в самом деле, вы знаете, она ненавидит капли. Наша первая встреча была как вспышка молнии. - Он посмотрел на меня с некоторой торжественностью. - Жаль, что мистер Уэдж, ее первый муж, не понял этого. Но он был сугубо земным существом. Он не мог представить себе союз двух верных душ. - Миссис де Лейси уже была замужем? - спросил я, и голос мой от удивления прозвучал непростительно резко. - Мой милый, - сказал мистер де Лейси, и теперь он в свою очередь выглядел удивленным, - я забыл, что вы не знаете. Да, когда мы познакомились, она была миссис Марвин Уэдж, - добавил он задумчиво, - и хороша была, как расцветающая роза. Тысячи непроизносимых вопросов зароились у меня на губах и там скончались. А он продолжал: - Я называл ее розой Гошена. Гошен, штат Индиана, мой милый, я там как раз отдыхал после гастролей с Барретом. Играл обоих могильщиков и боксера Чарльза. Чарльз, боксер, это не очень большая роль, но в ней есть что играть. Вернуться после этого в Гошен было нелегко, но бывает и финансовая необходимость. Но как только я встретил Анджелу, я уже знал: меня к ней привело. Уэдж был... мм... владельцем нашего лабаза, постарше меня' когда я был маленький, он гонялся за мной и дразнил "Щепкой". А Анджелу я раньше не знал, она приехала из Зукс-Спринг. Он умолк и поглядел на меня гамлетовскими глазами. Я так ясно видел всю картину: пыльные улицы городка и молодой обтрепанный актер, только что вернувшийся из неудачного пробного вылета. Я видел Анджелу По, сорок лет назад, в простом ситцевом платье одной из ее героинь. Все это было, наверно, невинно и благородно, невинно и нереально, как театральная мелодрама, включая и фигуру грубого лабазника. Я видел его в жилете и без пиджака, хохочущим над робкими почтительными речами... кого? - невозможно, чтобы уже тогда мальчика звали Эверард де Лейси. А между тем в Гошене романтика одержала победу. Как это случилось? - Так что мисс По была разведена... то есть я имею в виду развелась с мистером Уэджем, - сказал я. Мистер де Лейси словно был шокирован, это показалось мне странным. - Мой милый, - произнес он с достоинством, - ни разу ни в одной из своих книг Анджела По не вывела разведенную женщину. - Я знаю, - протянул я беспомощно, - но в жизни... - Книги Анджелы По и есть жизнь, - словно припечатал мистер де Лейси. Потом сжалился и добавил: - Нет, мистера Уэджа нет в живых. Он преставился. - Преставился? - Меньше чем через год после моего возвращения в Гошен. Попросту говоря, он был убит. - И мистер де Лейси так сурово устремил на меня свой гамлетовский взор, что на секунду мне показалось, что сейчас я услышу некое потрясающее признание. Но последовало другое. - Каким-то бродягой, - выговорил он наконец. - В своем лабазе. С целью ограбления. Анджела тогда ужасно расстроилась. Я открыл рот и снова закрыл, не издав ни звука. - Да, ужасно расстроилась. Я был рад, что могу быть с ней рядом, - продолжал он наивно. - Хотя поженились мы, разумеется, много позже. Она в тот день была не в подвенечном наряде, а в костюме, но держала букет из флердоранжа и ландышей. Это я настоял, - добавил он не без гордости. - А бродяга? - спросил я, жадный до ужасов, как все молодые. - Он что же... - У-у, его так и не нашли, - прогудел он рассеянно, потому что сверху послышался негромкий шум. - Но Анджела выдержала это изумительно. Она вообще изумительная женщина. - Он встал. - Вы меня извините, на одну минуту, мой милый... - Мне пора на поезд, но благодарю вас, мистер де Лейси, и поверьте, я не обману вашего доверия, - добавил я, пытаясь не уступить ему в учтивости. Он серьезно кивнул и сказал: - Да, да. Возможно, мне не следовало ничего говорить, но мы хорошо вас узнали и оценили за время ваших посещений "Гнезда". И они не должны кончиться вместе с книгой, нет, мой дорогой, нет. Просто я не стал бы этого касаться в разговорах с мисс По. Она не любит вспоминать то время, оно было для нее несчастливое. Мистер Уэдж был, в сущности, - он запнулся, подыскивая нужное слово, потом закончил: - Мистер Уэдж был, в сущности, не очень тонкий человек. Я заверил его в полном моем понимании и распрощался. Но всю дорогу домой кое-какие мысли вертелись у меня в голове. Меня удивило не то, что Провидение в облике грабителя-бродяги нашло нужным убрать с дороги "нетонкого" мистера Уэджа. Такие вещи вполне могли случиться с Анджелой По. Но почему она вообще вышла за него замуж и как она, соприкоснувшись с реальной жизнью, могла начисто забыть о ней в своих книгах? Но это были вопросы из тех, которые задавать нельзя. И все же в конце концов я их задал - с отвагой молодости. Задал потому, что полюбил ее, полюбил их обоих. А когда людей любишь, с ними тянет