ро какой-нибудь безболезненный способ расстаться с zhiznnju. Я представил себя мертвым, представил, как все меня будут жалеть -- па, ма и этот voniutshka Джо, который занял мое mesto, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном, и тот нутряных дел министр и всякие прочие. И хвастливое подлое правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени было уже за полдень, к двум часам уже -- это я понял, увидев большие часы на башне, так что в otklutshke я, оказывается, был дольше, чем мне казалось, -- крепенькое мне дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул на Бутбай-авеню, опять за угол и вот наконец biblio. То была поганенькая развалюха, куда я вряд ли заходил хоть раз с тех пор, как мне минуло лет шесть от роду; она делилась на два зала: один -- чтобы брать книги на дом, другой -- чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами и пропахший старичьем -- особой такой vonnju старости и нищеты. Kashki толклись у стеллажей по всей комнате, сопели, рыгали, разговаривали сами с собой, печально перелистывали газетные страницы либо сидели за столами, притворяясь, будто читают журналы, причем некоторые спали, а кое-кто даже громко храпел. Сперва я вроде как забыл, зачем пришел, а потом меня как стукнуло, что ведь пришел-то я поискать какой-нибудь безболезненный способ сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин, но, по названиям судя, вряд ли хоть одна из них годилась в дело. Одну медицинскую книжку я все же выписал, но когда я раскрыл ее, оказалось, что там полно рисунков и фотографий всяких uzhasnyh ран и болезней, и меня опять слегка затошнило. Так что я отложил ее и взял огромный том Библии, решив, что хоть она, может быть, даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые старые времена в Гостюрьме (не такие уж добрые, да и не старые, но теперь мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и ругань евреев с евреями да избиения всех до седьмого колена, и мне снова стало тошнехонько. Тут уж я чуть не расплакался, а сидевший напротив меня kashka заметил и говорит: -- Что случилось, сынок? В чем дело? -- Жить не хочу -- ответил я. -- Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит! Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где он, как bezumni, разглядывал какие-то большие геометрические построения. Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой kashka, и говорит: -- Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди! -- Ага, -- сказал я горестно. -- Впереди, как две фальшивых sisski. -- Сосед по столу снова сказал: "Тшшшшшшшш! ", на сей раз обернувшись, и нас обоих словно током ударило. Я понял, кто это. А он. и говорит, да так громко: -- Никогда не забываю очертаний, ей-богу! Любые очертания запоминаю накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну наконец-то ты мне попался! Кристаллография, вот оно что. Та самая книга, которую он тогда нес из biblio. Искусственная челюсть -- хрусть-хрусть. Пиджак -- хрясь -- и в клочья. Книжки его все vrazdryzg, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора отсюда в темпе сматываться, бллин. Однако этот kashka был уже на ногах и поднял bezumni kritsh на весь зал, так что все полудохлые kashki со своими газетами и журналами аж встрепенулись. -- Держите его, -- кричит, -- это тот самый малолетний подонок, который порвал мне книги по кристаллографии, редкие книги, таких теперь днем с огнем не сыщешь! -- Экий ведь shum поднял, прямо bezumni. -- Подлый трус, типичный малолетний преступник! -- кричит. -- Он здесь, он среди нас, теперь никуда не денется! С бандой таких же своих приятелей он избивал меня, пинал и топтал ногами. Раздел меня и разломал мою вставную челюсть! Они хохотали, когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного! Как вы знаете, все было не совсем так. Кое-какую одежду мы ему оставили, он был не совсем nag. Я кричу в ответ: -- Это же два года назад было! Меня за это наказали уже! Я теперь научился! Сюда поглядите, вот мой портрет в газете! -- Наказали, говоришь? -- сказал один, вроде как из отставных военных. -- Да таких, как ты, уничтожать надо. Морить, как крыс! Наказали, как же! -- Ну хорошо, хорошо, -- все еще Пытался урезонить их я. -- У всех есть право на собственное мнение. Но я прошу вас меня простить, всех прошу, а мне идти надо. -- И я попытался покинуть это pribezhistshe bezumnyh kashek. Аспирин, вот что мне было нужно. Сто таблеток аспирина съешь, и kranty. Продается в любой аптеке. Но любитель кристаллографии закричал: -- Не упускайте его! Мы ему сейчас покажем "наказали", мерзкая малолетняя скотина! Бейте его! -- И хотите верьте, хотите нет, бллин, двое или трое старых истуканов, каждый этак лет под девяносто, схватили меня трясущимися