что цивилизованная нация способна на такое, надо было бы пересмотреть усвоенные с детства взгляды на цивилизацию, прогресс, облагораживающее влияние искусства, науки и философии (а кто станет отрицать величие немецкой нации?). Я оказался там единственным переводчиком для небольшой группы, состоявшей из русских и американцев (местонахождение лагеря я заставил себя забыть), но, как и следовало предположить, ни английские, ни русские слова там не понадобились. Странным образом, под влиянием писем Роупера я видел его в своих ночных кошмарах чаще, чем себя самого. Он живо вставал предо мной с исписанных страниц бледный, упитанный, глядящий сквозь очки респиратора (эти очки в железной оправе делают человека похожим на слабоумного ребенка), с выбивающимися сзади из-под стальной каски пшеничными космами. Во сне я видел, как он вместо меня стонет от боли, извергая маховые колеса часов, извивающихся змей, готические тома, слышал его тонущие в рыданиях немецкие речевые обороты, в которых все время повторялись слова Staunen (удивление), Sittichkeit (нравственность) и Schicksal (судьба). В своих собственных кошмарах Poупep видел, как его заставляют вечером (восхитительный закат, последние птичьи трели) идти сквозь лес трупов, продираться сквозь изгородь из посиневших тел и принуждают (это снилось всем нам) к некрографии, то есть поеданию трупов. Роупер видел себя также британским Иисусом, Джонбулем Христом, распятым на "Юнион Джеке"*. И никак не мог понять, чем было это распятие: наказанием, искуплением или удостоверением личности. Немудрено: помимо книг по физике и химии, а также нескольких поэтических сборников, Роупер почти ничего не читал. Тем не менее, в его письмах присутствовало чувство вины. Ведь эти зверства вершились представителями того--же самого рода человеческого, к которому принадлежал и он. "Мы должны были этому помешать,--писал Роупер.--Мы все виновны". "Не будь идиотом,--отвечал я Роуперу.--Виноваты немцы, и только немцы. Разумеется, многие из них не признают своей вины, потому что не поверят в те ужасы, которые творились их именем. Надо им все показать. Кстати, начать можешь с немецких баб". Этим я и занимался. Все они как будто только и ждали наказания, мечтая искупить глубоко--ох, и глубоко же!--засевшую вину или как там у них это называется? Сами они, конечно, так не думали, считая это обыкновенным флиртом, естественным для женщины любой побежденной страны. Но неосознанные генетические законы требовали экзогамного оплодотворения*. звали чужое семя и слипались с высоконравственной тягой к наказанию. Впрочем, постойте--разве это не различные проявления единой сущности? Разве семя яростное и карающее не животворнее лениво сочащегося на розовую простыню супружеского ложа? Разве смешанные браки не размывают национальные признаки и, следовательно, чувство национальной вины? Впрочем, низкорослым бременским женщинам я этих вопросов не задавал. Я вонзался в них безо всяких признаков мягкотелости. Я набрасывался на них, выпуская когти и все остальное, и в то же время я смутно ощущал, что их убитые или ушедшие мужчины сумели отомстить мне, сделав меня таким же, как они сами: жестоким, похотливым, сошедшим со страниц готического бестиария. Нет, все-таки жизнь--это манихейское месиво!* В Эльмсхорне бедняга Роупер нашел свою даму сердца. Точнее, дама сердца нашла его сама. И вышла за него замуж. Ей требовалось спокойствие семенной жизни, чтобы преподать урок, диаметрально противоположный тому, на который тратил себя я. В Германии мы с Роупером ни разу не встретились, хотя оба служили в британской зоне, и прошло несколько лет их семейной жизни и ее интенсивных поучений, прежде чем я сумел (уже в Англии и после того, как мы оба переоделись в штатское) удовлетворить свои не слишком сильные мазохистские наклонности (за которыми на самом деле скрывались совсем другие) и посетить тающую от матримониального блаженства Ehepaar (ox уж мне эти немецкие словечки!). Сэр, я прекрасно помню ту встречу. Знакомя нас, Роупер все перепутал: "Это Бригитта",--произнес он смущенно. Спохватившись, что начал не с того, он еще сильнее смутился: "Darf ich vorstellen--мой старинный друг Денис Хильер". Роупера так и не отпустили из армии раньше, чем предписывалось законом, несмотря на стипендию, которая его дожидалась в Манчестерском университете (все-таки не в Оксфорде.), и на то, что Роупер мог бы внести очевидный вклад в процесс грандиозного технологического обновления, на пороге которого, как нам говорили, стояла страна. Сейчас Роупер учился на третьм курсе. Все двенадцать месяцев, что они были помолвлены, Бригитта ждала его с кольцом на пальце в Эльмсхорне, а он, перебиваясь на армейском довольствии, подыскивал квартиру в своем мрачном городке, причем этот Stadt, если приглядеться, во многом сохранил догитлеровский облик: богатые, уважающие музыку евреи, ресторанчики, полупьяные бюргеры, буржуазная основательность. Конечно, в наши дни, когда жители бывших колоний рвутся поселиться на родине своих недавних угнетателей, город уже совсем не тот. Сегодня он больше напоминает Сингапур (правда, без тамошней суеты). Кажется, воспоминания о Германии нахлынули на меня в тот момент, когда я увидел Бригитту, ее почти до неприличия белокурые волосы и громадную грудь. Она была умопомрачительно сексуальна и к тому же значительно моложе Роупера (нам было по двадцать восемь, а ей на вид не больше двадцати). Бригитта ухитрилась заставить всю квартиру тевтонским хламом, и на глаза попадались то резные узоры настенных часов, то хитроумные игрушки для определения влажности воздуха, то набор пивных кружек с лепными изображениями одетых в кожаные бриджи охотников в окружении натужно смеющихся подружек в широких сборчатых платьях с плотно облегающим лифом. На буфете лежал альт, на котором играл еще ее покойный отец, и Роупер, по-видимому, ни разу не встречавший подобного инструмента в Англии, называл его Bratsche и с гордостью сообщил, что Бригитта чудесно играет--не классику, конечно, а старинные немецкие песни. В заставленной, пропитанной Бригиттой гостиной одна лишь вещь напоминала о Роупере. Это было висевшее на стене родословное древо в картонной рамке. -- Я и не подозревал,--сказал я, рассматривая картинку,--что ты такой э-э... Rassenstolz. Так можно сказать? Бригитта, которая все время смотрела на меня слегка отчужденно, поправила: -- Не расой, а родословной. Не могу сказать, что этим уточнением она добавила себе шарма в моих глазах. -- У родового древа Бригитты тоже глубокие корни,--сказал Роупер.--Нацисты делали в каком-то смысле доброе дело: в поисках еврейской крови они докапывались до самых далеких предков. -- Ну, здесь-то еврейской кровью не пахнет,--сказал я, глядя на пращуров Poyпepa.--Немного французской и ирландской и, конечно же, ланкаширская.--(Маршан, 0' Шонесси, Бамбер.)--И все доживали до седых волос,--(1785--1862, 1830--1912, 1920--? Последним был наш Эдвин Роупер.) -- Чистая, здоровая кровь,--самодовольно ухмыльнулся Роупер. -- У меня тоже нет ни капли еврейской крови,--вызывающе произнесла Бригитта. -- Да уж конечно,--сказал я с улыбкой.--А вот, я вижу, Роупер, умерший совсем молодым.--(Я имел в виду Эдварда Роупера, 1530--1558, жившего в эпоху Тюдоров.)--Впрочем, продолжительность жизни была тогда не слишком большой. -- Его казнили,--сказал Роупер.--Погиб за веру. Эту историю раскопал мой дедушка. Выйдя на пенсию, он принялся изучать нашу генеалогию. Вот он--Джон Эдвин Роупер. Умер в восемьдесят три года. -- Одна из первых жертв Елизаветы? Значит, в вашей семье был мученик веры? -- И большой дурак,--усмехнулся Роупер.--Надо было сидеть и помалкивать. -- Например, как немцы, да? -- Мой отец погиб на фронте,--сказала Бригитта и удалилась на кухню. Пока она возилась с ужином, я поздравил Роупера с милой, умной и красивой женой. -- Конечно, она у меня умная,--радостно подтвердил Роупер (словно были сомнения относительно других ее качеств!).--Как она говорит по-английски! А что Бригитта вынесла во время войны! Отец у нее погиб одним из первых. В Польше, в тридцать девятом. Но я не слышал от нее ни слова упрека--ни ко мне лично, ни к Британии. -- Британия не воевала в Польше, -- Не важно, мы являлись союзниками. Это была наша общая война. И на каждом из союзников лежит доля вины. -- Слушай,--сказал я резко,--что-то я не понимаю. Ты хочешь сказать, что твоя жена-немка милостиво прощает нас за Гитлера, нацизм и прочие ужасы? Включая развязанную ими войну? -- Но Гитлер не начинал войну,--отчеканил Роупер,--это мы ее объявили. -- Да, но иначе он сожрал бы весь мир. Черт побери, ты, похоже, забыл, за что воевал шесть лет. -- Между прочим, я не воевал,--педантично уточнил Роупер,--а помогал спасать человеческие жизни. -- Жизни союзников,--сказал я.--И тем самым участвовал в войне. -- Как бы то ни было, я не жалею. Иначе я бы не встретил ее, Бригитту.--Лицо у него приняло такое выражение, будто он слушает Бетховена. Слова Роупера меня сильно задели, однако я не решился ничего сказать, потому что в этот момент Бригитта внесла в комнату ужин или, возможно, то, с чего предполагала его начать. Она принялась выставлять холодные закуски и скоро накрыла роскошный шведский стол: копченая семга (баночного посола), холодная курица, ветчина в желе (гробовидной формы--тоже из Банки), маринованные огурчики, ржаной хлеб, масло (хороший шмат, а не карточные кусочки) и четыре сорта сыра. Роупер открыл пиво и собрался наполнить предназначенную мне глиняную кружку. -- Я бы предпочел стакан,--сказал я,--Не привык пить пиво из кружки. -- Из кружки вкуснее,--сказала Бригитта. -- И все-таки я бы хотел из стакана,--сказал я с улыбкой. Роупер дал мне фирменный пивной стакан с позолоченным гербом и названием компании. -- Что же, приступим,--проговорил я, нетерпеливо потирая руки.