быть честным. В том-то и беда. Мы уже решили, что когда книга выйдет, отметим это событие втроем. Но не я вложил ей в руки первый экземпляр, я привез с собой только макет и суперобложку. Именно на эту субботу мистер де Лейси наметил одну из своих редких вылазок в Нью-Йорк. Я был даже рад, что застал ее одну, - мне казалось, что после того разговора с ним я заметил некоторую натянутость между нами. Во всяком случае, я чувствовал, что знаю тайну, - и все спрашивал себя, знает ли она, что я знаю. И решил сказать ей по-честному, как много значили для меня в истекшем году безопасность и душевный покой "Орлиного Гнезда". Я только ждал удобной минуты, чтобы начать. Но начали мы, конечно, с разговора об издательских делах. Ее замечания были разумны, остры, и я их оценил, хотя инфлуэнца оставила свой след и выглядела она более хрупкой, чем когда-либо. И вдруг удивила меня, почти испугала вопросом, как я, в сущности, расцениваю ее работу. За полгода до того я бы просто умаслил ее на благо Трашвуда и Коллинза и на том успокоился, но теперь она была мне дорога, и в конце концов могут у человека быть и собственные взгляды. Масло было не лучшего сорта, и она это знала. И однообразно, безжалостно, своим негромким, нежным голосом продолжала добиваться своего. Мне бы остеречься, но я упустил момент. Если бы авторы не страдали манией величия, никто вообще не писал бы книг. Но я забыл об этом первом правиле издательского дела и продолжал барахтаться. - И все-таки, мистер Роббинз, я чувствую, что вы мне не верите, не верите Анджеле По, - повторяла она мягко, и наконец я не выдержал и с отчаянной юношеской неосторожностью принял решение. - Дело не в том, мисс По, - начал я запинаясь, - но если бы вы хоть раз... почему вы не хотите? Ваши читатели, может, будут недовольны, но женщина с вашим опытом, прожившая такую жизнь... - Такую жизнь? - переспросила она надменно. - А что вы знаете о моей жизни, молодой человек? - Ничего решительно, - отвечал я, увязая все глубже, - но мистер де Лейси сказал, что вы оба из маленьких провинциальных городков, а настоящий роман об американском городке... - Это Эверард вам насплетничал, вот шалун! Придется мне сделать ему выговор, - сказала Анджела По радостно. Но радость была только в голосе. Мне вдруг показалось, что в ее глазах я - скучный дурак и скорее бы убрался вон. Мне очень захотелось, чтобы вернулся мистер де Лейси, но как я ни вслушивался, ни один уголок дома не отзывался эхом его щедрого рокота. - Ой, не наДо, пожалуйста, - сказал я. - Такие прелестные были истории. Он... он рассказал мне, что в день свадьбы вы были в дорожном костюме. - Милый Эверард! - сказала Анджела По, - все-то он помнит! Светло-серый шелк с белым воротничком и манжетками, я выглядела в нем очень мило. И вы думаете, из этого я могла бы сделать книгу? - Мы давно надеемся... ваши мемуары... читателя Анджелы По... - начал я. Она решительно помотала головой. - Мемуаров я никогда не буду писать. Мемуары плохо расходятся. Издатели воображают, что это ходкий товар, но нет, они ошибаются. А кроме того, это приоткрыло бы тайну. Вы знаете, кто я такая, молодой человек? Знаете, что мне пишут каждый день, со всех концов страны? Пишут и спрашивают, что им делать со своей жизнью. И я им отвечаю. - Она гордо выпрямилась. - Даю им советы. Очень часто они им следуют. Потому что я - Анджела По, и они знают мои портреты и мои книги. Вот они и пишут, как могли бы писать к божеству, - на секунду потупилась, - а это неплохо для женщины, которая пишет то, что вам кажется чепухой, мистер Роббинз. Но я всегда знала, что могу это сделать, - закончила она неожиданно. - Всегда знала, но что-нибудь всегда мешало, то одно, то другое. Уйти я не мог - на поезд идти еще было рано, - но мне становилось все неуютнее. Было что-то странное в нежном, звенящем голосе, нотка фанатического, почти религиозного в своей искренности эгоизма. К эгоизму писателей я вообще-то привык, но тут это звучало в другом ключе. Она легонько провела платочком по губам. - Ах боже мой, после болезни я много чего стала забывать. О чем мы сейчас говорили? Ну да, вы предлагали мне написать книгу об американском городке. А вы их знаете, мистер Роббинз? Вопрос был задан так внезапно и неистово, что я чуть не ответил "нет" вместо "да". Потом она сжалилась. - Ну, разумеется, знаете, - сказала она чуть чопорно. - Вы знаете, как там ограничены культурные возможности и как над человеком смеются, если он их жаждет? Или, может быть, этого вы не знаете? Вопрос был явно риторический. Поэтому я только кивнул, все еще надеясь, что вот-вот услышу в холле шаги мистера де Лейси. - И даже так, - продолжала она ласково, - вы ведь не