rukerami, причем меня чуть не выворачивало от болезненной старческой voni, которая исходила от этих полутрупов. Любитель кристаллографии повалил меня и пытался давать мне маленькие слабые toltshoki в litso, а я силился высвободиться и смыться, но старческие rukery держали меня крепче, чем можно было себе представить. Потом и другие kashki, отделяясь мало-помалу от стендов с газетами, заковыляли ко мне, чтобы вашему скромному повествователю не показалось мало. И все кричали что-то вроде: "Убей его, топчи его, по зубам его, по роже! " и прочий kal, но меня-то не проведешь, я понимал, в чем дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости. А другие повторяли: "Бедный старина Джек, он ведь чуть не убил старого Джека, свинья такая! " и тому подобное, словно это было чуть не вчера. Хотя для них-то это вроде как вчера и было. Я оказался посреди волнующегося моря из старых voniutshih тел, kashki тянулись ко мне слабыми ручонками, норовили зацепить когтем, кричали и пыхтели, а этот мой кристальный drug бился впереди всех, выдавая мне toltshok за toltshokom. А я не осмеливался ничего предпринять, ни единым движением им ответить, бллин, потому что мне лучше было, чтобы меня били и терзали, чем снова испытать ужасную тошноту и боль, хотя, конечно же, сам факт происходящего насилия заставлял тошноту выползать откуда-то из-за угла, как бы в раздумье, то ли наброситься на меня в открытую, то ли скрыться обратно. Тут появился библиотекарь, довольно молодой еще vek, и закричал: -- Что тут происходит? Прекратите немедленно! Это читальный зал! -- Но никто на него не обращал внимания. Тогда библиотекарь сказал: -- Ладно, звоню в полицию. --- И тогда я заорал что есть мочи, никогда в жизни я так неорал: -- Да! Да! Да! Сделайте это, защитите меня от этих чокнутых стариков! Я решил, что библиотекарь, который явно не рвался принять участие в избиении, вызволит меня из когтей этих старых безумцев; он повернулся и ушел в свою конторку или где там у него стоял телефон. Старики к этому моменту уже изрядно выдохлись, и я мог бы левым мизинцем их всех раскидать, но я позволял держать себя, лежал спокойно, с закрытыми глазами, терпел их слабые toltshoki в litso и слушал одышливые старческие голоса: "Мерзавец, малолетний убийца, хулиган, вор, убить его мало! " Потом мне достался такой болезненный toltshok в нос, что, сказав себе "ну вас к черту", я открыл глаза и стал биться по-настоящему, так что вскоре без особого труда вырвался и кинулся в коридор. Но старичье, Чуть не помирая от одышки, кинулось толпой следом, грозя вновь поймать вашего скромного повествователя в свои трясущиеся звериные когти. Меня снова свалили на пол и начали пинать, а потом донеслись голоса помоложе: "Хватит вам, ладно, прекратите", -- и я понял, что прибыла полиция. 3 Состояние у меня было, бллин, полуобморочное, виделось все нечетко, но мне сразу показалось, что этих ментов я где-то уже видел. Того, что вывел меня, приговаривая "ну-ну, ну-ну", за дверь публичной biblio, я не знал вовсе, мне только показалось, что для мента он что-то больно уж молод. Зато двое других со спины показались мне смутно знакомыми. Они с явным удовольствием вклинились в толпу kashek и принялись охаживать тех плетками, покрикивая: "А ну, драчуны! А ну, вот, будете знать, как нарушать спокойствие в публичном месте, паршивцы этакие! " Одышливо кашляющих и еле живых kashek они загнали обратно в читальный зал и, все еще хохоча и радуясь представившемуся им развлечению, повернулись ко мне. Старший из двоих сказал: -- Так-так-так-так! Неужто коротышка Алекс? Давненько не виделись, koresh. Как жизнь? Я был чуть не в обмороке, форма и shlem мешали понять, кто это, но litso и голос казались очень знакомыми. Тогда я поглядел на второго, и тут уж, когда мне бросилась в глаза его идиотская ухмылка, насчет него сомнений не возникло. Тогда, все больше и. больше цепенея, я вновь оглянулся на того, который так-такал. Им оказался толстяк Биллибой, мой заклятый враг. А другой был, разумеется, Тем, мой бывший друг и тоже в прошлом враг толстого kozliny Биллибоя, а теперь мент в форме и в шлеме и с хлыстом для поддержания порядка. Я сказал: -- Ой, нет. -- Ага, удивился! -- И старина Тем разразился своим ухающим хохотом, который я так хорошо помнил: -- Ух-ха-ха-ха! -- Не может быть, -- вырвалось у меня. -- Этого же не может быть. Я не верю! -- Разуй glazzja! -- осклабился Биллибой. -- Все без обмана. Ловкость рук и никакого мошенства, koresh. Обычная работа для ребят, которым приспело время где-то работать. Служим вот в полиции. -- Но вы же еще patsany, -- возразил я. -- Вы слишком молодые. В полицию не берут в нашем возрасте. -- В каком еще таком "нашем"?! -- с некоторой обидой проговорил podlyi мент Тем. Я