сокий рост, оливково-смуглая кожа, выразительные карие глаза, тонкий нос с горбинкой, вьющиеся иссиня-черные волосы, прекрасная линия рта, стройная фигура - все это придавало ему сходство с испанцем. Он спокойно вошел в залу, снял шляпу, отвесил всем общий поклон, кивком головы указал слуге, куда поставить вещи, и, подойдя к стойке, назвал свое имя: Генри Батлер из Оклендса в округе Шелби. Потом повернулся и равнодушно пробежал глазами объявление. - Джим, - сказал он своему слуге, - помнишь того молодчика в Бернане? Как будто его приметы. - Верно, хозяин, - ответил Джим. - Вот только не знаю, как насчет клейма. - Ну, руки его я не разглядывал. - Молодой человек зевнул и, обратившись к хозяину гостиницы, потребовал себе отдельную комнату. - Мне нужно написать несколько писем, - пояснил он. Хозяин был само подобострастие. Человек семь негров обоего пола, старых и молодых, словно стая куропаток, кинулись вверх по лестнице, толкаясь, падая, наступая друг другу на ноги, в едином порыве услужить новому постояльцу, а он преспокойно сел на стул и вступил в разговор с человеком, который оказался рядом с ним. С тех пор как незнакомец вошел в залу, фабрикант мистер Вилсон не переставал приглядываться к нему с тревожным любопытством. Ему казалось, что он когда-то встречался с этим человеком, но когда именно и где? Всякий раз, как незнакомец заговаривал, улыбался, менял позу, мистер Вилсон вздрагивал и косился на него, но большие темные глаза незнакомца смотрели так холодно, с таким безразличием, что он немедленно отводил взгляд в сторону. Наконец фабрикант сразу все вспомнил и уставился на незнакомца не только с изумлением, но даже с ужасом. Тот встал и подошел к нему. - Мистер Вилсон, если не ошибаюсь? - сказал он и протянул фабриканту руку. - Прошу прощенья, но я вас не узнал сначала. Вы меня, по-видимому, помните... Батлер из Оклендса, округ Шелби. - Да... да, как же, - залепетал мистер Вилсон, словно во сне. В эту минуту к ним подошел негритенок и сказал, что комната господину готова. - Джим, позаботься о вещах, - небрежно бросил молодой джентльмен слуге, потом добавил, обращаясь к мистеру Вилсону: - Я бы хотел побеседовать с вами по одному делу. Если вас не затруднит, пройдемте ко мне. Мистер Вилсон молча последовал за ним. Они поднялись по лестнице и вошли в большую комнату, по которой взад и вперед носились слуги, заканчивая уборку. В камине уже потрескивал жаркий огонь. Когда наконец они остались одни, молодой человек не спеша запер дверь, опустил ключ в карман, повернулся и, скрестив руки на груди, посмотрел мистеру Вилсону прямо в лицо. - Джордж! - воскликнул тот. - Да, Джордж. - Неужели это ты? - Я хорошо замаскировался, - с усмешкой сказал молодой человек. - Настой из ореховой скорлупы придал моей коже аристократически смуглый оттенок, волосы у меня покрашены. Как видите, никакого сходства с тем, кого разыскивают по объявлению. - Джордж! Ты затеял опасную игру. Послушайся моего совета, брось... - Я сам за себя отвечаю, - с той же горделивой усмешкой сказал молодой человек. Заметим мимоходом, что по отцу Джордж был белый. От матери он унаследовал только желтоватый оттенок кожи да прекрасные темные глаза. Достаточно ему было слегка подкрасить лицо и волосы, и он превратился в настоящего испанца. А прирожденное изящество манер и благородство осанки помогли ему без труда разыграть эту дерзкую роль - роль джентльмена, путешествующего со своим слугой. Мистер Вилсон, человек добрый, но до чрезвычайности осторожный и беспокойный, шагал взад и вперед по комнате, раздираемый желанием помочь Джорджу и боязнью преступить закон. Он рассуждал вслух: - Итак, Джордж, ты совершил побег, ушел от своего законного хозяина. Ничего удивительного в этом нет. И в то же время, Джордж, меня огорчает твой поступок... да, весьма огорчает. Я считаю своим долгом сказать тебе это. - Что же тут огорчительного, сэр? - спокойно спросил Джордж. - Да ведь ты идешь против законов своей родины! - Моей родины! - с горечью воскликнул молодой человек. - Я обрету родину только в могиле... и поскорее бы мне лечь в нее! - Что ты, Джордж, что ты! Грешно так говорить. У тебя жестокий хозяин, слов нет... Да что там толковать - он поступает с тобой возмутительно. Я его не защищаю... и все же ты меня огорчил, Джордж. Ты совершил дурной, очень дурной поступок. Надо принимать все, что посылает нам провидение, Джордж. Молодой человек стоял, высоко подняв голову, скрестив руки на широкой груди, и горькая усмешка кривила его губы. - Мистер Вилсон, допустим, что индейцы возьмут вас в плен, разлучат с женой и детьми и заставят до конца дней ваших мотыжить для них землю. Вы тоже сочтете своим долгом покориться этой участи? Да вы умчитесь от них на первом же попавшемся коне и скажете, что этого коня вам послало само провидение. Разве не так? Старичок слушал его, широко открыв глаза. Не обладая умением спорить, он все же на сей раз превзошел мудростью некоторых завзятых спорщиков, которым не мешало бы знать, что если человеку нечего возразить, пусть лучше обойдет трудный вопрос молчанием. И теперь он попросту вернулся к прежним своим уговорам и продолжал их, поглаживая зонтик и расправляя на нем каждую складочку: - Ты знаешь, Джордж, мое дружеское отношение к тебе. Все, что я говорю, я говорю для