прыгнул, и я прыгнул на своих мелких kisk. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось им подчиниться, бллин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятеренным Девятой и подкожным впрыском, желаниям мощным и tshudesnym, zametshatellnym и неуемным. Но так как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали. Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу со всеми ее выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких kiski уже не играли во взрослых опытных dam. Они вроде как малопомалу otshuhivaliss, начиная ponimatt, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали -- ыа-ыа-ыа, -- пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Основной kritsh издавала Сонеточка: "Зверь! Отвратительное животное! Грязная гадина! " Я велел им собрать shmotjo и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий kal в том же духе. Не успели они спуститься по лестнице, как я уже крепко спал, прямо под звуки сталкивающихся и переплетающихся призывов к Радости, Радости, Радости... Проснулся я, однако, несколько поздновато (на моих часах было около полвосьмого), что, с моей стороны, было, как оказалось, не слишком умно. Дело в том, что в этом svolofshnom мире все идет в счет. Надо учитывать, что всегда одно цепляется и тянет за собой другое. Так-так-так-так. Проигрыватель уже не пел ни о Радости, ни о том, чтобы обнялись миллионы, а это значило, что какой-то veto нажал на "выкл. ", и скорее всего то был па или ма -- родители уже вернулись с работы, судя по доносящемуся из столовой позвякиванию посуды и причмокиванию, с которым они тянули горячий чай из чашек: усталый обед двух trudiastshihsia после рабочего дня у одного на фабрике, у другой в магазине. Бедные kashki. Жалкая старость. Я надел халат и, прикинувшись смиренным tshadom, выглянул со словами: -- Привет-привет-привет! Вот, отдохнул хорошенько, и все прошло. Готов теперь вечерок поработать -- надо ведь и зарабатывать хоть чуть-чуть! -- Дело в том, что, по их сведениям, именно этим я вечерами последнее время занимался. -- Ням-ням, мамочка. Хочу ням-ням. -- На столе был какой-то stylyi пудинг, который она разморозила, подогрела, и в результате он не слишком-то аппетитно выглядел, но ничего не поделаешь. Отец не очень радостно и как-то даже подозрительно посмотрел на меня, но ничего не сказал, зная, что связываться не следует, а мать чуть озарилась подобием усталой улыбки типа "сыночек, дитятко мое, кровиночка! ". Я зарулил в ванную, наскоро принял душ -- я и в самом деле чувствовал себя липким и грязным, -- потом вернулся в свою berlogu переодеться в вечернее. Потом, сияющий, причесанный, чистый и блистающий, сел пообедать ломтиком пудинга. Заговорил рара: -- Пойми меня правильно, сын, я не хочу лезть в твои дела, но хотелось бы знать, где именно ты вечерами работаешь? -- Ну, в общем-то, -- с набитым ртом прочавкал я, -- по мелочам, на подхвате. То там, то здесь, где придется. -- Я бросил на него резкий jadovityi взгляд, как бы говоря: не лезь ко мне, и я к тебе не полезу. -- Я ведь денег у вас не прошу, правда же? Ни на развлечения, ни на тряпки, верно? Ну так и чего же ты тогда спрашиваешь? Отец смущенно похмыкал, покашлял и говорит: -- Ты прости меня, сын, но иногда я за тебя беспокоюсь. Сны всякие снятся. Ты, конечно, можешь сколько хочешь смеяться, но, бывает, такое приснится! Вот и вчера тоже видел тебя во сне, и совсем мне тот сон не понравился. -- Да ну? -- Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел. Мне тоже что-то вроде бы снилось, но я никак не мог вспомнить, что именно. -- Расскажи. -- Причем так явственно! -- начал отец. -- Вижу, ты лежишь на мостовой, избитый другими мальчишками. Ну, вроде тех, с которыми ты хороводился, перед тем как последний раз попасть в исправительную школу. -- Да ну? -- Внутренне я посмеивался над незадачливым своим papoi, который верил или думал, что верит, будто я там действительно исправился. И тут я вспомнил свой собственный сон, который мне как раз в то утро приснился, -- где был Джорджик, который по-генеральски распоряжался, и Тем со своей беззубой ухмылкой и обжигающим хлыстом. Однако сны, как мне когда-то говорили, сбываются с точностью до наоборот. -- Отец, отец, не изволь беспокоиться за единственного своего сына и наследника, -- сказал я. -- Оставь пустые страхи. Он сможет сам за себя постоять, и с большим успехом. -- И еще, -- продолжал отец, -- мне виделось, будто ты весь в крови, обессилел и не можешь им сопротивляться. -- Вот уж действительно все наоборот; я снова не мог внутренне не усмехнуться, а потом я вынул весь свой deng из карманов и хлопнул его на скатерть. -- Вот, папа; здесь немного, конечно. Это все, что я заработал вчера вечером. Но, может быть, этого хватит, чтобы вы с мамой сходили куда-нибудь, посидели, выпили по рюмочке хорошего