--Вы, как вижу, неплохо устроились, nicht wahr? В то время по карточкам выдавалось меньше, чем в худшие дни войны. Романтика военного времени осталась в прошлом, а его тяготы все продолжались. -- Продукты из Америки,--сказал Роупер.--От дяди Бригитты. Он каждый месяц присылает нам что-нибудь съестное. -- Дай Бог ему здоровья,--сказал я, кладя семгу на кусок черного ржаного хлеба с толстым слоем масла. -- А вы чем занимаетесь?--тоном строгой гувернантки спросила Бригитта, словно разговаривала с великовозрастным оболтусом, который уклоняется от военной службы. -- Учусь,--ответил я.--Славянские языки и разные сопутствующие штуки. Больше ничего сказать не могу. -- При Министерстве иностранных дел,--улыбаясь, уточнил Роупер. Розовощекий, круглолицый, коротко остриженный, в подчеркнуто строгих очках, он походил на немца не меньше чем его жена. Я вспомнил "Немецкий для начинающих". Урок третий--Abendessen. Для полноты картины Роупер после еды должен раскурить пенковую трубку. -- Вы имеете отношение к тайной полиции?--спросила Бригитта, что-то аппетитно уплетая (на лбу у нее выступили крошечные капельки пота).--Мой муж скоро станет доктором. (Я не понял связи.) Роупер объяснил жене, что это только в Германии "доктор" является первым ученым званием, и добавил: -- А что касается тайной полиции, то в Англии, насколько мне известно, ее не существует. -- Могу подтвердить это со всей ответственностью,--сказал я. -- Мой муж,--сказала Бригитта,--занимается науками. -- Ваш муж станет знаменитостью. В другое время польщенный Роупер покраснел бы, не сейчас он был всецело поглощен едой. -- Значение науки будет расти,--сказал я.--Работа ученых над новыми смертоносными видами оружия--важная часть усилий по мирному восстановлению страны. Ракеты вместо масла. -- По-моему, на столе достаточно масла,--сказала, жуя, но сохраняя каменное лицо, Бригитта.--Я вас совсем не понимаю. -- Я говорю о "железном занавесе". Мы не знаем, что на уме у русских. Мы хотим мира, поэтому должны готовиться к войне. Тридцать восьмой год кое-чему научил. -- Надо было научиться раньше,--сказала Бригитта, приступив к сыру.--Надо было знать раньше. Роупер добродушно растолковал ей, что я имел в виду. -- Главным неприятелем была Россия,--сказала Бригитта. -- Врагом? -- Ja, ja, Feind. Врагом.--Она впилась зубами в кусок хлеба, словно то была пресуществленная сталинская плоть.--Германия сознавала это. Англия не сознавала это. -- Так вот почему немцы уничтожали евреев. -- Международный Bolschewismus,--сказала Бригитта с видимым удовольствием. Тут Роупер мобилизовал все свое красноречие и произнес длинную тираду, на всем протяжении которой Бригитта, как и положено учителю, внимательно его слушала, одобрительно кивала, подсказывала и иногда поправляла. -- Мы, британцы,--начал Роупер,--должны признать, что почти во всем виноваты сами. Мы были слепы. Все, чего хотела Германия,--это спасти Европу. Муссолини в свое время хотел того же, но ему никто не помог. Мы не имели реального представления о мощи и намерениях Советского Союза. Теперь мы уже кое-что понимаем, но время упущено. Лишь три человека не питали никаких иллюзий, однако мы вылили на них ушат грязи. Из них остался в живых только один.--И, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений, Роупер уточнил:--Испанский генерал Франко. -- Знаю я твоего мерзавца Франко,--огрызнулся я.--Не забывай, что я год прослужил в Гибралтаре. Франко спит и видит, как бы его у нас оттяпать. Что за чушь ты городишь! -- Чушь городите вы,--сказала Бригитта. (Эта девочка быстро усваивала новые обороты!)--Надо слушать, что говорит мой муж. Роупер распалялся все сильнее, но я простодушно утешал себя тем, что, окунувшись в свои исследования,--а произойдет это уже скоро,--он позабудет обо всем на свете, включая и бредовые мысли, которыми его пичкает настоящий враг. Тем не менее, меня бесило то, что он нес: Англии следует, видите ли, извиниться перед вонючей Германией за причиненные ей страдания. Я терпел, покуда мог, но в конце концов, взорвался: -- Да как ты можешь оправдывать жестокость, с которой они подавляли любую свободную мысль, любое слово, или то, что гордость немецкой нации--такие люди, как Фрейд или Томас Манн, должны были покинуть страну, иначе бы их растерзали. -- Марагобуматели,--сказала Бригитта. -- Если уж начал войну, то приходится вести ее повсюду,--сказал Роупер.