принадлежите к женскому полу. А женщину обидеть легче, чем думают джентльмены. Даже Эверард иногда меня обижал, о, не умышленно, и я быстро его прощала, - добавила она с царственным жестом. - А все-таки обижал. - Теперь она несомненно говорила не столько со мной, сколько с самой собой, но от этого мне было не легче. - Все остальное я могла бы Марвину простить, - сказала она, - пьянство, неуемные страсти, грубые шутки. В этом и состоит удел женщины - смиряться и прощать. А он шутил насчет того, как я веду хозяйство. А издать мои стихи ему обошлось бы всего в восемьдесят долларов. Для обложки у меня была прелестная гирлянда из ромашек. Я думала, что он станет для меня ступенькой вверх, в маленьком городке лабаз более чем окупался. Но я ошиблась. - Она тихонько вздохнула. Я уже не ждал появления мистера де Лейси. Я мечтал об одном - чтобы мой поезд с грохотом ворвался в комнату и увез меня. Но такого, к сожалению, не бывает. - Но о разводе я никогда не думала, - продолжал звенящий голосок. - Никогда. Раз или два эта мысль у меня мелькала, но я тут же прогоняла ее. И до сих пор этому рада. Ему, я думаю, было бы все равно, - и она широко открыла свои анютины глазки, - но он мог бы серьезно повредить Эверарду, он был очень сильный. Бывало, когда мы только недавно поженились, он носил меня по комнате на одной руке. Мне было страшно, но я всегда смирялась и прощала. И в лавке всегда было так пыльно. От пыли я чихала, а он тогда смеялся. И когда Эверард читал мне Шекспира. Я и в тот вечер чихала, когда вытирала топорище, но никто меня не слышал. - Когда что делали? - спросил я, и голос мой прозвучал высоко и резко. - Наверно, это было лишнее, - сказала она задумчиво. - Теперь-то, с отпечатками пальцев, пригодилось бы, но люди они были глупые, и про отпечатки мы знали мало. Но просто выглядело аккуратнее: я уронила его на пол, а пол был грязный. Они там никогда толком не подметали. Он сидел ко мне спиной, читал мои стихи и смеялся. Новые стихи я спрятала, но он их нашел, взломал ящик. А топор был старый, им перерубали проволоку на тюках с кормом. Вы знаете, он не сказал ничего, он все смеялся и пытался встать со стула. Но не успел. Деньги я сожгла в печке, а про платье меня никто и не спросил. Говорят, лимонная кислота снимает кровяные пятна, если сразу, - продолжала она. - Но я решила, лучше не пробовать, хотя платье было очень приличное. - Но неужели вас... неужели никто... - мямлил я. - Ну конечно, мистер Роббинз, - отвечала она безмятежно, - вы и не представляете себе, как злобно сплетничают в маленьком городке. Но когда пришли мне сказать, я была в постели, с сильной простудой, любое эмоциональное напряжение вызывает у меня простуду, и в тот день когда мы с Эверардом поженились, я тоже была сильно простужена. И всем было известно, что он засиживался в лабазе ночи напролет, пил там и читал гнусные атеистические книги, например, этого ужасного полковника Ингерсолла {Роберт Ингерсолл (1833-1899) - юрист, политик-демократ до Гражданской войны, в которой участвовал как полковник кавалерии и перешел в республиканскую партию. Много лет вел кампанию за свободомыслие, включившую такие лекции, как "Суеверие", "Некоторые ошибки Моисея" и прочие подобные сюжеты, критикующие богословие и Библию с позиций рационализма.}. Старые кошки уверяли, что он боится идти домой. Боится меня! - сказала она с предельной непосредственностью. - Чего только люди не скажут! Вы что думаете, говорили даже про Эверарда, хотя все знали, что он уехал с отцом, повез овощи на рынок. Я об этом подумала, когда пошла в лавку. - А между тем, - сказал я, - вы жили в Гошене, вы вышли замуж за мистера де Лейси только через год. - Год и один день, - поправила она. - Но через шесть месяцев я перешла на частичный траур. Я знаю, может, я поторопилась, но я решила, что это ничего, раз я буду помолвлена с Эверардом. - И на щеках у нее проступил бледный румянец. - Я ему сказала, что ни о чем таком не буду говорить, пока ношу полный траур, и он выполнил мое желание - Эверард всегда был очень тактичен. Сперва я боялась, что не буду знать, куда девать время. Но оно прошло как-то быстро. Я писала мой первый роман, - объяснила она, благоговейно понизив голос. Как я вышел из этого дома - до сих пор не знаю, и надеюсь, что внешне прилично. Но до того как я пришел в себя, "Гнездо" уже осталось позади, а я отшагал хороший кусок на двухмильном пути к станции. Ее последние слова и картина, которую я за ними увидел, - вот отчего меня пронзило подлинное холодное содрогание. Я все думал - сколько же популярных писателей и писательниц - убийцы, и почему полиция их всех не арестует. Я мог даже поверить, что если бы злополучный