просто ушам не верил, не мог, бллин, поверить, да и только. -- Время идет, растем, -- пояснил он. -- А кроме того, ты ведь всегда был среди нас младшим. Вот мы, глядишь, и выросли. -- Бред какой-то? -- прошептал я. Тем временем Биллибой, мент Биллибой (в голове не укладывается! ), обратился к молодому менту, который держал меня и которого я вроде как раньше не знал: -- Пожалуй, -- говорит, -- будет лучше, Рекc, если мы отдадим ему кое-какой старый должок. Между нами мальчиками, как говорится. Везти его в участок -- только морока лишняя. Ты о нем вряд ли слышал, а я его хорошо знаю, это у него старые заморочки. Нападает на престарелых и беззащитных, ну и нарвался, наконец. Но мы поговорим с ним от имени Государства. -- О чем вы? -- промямлил я, не в силах поверить собственным usham. -- Ребята, они же сами на меня напали! Ну скажите, ведь вы не можете быть на их стороне! Ведь это не так. Тем? Там был kashka, с которым мы poshustrili когда-то в прежние времена, и теперь, через столько времени, он решил отомстить мне. -- Лучше поздно, чем никогда, -- сказал Тем. -- Вообще-то я те времена помню плохо. И, кстати, перестань звать меня "Тем". Зови сержантом. -- Но кое-кого мы все-таки помним, -- в тон ему продолжил Биллибой. Он уже не был таким толстяком, как когда-то. -- Кое-кого из мальчиков-хулиганчиков, очень лихо управлявшихся с опасной бритвой; к ногтю его, к ногтю! -- И они, крепко взявшись, вывели меня на улицу. Там их ждала патрульная машина, а этот самый Рекc оказался шофером. Они забросили меня в фургон, причем я никак не мог отделаться от ощущения, что все это всего лишь шутка, что Тем сейчас стянет с головы полицейский шлем и захохочет -- ух-ха-ха-ха! Но он сидел молча. А я, стараясь рассеять закопошившийся во мне strah, говорю: --- Слушай, а как наш Пит поживает, что с Питом? Про Джорджика я слышал, с Джорджиком это очень печально вышло. -- Пит? Пит, говоришь? -- отозвался Тем. -- Имя вроде знакомое... Вижу, машина едет прочь от города. Я говорю: -- Куда это мы едем? Биллибой со своего места рядом с шофером обернулся и говорит: -- Еще не вечер. Съездим за город, погуляем tshutok; зима, конечно, я понимаю, уныло, однако все ж таки природа. Да и то сказать, вряд ли полезно всему городу видеть, как мы старые долги отдаем. К тому же сорить на тротуарах, тем более бросать на них падаль, негоже, ох, негоже! -- И он вновь отвернулся. -- Да ну, -- сказал я, -- что-то я вас совершенно не понимаю. Прежние времена позади. За то, что я тогда делал, меня уже наказали. Меня вылечили! -- Про это нам читали, -- сказал Тем. -- Старшой нам все прочитал насчет этого. Оченно, говорит, хороший способ. -- Вам читали, -- повторил за ним я, слегка язвительно. -- Ты все такой же темный, сам читать так и не выучился? -- Ну, нет, -- проговорил Тем очень спокойно и даже как-то удрученно. -- Так говорить не стоит. Не советую, дружище. -- И он тут же выдал мне bollshoi toltshok прямо в kliuv, так что кровь сразу кап-кап-кап -- красная-красная. -- Никогда у меня не было к тебе доверия, -- с обидой проговорил я, вытирая нос тыльной стороной ладони. -- Всегда я был odi noki. -- Ну вот, годится, -- сказал Биллибой. Мы были уже за городом, вокруг голые деревья, птички время от времени чирикают, а вдалеке гудит какая-то сельскохозяйственная машина. Зима была в самом разгаре, смеркалось. Вокруг ни людей, ни животных. Только мы четверо. -- Вылазь, Алекс, -- приказал Тем. -- Немножко надо подрассчитаться. Все время, пока они со мной возились, шофер сидел за рулем машины, курил tsygarki и почитывал какую-то книжечку. В кабине у него горел свет, чтобы vidett. На то, что с вашим скромным повествователем делали Биллибой и Тем, он никакого внимания не обращал. Не буду сейчас вдаваться в детали, вспомню только про чириканье птичек в голых ветвях, рокот какой-то там сельхозтехники и звуки нескончаемого пыхтенья и ударов. При свете автомобильных фар я видел туман от их дыхания, а в кабине шофер совершенно спокойно переворачивал страницы. Долго они, бллин, меня обрабатывали. Потом Биллибой или Тем, не помню уж который из них, говорит: -- Ладно, хватит, koresh, по-моему, довольно, как ты думаешь? -- И они напоследок каждый по разу врезали мне toltshok в litso, я повалился и остался лежать на прошлогодней траве. Холод стоял zhutki, но я его не чувствовал. Потом они вытерли руки, снова надели кителя и шлемы и сели в машину. -- Когда-нибудь еще встретимся, Алекс, -- проронил Биллибой, а Тем разразился своим клоунским смехом. Шофер дочитал страницу, отложил книжку, потом завел мотор, и они уехали в сторону города, причем оба -- и бывший мой drug, и бывший враг -- на прощанье сделали ручкой. А я остался лежать в полном otrube. Боль подступила не сразу, навалилась, меня всего скорчило, а тут еще пошел ледяной дождь. Людей поблизости видно не было, не было ни домов, ни даже огонечка. Куда же мне идти, бездомному и почти без deneg в карманах? И я от жалости к себе заплакал: ууух-хуу-хууу. Потом встал и поплелся прочь. 