не ощущал, что женат на Лайзе. Она говорила: "Ну до чего увлекательно, милый!" - так оно, наверно, и было. Но теперь мы женаты уже восемь лет, и это совсем другое дело. В мае близнецам исполнится семь, а у Салли сын на два года младше - Джерри. Сперва у меня была мыслишка, что Салли может выйти за Джима Блейка - он всегда ею восхищался. Но, слава богу, этого не произошло - жизнь наша стала бы чересчур сложновата. А Макконеги мне нравится - безусловно нравится. Мы подарили им на свадьбу китайский кувшин. Лайза выбирала. У нее отменный вкус, и Салли прислала нам милое письмо. Я бы хотел познакомить тебя с Лайзой - ее тянет к интеллигентным людям. Они постоянно у нас бывают - художники, писатели и так далее. Конечно, они не всегда оказываются такими, как она ожидала. Но она умелая хозяйка и всегда найдет выход. Был тут один молодой человек, который мне порядком досаждал. Он звал меня господином с Уолл-стрита и узнавал мое мнение о Пикабиа или еще ком-нибудь из этой компании, причем с таким видом, словно говорил: "Смотрите, как будет путаться". Но Лайза, как только это заметила, сразу от него отделалась. Видишь, она ко мне внимательна. Конечно, быть женатым на женщине - совсем другое дело, Я теперь изрядно занят, и она тоже. Бывает, когда прихожу домой, а у нас собирается вечеринка, я только говорю "спокойной ночи" близнецам и сразу после обеда испаряюсь. Лайза это понимает, и у меня есть отдельные покои. Один из ее знакомых художников по интерьеру отделал кабинет, получилось, по-моему, мило. Как-то вечером я принимал там Джима Блейка. Ну, надо было его куда-то увести. Он расшумелся, и Лайза украдкой показала мне наверх. Дела у него идут прекрасно, но вид довольно мрачный, и боюсь, что он крепко пьет, хотя чаще всего по нему это не заметно. Думаю, он так и не оправился после смерти Сильвии. Четыре года уже прошло. В школе была скарлатина. Для Лайзы это, конечно, тоже было большим горем, но у нее есть близнецы, а Джим так и не женился. Время от времени он к нам заходит. Однажды, придя на взводе, сказал, что посещает нас для того, чтобы утвердиться в своем холостячестве, но не думаю, что это правда. И вот когда я привел его в кабинет, он огляделся и сказал: - Боже мой! Какой из Лайзиных любимчиков соорудил эту имитацию уэллсовского кошмара? - Ой, не помню, - сказал я. - По-моему, его фамилия Сливовиц. - Такое убранство мог придумать только человек с фамилией Сливовиц. Зубопротезная сталь и черное стекло. Узнаю вкус Лайзы. Скажите спасибо, что вам не повесили панно из шестерен. - Такой проект обсуждался, - ответил я. - Не сомневаюсь, - сказал он. - Ваше здоровье, дружище! За два великих института - за брак и развод! Мне его тост не очень понравился, и я ему это сказал. Но он только покачал головой. - Вы мне нравитесь, Пейнтер. И всегда нравились. Иногда вы мне кажетесь туповатым, но все равно нравитесь. Вы не можете меня оскорбить - я вам не позволю. И вы в этом не виноваты. - В чем не виноват? - В этом раскладе, - сказал он. - Потому что в глубине своей простенькой, опрятненькой души вы, Пейнтер, добропорядочный супруг... как и большинство народу. И останься вы при Салли, вы вели бы добропорядочную супружескую жизнь. Но вам передернули - у нас в Медоуфилде, - и чем вы теперь кончите, один бог знает. Как-никак я сам шесть лет прожил с Лайзой. Скажите, разве это не ад? - Вы пьяны, - сказал я. - In vino veritas {Истина в вине (лат.).}. Нет, не ад - беру свои слова назад. В Лайзе есть оголтелость, но она незаурядная и привлекательная женщина - вернее, могла бы быть такой, если бы старалась. Но она воспитана на идее Романа с большой буквы и по натуре слишком ленива и слишком эгоистична, чтобы долго стараться. Всегда есть что-то новое, там, за горизонтом. Ну, и в конце концов я устал с этим бороться. И вы устанете. Ей не нужны мужья, ей нужны подопечные и последователи. А может быть, и вы уже устали. - Пожалуй, вам лучше уйти домой. Я не хотел бы вас просить об этом. - Виноват, - сказал он. - In vino veritas. Но расклад смешной, правда? Лайза искала романтического приключения, а приобрела близнецов. Вы хотели жениться - приобрели Лайзу. Что же до меня, - тут выражение лица у него стало совсем не пьяным, - больше всего мне нужна была Сильвия, и я ее потерял. Я мог бы снова жениться, но думал, что ей тогда будет хуже. А теперь, возможно, женюсь на какой-нибудь из клиенток, которым помогал с разводом... как правило, мы разводов не берем, только в самых особых случаях, с самыми почтенными клиентами. И как нам всем будет смешно! Какой расклад! - Он сполз в кресле и уснул. Я дал ему поспать, а потом велел Бриггсу спустить его на дальнем лифте. На другой день он позвонил и извинился - кажется, он вел себя