мистер Уэдж заплатил в типографии восемьдесят долларов, он, возможно, остался бы жив. Ибо есть эгоизм, который высмеивать или обуздывать небезопасно, рискуешь, что взорвутся первозданные силы. И тут, когда я уже почти дошел до станции, я вдруг рассмеялся целительным смехом нормальной жизни. Ибо все это было уморительно, и Анджела По отомстила мне., отменно. Я сказал ей, что думаю о ее работе, а она очень ловко и убедительно заставила меня проглотить самую нелепую смесь всякого вздора, какую могла придумать, и доказала, что рассказчица она - первый сорт. Но, удалившись от монотонного очарования ее голоса, думать о ней как об убийце было просто невозможно, а думать о мистере Эверарде де Лейси как о сообщнике - либо до, либо после преступления - и подавно. Либо еще - она все эти годы скрывала от него правду, а это тоже было немыслимо. У меня даже мелькнула мысль вернуться в "Гнездо" и смиренно сознаться его хозяйке в своем безумии и своем поражении. Но до отхода моего поезда оставалось всего пятнадцать минут, а в Нью-Йорке я был приглашен к обеду. Лучше напишу ей письмо - это ей понравится. Я ходил взад-вперед по перрону, сочиняя для письма красивые, полнозвучные фразы. Поезд из Нью-Йорка пришел за шесть минут до моего, и в толпе выходящих я с радостью приметил стройную фигуру Эверарда де Лейси. Он пожал мне руку и прогудел, он жалеет, что не застал меня. - И как там мисс По? - спросил он тревожно. - Меня сегодня с раннего утра не было дома. - О она была великолепна, не помню, чтобы она когда-нибудь выглядела лучше, - ответил я, согретый теплом затаенного смеха. - Мы проговорили несколько часов, она вам расскажет. - Это хорошо. Это очень хорошо, мой милый, для меня это большое облегчение, - проговорил он, ища глазами коляску, которая еще не подъехала. - Дженкс что-то запаздывает. - Потом он бросил на меня быстрый взгляд. - Вы случайно не упоминали о том, что сказали мне, когда мы с вами болтали, а она еще была так больна? - Не упоминал? - И я широко улыбнулся. - Ну как же, даже очень. Почему-то весь вид его выражал облегчение. - Я от души вам благодарен. Значит, вы действительно чувствуете - а слышать это от вас что-нибудь да значит, - что я ей по-настоящему помогаю? В смысле ее книг, ее карьеры... - Ну разумеется, - сказал я, хотя был немного озадачен. - Превосходно, - пророкотал он. - Превосходно. - Старомодным актерским жестом он взял меня за лацкан. - Понимаете, - сказал он, - это глупо с моей стороны, и теперь мы, конечно, оба старые. Но иногда у меня бывает ощущение, что я не так уж ей необходим. И это меня очень беспокоит. На миг, пока он это говорил, из глаз его выглянул страх. Это не был постыдный страх, но он жил с ним, очевидно, долгое время. Я не вернулся в "Орлиное Гнездо", не вернулся и к Трашвуду с Коллинзом. Второе без первого потребовало бы объяснений, а пускаться в объяснения я не был склонен. Вместо этого я переехал в другой пансион и стал работать агентом по продаже алюминиевых товаров. А через шесть месяцев вернулся в Сентрал-Сити и занял вакансию на цементном заводе моего отца, которую тот приберегал для меня. Ибо я пришел к убеждению, что не создан для Нью-Йорка и для жизни в литературе: для этого мне не хватало самоуверенности Анджелы По. Однажды, в те шесть месяцев, что я еще там жил, мне показалось, что я видел мистера де Лейси на улице, но он меня не заметил, и я бежал его. И конечно, как я ни старался держаться от них подальше, я видел анонсы о последнем законченном романе Анджелы По. Она умерла, когда я уже три месяца жил в Сентрал-Сити, и когда я прочел, что о ней скорбит муж, актер Эверард де Лейси, я почувствовал, что с души у меня сняли тяжкую ношу. Но он пережил ее всего на несколько месяцев. Очень уж скучал по ней, наверно, а некоторые связи в жизни особенно прочны. Мне хотелось задать ему один вопрос, всего один, а теперь я уже никогда этого не узнаю. Шекспировские роли он играл безусловно, а когда они уехали из Гошена, он на довольно долгое время вернулся на сцену. В некрологе упомянуты и Отелло, и Гамлет. Но есть еще одна роль, и мне интересно, играл ли он ее и что из нее сделал. О какой роли я говорю, вы, вероятно, уже поняли. Из цикла "Рассказы о нашем времени" Очарование Перевод В. Голышева В молодости я читал много, а теперь книги меня только злят. Мэриан без конца носит из библиотеки, и случается, я беру и прочитываю несколько глав, - но рано или поздно натыкаешься на такое место, что с души воротит. Не в смысле похабщины - а просто глупость, где люди ведут себя так, как в жизни никогда не ведут. Правда, читает она все больше про любовь. А это, пожалуй, самые плохие книги. И что я совсем не могу взять в толк - денежную сторону. Чтобы выпить, нужны деньги, чтобы с девушкой гулять, нужны деньги, - по крайней мере таков мой опыт. А в этих книгах люди будто изобрели особые деньги - их тратят только на вечеринки и путешествия. Остальное время по счетам платят, судя по всему, вампумом. Конечно, в книгах часто встречаются и бедные люди. Но тогда уж до того бедные, что оторопь берет. И часто, когда дело уже совсем швах, вдруг откуда ни возьмись - хорошенькое наследство, и новая жизнь открывается перед ними, как красивый тюльпан. Да... я получил наследство только раз в жизни и знаю, что я с ним сделал. Оно меня чуть не угробило. В 1924 году умер в Вермонте дядя Баннард, и когда его состояние перевели в деньги, Лу и мне досталось по 1237 долларов 62 цента. Муж Л у вложил ее деньги в торговлю недвижимостью Большого Лос-Анджелеса - они живут на Западном побережье - и, кажется, поместил их удачно. Я же свои взял, уволился из фирмы "Розенберг и Дженингс", галантерея и механические игрушки, и переехал в Бруклин, писать роман. Теперь, когда вспомнишь это, оторопь берет. Но в ту пору я был помешан на чтении и писательстве и сочинял кое-какую рекламу для фирмы, очень удачно. Тогда все наперебой кричали о "новых американских писателях" и дело казалось беспроигрышным. Я не попал на войну - когда она кончилась, мне было семнадцать - ив колледж не попал из-за смерти отца. В сущности, после школы я мало делал того, что было бы мне по душе, хотя галантерейное дело - дело не хуже других. Поэтому как только появилась возможность вырваться на волю, я вырвался. Я решил, что на 1200 долларов легко проживу год, и сперва подумал о Франции. Но тут началось бы занудство - учить их язык, да еще дорога туда и обратно. Кроме того, я хотел находиться поблизости от большой библиотеки. Я задумал роман об Американской революции, ни больше, ни меньше. Я прочел "Генри Эсмонда" не знаю сколько раз и хотел написать книгу наподобие его. Надо думать, Бруклин для меня выбрали мои новоанглийские предки. Да, конечно, они были пионерами - но, боже мой, до чего они ненавидели всякий риск, кроме крупного! И я такой же. Когда я иду на риск, мне необходим порядок в мыслях. Я решил, что в Бруклине буду так же избавлен от общества, как где-нибудь в Пизе, только здесь гораздо удобнее. Я знал, какого размера должен быть роман - для нескольких книг я произвел подсчет, - и купил сколько надо бумаги, подержанную машинку, резинки и карандаши. На это ушли почти все наличные. Наследство я поклялся не трогать, пока не примусь за работу. Но в тот солнечный осенний день, когда я сел в метро и поехал за реку искать квартиру, я чувствовал себя великолепно - честное слово, так, будто отправился на поиски клада. В Бруклин меня завели, может быть, и предки, но вот почему я попал к миссис Фордж - совсем уж нельзя понять. Старый Сражатель Саутгейт, тот, которого беспокоили ведьмы, вероятно, сказал бы о ее доме, что это демонская западня, нарядившаяся цветником. И, оглядываясь назад, не могу утверждать, что он ошибся бы. Миссис Фордж открыла дверь сама - Сирины не было дома. Они давно говорили о том, чтобы дать объявление в газету, но так и не собрались; а повесить его на стену они, естественно, не желали. Я никогда бы не позвонил к ним в дверь, если бы дом не показался мне именно таким, о каком я думал. Тем не менее, когда она ко мне вышла, я счел, что ошибся. И знакомство наше началось с того, что я попросил прощения. На ней было черное шелковое платье с белыми кружевными манжетами и воротником - словно она собралась ехать в коляске, с визитом. Стоило ей заговорить, я сразу догадался, что она южанка. У них у всех был такой голос. Описать его мне все равно не удастся. Нет ничего хуже подвыва южан - даже гундосый новоанглийский выговор приятнее. Но у них этого подвыва не было. Их голоса навевали мысли о солнце, неспешных послеполуденных часах и ленивых реках - и о времени, времени, времени, просто текущем как поток, никуда в особенности, но веселом. Видимо, ей понравилось, что я попросил прощения: она пригласила меня войти и дала кусок фруктового пирога с лимонадом. Я слушал ее разговор, и чувство возникало такое, как будто я долго был замерзшим и только-только начинаю согреваться. В леднике всегда стоял кувшин лимонаду, но девушки охотнее пили кока-колу. Я видел, как они пили ее, придя с метели морозной зимой. Они вообще не уважали холод и потому делали вид, что его как бы не существует. Это было в их характере. Комната оказалась точно такой, какую я хотел, - большая и солнечная, она выходила на маленький задний двор с останками декоративного кустарника и какой-то долгомерной травой. Забыл сказать: дом стоял в старом переулке