4 Дом, дом, дом -- вот все, что мне было нужно, и как раз именно "ДОМ" попался мне на пути, бллин. Я брел сквозь тьму не по-городскому, а просто напрямик, туда, откуда доносился шум сельскохозяйственной машины. Вышел в результате к какому-то поселку, который показался мне смутно знакомым, однако поселки -- они все похожи, особенно в темноте. Несколько домиков, пивная, а в самом конце поселка, слегка этак на отшибе -- небольшой коттеджик, и на его воротах название: "ДОМ". Под ледяным дождем я вымок до нитки, так что мой боевой костюм уже не выглядел супермодным, теперь я в нем скорей похож был на мокрую курицу, тем более что моя роскошная sheveliura превратилась в нашлепку, будто какой-то kal распластан по голове, a morder был, надо полагать, изукрашен ссадинами и синяками; трогая языком zubbja, я обнаружил, что некоторые шатаются. Все тело у меня ныло и болело, uzhasno хотелось пить, и я ловил rotom ледяные капли, а в желудке пело и ворчало оттого, что я с утра не ел, да и утром-то поел довольно-таки, бллин, условно. "ДОМ"; что ж, дом так дом -- может быть, там и люди найдутся, кто бы помог мне. Я отворил калитку и захлюпал под дождем, переходящим в снег, по дорожке, потом тихонько, жалобно постучал в дверь. Никто не отозвался, и я постучал tshutMshutt сильнее и дольше, после чего послышались шаги. Дверь отворилась, и мужской голос спросил: "Да, что такое? " -- О, -- взмолился я, -- пожалуйста, помогите. Меня избили полицейские и оставили умирать на дороге. Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь выпить и погреться у огня, сэр, прошу вас. Дверь полностью отворилась, за ней был мягкий свет и доносилось тресь-тресь поленьев, горевших в камине. -- Входите, -- сказал открывший дверь, -- кто бы вы ни были. Помоги вам Господь, бедняга, входите, дайте на вас взглянуть. Я еле переступил порог, причем не очень-то и притворялся, бллин, я действительно чувствовал себя хуже некуда. Добрый этот vek обхватил меня руками за плечи и помог добрести до комнаты, где горел камин, и уж тут-то я сразу понял, где я и почему надпись "ДОМ" над воротами показалась мне такой знакомой. Я поглядел на хозяина, который тоже смотрел на меня, да так сочувственно, и теперь я его тоже вспомнил. Меня-то он, конечно, не припомнит, потому что в те беззаботные. денечки мы с моими так называемыми друзьями на все большие dratsingi, krastingi и прочие всякие выступления ходили в масках. Хозяин был низкорослый очкастый vek среднего возраста -- лет тридцати, а может, сорока или пятидесяти. -- Сядьте к огню, -- сказал он, -- а я принесу вам виски и теплой воды. Боже ты мой, надо же, как вас отделали! -- И он вновь окинул меня сочувственным взглядом. -- Полицейские, -- буркнул я. -- Чертовы гады полицейские. -- Еще одна жертва, -- проговорил он со вздохом. -- Жертва эпохи. Сейчас принесу виски, а потом я должен немножко промыть вам раны. -- И вышел. Я оглядел маленькую уютную комнатку. Почти сплошь книги, камин, пара стульев, а женской руки как-то не заметно. На столе пишущая машинка, множество скомканных бумажек, и мне сразу вспомнилось, что этот vek-- писатель. "Заводной апельсин" -- вот он что писал тогда. Даже забавно, что я это вспомнил. Но выдавать себя не следовало, потому что нынче мне без его помощи и доброты -- никуда. Подлые griaznyje выродки в той беленькой больничке сделали меня таким, что теперь мне без доброты и помощи хоть пропадай, они даже так сделали, чтобы я и сам не мог не предлагать другим. помощь и доброту, если кому-нибудь таковая понадобится. -- Ну вот, готово, -- сказал хозяин, вернувшись. Он дал мне горячее подкрепляющее питье в стакане, и мне стало получше, потом промыл мне ссадины на litse. Потом говорит: -- Теперь в горячую ванну, я сейчас вам воды напущу, а потом за ужином все расскажете; я приготовлю, пока вы в ванне. Во, бллин, я от такой доброты аж чуть не всплакнул, и он, видимо, заметил в моих glazzjah слезы, потому что сказал: "Ну-ну-ну" и потрепал меня по плечу. В общем, поднялся я на второй этаж, залез в ванну, а он принес мне пижаму и халат, согретые у огня, и еще пару очень поношенных тапок. Теперь, бллин, несмотря на всю ломоту и боль, я определенно чувствовал, что скоро мне будет гораздо лучше. Спустившись, я обнаружил, что на стол уже накрыто; ножи, вилки, хлеб, бутылка соуса "Прима", и вот он уже несет zametshatellnuju яичницу с ломтиками ветчины и сосисок и большие кружки горячего сладкого tshaja с молоком. Я прямо разнежился: тепло, еда, а я оказался