виски. -- Спасибо, сын, -- ответил он. -- Мы редко теперь куда-либо ходим. Да ведь и опасно стало -- на улицах сам знаешь, что творится. Всякие малолетние хулиганы и так далее. Все же спасибо. Завтра я куплю на них бутылочку, и мы с мамой посидим дома. -- С этими словами он сгреб мои netrudovyje babki и сунул их в карман брюк, а мать пошла на кухню мыть посуду. И я ушел, со всех сторон обласканный улыбками. Дойдя до нижней лестничной площадки, я, прямо скажем, удивился. Удивился -- это даже не то слово. Застыл, можно сказать, с открытым rotom. Меня, понимаете ли, пришли встречать. Стояли на фоне всех этих iskariabannyh стенных росписей, которым полагалось воплощать величие подвига во имя трудовой славы, увековечивать его в виде голых yekov и kis, сурово приникших к рычагам индустрии, изрыгая при этом скабрезности, пририсованные к их rotam хулиганистыми мальчишками. У Тема в руке был тюбик черной масляной краски, и он как раз обводил очередное ругательство большим овалом, как всегда одновременно похохатывая -- ух-ха-ха-ха. Но когда Пит и Джорджик со мной поздоровались, вовсю щеголяя ощеренными в дружеских улыбках zubbjami, он завопил во всю глотку: "Наконец-то, их величество прибыли, ур-ра! " и сделал что-то не вполне понятное на манер салюта с прищелкиванием каблуками. -- Мы беспокоились, -- сказал Джорджик. -- Сидим-сидим, пьем tshiortovo молоко с ножами, а потом думаем, вдруг на тебя нападут или еще чего-нибудь, вот и пришли на подмогу. Как, Пит, я правильно излагаю? -- Верно, верно, -- ухмыльнулся Пит. -- Иззи-винни-нитте, -- осторожно проговорил я. -- У меня немножко tykva разболелась, пришлось это дело zaspatt. А родители не разбудили меня, когда я им велел. Что ж, мы собрались тем не менее и вместе возьмем то, что нам предложит старушка notsh... н-да. -- Я поймал себя на том, что подхватил это дурацкое лишнее "н-да" у П. Р. Дельтоида, моего наставника по перевоспитанию. Очень странно. -- Насчет tykvy -- сочувствую, -- сказал Джорджик как-то даже чересчур участливо. -- Много думаешь, не иначе. Приказы, дисциплина, то, се... Но она прошла, ты уверен? Уверен, что тебе не захочется снова пойти прилечь? -- И все они эдак подленько zaostsherialiss. -- Постой, -- проговорил я. -- Давай-ка проясним обстановку. Этот сарказм, если я правильно понял вашу интонацию, не идет вам, о дружина и братие. Возможно, вы устроили маленький такой sgovoriting за моей спиной, потешились на славу, отпуская шуточки и тому подобный kal. Однако в качестве вашего друга и предводителя я, видимо, имею все-таки право знать, что происходит, или как? Ну-ка, давай, Тем, выкладывай, что означает эта твоя дурацкая обезьянья ухмылка? -- Я это не случайно по Тему проехался -- он как раз стоял с открытым rotom и вид являл совершенно bеzumni. Тут внезапно встрял Джорджик: -- Ладно, Тема больше не задираем, приятель. Это теперь у нас будет такой новый курс. -- Новый курс? -- удивился я. -- Что еще такое за новый курс? Я смотрю, вы успели основательно все обсудить за моей сонной спиной. Ну-ка, давайте подробнее! -- С этими словами я скрестил rukery на груди и поудобнее прислонился к изломанному поручню лестницы, все еще стоя тремя ступеньками выше этих моих так называемых друзей. -- Не обижайся, Алекс, -- сказал Пит, -- но мы хотим, чтобы и у нас была кое-какая демократия. А не так, чтобы ты все время говорил, что делать и чего не делать. Но ты не обижайся. Джорджик поддержал его: -- Обиды тут вообще никакой быть не может. Все дело в том, у кого есть идеи, а у кого их нет. Что он нам всю дорогу предлагал? -- И Джорджик очень прямо взглянул мне в лицо храбрыми своими glazzjami. -- Мелочевку, ерунду всякую, вроде как прошлой ночью. Но мы-то растем! -- Так, дальше, -- процедил я, не двинувшись. -- Слушаю, слушаю. -- Что ж, -- продолжал Джорджик. -- Хочешь выслушать до конца -- слушай. Мы, понимаешь ли, по задворкам ходим, трясем мелкие лавчонки, а в результате мелочью в карманах звякаем. При том что в кафе "Масклмэн" есть такой Билл Англичанин, и вот он говорит, что способен narisovatt нам такой krasting, о котором каждый malltshik только мечтать может. Настоящее дело может оформить -- briuliki, -- говорил Джорджик, не сводя с меня взгляда холодных глаз. -- Это пахнет большими, очень большими деньгами -- вот что говорит Билл Англичанин. -- Так, -- протянул я небрежно, хотя и diko razdrazh внутри. -- С каких это пор ты снюхался с Биллом Англичанином? -- Знаешь, -- ответствовал Джорджик, -- я ведь, бывает, и сам по себе туда-сюда похаживаю. Ну вот хоть в прошлый shabbat. Могу я иметь какую-то личную zhiznn, нет? На его личную жизнь мне было natshatt это уж точно. -- А что, интересно, ты делать-то будешь с этими большими-пребольшими babkami, или деньгами, как ты их столь почтительно именуешь? Тебе что, не хватает чего-нибудь? Нужна tatshka -- срываешь ее прямо с дерева. Нужен