недалеко от Проспект-парка. Впрочем, неважно, где он стоял. Его, наверно, уже нет. Знаете, мне пришлось собрать всю мою храбрость, чтобы спросить у миссис Фордж о цене. Она была очень вежлива, но почему-то я чувствовал себя ее гостем. Не знаю, будет ли это вам понятно. А она не смогла мне ответить. - Видите ли, мистер Саутгейт, - сказала она мягким, кротким, беспомощным голосом, льющимся неудержимо, как вода, - очень жаль, что вы не застали мою дочь Еву. Когда мы приехали сюда, чтобы моя дочь Мелисса училась живописи, моя дочь Ева поступила на коммерческую должность. И как раз сегодня утром я ей говорю: "Ева, милая, представь себе, что Сирина отлучилась и приходит какой-нибудь молодой человек поинтересоваться этой комнатой. Ему надо что-то отвечать, деточка, и я буду в очень неудобном положении". Но тут мальчики на улице подняли крик, и я даже не расслышала как следует ее ответа. Так что если вы спешите, мистер Саутгейт, я просто не знаю, как нам быть. - Я могу оставить задаток. - К этому времени я успел заметить, что в черном шелке дырка и что на ней стоптанные бальные туфли - неправдоподобно маленькие. И все равно выглядела она как герцогиня. - Да, наверно, можете, мистер Саутгейт, - ответила она без всякого интереса. - Вы, северные джентльмены, все такие деловитые. Я вспоминаю, как говорил перед смертью мистер Фордж: "Зови их ч... янки, Милли, если тебе угодно, но нам надо жить с ними в одной стране, а я среди них встречал и безрогих". Мистер Фордж любил пошутить. Так что, понимаете, мы привыкли к северянам. Мистер Саутгейт, вы случайно не родственник Саутгейтам из Мобила? Сейчас ваше лицо на свету, и мне кажется, вы чем-то на них похожи. Я не стараюсь воспроизвести ее выговор, он был едва слышен, почти незаметен. Но речь текла именно так. Не только у нее, у дочерей тоже. В этом не было нервозности, и они не старались произвести впечатление. Разговаривать им было так же легко и покойно, как большинству из нас молчать; а что разговор никуда не вел - так они к этому и не стремились. Он был как наркотик - он превращал жизнь в сон. А жизнь, конечно, не сон. В конце концов я просто отправился за вещами и въехал. Я не знал, сколько я плачу и какая еда будет включена в плату, но почему-то чувствовал, что все в должное время обозначится. Вот как подействовали на меня полтора часа в обществе миссис Фордж. Однако я твердо решил достигнуть ясности с "моей дочерью Евой", судя по всему распоряжавшейся делами семьи. Когда я вернулся, мне открыла Сирина. Я дал ей пятьдесят центов, чтобы завоевать ее благосклонность, и она невзлюбила меня сразу и навсегда. Она была маленькая, черная, высохшая, с маленькими глазками-искрами. Не знаю, сколько она у них прожила, но мне представлялось, что она растет на семье, как омела, с незапамятных времен. Когда она запевала на кухне, у меня было чувство, что она насылает на меня персональное проклятье. "Птичка сладкая моя, - заводила она речитативом, - со сладкой птичкою моей никто не улетит. Старый коршун крылья расправлял - хлоп, хлоп, - охотник с ружьем его увидал - хи, хи, хи, - старого коршуна стрелял, мою птичку сладкую не поймал". Я прекрасно понимал, кто такой - старый коршун. Это может показаться смешным - но ничего подобного. Это было жутко. Ева не понимала меня: они относились к Сирине отчасти как к неизбежному неудобству, отчасти как к трудному ребенку. Я не могу уразуметь их отношение к слугам. Дружеское и вместе с тем величественное. Это противоестественно. Может создаться впечатление, что я избегаю говорить о Еве. Сам не знаю, почему так получается. Я разобрал вещи и устроился вполне уютно. Моя комната была на третьем этаже, в глубине, но я слышал, как возвращались домой девушки. Сперва дверь, потом шаги, потом голос: "Милая, до чего же я устала, еле тащусь", и отзыв миссис Фордж: "Да, милая, отдохни, пожалуйста". И так - три раза. Я немного удивился, почему они так устают. Позже я уяснил, что это просто так говорится. А потом заводила свою речь миссис Фордж, и вся усталость куда-то девалась. Они очень оживлялись, и было много смеха. Мне стало неуютно. Потом я заупрямился. В конце концов, я же снимаю комнату. Поэтому, когда ко мне постучалась Ева, я только буркнул: "Войдите", примерно как горничной. Она открыла дверь и нерешительно остановилась на пороге. Может быть, Мелисса поспорила с ней, что она не осмелится. - Мистер Саутгейт, если не ошибаюсь? - произнесла она с сомнением, словно я мог оказаться чем угодно, вплоть до облака или комода. - Доктор Ливингстон, насколько я понимаю? - ответил я. На стене висела старая картина: посреди джунглей из папье-маше чинно встречаются двое британцев. Но надо отдать ей