шумно, но совсем не помнит, что говорил. И еще гость побывал у меня в кабинете: два года назад я привел домой Салли. Мы встретились, чтобы обсудить, в какой колледж пойдет Барбара, я хотел показать Салли кое-какие бумаги, но забыл их у себя. Обычно мы встречались в городе. Но она согласилась пойти домой - Лайзы как раз не было. Я вез ее на лифте и открывал ей дверь со странным ощущением. Она вела себя не так, как Джим, - кабинет ей показался милым. Мы говорили о деле, и я все время смотрел на нее. Заметно, что постарела, но глаза по-прежнему ярко-голубые, и, увлекшись чем-то, она прикусывает большой палец. Странное ощущение. Нет, видеться-то мы, конечно, виделись, но происходило это обычно в городе. Знаешь, я бы ни капли не удивился, если бы она дернула звонок и сказала: "Чаю, Бриггс. Я дома". Понятно, Бриггса она не вызвала. Я спросил, не хочет ли она снять шляпу, - она забавно посмотрела на меня и ответила: "И ты мне покажешь свои гравюры? Дэн, Дэн, с тобой надо держать ухо востро", и с минуту мы хохотали как дураки. - О господи, - сказала она, вытирая глаза. - До чего смешно. Но мне пора домой. - Слушай, Салли, - сказал я. - Я всегда тебе говорил... честное слово, если тебе что-то понадобится... если что-нибудь для тебя я... - Конечно, Дэн, - сказала она. - И мы с тобой ужасные друзья, правда? - Но она еще улыбалась. Я не желал слушать. - Друзья! - я сказал. - Ты знаешь, как я к тебе отношусь. И всегда относился. И ты, пожалуйста, не думай... Она потрепала меня по плечу... я забыл этот жест. - Ну, ну, - сказала она. - Мамочка все знает. И мы в самом деле друзья, Дэн. Так что... - Я был дураком. Синие глаза ее посмотрели на меня твердо. - Мы все были дураками, - сказала она. - Даже Лайза. Первое время я ее ненавидела. Я желала ей плохого. Ну, не самого плохого. Пусть узнает, что ты не можешь пройти мимо криво повешенной картины и не поправить ее, пусть услышит от тебя в сотый раз: "На одной ноге далеко не ускачешь". Такие мелочи, которые узнаешь со временем и должна с ними мириться. Но теперь и это прошло. - Если бы ты приучилась затыкать бутылку пробкой, - сказал я. - То есть не чужой, а ее пробкой. Но... - Я затыкаю! Нет, кажется, никогда не приучусь! - И она засмеялась. Потом взяла меня за руки. - Странно, странно, странно. И странно, что все прошло, что мы друзья. - Все прошло? - Ну, конечно, не все, - сказала она. - Все, наверно, никогда не пройдет. Как мальчики, которые водили тебя на танцы. И есть дети, и не можешь не вспоминать. Но - прошло. Было, и мы потеряли. Я должна была сильнее драться - не дралась. А потом, мне было ужасно обидно, и я ужасно злилась. Но с этим я справилась. И теперь мой муж - Джерри. И не отдам его и Джерри-младшего ни за что на свете. Единственное, что меня иногда огорчает, - ему досталось меньше, чем он заслуживал. Все-таки он мог жениться... на ком-нибудь другом. Но он знает, что я его люблю. - Еще бы, - сказал я довольно натянуто. - По-моему, ему неслыханно повезло. - Нет, Дэн. Это мне повезло. Надеюсь, что сейчас, пока мы говорим, рентгеновский снимок миссис Поттер окажется хорошим. Джерри замечательно над ней потрудился. Но всегда волнуется. - Передай ему привет, - сказал я. - Передам. Знаешь, Дэн, он хорошо к тебе относится. Очень хорошо. Кстати, как твой бурсит? Придумали новое лечение - он велел спросить тебя... - Спасибо, - сказал я. - Все рассосалось. - Слава богу. Но пора бежать. Когда приезжаешь из пригорода, непременно надо за покупками. Передай Лайзе привет, жаль, что я ее не застала. Ее ведь нет? - Нет. Она огорчится, что разминулась с тобой... не останешься до коктейля? Она обычно возвращается к этому времени. - Очень заманчиво, но не могу. Джерри-младший потерял одну черепаху, надо купить ему взамен. Не знаешь, где тут хороший зоомагазин? Хотя могу у Блумингдейла - мне все равно за покупками. - Хороший есть на Лексингтон авеню, пройти два квартала. Но раз ты собралась к Блумингдейлу... Что ж, до свидания, Салли. Счастливо. - Счастливо, Дэн, до свиданья. И не будем огорчаться. - Не будем. - Мы пожали друг другу руки. Провожать ее на улицу не имело смысла, кроме того, мне надо было позвонить в контору. Но прежде чем позвонить, я выглянул в окно - Салли как раз садилась в такси. Когда человек не знает, что ты на него смотришь, он выглядит как-то по-другому. Я представлял себе, какой ее видят остальные: уже не молодая, не та Салли, на которой я женился, и даже не та, с которой мы беседовали всю ночь в остывшем доме. Милая замужняя женщина, которая живет в Монтклере, жена врача; милая женщина приехала за покупками в новой весенней шляпке, с проездным билетом в сумочке. У нее была беда в жизни, но она справилась. И перед тем как уехать на поезде, она