--Война--это уничтожение врагов, а они не обязательно должны быть где-то далеко. Самые коварные враги--дома. Неужели ты думаешь, что кто-то с удовольствием высылал из страны лучшие умы? Просто с ними было невозможно спорить. Их нельзя было ни в чем убедить. Да и времени на эти не хватило. Я хотел что-то сказать о цели, которая не оправдывает средства, но вдруг мне пришло в голову, что ведь и военнопленные подбрасывали бритвенные лезвия в корм для вражеских свиней и что, хотя нацисты и бомбили Ковентри, но и мы бомбили Дрезден. Что на жестокость мы отвечали жестокостью. Что стрелять в детей и стрелять в Гитлера (который в итоге сам покончил с собой)--не одно и то же. Что история--это нагромождение противоречий. Что фашизм явился неизбежной реакцией на коммунизм. Что, возможно, встречаются евреи, похожие на тех, которых изображал отец Берн. Но тут я очнулся. Кто это мне так промыл мозги? Я взглянул на Бригитту, но в ее глазах читалось только одно-- секс. Я стиснул зубы, охваченный безумным желанием: прямо сейчас, на полу, на глазах у Роупера. А вслух я произнес: -- Ты стал похож на отца Берна с его "Англией--поджигательницей войны" и "Евреем, трясущимся над деньгами". Вы прекрасная парочка. -- Я уже не говорю о церкви!--воскликнул Роупер.--С еврейским смирением подставлять другую щеку! Нация от этого хиреет. Ницше прав. Бригитта одобрительно кивнула. -- Что вы знаете о Ницше?--спросил я.--Уверен, что вы не читали ни одной его строчки. -- Мой отец...--начала Бригитта, а Роупер пробормотал: -- Краткое изложение его философии печатали в "Ридерс дайджест".--Роупер был честным малым. -- ...в школе,--докончила Бригитта. -- О Господи! Чего тебе нужно?--спросил я у Роупера.--Крови, железа, черной магии? -- Нет, ничего, кроме работы. Первым делом я хочу получить ученую степень, а затем сразу приступлю к исследованиям. Нет,--повторил Роупер удрученно (возможно, из-за переедания: он умял полкурицы, увесистый кусок ветчины, перепробовал все четыре вида сыра и при этом не жалел хлеба),--мне не нужно ничего, что может вызвать войну или сделать се еще более жесткой. Я не хочу отвечать за трупы, за несчастных детей... -- За моего отца,--сказала Бригитта. -- За твоего отца,--согласился Роупер. Словно тост подняли... Можно было подумать, что вторую мировую войну и начали-то только для тоги, чтобы уничтожить герра Как-Его-Там. -- Да,--сказал я,--и за моего дядю Джима, и за двух детей, которых поселили в доме у моей тетки Флори (думали, там безопасней, а их в поле бомба накрыла), и за всех несчастных евреев, черт их подери, и за протестовавших против войны интеллектуалов. -- Вы говорите правильно,--сказала Бригитта,--черт подери евреев. -- Такая война не должна повториться,--сказал Роупер.--Великая страна лежит в руинах. -- Ничего, зато есть что пожрать. Прорва датского масла и жирной ветчины. Самые отожравшиеся мордовороты в Европе. -- Пожалуйста, не называй соотечественников моей жены мордоворотами. -- Мордоворот--это что?--спросила Бригитта.--Твой неприятель говорит понятно. -- "Приятель--непонятно",--поправил я. -- Янки и большевики обгладывают кости великого народа,--сказал Роупер.--И французы-поганцы туда же. И британцы. Внезапно в моем мозгу грянул антифон* двух коров: "Пал, пал Вавилон"* и "Если я забуду тебя, Иерусалим"*. Я сказал: -- Ты всегда мечтал о цельном универсуме, но это глупость и тавтология. Запомни: сегодня мирных наук не осталось. Те же ракеты, что летят в космос, могут взрывать вражеские города. Ракетное топливо способно помочь человеку оторваться от земли--или оказаться в ней. -- Откуда ты знаешь про ракетное топливо?--удивился Роупер.--Я же ничего не говорил. -- Догадался. Знаешь, мне лучше уйти. -- Да,--мгновенно откликнулась Бригитта,--лучше уйти. Я взглянул на нее,--сказать, что ли, пару ласковых?--но ее тело лишало дара речи. Возможно, я уже достаточно наговорил. Возможно, я даже был невежлив: как-никак, в задних зубах у меня застряли кусочки дядюшкиной ветчины. Возможно, я был неблагодарным. -- Мне до дома добраться целое дело,--сказал я Роуперу. -- Мне казалось, ты живешь в Престоне. -- От Престона до моего городка еще ехать на автобусе, так что надо успеть хотя бы на последний. -- Что ж поделаешь,--уныло произнес Роупер.--Я очень рад, что мы увиделись. Непременно приезжай еще. Я взглянул на Бригитту: может быть, она подтвердит слова мужа улыбкой, кивком или словом? Нет, Бригитта сидела с каменным лицом. Я сказал: -- Danke schon, gradige Frau. Ich habe sehr gut gegessen,--и зачем-то по-идиотски добавил:--Alles, alIеs uber Deutschland.--На ее глаза навернулись гневные слезы. Я вышел, не дожидаясь, пока меня выставят. Трясясь в автобусе, я представлял себе, как под белой хлопчатобумажной блузкой Бригитты мерно вздымается огромная, будто у Urmutter, грудь. Вот Роупер расстегивает пуговицу, и я слышу катехизический диалог: "Кто был виновен?"