должное: она поняла, что я дерзить не собирался. - Мы, наверно, подняли страшный шум, - сказала она. - Но это больше Мелисса. Ее не сумели как следует воспитать. Вы не составите нам компанию внизу, мистер Саутгейт? Мы не ведем себя как ненормальные. Мы просто шумим так. Она была темноволосая, только, знаете, с белой кожей. Есть такой цветок фризия - когда лепестки у нее совсем белые, они как раз цвета ее кожи. У него сильный аромат - сильный и в то же время призрачный. Он пахнет, как весна, населенная призраками, в предвечерние часы. И есть такое слово очарование. Оно тут было. У нее были мелкие белые зубы и розовые губы. И одна большая веснушка в ямке под горлом - не знаю, как ей удалось обзавестись всего одной. Луиза была красавица, а Мелисса художница. Так они распределились. Я не мог бы влюбиться в Луизу или в Мелиссу. Однако мне нравилось видеть их вместе - трех сестер, - мне хотелось бы жить в большом прохладном доме у реки и всю жизнь употребить на то, чтобы видеть их вместе. Какие дурацкие мысли бывают в молодости. Я двоюродный брат с Севера, управляющий имением. С этим я отправлялся ко сну каждую ночь, месяц за месяцем. Миссис Фордж там не было, Сирины тоже. Имение было обширное, тянулось на мили и мили. Земля большей частью неважная, негры совсем обленились, но я заставлял их работать. Я вставал спозаранку, в тумане, и проводил целый день в седле, надзирал и планировал. Но всегда возвращался на усталой лошади по цветочной аллее, а они ждали меня на веранде, трое в белых платьях, вместе, как букет. Встречали меня ласково, потому что устал, и я поднимался в комнату, выходившую на реку, чтобы переменить распаренную одежду и умыться. Потом Ева присылала мне бокал прохладительного с листиком мяты, и я его не спеша выпивал. После ужина, если я не занимался счетами, они пели или мы все играли в какую-то глупую игру с костяными фишками. Думаю, что б_о_льшую часть этого я заимствовал из книг, но все представлялось мне очень жизненным. Вот в чем беда с книгами - ты из них заимствуешь. Мы часто доживали до старости, но она нас почти не меняла. Время от времени остальные сестры выходили замуж, а иногда я женился на Еве. Но у нас никогда не было детей, и никто из нас не уезжал оттуда. Я по-прежнему работал как вол, они это ценили, а я был доволен. Сперва у нас было порядочно соседей, но они мне надоели. Тогда я превратил плантацию в остров на реке, куда можно добраться только на лодке, - стало удобнее. Понимаете, это была не мечта, не что-то такое сахарное. Я это просто выдумал. К концу года я лежал без сна часами, все выдумывал - и почему-то это совсем не надоедало. Еве я, в общем, ничего не рассказывал, даже когда мы обручились. Может быть, от этого что-то изменилось бы, но едва ли. Она была не из тех, кому рассказываешь свои мечты. Она в мечте пребывала. Не в том смысле, что она была возвышенная, роковая или бесплотная. Я обнимал ее, она была теплая и живая, от нее можно было иметь детей - так уж устроена жизнь. Но дело не в этом, совсем не в этом дело. У нее и воображения было маловато. Как и у всех у них. Они просто жили, как деревья. Не планируя, не предусматривая. Сколько я потратил часов, объясняя миссис Фордж, что если у тебя есть десять долларов, это не просто десять долларов, это сумма, которую можно поместить в сберегательный банк. Она слушала очень вежливо. Но для нее десять долларов были всего лишь тем, что расходится. Они считали, что иметь деньги - очень хорошо, но так же хорошо, они считали, иметь красивый нос. Деньги для них были чем-то вроде дождя - он проливается или не проливается, - и знали, что заставить его пролиться никак нельзя. Уверен, что они никогда бы не переехали на Север, если бы не какая-то смутная семейная тяжба. По-моему, они сами часто недоумевали насчет нее. Я слышал разговоры о тяжбе десятки раз, но так и не уловил ее сути - она как-то касалась железнодорожной ветки к скипидарному заводу и кузины Беллы. "Кузина Белла вела себя некрасиво, совсем забыла о манерах, - мирно говорила миссис Фордж. - Она не оставила нам никакого выхода, Баннард... ну просто никакого". И тут вступали сестры. Мне кажется, что деньги для поездки на Север они добыли, продав землю скипидарному заводу, - но даже в этом я не уверен. Во всяком случае, золотые грезы у них были - как же иначе? Луиза станет великой актрисой, Мелисса - великой художницей... а Ева... Не скажу, чего именно ожидала Ева, - даже теперь не скажу. Но чего-то особенного. И все это должно прийти без настоящего труда, пролиться из облака. Ну да, Мелисса и Луиза ходили на курсы, а Ева на работу, но это, чувствовалось, только полустанок. Переждать, пока прольется облако, просыплет