сядет на станции на высокий табурет и выпьет содовой с мороженым и шоколадом - а может быть, теперь она туда не заходит. В сумочке у нее полно вещиц, но я не знаю, каких именно, и от каких замков у нее ключи. А если она будет умирать, меня вызовут, потому что таков этикет. То же самое, если умирать буду я. У нас что-то было, и мы потеряли, как она выразилась, - и осталось только это. Теперь она - просто милая миссис Макконеги. Но только не для меня. И все же к прошлому вернуться нельзя. Даже в Медоуфилд нельзя вернуться - наш дом снесли, а построили многоквартирный. Вот почему мне хотелось с тобой поговорить. Я не жалуюсь, и я не из тех, у кого шалят нервы. Я просто хочу понять... хочу разобраться. И порой это вертится, вертится в голове. Ведь хочется что-то сказать детям, особенно когда они подрастают. Да, я знаю, что мы им скажем. Но достаточно ли этого? Когда у нас гостят Бад и Барбара, живем мы, в общем, дружно. Особенно с Барбарой - она очень тактичная и обожает близнецов. Теперь они подросли, и стало как-то легче. И все же время от времени происходит что-то такое, отчего задумываешься. Прошлым летом я взял Барбару с собой на яхте. Ей шестнадцать, и она очень славная девочка - не потому, что она моя дочь. В этом возрасте дети часто бывают колючими, а она - нет. Ну, мы разговаривали, и, естественно, хочется знать, какие у твоего ребенка планы. Бад решил, что станет врачом, как Макконеги, и я не имею ничего против. Я спросил у Барбары, собирается ли она приобрести профессию, а она сказала, что, пожалуй, нет. - В колледж-то я пойду, - сказала она, - и, может быть, несколько лет поработаю, ну, как мама в свое время. Но никаких особых талантов у меня нет. Я могла бы себя обманывать, папа, но не хочу. Мое дело, наверно, быть женщиной - дом, дети. - Ну что ж, по-моему, правильно, - сказал я с весьма отеческим чувством. - Да, - ответила она. - Я люблю детей. Знаешь, я, наверно, выйду замуж пораньше - для опыта. С первого раза может не получиться, но кое-чему научишься. А со временем найдешь того, с кем можно связать жизнь. - Так вот как теперь у современных молодых женщин? - сказал я. - Ну конечно. Почти все девочки так считают - мы обсуждали в школе. Конечно, иногда это получается совсем не скоро. Как у мамы Элен Гастингс. В прошлом году она вышла замуж в четвертый раз - но какой же он симпатичный! Когда я была у Элен в гостях, он всех нас повел на утренник - мы просто помирали. Он, конечно, граф, и у него потрясающий акцент. Не знаю, хотела ли бы я за графа - но забавно, наверно, когда у тебя на носовых платках маленькие короны, как у мамы Элен. Что с тобой, папа? Ты шокирован? - Не льстите себе, мадемуазель. Меня пытались шокировать профессионалы, - сказал я. - Нет, я просто задумался. Что, если бы... если бы мы с твоей мамой не разошлись? Как бы тогда ты на это смотрела? - Но вы ведь разошлись, правда? - сказала она без всякой обиды, совершенно спокойно. - Понимаешь, теперь почти все расходятся. Не волнуйся, папа. Мы с Бадом все понимаем - боже мой, мы уже большие! Конечно, если бы вы жили с мамой, - с готовностью согласилась она, - я думаю, это было бы очень мило. Но тогда у нас не было бы Мака, он знаешь какой симпатичный? - а у тебя не было бы Лайзы и близнецов. И потом, ведь все у нас устроилось? Нет, конечно, я совсем не против, чтобы получилось с первого раза, если будет не очень нудно и мрачно. Но надо смотреть на жизнь трезво, ты же понимаешь? - Смотреть трезво! - сказал я. - Черт возьми, Барбара! И запнулся - что тут надо говорить? Такая вот получается история, и если у тебя есть готовая шпаргалка - подкинь мне. Так мало людей, с которыми можно поговорить, - вот в чем беда. Нет, все очень милы, но это не совсем то, что надо. А если чересчур задумываешься, начинаешь ударять по коктейлям. И это слишком большая роскошь - пьяницей я никогда не был. Единственный вопрос - когда это может кончиться и кончится ли? Вот единственное, что меня пугает. Тебе это может показаться глупостью. Но я видел других людей... возьми ту же миссис Гастингс из рассказа Барбары. Или моего пожилого приятеля в клубе. Неужели он начал с того, что хотел четыре раза жениться? Про себя я знаю, что не хотел, - я не из той породы, ты ведь знаешь. И все-таки, допустим, ты встретил кого-то, кто относится к тебе как к человеку. И не считает, допустим, что ты туповат, если про "Американ Кэн Ко" знаешь больше, чем о том, кто что нарисовал. И допустим даже, этот кто-то намного младше тебя. В конце концов не это главное. Я ведь не донжуан. О разводе или о чем-нибудь подобном мы с Лайзой не думаем. Естественно, каждый живет своей жизнью - но с кем-то ведь надо поговорить? Конечно, таким человеком могла быть Салли. Моя вина. Но