--"Англия... Англия..." (Дыхание учащается.) То же самое, но быстрее, еще раз, еще--до тех пор, пока Бригитте не надоедает катехизис. Я представляю себя на месте Роупера. Конечно, сжимая эту восхитительно-упругую, громадную тевтонскую грудь, я тоже, тяжело дыша, начинаю поносить Англию, готов обвинить собственную мать в развязывании войны и перед тем, как войти, приговариваю, что через газовые камеры прошло слишком мало евреев. Но вот все стихает, и я беру свои слова назад -- совсем не в посткоитальной апатии: я начинаю ее обвинять, кричу, что она развратная сука. Желанная сука. И все начинается снова. Сэр, для Роупера это оказалось одним из главных событий в жизни. Я говорю о его посещении лагеря смерти, где он впервые увидел подлинное зло -- не сладострастно обсосанное зло из воскресной газетенки, а зло воняющее и осязаемое. Храня верность научному рационализму, он отбросил единственную систему, способную объяснить увиденное,--я говорю о католичестве; оказавшись перед иррациональной пустотой, он погрузился (буквально!) в первую попавшуюся логически не противоречащую систему обвинении. Было еще одно письмо, о котором я пока не упоминал,--ответ на мое, где я советовал Роуперу приударить за немецкими женщинами. Роупер писал: "Я пробовал то, о чем ты пишешь. Странным образом это напоминало мне, как мы когда-то ходили на исповедь (верующий скажет, что я богохульствую). Я встретил ее в пивнушке. Она пришла туда с каким-то немцем. Я был слегка пьян и поэтому вел себя развязнее, чем обычно. Спутник, по-видимому, был ее братом. Я несколько раз угостил ее пивом и подарил три пачки сигарет. Короче, не успел я понять, что происходит, как мы уже валялись на каком-то газоне. Был чудесный вечер, она то и дело повторяла: "Mondschein". Идеальная обстановка для того, что зовется "ЛЮБОВЬЮ". Но когда при свете луны показалось ее обнаженное тело, мне вдруг вспомнились другие тела--голых лагерных полутрупов. Да, выглядели они иначе! Я яростно набросился на нее, и, пока мы занимались любовью, ненависть к ней доходила почти до крика. Но ей, похоже, это нравилось. Она кричала: "Wieder, wieder, wieder!". Мне казалось, что я причиняю ей зло, что я насилую, нет, хуже--развращаю; она же наслаждалась тем, что было, как я думал, ненавистью, а оказалось наслаждением и для меня самого. Я себе противен, я готов убить себя, я сгораю от стыда". За день до того, как пришло это письмо, я получил от Роупера телеграмму: УНИЧТОЖЬ ПИСЬМО НЕ ЧИТАЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ВСЕ ОБЪЯСНЮ. Но никаких объяснений не последовало. Вместо этого он пытался искупить грех перед женщиной, которая тогда под луной кричала "Wieder!". Скорее даже перед девушкой, а не женщиной. Ведь Бригитта была еще совсем юной. До следующей нашей встречи с Роупером прошло достаточно много времени--достаточно, чтобы забыть копченую семгу, ветчинный гробик дядюшки Отто и неприветливость его племянницы. Роупер, перевыполнив предсказанное женой, получил настоящую докторскую степень, а не ту, что была у подохшего сукина сына и недоучки Геббельса. Роупер мне позвонил и по время разговора так жарко дышал в трубку, словно перед ним была одна из эрогенных зон Бригитты. Он сказал, что есть срочное дело. Нужна моя помощь, совет. Я догадывался, в чем дело: "Wieder, wiedеr, wieder". Вот тебе и Мondschein! Я предложил встретиться на следующий вечер в небольшом немецком ресторанчике в Сохо--раз уж он так любит все немецкое. Там доктор Роупер--восходящая звезда среди британских разработчиков дешевого ракетного топлива--совершенно захмелел от игристого рейнвейна и, скуля, стал изливать мне душу. Жена ему изменяет, но он ее тем не менее любит, он дал eй все, на что любая порядочная женщина... -- Скажи толком, что стряслось. В моем пьяном голосе сквозили нотки удовлетворения. Я это чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. -- Я застал его у нас дома, когда пришел однажды вечером, красномордая громила немецкая, без пальто, в расстегнутой рубашке, вся грудь в белесых волосах, расселся с ногами на диване и пьет пиво из банки, я зашел, а он, смотрю, и в ус не дует, ухмыльнулся только. И она ухмыльнулась. -- В ус не дует... Надо было его вздуть хорошенько и вышвырнуть вон. -- Он профессиональный борец. -- Тогда другое дело.--Я представил себе, как Роупер висит на канатах, оплетенный, как в детской игре "в веревочку", похожий на замотанное распятие.--Откуда он взялся? -- Нам пришлось купить дом в довольно мерзком районе, ведь в Лондоне сейчас в приличном месте жилья не найдешь, однако... -- Вы уже давно в Лондоне? -- Конечно.--Он посмотрел на меня так, словно о его переезде в Лондон трубили все газеты.--Словом, были сложности, но Университет мне помог. Уж очень нам надоело жить в квартире; Бригитте хотелось, чтобы дома она, как настоящая Englische Dame, поднималась и спускалась по лестнице. -- При чем тут борец? -- Однажды мы зашли в Ислингтоне в пивную и увидели эту сивую гориллу, которая изъяснялась на английском с сильным немецким акцентом. Бригитта сразу заговорила с ним о Heimweh, так у них называется ностальгия. Бедняжка истосковалась по Германии, по немецкому языку, а он к тому же, как выяснилось, родился в тридцати километрах or Эльмсхорна. Так вот мы и встретились. У него тут какой-то контракт на выступления. Жаловался, что ему здесь очень одиноко. На вид --настоящий громила. -- Что ж ты хочешь--борец... -- Видел бы ты его мерзкую рожу! Тем не менее, мы отправились к нам ужинать.