кайф -- его тоже lovish. Да или нет? Чего это тебе вдруг так захотелось стать жирным капиталистом? -- А-а, -- махнул рукой Джорджик, -- ты иногда думаешь и говоришь, как маленький ребенок. -- Тут Тем снова заухал филином -- "ух-ха-ха-ха! " -- Сегодня, -- заявил Джорджик, -- сделаем взрослый krasting. Стало быть, сон был все-таки в руку. Джорджик стал генералом, говорит, что делать и чего не делать, а Тем, этот ухмыляющийся безмозглый бульдог, того и гляди вытащит хлыст. Однако я разыграл свою роль как по нотам, очень осторожно разыграл, улыбчивый, со всем согласный: -- Ладно. Tshudnennko. Кто долго ждет своего часа, тот дождется. Я многому научил вас, други мои. Но, может, ты хоть посвятишь меня в свои планы, Джорджик? -- Ну, -- с хитрецой ухмыльнулся Джорджик, -- что ж планы... любимое молоко-плюс -- видимо, так, а? Надо сперва взбодриться, всем надо, а тебе особенно у тебя сегодня трудный день. -- Ты прямо будто мои мысли читаешь! -- Я изобразил улыбку. -- Как раз хотел предложить наведаться в добрую старую "Korovu". Чудно-чудно-чудно. Ну веди нас, Джорджик! -- И я выдал ему вроде как низкий поклон, улыбаясь, как bezumni, но при этом лихорадочно соображая. Однако, когда мы вышли н улицу, я понял: думает glupi, a umni действует по озарению, как Бог на душу положит. И снова мне помогла прекрасная музыка. Мимо проехала машина, в не работало радио, до меня донесся всего лишь такт или полтора, но то был Людвиг ван Скрипичный концерт заключительная часть, и я сразу понял, что от меня требуется. Хриплым голосом говорю: "Ну, Джорджик давай! " и выхватываю свою britvu. Джорджик от неожиданности как-то так ухнул, но очень даже быстренько -- шшшасть! -- выщелкнул из рукояти клинок поzha, и мы кинулись друг на друга. Старина Тем говорит "Ну нет, так дело не пойдет", и начал отматывать с талии tsepp, но Пит удержал его, схватив за руку: "Оставь их. Так надо". В результате Джорджик и ваш покорный слуга, как коты, заходили друг возле друга, выжидая мгновенье, когда противник otkrojetsia, причем обе друг друга назубок знали, слишком даже хорошо знали; Джорджик время от времени шасть-шасть сверкающим своим клинком, но все впустую. То и дело мимо шли люди, видели все это, но не совались -- надо полагать, такого рода зрелища им давно примелькались. Потом я сказал себе: "Раз, два, три! " и бросился хак-хак-хак бритвой, -- правда, не в лицо и не по glazzjam, а нацеливаясь на руку, в которой у Джорджика был nozh, и он его, бллин, все же выронил. Да, бллин. Выронил, и nozh дзынь-блям на зимний звонкий тротуар. Я лишь слегка мазнул Джорджика по пальцам britvoi, а он стоит и смотрит, как набухают под фонарем капельки крови. -- А ну! -- повернулся я к Тему (причем теперь начинал я первый, потому что Пит перед этим дал Тему soviet не разматывать tsepp, и Тем внял ему). -- Ну, Тем, теперь с тобой разберемся, ладненько? -- Тем, как какой-то большой bezumni зверь, с криком "Гхааааа" мгновенно размотал опоясывавшую его tsepp, да так ловко, obaldett можно. Тут правильной тактикой для меня было держаться как можно ниже, прыгая по-лягушачьи, чтобы защитить лицо и glazzja, и я так и делал, бллин, что беднягу Тема изрядно изумило -- он-то привык хлестать по открытой morder -- хлесь-хлесь-хлесь! Однако он, надо признать, здорово влепил мне по спине, меня аж до нутра прожгло, но эта боль только побудила меня скорей с ним разделаться. Ну я и мазнул его britvoi по левой ноге через штанину -- штанина тесная, разом на пару дюймов разъехалась, и брызнуло немножко крови, отчего Тем стал вообще как bezumni. И тут, пока он завывал вау-вау-вау собачьим голосом, я провел с ним тот же прием, что и с Джорджиком, вложив все в одно движение -- вверх, вбок, вжжик, -- и почувствовал, как brilva вошла в мякоть его запястья, отчего он выронил змеиную свою tsepp и заверещал, как ребенок. Потом попытался всосать всю лишнюю кровь с запястья, одновременно не переставая верещать, но крови было слишком много, и он захлебнулся ею -- бупль-бупль, -- а кровь хлестанула фонтаном, хотя и ненадолго. Я говорю: -- Ну что, други, вам все ясно? Ты как, Пит? --- А я разве чего говорил? -- отозвался Пит. -- Я и не говорил ничего! Слушай, как бы Тем до смерти не истек кровью! -- Не sdohnet, -- сказал я. -- Sdohnutt можно только один раз. А Тем sdoh еще до рожденья. Вся эта кровища сейчас перестанет. -- Я знал, что главные кабели у него целы. Вынул свой чистый платок из кармана, чтобы обернуть ruker бедному умирающему Тему, который вопил и стенал, и кровь действительно вскоре остановилась -- да и куда бы она делась-то! Будут теперь знать, кто истинный vozhdd и хозяин, бараны tshiortovy, подумал я. Довольно быстро я обоих раненых бойцов успокоил в уюте бара "Дюк-оф-Нью-Йорк", поставив перед ними двойные бренди (купленные на их же babki, поскольку свои я все отдал отцу) и сделав пару