и Морин, понимаешь, это не просто что-то там из кордебалета. У нее свой, сольный номер. И когда узнаешь ее поближе, она в самом деле очень умненькая девочка. Цветение и плоды Перевод О. Слободкиной В разгаре весны, когда яблони оделись во все белое, они часто бродили берегом реки, разговаривали, и не разобрать было, они ли это говорят, или поют птицы, или струится вода. Их любовь началась ранней зимой; оба переживали первую пору своей юности. Окружающие предрекали им разное - подсмеивались, судачили, умилялись - кто как умел, но ни одно из пророчеств не сбылось. А эти двое далее не догадывались, что за ними следят, да если бы и услышали чьи-то предсказания, вряд ли поняли бы, о чем идет речь. Стена из стекла - она отделяла их от мира, от времени, они не ведали ни старости, ни молодости. Непогода проносилась над ними, как над полем или ручьем, - они не обращали на нее внимания. Любовь, жизнь, биение сердца - порознь или вместе - можно ли представить себе мир иным? Так было, так будет, так есть. В мечтах и наяву он видел очертания ее лица; оставшись одна, она закрывала глаза и чувствовала у себя на плечах его руки. Так все и шло, так они беседовали, так бродили по реке. Потом раз или два пытались вспомнить, о чем говорили - о чепухе какой-нибудь? - но слова были уже позади. Они слышали, как течет река. Он помнил лишь спутавшиеся волосы, она - расстегнутый ворот голубой рубашки и горячее лицо. Прошло время, и эти двое все реже возникали в памяти. С тех пор много воды утекло. И вот, когда старик вернулся наконец туда, где началась его жизнь, он стал часто ходить за заливной луг к реке. Иногда внук или слуга выносили ему легкий складной стул и старый коричневый дорожный плед, но чаще он ходил один. Он был еще в силе и не любил опеки; его убеждали, что гулять по мокрой траве - верная смерть. Напрасно, он только больше упрямился. Наконец он добирался до цели - древней яблони с отягощенными ветвями, ставил под ней стул, садился, заворачивал в плед ноги и так сидел, пока его не звали в дом. Он был один, но не одинок; если кто-то проходил мимо, он мог поговорить, если никто не проходил, он с удовольствием молчал. Почти всегда у него на коленях лежала книга, но читал он редко - его собственная жизнь была лучшей книгой, и совсем не надоедало ее перечитывать. Ничего уже не добавить, думал он, почти ничего; но это его не огорчало. Текст написан, длинный текст, и многое, что в жизни казалось несущественным, туманным, теперь, когда он вспоминал, вдруг обретало ясность, значимость. Да, думал он, вот так большинство людей и проживают жизнь - проносятся по поверхности, скорее бы добраться до конца и узнать, кто женился, а кто разбогател. Что ж, с этим ничего не поделаешь. Но когда ты уже знаешь конец, можно обернуться и попытаться разглядеть саму историю. Только большинство не хотят, подумал он и улыбнулся. Им кажется странным читать свою книгу с конца. А для меня это великое счастье. Он погрузился в себя, блаженно расслабил руки на коленях, и картины поплыли перед глазами. Вот юноша с девушкой у реки. Теперь он мог смотреть на них отстраненно, без тоски и сожаления - призраки прошлого уже не раздирали плоть, хотя и были частью его плоти и с нею обречены умереть. И все же на миг им почти овладело прежнее настроение, нахлынул прежний восторг. Что же у них была за любовь? - кто знает - он любил. Но что такое любовь? Они встречались тайком - теперь уже неважно почему - целое лето, длинное засушливое лето в маленьком городе, который позже превратился в большой. Под солнцем пеклись мостовые, носилась белая пыль, но в доме дышалось легко и приятно. Она была вдова, темноволосая, несколькими годами старше его, а он был молод, носил высокие воротнички; жизнь еще не прописала его лицо, не положила морщин, но телу уже придала некоторую завершенность. Ее звали Стелла. Она напевала изредка, от ее голоса веяло прохладой; вместе, они не могли наговориться, строили всякие планы - так и не сбывшиеся; оба были страстно влюблены. Ему вспомнился один вечер в конце лета. Они сидели в обыкновенной комнате. Он подтрунивал над ней из-за того, что на столе стояла ваза с зимними яблоками, а она отвечала, что любит все недозрелое. Потом они еще немного поговорили, и она умолкла, смотрела на него, ее лицо светилось в темноте. Осенью он вынужден был покинуть город, а вернувшись через год, обнаружил, что она переехала в другой штат. Позднее он узнал ее новую фамилию - вышла замуж. А потом еще через много лет прочел о ее смерти. Плед соскользнул с коленей старика, он поднял его, подоткнул под себя. Нет, он никак не мог вернуться в человека, любившего Стеллу, любимого ею, но и расстаться с ним тоже не мог. Он видел юношу и молодого