--Роупер, очевидно, полагал, что людей непривлекательных никуда приглашать не следует.--И ужасно, ну просто непроходимо туп, а на морде--сияющая улыбка. -- Немудрено, после такого-то ужина! -- Нет, у него все время рот до ушей.--Кажется, сарказм и ирония доходили теперь до Роупера не лучше, чем до его жены.--И жрет как лошадь. Бригитта не успевала подкладывать ему хлеб. -- Словом, Бригитте он приглянулся. Роупера затрясло. -- Приглянулся! Хорошо сказано! Однажды я пришел с работы поздно вечером, усталый и--сказать себе, что я увидел? -- Скажи. -- Увидел их в постели,--почти выкрикнул Роупер. Руки у него нервно задергались, он схватил рюмку и опрокинул в себя тряско-искристый рейнвейн. Тяжело вздохнул и громко--привлекая внимание соседей--повторил: -- Да, да, в постели. Все его вонючие мускулы так и ходили--с наслаждением ходили,-- а она под ним орала: "Schnell, schnell, schnell!". Одинокий немец-официант бросился, было на зов Роупера, но я остановил его жестом и, взглянув на Роупера, протянул: -- Вот тебе на... -- Вот именно на... Даже этот ублюдок понимал, что участвует в чем-то мерзком и против обыкновения не ухмылялся. Схватив одежду, он полуголый выскочил из квартиры. Казалось, он ждал, чтоб я его хорошенько треснул. -- Вот и надо было,--посоветовал я (надо сказать, не слишком обдуманно).--Что ж, значит, отмучился... Я, кстати, с самого начала был уверен, что из вашего брака ничего не получится. Роупер облизнул губы. Чувствовалось, что его волнение во многом объясняется чувством стыда. -- Тем не менее получилось,--пробормотал Роупер.--Конечно, я ее не сразу простил... Но, понимаешь, когда я увидел их в постели... Я хочу, чтобы ты меня правильно понял... Это как бы придало нашей семейной жизни совершенно новый характер. Я его правильно понял. Ужасно, конечно, но жизнь есть жизнь. И семейная тоже. -- Ты хочешь сказать, что, хотя ты пришел домой усталый, вы все-таки... -- Да, и она чувствовала себя виноватой. -- Неужели? Признаться, если бы я застал свою жену... -- Тебе этого не понять.--В пьяном голосе Роупера на мгновение послышались довольные нотки.--Ты не женат. -- Ну, хорошо. Так что все-таки тебя беспокоит? -- Вообще-то это длилось недолго,--пробормотал Роупер.--Пойми, я допоздна работал, недоедал. Консервы вызывали у меня расстройство желудка. -- Консервы были не так уж плохи. -- Да, конечно. Между тем нам подали Kalbsbraten и Obsttorte. Роупер был в полном отчаянии. Словно собирая силы перед окончательным поражением, он опустошил свои тарелки и машинально принялся за мои. -- Оказалось, что я слабак, оказалось, что со мной можно спать только в прямом смысле слова. Оказалось, это я организовал еврейский заговор, в результате которого погибла Германия. -- Она совершенно права. Как-никак, ты был "британским союзником". -- Но я осознал свою вину,--безнадежно проговорил Роупер.--Она это знала. Однако спустя некоторое время сивая горилла появилась снова. -- Значит, какой-то перерыв все-таки был? -- Он ездил бороться на континент. Нo теперь вернулся и выступает в лондонских предместьях. -- Он был у вас дома? -- Да, приходил ужинать. Ничего больше. Но я не знаю, что происходит по утрам. -- Так тебе, идиоту, и надо. Простил ее--вот и получай. -- Меня он больше не стесняется. С улыбочкой достает себе пиво из нашего холодильника. Она зовет его Вилли. А на ковер он выходит под именем Вурцель. На афишах написано "Wurzel der Westdeutsche Teufel". -- Значит--любого отутюжит. -- Нет, это значит "Вурцель--западногерманский дьявол". -- Знаю, знаю. Но чем я могу тебе помочь? Не понимаю, в чем заключается моя роль.--И вдруг (непростительно поздно для профессионала) я навострил уши.--Ты когда-нибудь говорил с Бригиттой о своей работе? Она знает, чем ты занимаешься? -- Понятия не имеет. -- И никогда не интересовалась? Роупер немного подумал. -- Ну, разве что в самых общих чертах. Она вообще не слишком хорошо понимает, чем занимаются ученые. Из-за войны Бригитта не смогла даже закончить школу. -- Ты приносишь какие-нибудь документы домой? -- Видишь ли...--Роупер слегка смутился.