zhutko голодным, так что после яичницы я умял lomtik за lomtikom весь хлеб, намазывая его маслом и клубничным джемом из большой банки. -- Здорово! -- сказал я. -- Как же мне вас отблагодарить? -- Мне кажется, я знаю, кто вы, -- сказал он. --- Если вы действительно тот, за кого я вас принимаю, то вы, друг мой, попали прямо по адресу. Это ведь ваше фото в сегодняшних газетах? Если так, то вас сюда послало само провидение. Вас пытали в тюрьме, потом выкинули, и теперь вас взялись мучить полицейские. Бедный мальчик, у меня, на вас глядя, сердце кровью обливается. От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала. -- Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, -- продолжал он. -- Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне? Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал: -- Я слышал про "Заводной апельсин". Я его не читал, но слышал о нем. -- О! -- воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. -- Ну, теперь о себе расскажите. -- Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, -- как бы скромничая, промямлил я. -- Так, были кое-какие шалости, ребячество в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня -- или даже скорей заставили -- ворваться в дом к одной старой ptitse -- то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр. -- Да-да-да-да, дальше, дальше! -- Там меня выбрал министр нутряных, или внутря-ных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика. -- Вот-вот, о нем расскажите, -- весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил -- губы врастопырку, glazzja сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос. -- Да я сам уберу, сэр, мне запросто. -- Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, -- отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. -- Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видится: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство -- все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли. -- Это верно, сэр, -- сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком tsygarok с фильтром. -- Это они вечно так: захапают столько, что подавятся, -- сказал он, рассеянно вытирая тарелку. -- Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора -- это не человек. -- Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, -- подтвердил я. -- То есть в смысле тюремный священник. --- А? Что? Ну конечно, разумеется. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, -- сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, -- завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят. Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удастся сместить это совершенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. -- При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю: -- Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое. -- Тьфу ты, -- спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. -- Все никак не привыкну, -- говорит, -- по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал. -- Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? -- Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил. -- Да, ушла, -- сказал он громко и горестно. -- Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. -- Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. -- В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка. Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней notshju, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a tykvu стиснула боль. Хозяин это заметил -- еще бы, litso у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить. -- Идите-ка спать, -- сочувственно сказал он. -- Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка. 5 Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная vonn завтрака, который жарили не кухне в первом этаже. Как водится, мне не сразу вспомнилось, где я, но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и защищенности. Однако, полежав еще немного в ожидании, когда меня позовут к завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго veka, который принял меня и обогрел прямо как мать родная, поэтому я встал и принялся bosikom бродить ло комнате в поисках "Заводного апельсина", на котором должно же стоять его imia, если он автор книги! Но в моей комнате ничего, кроме кровати, стула и настольной лампы, не было, поэтому я зашел в комнату хозяина, которая была по соседству, и там первым делом увидел на стенке его жену -- огромное увеличенное фото, так что мне опять стало немножко не по себе от воспоминаний. Но тут были и две или три книжных полки, причем на одной из них, как я и ожидал, обнаружилась книжка "Заводного апельсина", на обложке и на корешке которой стояло imia автора -- Ф. Александр. Боже