манну. Но к чести их, они как будто не огорчались, что их грезы разлетаются прахом. Всерьез огорчался один человек - я. Потому что я им верил - поначалу. Как же иначе? Моя выдумка была не совсем выдумкой. Они жили на острове - острове посреди Бруклина, - на клочке страны, который привезли с собой. К ним ходили гости - студенты-художники и прочие, в доме всегда было полно молодежи. И, попав в дом, они покорялись его власти. Сирина подавала на ужин холодную ветчину, а ты, глянув в окно, с удивлением видел снег: ведь оно должно быть открыто, а в нем - южная ночь. Не знаю, каких жильцов они пускали прежде, но при мне нас было только двое: мистер Бадд и я. Он был толстенький чиновник, очень респектабельный и жил здесь из-за кормежки, потому что Сирина была великолепной, расточительной стряпухой. Да, я верил, верил всему. Это было как колдовство. Это было очарование. Я верил всему, что они говорили, я видел, как они возвращаются в Чантри, три знаменитые сестры со своими выдающимися мужьями, - точно герои сказки. Завтракали мы все вместе, но много говорил при этом один мистер Бадд. Мать и сестры вполне оживали только к середине дня. За завтраком ты видел их сквозь вуаль. Глядя на Еву, я иногда чувствовал сердцебиение: так смотришь на нераскрывшийся цветок в оранжерее и ждешь, затаив дыхание, когда распустится это закрытое таинственное нечто. Причина, видимо, была в том, что она долго пробуждалась. Потом мистер Бадд и девушки уходили, потом убирали мою постель, я поднимался к себе и садился работать. Я не распространяюсь о своем романе, но работал я над ним усердно. Я начертил на картоне таблицу с 365 квадратиками и каждый день вычеркивал по одному. Обедал я в городе, после чего гулял. Человек нуждается в физических упражнениях, а это упражнение - бесплатное. Потом я опять работал, а потом возвращались они. После их возвращения я не мог работать - это удавалось только в первые месяцы. Но я старался не прислушиваться к шагам Евы. Первый раз я поцеловал Еву в новогоднюю ночь. Один из поклонников Луизы принес красное вино, мы пели и баловались. Сирину на вечер отпустили; мы с Евой пришли на кухню за чистыми бокалами. Нам было весело, и это получилось само собой. Я и вспомнил об этом только к концу следующего дня, когда мы все вместе пошли в кино. И тут я вдруг задрожал, как будто от воспоминания начался озноб, она спросила: "Милый, что с тобой?" - и ее ладошка очутилась в моей руке. Так у нас началось. И в тот вечер я начал выдумывать плантацию на реке. Я не дурак и кое-что повидал в жизни. Но эту девушку я держал за руку весь январь, февраль и почти весь март, прежде чем поцеловал ее снова. Она не стеснялась, не ломалась, не сопротивлялась. Мы будто плыли в одной лодке по течению, и так приятно было смотреть на нее, находиться рядом с ней, что ничего больше не было нужно. Боль еще не началась. И однако, все эти месяцы что-то возилось, возилось во мне, гнало из лодки, гнало с реки. Понимаете, не моя это была река. Никогда не была моей. И какой-то частью я это понимал. Но когда любишь, здравый смысл отнимается. К концу марта роман был написан больше чем наполовину. Два месяца я отвел на редактирование и хождение по издательствам - разумный, мне казалось, срок. А однажды вечером - он был холодным - мы с Евой пошли гулять в парк. Вернулись, миссис Фордж дала нам горячего какао - сестры почему-то улеглись раньше - и, пока мы пили, уснула в своем кресле. А мы поставили чашки, словно это был сигнал, и поцеловались - в доме было очень тихо, и сквозь долгий поцелуй мы слышали ее дыхание, будто это дышал сам сон. А утром я проснулся, и воздух был теплым, кусты во дворе оделись листьями. За завтраком Ева была такая же, как всегда - закрытая и таинственная, и я был таким же, как всегда. Но, сев за работу, я погрозил кулаком старому Сражателю Саутгейту, тому, которого беспокоили ведьмы. Потому что я женюсь на Еве, и пошел он в болото. Говорю вам, они не планировали и не предусматривали. Я откровенно объяснил миссис Фордж свое положение - финансы и прочее, - и они восприняли это с большим удовольствием. Все были добры и взволнованы настолько, насколько возможно, - все, кроме Сирины. Она просто не желала верить и пела много нового о коршунах. И почему-то я почувствовал себя еще более странно, чем всегда. Я знал, что Сирина меня ненавидит, но я знал, что она человек реальный. Ее я мог понять, она стояла на земле. А остальных я любил, но не понимал, и порой не вполне был уверен в том, что они реальны. Это относится и к Еве, хотя мы любили друг друга. Я мог целовать ее, но когда целовал, не был уверен, что она непременно тут. Это не холодность, а просто другой климат. Я мог час