--Они у меня заперты, но даже если бы она до них добралась, то ничего бы не поняла. -- Святая наивность. Скажи, у нее есть родственники или друзья в Восточной Германии? -- Насколько мне известно, нет. Послушай, она не шпионка, это совершенно исключено. Поверь мне, причина всего, что происходит, только одна--секс. Итак, все та же мерзкая похоть. Роупер скривил рот и из него--словно из горгульи*--послышался жалобный стон. -- Я не виноват, что прихожу вечером такой усталый. -- А в воскресенье утром? -- Я поздно просыпаюсь. Бригитта встает на несколько часов раньше. В его глазах блеснули слезы, и я решил, что надо уходить, пока не появилась злобная толстая хозяйка ресторана. Улыбнувшись про себя, я припомнил проповеди отца Берна в дортуаре. Затем оплатил счет, оставил на столе сдачу и, поддерживая Роупера под левый локоть, вышел из зала. -- Конечно, я могу заняться этим профессионально. Могу установить за ними наблюдение, и, если тебе понадобятся доказательства для бракоразводного процесса... -- Я не хочу развода. Я хочу, чтобы все было, как прежде. Я люблю ее. Мы шли по Дин-стрит в направлении Шафтсбери-авеню. -- Когда-то,--сказал я,--ты не признавал никаких авторитетов, ты был независим и, подобно людям эпохи Возрождения, стучался во все двери. А теперь хочется опереться на что-нибудь. Точнее, на кого-нибудь. -- Это удел каждого. А тогда я был еще слишком молод и неопытен. -- Почему бы тебе не вернуться в лоно церкви? -- Ты сошел с ума. Человек должен двигаться вперед, а не назад. Писание--это сплошной вздор. Ты, мерзавец, знаешь об этом лучше меня.--Несмотря на свое южное происхождение, мы крепко усвоили брадкастерскую манеру общения.--Небось, сам-то забыл уже, когда расплевался с религией! -- Не забыл: когда стал работать там, где работаю сейчас. Это всего лишь вопрос благонадежности. В моем досье указано "англиканец". Так безопасней. Ни к чему не обязывает. Никого не оскорбляет. Ты не поверишь, в Департаменте даже проводятся ежегодные религиозные празднества. Как ни крути, но папа все-таки иностранец. -- Врежь ему хорошенько,--воскликнул Роупер, имея в виду, конечно, не папу.--Проучи его. Тебя же учили приемам рукопашного боя, дзюдо и всему такому. Выбей зубы этой сивой свинье. -- На глазах у Бригитты? Не думаю, что после этого она будет испытывать к тебе особую нежность. Если помнишь, она уже при знакомстве назвала меня "неприятелем". -- Тогда подкарауль его одного. Ночью. Где-нибудь на улице или возле его дома. -- Не понимаю, какой урок должна извлечь из этого Бригитта--истинный объект наших стараний. Господи, по-моему, мы снова затеваем войну. Мы подошли к метро на площади Пиккадилли. Роупер остановился посреди тротуара и расплакался. В обращенных на него взглядах молодых людей не было обычной в таких случаях презрительной усмешки--скорее сострадание. Новое поколение--новые понятия о половых приличиях. Для нас же с Роупером ничего не изменилось: все, что касалось пола, по-прежнему оставалось "мерзким". Успокоив Роупера, я взял у него адрес, и бедняга заковылял в метро с таким лицом, словно спускался в ад. Просьбу Роупера я выполнять не собирался, у меня был собственный план действий. Как Вы помните, сэр, в то время я все еще считался в Департаменте чем-то вроде стажера. Для тренировки мне было позволено--правда, не Вами, а майором Гудриджем--вести наблюдение за Бригиттой Роупер, урожденной Вайдегрунд, и этим самым Вурцелем. Меня, кажется, даже похвалили за инициативу. Каждый день после нашей встречи в Сохо я приходил к дому Роупера, который находился неподалеку от Ислингтон-Хай-стрит. Дом был мрачный, закопченный, с немытыми окнами (мойщики окон, должно быть, считали ниже своего достоинства появляться в этом районе). Вдоль улицы угрюмыми часовыми стояли ободранные мусорные баки. На одном конце улицы находился молочный магазин, перед которым выстраивались запотевшие молочные бутылки, на другом конце--лавка, торгующая скабрезными журнальчиками. Жили здесь преимущественно рабочие, поэтому днем улица была пустынной, если не считать женщин, иногда выходивших в бигуди и шлепанцах за покупками. Вести наблюдение оказалось делом нелегким. Но, к счастью, продолжалось оно недолго--Вурцель появился на третий день. Крепко сбитый, безобразный, самоуверенный, одетый в видавший виды синий костюм. Он постучался, посвистывая, взглянул на небо, не сомневаясь, что его с нетерпением дожидаются. Дверь приоткрылась, но Бригитта не выглянула. Вурцель вошел. Я немного прогулялся--ровно столько, чтобы выкурить бразильскую сигару, затем выплюнул огрызок и постучал в дверь. Потом еще раз. И еще. Босые пятки зашлепали вниз по лестнице. Из прорези для почты послышался голос Бригитты, еще не успевшей переключиться на английский: "Ja? Was ist's?" -- Заказная бандероль, миссис,--сказал я по-пролетарски грубовато. Дверь чуть приоткрылась, по мне этого было достаточно--я ввалился, преодолевая едва ощутимое сопротивление ее пышной тевтонской груди (но не глядя на нее, не поворачиваясь в ее сторону), и, сопровождаемый криками Бригитты, бросился вверх по лестнице. Сверху послышался ответный крик--удивленный и слегка настороженный. Похоже на перекличку в Альпах! По крикам и табачному запаху я сразу определил, где располагалась спальня. Бедный Роупер: лестничная площадка была усыпана скинутыми с полок книгами! Бригитта уже почти дышала мне в затылок. Я влетел в спальню, бросился в дальний угол и лишь после этого повернулся к ним лицом. Стоявшая в дверях Бригитта, которая успела накинуть на себя лишь аляповатый халатик, сразу узнала "неприятеля". Я взглянул на кровать: там валялось обнаженное, как Ной*, огромное тупое животное. Совершенно очевидно, что занимались здесь отнюдь не шпионажем. Но все-таки, кто может поручиться? -- Выметайся отсюда, свинья!