человека, бредущих по реке. Каждый шел с женщиной, каждый враждебно глядел на другого и, указывая на свою спутницу, твердил: "Вот она, любовь". Старик с сомнением улыбнулся - оба хмурились, оба были так уверены в себе, а ведь он вмещал их обоих. Кто же прав? Кто ошибается? Он призадумался, но ни к чему не пришел. Если оба ошибаются или оба правы, что же тогда любовь? Непременно наткнешься на что-нибудь странное, читая свою книгу с конца, подумал он. Ну ладно, на сегодня хватит. Так он решил, и все же возникла новая картина. Они женаты немногим более двух лет, их первенцу восемь месяцев. Ему за тридцать, он преуспевает, уже один из видных людей растущего города. Она пятью годами моложе, румяна, для женщины немного высока. До женитьбы они знали друг друга мало и не были сильно влюблены, но, пожив вместе, переменились. Вот он вернулся домой на Пайн-стрит, рассказал, что произошло за день, выслушал новости о соседях, о делах по хозяйству, о ребенке. После ужина они сели в гостиной, он курил, читал газету, она вязала. Порой они перебрасывались словами, их взгляды встречались, и в этот миг что-то возникало и что-то исчезало. В десять она поднялась наверх покормить ребенка, немного погодя пришел он. Девочка была уже в кроватке, несколько мгновений оба смотрели на дочь - словно ощутимая тяжесть на ее веках лежал сон - как глубоко, как быстро она проваливалась в сон! Они вышли из комнаты, тихонько прикрыли дверь, постояли в передней и обнялись. Потом жена высвободилась из его объятий. - Пойду спать, Уил. Будешь ложиться, выключи свет. - Я скоро, - ответил он. - Сегодня был длинный день. Он сладко потянулся, не отрывая от нее взгляд. Она затаенно улыбнулась и пошла прочь. Вскоре за ней затворилась дверь спальни. Выключив свет и заперев двери, он поднялся на длинный чердак, тянувшийся над всем домом. Дом купили лишь два года назад, но чердак уже успел собрать изрядную коллекцию хлама; там валялась всякая поломанная или просто ненужная всячина, вряд ли кто еще воспользуется ею, однако пролежит она здесь до нового переезда, до чьей-нибудь смерти. Он же пришел посмотреть на яблоки, зреющие в пыльной темноте на длинной полке. Их прислали с фермы. Уже в дверях ощущался их нежный, ни с чем не сравнимый аромат. Он взял одно яблоко, покрутил его в руке, попробовал на вес, на ощупь - твердое, гладкое, прохладное. Не найти яблока вкуснее, и здесь для них самое место. Перед ним возникло лицо Мэри - ее взгляд в передней; мысль о ней была как нож, полоснувший глубоко, но не больно. Да, подумал он, я действительно живу - мы очень привязаны друг к другу. Что-то заставило его положить яблоко и открыть небольшое застекленное окно в крыше - в лицо задул чистый холодный ветер. То была осень. Он почувствовал ее кровью. Так он стоял, вбирал в себя холодную осень, думал о жене. Потом захлопнул окно и спустился в спальню. Третья пара присоединилась к остальным под яблоней, третий образ заявил о себе - каждой четкой линией тела, и обладал он не только женщиной, но и особым, ни с чем не сравнимым знанием. Старик разглядывал их всех без зависти, но с любопытством. Вот если бы они могли поговорить между собой, тогда что-нибудь прояснилось бы. Но они молчали - таково было условие. Каждый лишь твердил: "Вот она, любовь". Фигуры исчезли, старик очнулся. В старости спишь чутко, но часто, и во сне приходят видения. Мэри нет в живых уже десять лет, их дети стали взрослыми. Он всегда думал, что Мэри переживет его, но вот ведь как вышло. А с ней было бы так хорошо. Он горевал, и все же, когда он думал о ней мертвой, горе маячило вдалеке. Она была ближе, чем горе. Однако странно было бы вновь ее повстречать. На ветке распускается цветок, потом наливается и зреет плод, падает на землю или срывают его, и все повторяется сначала. Но сколько ни следи за расцветом, за увяданием, тайна не раскроется. А как ему хотелось разгадать ее! Он посмотрел в сторону дома - к нему кто-то шел. Он все еще лучше видел вдаль, чем вблизи, и легко распознал приближающуюся фигуру. Это была девушка, которая не так давно вышла замуж за Роберта, его внучатого племянника. Как и все остальные, она звала его "папа Хэнкок" и "дедушка", и все же она отличалась от них. Память не сразу подсказала ее имя. Потом он вспомнил. Дженни. Воспитанная темноволосая девушка с раскованной походкой - вообще нынешние девушки держатся гораздо свободнее, чем в его время. А что до обстриженных волос и всего прочего - почему бы и нет? Такие пустяки могут раздувать лишь газеты. Нужно же им что-то раздувать. Он усмехнулся про себя - интересно, как в газете посмотрят на почтенного старожила города, если он пришлет письмо и спросит, что такое любовь? "Старый дурак, в богадельню его". Что ж, возможно, они