примочек из пропитанных водой носовых платков. Старые veshalki, к которым мы в предыдущий вечер отнеслись с такой заботой, снова были тут как тут и наперебой твердили: "Спасибо, ребятки", "Дай Бог вам здоровья, мальчики", прямо удержу на них не было, хотя мы вовсе не собирались вновь расшибаться перед ними в lepioshku. Однако Пит сказал: "Что будем пить, девушки? " и принес им пивка s pritsepom, как будто у него денег куры не клюют, и тут уж их совсем зациклило: "Уж как мы вам рады, как рады, мальчики", "Никогда не заложим вас, ребятишки", "Вы самые лучшие в мире ребятки, вот вы кто! " Наконец я говорю Джорджику: -- Ну что, возвратимся туда, откуда начали, да? Ссоры забыты, все как было, правильно? -- Во-во-во! -- сказал Джорджик. Однако старина Тем все еще смотрел несколько ошалело и даже так высказался: "А я ведь достал бы гада, ну, как ее, этой -- tseppju, просто мне какой-то vek под локоть попался", -- словно он все еще продолжал dratsing, причем даже не со мной, а с каким-то другим противником. Я говорю: -- Ладно, Джорджибой, так что там у тебя на уме-то было? -- Да ну, -- отмахнулся Джорджик, -- не сегодня. В эту notsh, видимо, все же не надо. -- Ты большой сильный tshelovec, -- сказал я, -- так же, как и все мы. Мы ведь не дети, правда, Джорджибой? А посему скажи мне, не томи, что ты надумал в глубине души своей? -- Эх, по glazzjam бы гада tzeppju, -- бормотал Тем, а старые sumki все никак не могли уняться со своими благодарностями и благословениями. -- Помнишь, нам один дом попался, -- проговорил Джорджик. -- Еще два фонаря там у ворот. Название у него какое-то дурацкое, не припомнить. -- Какое дурацкое название? -- Да что-то там, то ли "Усадьба", то ли "Засадьба", -- какая-то tshiush. Там живет одна старая ptitsa со своими кошками, и у ней полный дом старинного дорогого добра. -- Например? -- Ну, золото, серебро, а может даже и briuliki. Это мне Билл Англичанин сказал. -- Poni, -- сказал я. -- Я вас poni. -- Я действительно понял, что за дом имелся в виду: в Олдтауне, сразу за парком Pobedy. Что ж, настоящий предводитель умеет выбрать момент, когда пойти на уступку, сделать широкий жест, чтобы умаслить своих подчиненных. -- Очень хорошо, Джорджик, -- сказал я. -- Идея хорошая, и мы ее примем. Давай-ка сразу туда и отправимся. Вслед нам одна из babushek прошептала: "Мы никому не скажем, ребята. Будет считаться, что вы всю дорогу здесь сидели". А я ей в ответ: -- Молодцы, девчонки. Через пару минут вернемся, поставим вам еще выпить, -- и с этими словами повел друзей вон из бара, на улицу, навстречу своей судьбе. 6 Когда идешь от бара "Дюк-оф-Нью-Йорк" к востоку, сперва попадаются всяческие конторы, потом старая развалюха biblio, потом большой парк, названный парком Pobedy в честь Победы в какой-то незапамятной военной кампании, а после попадаешь в район старой застройки, который называется Олдтаун. Некоторые старинные дома там действительно попадаются очень даже ничего, бллин, и люди, которые живут там, тоже по большей части старые -- тощие, гавкающие по-полковничьи kashki с палками, старые veshalki вдовы да глухие старые девы, которые прожили век среди своих кошек и никому за всю жизнь ни разу не дали к себе прикоснуться. Там действительно могли сохраниться кое-какие vestshitsy, за которые можно выручить хороший deng у иностранных туристов, -- всякие картины, камешки и прочий доисторический kal. В общем, подобрались мы по-тихому к этому дому, над воротами которого была надпись: "Усадьба", а по обеим сторонам на железных стеблях горели шарообразные фонари, стоявшие как часовые, причем внутри дома свет притушен, еле светит, да и то в одной лишь комнате на первом этаже, и мы, держась в тени, подобрались к окошку ближе, чтобы взглянуть, кто там и что. Окно было с решеткой, будто это не дом, а тюрьма какая-то, но сквозь нее было очень даже здорово видно, что там происходит. А происходило там то, что старая ptitsa, вся седая и с маленьким морщинистым личиком, разливала из бутылки по блюдцам молоко, а потом ставила их на пол, где, видимо, кишмя кишели мяукающие koty и koshki. Нам их тоже было видно, правда не всех, только двух-трех толстых skotiny, которые вспрыгивали на стол, разевая вопящие рты: вя-вя-вя-вя! Еще было видно, что эта sumka разговаривает с ними, вроде как строго их за что-то отчитывает. На стенах висело множество старых картин и старые очень замысловатого вида часы, кроме того стояли вазы и безделушки, на вид старые и дорогие. Джорджии зашептал мне на ухо: -- Baldiozhno pripodnimemsia, скажи? У Билла Англичанина губа не дура. А Пит в другое ухо: -- Как влезем-то? Теперь дело за мной, и соображать надо быстро, пока Джорджик сам не начал объяснять, как влезть. -- Перво-наперво, -- зашептал я, -- попробуем обычную тактику -- типа свободный вход. Я напускаю на себя вид pai-malltshika и этак вежливенько