--рявкнул я.--Вон! Быстро, пока я не вышвырнул тебя в таком виде на улицу! Он увидел, что перед ним не муж. Балансируя как на трамплине, он выпрямился во весь рост и--голый до неприличия, с покачивающейся маленькой мошонкой--двинулся по кровати на меня. По-горильи раскинув жирные руки, Вурцель угрожающе зарычал. Видимо, он собирался, добравшись до края кровати, прыгнуть на меня, однако я стоял слишком далеко. И тут ублюдок поманил меня пальцем, словно мы с ним находились на ковре, и вот-вот послышится рев и свист толпы. Мне сразу стало ясно, что все, на что он способен,--это побеждать в купленных схватках, делая эффектные броски через плечо, вертушки, ножницы на голову и подсады голенью. О настоящих бросках он и понятия не имел. Шестерка! Тут тебе не в поддавки играть! Здесь публику за нос не поводишь! Я-то уж кое-что понимал в профессиональной борьбе. Он спрыгнул с кровати--на тумбочке, в свою очередь, подпрыгнули кувшины и кружки Бригитты. Господи, только сейчас я заметил на стене групповую фотографию шестого класса колледжа Св. Августина. Мы с Роупером стоим в обнимку, рядом улыбающийся, позабывший на время о "мерзкой похоти" отец Берн. Между тем Вурцель приближался, с театральной свирепостью скаля гнилые зубы. Эх, жаль, комната тесновата... Вурцель полагал, что противник уже психологически сломлен, и никак не ожидал моего неожиданного удара головой в диафрагму. Руки у него были широко раскинуты, так что я ему не позавидовал. Он удивленно отпрянул, когда я резко провел с колена захват левой ноги. Вурцель хотел нанести мне удар в затылок, но я был к этому готов. Навалившись всем телом, я опрокинул задыхающегося мясистого противника на спину и, бросившись на него, точно на необъятное меховое ложе, хорошенько придавил негодяя в позе выставленного напоказ Марса*. Он попытался высвободиться, но я держал его крепко и к тому же сразу успокоил своим коронным -- ребром ладони по горлу: einmal, zweimal, dreimal. Вообще-то Бригитта должна была бы сейчас колошматить меня по голове туфлей или еще чем-нибудь, но я видел, что ее обнаженная ножка неподвижно застыла у двери. -- Genug?--спросил я у Вурцеля. Он прохрипел нечто, отдаленно напоминавшее "genug", но мне казалось, что ответ следует несколько уточнить. Обмякшие, некогда мускулистые руки Вурцеля служили сейчас разве что украшением. Я от души заехал ему в левое ухо. Мерзавец взвыл, но тут же закашлялся. Легким прыжком я вскочил со своей живой, хорошенько продавленной перины, Вурцель тоже поднялся и двинулся на меня, сопровождая наступление кашлем и надсадным "Scheiss"--вариациями. Я схватил с тумбочки маникюрные ножницы Бригитты и--кружась и куражась--стал делать выпады и уколы. -- Genug?--спросил я снова. Вурцель пытался отдышаться в промежутках между приступами кашля. С опаской поглядывая на меня, он сказал: -- Я пошел. Но я хочу возвращать деньги. А, так мы еще и деньги берем! -- Отдай,--приказал я Бригитте. Она вытащила из кармана несколько бумажек. Вурцель выхватил их и сплюнул. Я взял с тумбочки еще более действенное оружие--маникюрную пилку с заточенным концом и сказал: -- Минута на одевание и чтоб духу твоего здесь не было. Я принялся отсчитывать секунды. Вурцель оказался расторопным. Даже ботинки не зашнуровал. -- И если герр доктор еще хоть раз на тебя пожалуется... Тут я заметил, что глаза Бригитты устремлены не на Вурцеля, а на меня. Она даже не попрощалась с ним, пока я с ворчанием выпроваживал его из комнаты пинками под зад. На лестничной площадке Вурцелю попались на глаза книги Роупера, и он мстительно шарахнул кулаком по верхней полке, отчего еще несколько книг грохнулось на пол. -- Грязная свинья! Недоумок поганый!--Я пнул по здоровущей заднице.--Может, запалим костерок? Чтоб ни одной книги не осталось? Он, обернувшись, зарычал, и пришлось не мешкая отправить его вниз по неосвещенной лестнице. По пути Вурцель сбил висевшую на стене картинку (крепившуюся не шурупами, а неумело вбитыми гвоздями). Старомодная одноцветная гравюра изображала Зигфрида, который размахивал Нотунгом* и орал нечто героическое. Я рассвирепел. Кто они такие, чтобы считать Вагнера своим? Вагнер мой! Я помог Вурцелю преодолеть оставшиеся ступеньки, после чего позволил ему самостоятельно д