и правы. Девушка все шла - он смотрел на нее, как смотрел бы на бегущего по траве кролика, на гонимое ветром облако. В ее походке было что-то от кролика и от облака - что-то легкое, свободное, неразрывное. Но было в ее походке и, нечто иное. - Ленч, папа Хэнкок, - крикнула она еще издалека. - Фасоль в стручках и вишневый пирог. - Вот и хорошо, я как раз проголодался, - ответил старик. - Ты же знаешь меня, Дженни, плохим аппетитом я никогда не страдал. Но ты можешь съесть мою порцию пирога - зубки у тебя молодые. - Перестань разыгрывать из себя столетнего старца, папа Хэнкок. Я видела, как ты расправлялся с пирогами тети Марии. - Ладно, отщипну немного на пробу, раз уж на то пошло, - задумчиво произнес старик, - но ты можешь брать все, что я не доем, Дженни, и это будет справедливо. - Куда уж как справедливо, - ответила девушка. - Так недолго и без куска хлеба остаться. - Она подняла руки к небу. - Ух, как я голодна! - Неудивительно, - спокойно сказал старик. - И за обедом тоже не скромничай. Ешь как следует, тебе нужно набираться сил. - Что, вот так посмотришь на меня и скажешь, что мне нужно набираться сил? - спросила она со смехом. - Нет, пока еще не заметно, - ответил старик, освобождаясь от пледа. Она протянула ему руку, но он встал сам. - Спасибо, милая. Вот не гадал увидеть своего правнука, - сказал он. - Но ты об этом не думай. Мальчик ли, девочка - главное, это будет твой ребенок. Девушка смущенно коснулась рукой шеи и покраснела. Потом рассмеялась. - Да ты, оказывается, вещун, папа Хэнкок, - сказала она. - Роберт-то еще ничего не знает... - Где ему, - быстро ответил старик. - В этом возрасте люди неопытны. Но меня, малышка, не проведешь. Я многое повидал на своем веку и многих повидал. Она посмотрела на него с тревогой. - Раз уж ты знаешь... Но ты ведь не проговоришься... Конечно, я скоро сама скажу Роберту, но... - Понятно, - ответил старик, - начнутся поучения. Сам я не большой охотник читать нотации с утра до ночи, но родственники это любят. К тому же первый правнук. Не бойся, я им не скажу и очень удивлюсь, когда они мне скажут. - Ты славный, - отозвалась она с благодарностью. - Спасибо тебе. Это ничего, что ты знаешь. Он положил ей руку на плечо. Минуту они стояли молча. Неожиданно она вздрогнула. - Скажи, папа Хэнкок, - внезапно спросила она приглушенным голосом, не глядя на него, - это очень страшно? - Нет, детка, это не так уж страшно. Она ничего не сказала, но он почувствовал, что она успокоилась. - Значит, это случится в ноябре, - произнес он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Что ж, неплохое время, Дженни. Взять хотя бы нашу старую кошку Марселлу - второй раз в году котята у нее бывают как раз в октябре-ноябре. И неплохие котята. - Какой же ты циник, папа Хэнкок! Она назвала его циником, но по ее тону он понял, что она не сердится; и снова, когда они шли к дому, он смотрел, как легко она ступает, и чувствовал дыхание юности. В середине лета, когда зеленые поля пожелтели и порыжели, Уила Хэнкока навестил его старый друг Джон Стерджис. Он приехал с сыном и внучкой, а еще привез двух более сомнительных родственниц - молодое поколение без разбора величало их "кузиной" и "тетей", - и на время большая веранда дома Хэнкока наполнилась суматохой семейного торжества. Все были больше обычного возбуждены, все были больше обычного разговорчивы, и хотя съехались они не на свадьбу и не на похороны, событие это было не менее важным; и в сердце каждого Хэнкока и каждого Стерджиса зрела крупица особой благодарности и гордости - ведь они стали свидетелями встречи двух таких ветхих старцев. Родственники, завладев стариками, наперебой ими хвастались. А старики сидели тихо, сложив на коленях желтоватые руки. Они знали, что ими владеют, но от этого наслаждались и гордились ничуть не меньше остальных. Вот они здесь сидят, и это прекрасно. Молодые, конечно, не понимают, как это прекрасно. Наконец Уил Хэнкок поднялся. - Спустимся в погреб, Джон, - сказал он мрачно. - Хочу тебе кое-что показать. Таким вот хитрым ходом с незапамятных времен начиналась старая игра. Ответ тоже был знакомый. - Как же так, папа, через минуту Мария принесет лимонад, к тому же я попросила ее испечь кексы с орехом! - воскликнула старшая дочь Уила Хэнкока. - Лимонад! - фыркнул Уил Хэнкок. Потом прибавил нежно: - Бог с тобой, Мэри, у меня для Джона Стерджиса припасено кое-что другое - лекарство от всех его хворей. Спускаясь в погреб, он улыбался себе в усы. Они, там, на веранде, все еще возмущаются. Бубнят, что в погребах сырость, а старики, мол, такие слабые, что сидр прокис и что в их возрасте можно, казалось бы, поумнеть. Но они протестовали не всерьез. И если бы ритуальный визит в погреб не состоялся, всех