говорю, что один приятель у меня упал на улице в обморок. Когда она откроет, Джорджик притворится, будто еле жив. Потом просим стакан воды или вызвать по телефону доктора. Дальше и вовсе просто. -- Вдруг не откроет? -- усомнился Джорджик. А я говорю: -- Попробуем, что мы теряем? -- На это он передернул плечом и скривил rot. А я Скомандовал Питу и Тему: -- Вы стойте по обе стороны двери. Понятно? -- Они согласно закивали в темноте: ясно-ясно-ясно. -- Начали, -- сказал я Джорджику и пошел прямо ко входной двери. Там была кнопка звонка, я нажал, и из коридора донеслось "дрррррр-дррррррр". После этого все в доме замерло, вроде как обратилось в слух, словно и babushka, и все ее koshki при звуках этого дрр-дрр одновременно навострили уши и насторожились. Тогда я позвонил чуть настойчивей, и тут послышалось шарканье ног -- шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, -- бабушка в тапках шла по коридору, причем мне вдруг пришло в голову, что она идет, а под мышками у нее с каждого боку по коту. Потом раздался ее очень такой неожиданно басовитый голос: -- Прочь! Уходите, или я стреляю. -- Джорджик это как услышал, чуть не прыснул. А я говорю, причем несчастным таким, просительным голосом: -- Мадам, прошу вас, пожалуйста, помогите! Мой друг очень болен! -- Уходите, -- повторила она. -- Знаю я ваши подлые штучки: я вам открою, а вы заставите меня купить то, что мне не нужно. Уходите, говорю вам. -- Надо же, и ведь встречается же такая поразительная наивность! -- Уходите, -- снова заладила она, --- а то я напущу на вас своих кошек! -- Видать, спятила от своей zhizni в odinotshestve. Тут я глянул вверх и заметил, что повыше двери есть застекленное окно, так что куда быстрей будет, если туда вскарабкаться и влезть через него. Иначе этот спор будет идти всю notsh. И тогда я сказал: -- Хорошо, мадам. Если вы не хотите помочь нам, я поведу моего больного друга куда-нибудь в другое место. -- Тут я мигнул друзьям, чтобы они отошли по-тихому, и только я один топал и громко декламировал: -- Ничего, друг мой, мы обязательно найдем доброго самаритянина где-нибудь в другом месте. Эту пожилую леди, конечно же, нельзя винить за ее подозрительность, тем более что по ночам разгуливает множество негодяев и подонков. Нет, ее винить нельзя! -- Потом мы немного постояли в темноте, подождали, и я прошептал: -- Пошли, возвращаемся к двери. Я взберусь Тему на плечи. Открою то окошко и влезу, бллин. Потом заткну старую ptitsu и впущу вас. Запросто! -- Мне было важно показать, вроде как кто среди нас главный, кто подает идеи. -- Вон там, -- показал я, -- видите? Карнизик над дверью засекли? Как раз будет упор для ноги. Все поглядели, восхитились, видимо, моей находчивостью и закивали в темноте, зашептали: "Да, да, "да, правильно". На цыпочках обратно к двери. Тем был у нас самым рослым и сильным, поэтому Пит сДжорджиком вскинули меня на его крутые мужские плечи. Благодаря очередной duratskoi передаче всемирного ТВ, а главное благодаря тому, что из-за нехватки полиции люди боялись notshi, за все это время на улице не появилось ни души. Взобравшись на Тема, я убедился, что карнизик над дверью как раз годится, чтобы на него встать. Подтянулся, уцепился коленом, и готово дело. Окно, как я и ожидал, было заперто, но я вынул бритву, легонько стукнул костяной рукояткой, стекло и треснуло. Снизу доносилось озабоченное сопенье моих друзей. Вынув кусок стекла, я просунул руку, отпер окно, и рама как миленькая поехала вверх. Я осторожно, будто опускаясь в горячую ванну, полез внутрь. А эти, как бараны, стоят, смотрят снизу, аж рты, бллин, пооткрывали. Я оказался в темноте, ощетинившейся со всех сторон углами каких-то шкафов, кроватей, тяжеленных табуреток, книг в коробах и книг россыпью. На ощупь я стал пробираться к двери, из-под которой сквозь маленькую щелочку виднелся свет. Дверь сделала "скрииииииип", а дальше был пыльный коридор и опять всякие двери. Этакие хоромы пропадают -- в том смысле, что столько комнат и всего для одной старой veshalki с ее koshkami, пусть даже у kotov и koshek разные спальни и отдельная столовая, где их по-королев ски кормят сметаной и рыбьими головами. Снизу уже доносился голос ptitsy, которая повторяла: "Да. Да. Да. Верно. Верно... ", но это она, видимо, разговаривала со своим мяукающим выводком, громко домогающимся добавки молока. Тут я заметил ступеньки, ведущие в холл нижнего этажа, и решил показать этим безмозглым balbesam, что я один стою их всех вместе взятых. Я все проверну сам, odi noki. Сделаю rasterzats старой ptitse, передушу, если понадобится, всю ее kotovasiju и, набрав полные rukery всего, что покажется полезным, aida в темпе джаза обратно, поливать золотым и серебряным дождем терпеливо ожидающих меня приятелей. Тогда уж они как следует узнают, кто настоящий vozhdd. Тихонько, мягко ступая, пошел