праведный, -- подумал я, -- он тоже Алекс! Я начал ее перелистывать, стоя bosikom и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо прогрет, однако мне долго не удавалось понять, про что книжка. Она была написана каким-то совершенно bezumnym языком, там во множестве попадались ахи, охи и тому подобный kal, и все это вроде как к тому, что людей в наше время превращают в машины, а на самом деле они -- то есть и ты, и я, и он, и все прочие razdolbai -- должны быть естественными и произрастать, как фрукты на деревьях. Ф. Александр, похоже, считал, что мы все плоды того, что он называл мировым древом в мировом саду, который насадил Бог, а цель нашего там пребывания в том, чтобы Бог утолял нами свою жгучую жажду любви или какой-то kal наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась, бллин, и я подумал, до чего же на самом-то деле этот Ф. Александр bezumni, хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у него жена skopytilass. Но тут он позвал меня вниз совершенно здравым таким нормальным голосом, в котором была и радость, и любовь, и всякий прочий kal, ну и ваш скромный повествователь к нему спустился. -- Долго спите! -- сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный lomtik черного хлеба. -- Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел. -- Новую книжку писали? -- поинтересовался я. -- Нет-нет, сейчас -- нет, -- ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и tshajem из большущих objomistyh кружек. -- Звонил тут кое-кому по телефону. -- Я думал, у вас нет телефона, -- сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами. -- Почему это? -- спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. -- Почему вы думали, что у меня нет телефона? -- Да нет, -- сказал я, -- нипочему, просто так. -- Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той notshi, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит: -- Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства -- то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. -- Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его zhizni. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: -- Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. -- И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий bezumni блеск в глазах. -- Мы, -- говорит, -- уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. -- Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю. -- А я-то, -- говорю, -- тут при чем, сэр? -- Вы? -- слегка tormoznulsia он, все так же bеzumno блуждая взглядом. -- Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... -- Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; -- Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? -- Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. -- Я статью написал, -- говорит, -- сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали. -- Да вам-то с этого, -- говорю, -- что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме babok, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать? Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми zubbjami, говорит: -- Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи -- ерунда. Главное -- традиции свободы. Простые люди расстаются с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! -- и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею -- raz i raz! -- в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: -- Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! -- отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. -- Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался: -- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать Хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной zhiznnju? Со мной-то как? Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя zhiznn вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий kal; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит: -- А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал -- статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем. Н-да, бллин, а написал он, оказывается, длинную и очень слезливую parashu; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому malltshiku, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к zhizni, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий malltshik был, конечно же, не кто иной, как в. с. п то есть ваш скромный повествователь. -- Очень хорошо, -- сказал я. -- Просто baldiozh. Вы прямо виртуоз пера, papik. В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит: -- Что-что? -- будто он меня не расслышал. -- А, это... -- говорю. -- Это такой жаргон у nadtsatyh. Все тинэйджеры на этом языке изъясняются. Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин. Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне. -- Вот! -- воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. -- Это к нам с тобой. Открываю. -- Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские приветствия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный kal, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их imena. Один был 3. Долин -- одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий -- kashl-kashl-kashl -- с окурком tsygarki во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми rukerami. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн -- высоченный учтивый starikashka с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва -- быстрые движения и парфюмерная vonn. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал: -- Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее -- этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно! Triop насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал: -- Что за дела, vastshe! Что вы такое готовите своему mennshomu другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: -- Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! -- И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосторожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит: -- Главное -- митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. - Разбитая жизнь--вот тональность. Людей надо взволновать. -- И он показал все свои тридцать с лишним zubbjev, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, litsa. -- Никто, -- вновь подал голос я, -- не говорит мне, что самому-то мне со всего этого! Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь -- как? На это отозвался Рубинштейн: -- Вот увидишь, парень. Партия не останется неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь. -- Да мне только одно и нужно! -- выкрикнул я. -- Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, -- чтобы в zhizni была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. -- Kashl-kashl-kashl. У мученика на алтаре Свободы, -- прочистив горло, заговорил 3. Долин, -- есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. -- И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился: -- Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идиот, как вы думаете, глупые vyrodki. Рядовые prestupniki -- народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете? -- Тем, -- задумчиво проговорил Ф. Александр. -- Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем. -- А? -- обернулся я. -- При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? -- и махнул рукой: -- О, Господи! -- Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и sliniatt. -- Неужто такое бывает? -- проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые zubbia и bezumno вращая глазами. -- Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю! -- Ну-ну, -- сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как psa, которого надлежит успокоить. -- Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела. -- Пойду соберу shmotki, -- сказал я, поднимаясь по лестнице, -- в смысле одежду, и все, ухожу v otryv odi noki. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя zhiznn, а у вас своя. -- Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже zharitt piatki. Но. 3. Долин сказал: -- Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. -- С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять dratshing, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю: -- Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, bratsy. -- Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого mesta под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра. --- Хорошо, -- сказал Рубинштейн. -- Одевайтесь, и поехали. -- Тем... Тем... Тем... -- бормотал себе под нос Ф. Александр. -- Что это за Тем, кто это? -- Но я skorennko взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими vekami вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим kashl-kashl-kashl, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями. -- Ну, парень, выходи, -- сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая затягиваться tsygarkoi, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. -- Пока разместишься здесь. Заходим; обычный вестибюль с очередным hudozhestvom, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая -- всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий kal. -- Твой новый дом, -- повел рукой Д. Б. Да-Сильва. -- Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. -- Чего? -- переспросил я, не совсем vjehav. -- Ничего, ничего, -- успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. -- Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома. -- Да, вот что, kashl-kashl-kashl, -- о