постигло бы разочарование. Тогда ведь - как ни крути - их старики уже не были бы такими замечательными. Они прошли через молочный погреб, где стояли огромные железные кастрюли с молоком, и оказались в винном. Там было прохладно, но воздух был свежий, не пахло ни сыростью, ни плесенью. У стены стояли три бочки, на полу лежал круг желтого света. Уил Хэнкок взял с полки оловянную кружку и молча откупорил дальнюю бочку. В кружку потекла жидкость. Это был старый, желтый как солома сидр, и когда Уил поднял кружку и вдохнул, в него вошла душа побитых яблок. - Садись, Джон, - сказал Уил Хэнкок и передал ему полную кружку. Друг поблагодарил его и опустился в единственное стоявшее там потертое кресло. Уил Хэнкок наполнил вторую кружку и сел на среднюю бочку. - За преступление, Джон! Это была испытанная временем фраза. - Будь здоров! - с жаром произнес Джон Стерджис и отхлебнул. - М-м-м... с каждым годом все вкуснее, Уил. - Неудивительно, Джон. Он ведь стареет вместе с нами. Несколько минут оба сидели молча, с видом знатоков посасывая из кружек, глядя друг другу в выцветшие глаза, вбирая друг друга глазами. Теперь каждая такая встреча стала для обоих настоящим торжеством, старики с нетерпением ее ждали и потом еще долго перебирали в памяти, но они дружили уже столько лет, что могли обходиться почти без слов. Наконец, когда кружки наполнились вновь, Джон Стерджис сказал: - Я слышал, Уил, у вас в семействе намечается прибавление. Что ж, это замечательно. - Тоже об этом слышал, - отозвался Уил Хэнкок. - Она славная, Дженни. - Да, славная, - безразлично произнес Джон Стерджис. - Ну вот, привезу Молли новость. Ей будет любопытно. Она-то надеялась, что вас опередят молодой Джек с женой. Но пока никаких признаков. Он покачал головой, и по его лицу прошла тень. - Я не думал, что ты придаешь этому такое значение, хотя новость, конечно, интересная, - сказал Уил Хэнкок, пытаясь утешить друга. - В газете напишут, - с оттенком горечи прибавил Джон Стерджис. - Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю. Он сделал глоток побольше. - Ну и нагорит же мне дома, - признался он. - Молли решит, что я спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься? - Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, - дружелюбно вставил Уил Хэнкок. - Никогда. - Да, в основном чувствую себя бодро, - согласился Джон Стерджис. - Ну, а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима... Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая о наступающей зиме. Зима, недруг всех стариков. Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший румянец, глаза внезапно зажглись. - Скажи, Уил, - страстно начал он. - Мы с тобой многое повидали на своем веку. Скажи мне, как ты думаешь... что же это все-таки такое? Уил Хэнкок не стал притворяться, будто не понял вопроса. И не мог отказать другу в ответе. - Не имею понятия, - произнес он наконец серьезно и медленно. - Я думал об этом, но - видит бог - ничего не понимаю. Джон разочарованно откинулся на спинку кресла. - Да, плохо, - проворчал он. - Я ведь тоже об этом думал. Так вроде ничего другого и не делаешь, только все время _думаешь_. Ты у нас образованный, но если и ты не понимаешь, тогда... Он уставился в пустоту - в его холодном взгляде не было ни страха, ни гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему. И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был частью его, каждый был с женщиной, каждый твердил: "Вот она, любовь". Но теперь, очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару - старика, который все еще держался очень прямо, и девушку, которая шла все той же легкой походкой несмотря на отяжелевшее тело. Он разглядывал вновь прибывших сначала с недоверием, потом с легкой улыбкой. Летом, когда он сидел под яблоней, Дженни почти каждый день приходила его звать. Он видел, как она глядит через пропасть, их разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь я и сам мог бы быть старым деревом, подумал он. Или старой скалой, куда приходишь, если хочется побыть одному. Были у них и другие родственники - его и ее. И дом был полон женщин. Однако приходила она к нему. Для всех он оставался "папой Хэнкоком", их замечательным стариком, их собственностью. Но Дженни была не совсем его рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой, сам того не ведая, обладал он. Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена, запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть любовь? Для нее это было лето и старое дерево, для него... он знал, что это было для него. Она нравилась ему, безусловно, но разве это ответ? Не она его волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка. Стоило ему о ней подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла, ничто уже не заденет ее. - На днях я тоже об этом думал и вот хотел сперва понять, что такое любовь, но... - начал было Уил и осекся. Да и к чему продолжать? Джон Стерджис - его старый друг, но невозможно высказать, что у тебя на уме. - Чудно слышать это от тебя, - задумчиво произнес Джон Стерджис. - Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался, а потом понял, что она просто спит. Только проснулась она не сразу - наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на нее. Ты был у нас на золотой свадьбе, Уил, но знаешь, она так разрумянилась во сне, так похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал? Он помолчал. - Ни черта не понимаю, - сказал он. - В молодости есть силы, но нет времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь. Он допил остатки сидра и поднялся. - Ладно, надо идти, а то Сэм будет меня искать, - сказал он. - Хороший был сидр. Проходя через молочный погреб, они заметили, как в маленьком решетчатом окне появилась черная усатая мордочка и виновато скрылась, заслышав голос Уила Хэнкока. - Эта старая кошка только и знает, что подбираться к молоку, - сказал он. - Постыдилась бы, после стольких котят. Хотя, сдается мне, нынче осенью она родит в последний раз. Выходит ее время. Церемония семейного отъезда близилась к концу. Уил Хэнкок жал руку Джону Стерджису. - Заезжай, Джон, и бери с собой Молли. В бочке у меня всегда найдется глоток спиртного. - И какой глоток! - отвечал Джон Стерджис. - Спасибо, Уил. Но думаю, этим летом уже не выберусь. Разве что следующей весной. - Вот и хорошо, - сказал Уил. Но оба знали, что между ними лежит тень холодных месяцев, тень, сквозь которую предстояло пройти. Уил Хэнкок смотрел, как его другу помогают сесть в автомобиль, как автомобиль отъезжает. "Джон стал совсем плохой, - подумал он как о чем-то неизбежном. - А Джон, наверно, говорит сейчас то же Сэму - обо мне". Он повернулся к своим. Он устал, но не хотел сдаваться. Домашние окружили его, болтали, спрашивали. После визита Джона Стерджиса он на время сделался в их глазах еще более замечательным стариком, и теперь, когда Джон уехал, он должен сыграть свою роль достойно. И он играл, а они ничего не заметили, но про себя думал, когда настанет зима. Задули первые осенние ветры и улеглись; поутру Уил Хэнкок стал замечать на земле иней. К одиннадцати часам иней таял, а на следующее утро появлялся вновь. И теперь, когда Уил шел к яблоне, над ним проплывали голые сучья. В тот вечер он рано отправился спать, но прежде чем лечь, еще постоял у окна, глядя в небо. Оно стало уже совсем зимним, звезды сидели в нем крепко. Однако день был довольно мягким. Дженни хотела, чтобы ребенок родился бабьим летом. Ну, дай-то бог. Ночами он стал спать особенно чутко - просыпался от малейшего шума. И когда в доме засуетились, он проснулся сразу. Но продолжал лежать в полудреме, далее не взглянув на часы. По лестнице забегали - вверх-вниз, он прислушался; раздался резкий голос - и сразу зацыкали; кто-то пытался дозвониться по телефону. Они были так знакомы ему - звуки шепчущей суеты, что ночью поднимают на ноги дом. Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Муж - у смерти. И все эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним - ведь он звено в их цепочке. Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти. И вновь глазам его предстали три пары из первого видения - и еще он и Дженни - он, сам того не ведая, передающий Дженни свою неосознанную мудрость. "Вот она, любовь - вот она, любовь - вот она, любовь"... И все это была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом он посмотрел на яблоню - она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые и спелые; он вгляделся и увидел, как ветер срывает последние листья с обнаженных ветвей. Его охватила дрожь - как же он замерз. Поставив кружку на полку, он в последний раз пошел взглянуть на Марселлу. Муки ее кончились - она лежала на боку в окружении своих новорожденных. Глаза ее горели загадочным зеленым светом; он наклонился, потрепал ее по голове, и она накрыла котят лапой, словно рукой. Он с трудом поднялся, выключил свет и пошел прочь. Взбираясь по лестнице, думал: "Я знаю тебя, драгоценная жизнь. Я знаю, зачем тебя дали - чтобы потом отобрать". Когда он на цыпочках пробирался к себе, в доме уже все стихло. Никто не обнаружил его бдений, и ни к чему был его ночной дозор. Но он нес свой дозор. Ведь завтра, может, и не придется - он и сейчас весь дрожал от холода. И все же он остановился у окна и долго смотрел в зимнее небо. Звезды еще сверкали на нем яркими точками; он не увидит, как они начнут меркнуть, но, что бы ни случилось, как прежде будет вращаться земля.