вниз, любуясь по дороге на griazni картины, изображающие старинную жизнь: длинноволосые devotshki в платьях с высокими воротниками; картинки вроде как из деревенской zhizni с деревьями и лошадьми, бородатый святой vek, весь nagoi, висящий на кресте. В доме стояла жуткая vonn от кошек, от кошачьей рыбы и от старинной пыли, которая здесь пахла совсем по-другому, - нежели в блочных многоквартирниках. И вот я уже внизу, вижу свет из той комнаты, где babusia разливала молоко по блюдцам для своей кошачьей братии. Более того, я уже видел множество огромных перекормленных skotin, которые бродили туда и сюда, шевеля хвостами и вроде как притираясь к дверным косякам. На большом деревянном сундуке в темном холле я заметил красивую маленькую статую, сиявшую в отблесках света из комнаты, и я решил ее skrasst и оставить потом для себя -- симпатичная такая молодая devotshka, стоящая на одной ноге раскинув руки, а главное -- сразу видно, сделана из серебра. Так что она была уже у меня в руках, когда я входил в освещенную комнату со словами: "Привет-привет-привет. Давненько не виделись. Наши краткие переговоры сквозь замочную скважину, пожалуй, нельзя сказать чтобы так уж удались, не правда ли? Нет-нет, спорить не будем, я сказал не будем спорить, старая ты поганая voniutshka". От яркого света в комнате, где была старуха, я даже сморгнул. Там кишмя кишели koty и koshki, катались по ковру, в воздухе летала шерсть, причем эти жирные stervy были всевозможного вида и расцветки -- черные и белые, полосатые и рыжие, чуть ли даже не в клеточку и всех возрастов от крошечных котят, которые гонялись и играли друг с другом, до взрослых кошек и еле держащихся на ногах, но зато чрезвычайно зловредных старых кошатин. Их хозяйка, эта старая ptitsa, взглянула на меня в упор, по-мужски, и говорит: -- Как ты сюда забрался? А ну, не подходи, подлый звереныш, или мне придется тебя ударить! При виде ее клюки, зажатой в испещренной венами старческой grable, меня, понятное дело, разобрал smeh, а она как ни в чем не бывало трясет ею, угрожает. Ну, я усмехнулся -- блесь-блесь zubbjami -- и подбираюсь к ней ближе, не забывая по дороге ее ubaltyvatt, а тут еще вижу вдруг на буфете очень симпатичненькую вещицу, прекраснейшую вещицу, shtuku, которую malltshik вроде меня, понимающий и любящий музыку, может только надеяться увидеть воочию, потому что это была голова и плечи самого Людвига вана -- то, что. у них называется "бюст"; сделана она была из камня, с каменными длинными волосами, слепыми glazzjami и длинным развевающимся шарфом. -- Ба, -- вырвалось у меня, -- как здорово, и все это мне! -- Как зачарованный на нее уставясь, я шагнул, уже и руку даже к ней протянул, но не заметил на полу блюдца с молоком, vliapalsia в него и вроде как оступился. -- Оп-па, -- проговорил я, пытаясь удержать равновесие, однако старая sumka с необычайным для ее возраста проворством успела-таки коварно подобраться и принялась -- хрясь! хрясь! -- лупить меня по голове палкой. В результате вдруг оказалось, что я стою на четвереньках и, пытаясь подняться, повторяю; "О, бллин! О, бллин! О, бллин! " А она опять -- хрясь! хрясь! хрясь! -- да еще приговаривает: "Клоп ты поганый, трущобное ты отродье, не смей к нормальным людям в дома врываться! " Вся эта igra в хрясь-хрясь не больно-то мне понравилась, я схватил мелькнувший передомной конец клюки, и тут уже оступилась staruha, схватилась, пытаясь удержаться, за край стола, но скатерть поехала, кувшин с молоком и молочная бутылка на ней сперва заплясали, а потом -- бенц! бенц! -- на пол, разбрызгивая белое во все стороны, и старуха тоже рухнула не пол с воплем: "Будь ты проклят, мальчишка, ты еще получишь свое! " Все koshki в панике запрыгали, заметались в кошачьем своем испуге и, не разобравшись, в чем дело, принялись наскакивать друг на друга, раздавая злые toltshoki налево и направо -- ЯУУУУУУУУУ! вяууууууу! мяууууууу! Я встал на ноги, а эта злобная старая погань ерзала в сбившемся набок парике по полу, пытаясь подняться, и я сделай ей маленький toltshok в morder, что ей не очень-то понравилось -- она взвыла оееооооой, и прямо видно было, как в том месте, куда пришлась моя нога, ее веснушчатое, испещренное прожилками litso лиловеет-шмиловеет. Лягнув ее, я чуть отпрянул и, видимо, наступил на хвост одной из дерущихся вопящих кошатин, потому что услышал grornki мяв и мою ногу оплело что-то меховое и состоящее сплошь из когтей и зубов; в результате я запрыгал на одной ноге, тряся другой" и тщетно пытаясь освободиться, при этом в одной руке я держал серебряную статуэтку, а другой силился через старуху дотянуться до милого моему сердцу Людвига вана, хмуро взиравшего на меня каменными глазами. Тут я наступил на другое блюдце, полное отменнейшего молока, и чуть снова не полетел, -- да-да, все это и впрямь может показаться забавным, особенно если это не с тобой, если тебе об этом приходится только slushatt. В это время старая vedma, потянувшись через tshehardu дерущихся кошек, схватила меня за ногу (все еще со своим "оееоооой"), а у меня равновесие-то уже было нарушено, я и хряпнулся на этот раз со всего маху об пол в молочные лужи, на дерущихся кошек, а рядом еще эта старая koloda возится, пытаясь заехать мне кулаком в morder, и вопит: "Бейте его, жука навозного, лупите, царапайте! ", имея в виду, что приказ должны исполнять кошки, и действительно, несколько кошек, словно послушавшись старую veddmu, бросились на меня и начали царапаться, как bezumni. Ну, тут я и сам стал как bezumni, бллин, начал их koloshmatitt, а бабка как заорет: "Жук навозный, не тронь моих котяток", да как вцепится мне в litsol Тут и я в kritsh: "Ax ты, старая svolotsh! ", взмахнул серебряной статуэткой, да и приложил ей хорошенький toltshok по tykve, отчего она наконец-то прочно успокоилась. Встав с пола, среди кошачьего визга и воя, что же я слышу? А слышу я отдаленный звук полицейской сирены, и тут до меня доходит, что старая svolotsh разговаривала тогда вовсе не с кошками, а с милисентами по телефону: будучи, видимо, подозрительной от природы, она сразу к нему кинулась после того, как я позвонил в zvonok, якобы обратившись за помощью. Услышав этот пугающий shum ментовозки, я бросился к двери, где мне пришлось изрядно повозиться, прежде чем я отпер все замки, цепочки, засовы и прочий охранительный kal. Ну, открыл наконец и вижу: на пороге стоит Тем, а оба других моих так называемых druga вовсю rvut kogti. -- Атас! -- крикнул я Тему. -- Менты! -- А Тем в ответ: -- Нет уж, ты останься, поговоришь с ними, ух-ха-ха-ха! Глядь, в руке у него tsepp, он ею размахнулся да как полоснет -- жжжжжжах! -- меня ею no glazzjam, одно слово артист, я только и успел, что зажмурить вовремя веки. Я завопил, завертелся, пытаясь хоть что-то vidett сквозь ослепительную боль, а Тем и говорит: . -- Мне, знаешь ли, не нравится, как ты себя стал вести, приятель. Не надо было так со мной поступать, ох, не надо было, bratets. -- И тут же до меня донеслось буханье его раздолбанных govnodavov: сваливает, гад, со своим "ух-ха-ха-ха" во тьму, а всего секунд семь спустя слышу, подкатил ментовский фургон со своей сиреной, поющей, как какой-нибудь zverr bezumni. Я тоже выл без умолку, кинулся куда-то наугад -- не туда! --- грохнулся головой об стену, потому что глаза у меня были зажмурены, а из-под век текло ручьями -- diko больно. В общем, когда пришли менты, я вслепую возился в прихожей. Видеть я их, естественно, не видел, зато почуял vonn этих ubludkov -- то есть это сперва, а потом я ощутил их остервенелую хватку, когда тебе заламывают руку назад и волокут. Еще я услышал голос одного из ментов, который донесся из комнаты, той самой, полной kotov и koshek: "Досталось ей крепко, но пока дышит", и все время бил по ушам diki кошачий мяв. -- Какое приятное знакомство! -- услышал я другой ментовский голос, и меня с размаху зашвырну" ли в машину. -- Коротышка Алекс собственной персоной! Я выкрикнул в ответ: -- Я ничего не вижу, я ослеп, бога вам в душу matt, pidery грязные! -- Не выражаться, не выражаться, -- донесся голос вроде как с усмешкой, и мне кто-то сунул toltshok кастетом в rot. Я за свое: -- Ах вы погань, выродки, вам все равно не жить! Где остальные? Где эти вонючие предатели? Меня один из них, из этих выродков griaznyh, полоснул tseppju по glazzjam. Поймайте их, пока они не сбежали окончательно. Это все они затеяли, братцы, поверьте! Я не хотел, меня заставили! Я не виновен, вас покарает Bog! К этому времени менты потешались надо мной уже всей kodloi, грубо запинав меня в угол фургона, а я все продолжал выкрикивать что-то насчет моих так называемых друзей, пока до меня вдруг не doshlo, что это совершенно без толку, потому что они скорей всего уже сидят в уюте бара "Дюк-оф-Нью-Йорк", поят вонючих старых veshalok чем ни попадя от пива до лучшего виски, а те знай повторяют: "Спасибо, мальчики, благослови вас Господь, милые. Вы здесь сидели все время, это как Бог свят! Ни на минуточку никуда не отлучались, ей-ей! " А мы в это время под вой сирены мчались к полицейскому участку, причем меня, стиснутого меж двух ментов, попеременно то пинали, то били в morder эти развеселившиеся kozly. Через некоторое время я обнаружил, что способен слегка разлепить веки и сквозь слезы смутно видеть, как проносится мимо дымный город, и все его огни сливаются, будто липнут друг к другу. Несмотря на резь в глазах, я уже видел двух хохочущих ментов по бокам, видел шофера с тонкой шеей, а рядом с ним быкоподобного vyrodka -- того, который с таким сарказмом сказал: "Ну, коротышка Алекс, теперь нам предстоит чудесный вечерок, ты чуешь? " Я говорю: -- Откуда вы знаете, как меня зовут, паршивые вонючие kozly? Чтоб вам всем провалиться, сгореть к tshiortovoi матери, vyrodki, pidery griaznyje. -- Они все над этим похохотали, а потом один из ментов стал крутить мне uho. Толстый, который рядом с водителем, отвечает: -- Дак ведь коротышку Алекса с его дружками кто ж не знает! Довольно большую известность приобрел наш юный коротышка Алекс! -- Это те, другие! -- продолжал я kritshing. -- Джорджик, Пит и Тем. Они и не друзья мне вовсе, эти zasrantsy. -- Что ж, -- произнес толстый, -- теперь у тебя целый вечер впереди, все сможешь рассказать и про лихие вылазки этих юных джентльменов, и про то, как они сбивали с пути истинного бедного невинного коротышку Алекса. -- В это время послышался звук другой сирены, но проехавшая мимо машина шла в обратном направлении. -- Это за ними, за этими zasrantsami, что ли? -- спросил я. -- Ваши kozly их уже сцапали? -- Это, -- сказал тот, с бычьей шеей, -- "скорая помощь". А вызвали ее к твоей жертве, отвратный ты, подлый негодяй. -- Это все они, -- vskritshival я, превозмогая резь в glazzjah. -- Они пьют сейчас в баре "Дюк-оф-Нью-Йорк". Заберите их, черт бы вас взял, pidery вонючие! -- Тут снова раздался смех, и мне еще раз слегка сунули toltshok в rot, о, бллин, бедный мой раскровененный rot! Вскоре мы подъехали к ментовской, пинками и ударами мне помогли выбраться из машины, на ступеньках участка вновь ждал меня изрядный toltshok, и я понял, что ничего похожего на справедливость, на честную игру от этих podlyh gadov, tshiort бы побрал их, не дождешься. 7 Меня втащили волоком в ярко освещенную свежепобеленную kontoru, в которой стояла жуткая vonn, как бы от смеси блевотины с пивом, хлоркой и уборной, а исходила она из зарешеченных камер по соседству. Было слышно, как некоторые из plennyh орут, ругаются в своих камерах, некоторые поют, причем мне показалось, будто я разобрал слова одного из них: Будем вместе мы, моя милая, Хоть ушла ты далеко. Однако тут же раздались голоса ментов, призывающих всех заткнуться, раздался даже тот ни с чем не сравнимый звук, когда кому-то делают strashni foltshok, после чего избитый взвыл: "Ааааааааоооооо", и его голос был похож на vskritsh пьяной старой ptitsy, а не мужчины. В kontore со мной было четверо ментов, они шумно прихлебывали tshai, большой чайник с которым стоял посреди стола, и все они чавкали и громко рыгали, поднося ко рту свои огромные мерзкие кружки. Чаю они мне не предложили. А предложили мне всего лишь старое загаженное зеркало, чтоб поглядеться, и я действительно был уже не тот симпатичный юный ваш повествователь, а просто zhutt что такое: распухший pot, красные glazzja, да и нос тоже слегка покалеченный. Они от души веселились, видя мой испуг, а один говорит: "Такой только в пьяном кошмаре приснится! " Потом пришел главный мент, сверкая звездами на погонах, дескать, вот какой я великий-превеликий, увидел меня и сказал: "Гм". Тут все началось по-серьезному. Я говорю: -- Вы не дождетесь от меня ни одного slova, пока я не увижу своего адвоката. Законы я знаю, vyrodki поганые. -- Конечно же, это вызвало у всех громкий smeh, а мент со звездами сказал: -- Отлично, отлично, ребята, начнем с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это еще не все. -- У него был голос светского джентльмена, говорил он с этакой утомленной ленцой и при этом кивнул и дружески улыбнулся тому, похожему на быка толстому ubludku. Толстый снял китель, так что стало еще виднее его пивное брюхо, вразвалку подошел ко мне, и когда он открыл rot в зловещей усмешке, я почувствовал vonn чая с молоком, который он только что пил. Для мента он был не слишком-то хорошо выбрит, на рубашке под мышками виднелись разводья застарелого пота, а когда подошел еще ближе, от него пахнуло чем-то вроде серы из ушей. Потом он сжал в кулак вонючую свою красную ручищу и сунул его мне в poddyh -- низость какая! -- а все остальные менты, кроме главного, хохотали в свое удовольствие, тогда как главный продолжал только утомленно и скучающе ухмыляться. Меня отбросило к свежепобеленной стене, так что весь мел с нее я собрал на одежду, пытаясь, несмотря на боль, перевести duh, и тут нестерпимо подступило желание выблевать из себя клейкий пудинг, которого я наелся дома перед выходом. Но таких vestshei я не терпел: как это? наблевать по всему полу? Ну нет; и я сдержался. Потом вижу, этот жирный молотила обернулся к своим ментовским друзьям, чтобы еще раз хорошенько порадоваться с ними вместе; я мигом размахнулся правой ногой и, пока ему не успели крикнуть, предупредить, треснул его со всех сил по голени. Ах, как он завизжал, как запрыгал! Но зато после этого они отвели душу, устроили мне piatyi ugol, швыряя от одного к другому, как какой-нибудь изношенный и дырявый мяч, бллин, били меня по beitsam, по morder, били в живот, пинали, и в конце концов пришлось все-таки мне блевануть на пол, помню, я даже, как совсем уже bezumni,