твоего блага. Так вот, по-моему, ты подвергаешь свою жизнь страшной опасности. Такое дело вряд ли удастся. Если ты попадешься, что тогда будет? Над тобой надругаются, изобьют тебя до полусмерти и продадут на Юг. - Мистер Вилсон, я все знаю, - сказал Джордж. - Да, опасность велика, но... - Он распахнул плащ: за поясом у него торчали два револьвера и длинный охотничий нож. - Видите? Я готов ко всему. На Юг меня не удастся продать. Если дойдет до этого, я сумею отвоевать себе хотя бы могилу - шесть футов земли, которые у меня никто не отнимет. - Бог знает, что ты говоришь, Джордж! Я просто в отчаянии! Неужто тебе ничего не стоит пойти наперекор законам своей родины? - Вот вы опять о моей родине, мистер Вилсон! Родина есть у вас, а у людей, рожденных, подобно мне, в неволе, ее нет. На какие законы мы можем полагаться? Они издавались без нашего участия, они не имеют к нам никакого касательства, нас никто не спрашивал, согласны мы с ними или нет. Эти законы способствуют нашему угнетению, нашему бесправию, только и всего. В голове у мистера Вилсона, как в кипе хлопка, царила уютная, пушистая мягкость и полная путаница. Он жалел Джорджа от всего сердца, он даже смутно понимал чувства, волновавшие молодого мулата, но считал своим долгом упорно твердить одно и то же и наставлять его на путь истинный. - Это нехорошо, Джордж. Послушай дружеского совета, выбрось вредные мысли из головы. Человеку в твоем положении нельзя позволять себе такое вольнодумство. - Мистер Вилсон сел к столу и в расстройстве чувств принялся сосать ручку зонтика. - Мистер Вилсон, - сказал Джордж, смело садясь против него, - посмотрите на меня. Вот я сижу за одним столом с вами, такой же человек, как вы. Посмотрите на мое лицо, на мои руки, на мое тело. - И молодой мулат горделиво выпрямился. - Чем я хуже других людей? А теперь выслушайте меня, мистер Вилсон. Моим отцом был один из ваших кентуккийских джентльменов, и он не дал себе труда распорядиться, чтобы после его смерти меня не продали заодно с собаками и лошадьми на покрытие его долгов. Я видел, как мою мать и шестерых моих сестер и братьев пустили с аукциона. Их распродали у матери на глазах одного за другим, в разные руки. Я был самый младший. Она валялась в ногах у моего теперешнего хозяина, умоляла его купить нас обоих, чтобы ей не расставаться хоть с последним ребенком, а он ударил ее тяжелым сапогом. Я сам это видел, сам слышал, как она кричала и плакала, когда он привязал меня к седлу и повез к себе в усадьбу. - А что было потом? - Потом к нему же попала и моя старшая сестра. Она была скромная, хорошая девушка, а лицом красавица - вся в мать. Я сначала обрадовался, думаю - хоть один близкий человек будет около меня. Но радость моя продолжалась недолго. Сэр! Однажды ее наказали плетьми. Я стоял за дверью, все слышал и ничем не мог ей помочь. А потом к хозяину явился торговец, мою сестру вместе с партией скованных цепями рабов угнали на невольный рынок в Орлеан, и больше я о ней ничего не знаю. Шли годы... я рос, как собака, без отца, без матери, без братьев и сестер. Ни единой родной души рядом... Некому о тебе позаботиться. На мою долю выпадали одни побои, одна брань. Я голодал. Поверите ли, сэр, для меня были лакомством кости, которые бросали собакам. И все же, когда мне, ребенку, слезы мешали заснуть по ночам, я плакал не от голода, не от перенесенных побоев, а от тоски по матери, по родным. Ведь меня никто не любил. Я не знал покоя, душевного тепла. Не слышал ни одного доброго слова, пока не попал к вам на фабрику. Мистер Вилсон, вы обласкали меня, вам я обязан тем, что умею писать, читать, что я чего-то добился в жизни. Бог свидетель, благодарность моя не знает границ! Потом, сэр, я встретил свою будущую жену. Вы видели ее, вы помните, какая она красавица. Когда она призналась, что любит меня, когда мы стали мужем и женой, я себя не помнил от счастья. Моя Элиза не только красавица - у нее, сэр, чистая, прекрасная душа... Что же было потом? А потом хозяин явился на фабрику, оторвал меня от работы, от друзей, от всего, что мне дорого, и втоптал своего раба в грязь. За что? За то, видите ли, что негр забыл, кто он такой, а если забыл, ему надо напомнить об этом! И, наконец, он стал между нами - между мужем и женой - и приказал мне оставить Элизу и взять в жены другую женщину. И ваши законы дают ему право на это! Мистер Вилсон, подумайте! Ведь все, что разбило сердце моей матери, моей жены и мое собственное, - все делалось по вашим законам. Никто в Кентукки не помыслил бы назвать это произволом. И вы говорите, что я преступаю законы моей родины! У меня ее нет, сэр, так же как нет отца. Но я найду родину! А ваша мне не нужна. Отпусти меня с миром - вот все, что я от нее требую! Но пусть только кто-нибудь посмеет стать на моем пути... этим людям несдобровать! Я буду драться за свою свободу до последней капли крови! Джордж говорил со слезами на глазах, порывисто взмахивая рукой, и то шагал взад и вперед по комнате, то снова садился к столу. Добрый старик, к которому была обращена эта речь, не выдержал - извлек из кармана желтый шелковый платок и принялся усердно сморкаться. - Будь они все прокляты! - вдруг воскликнул он. - Я всегда считал их негодяями! Действуй, Джордж, действуй! Но будь осторожен, дружок, смотри, не пускай в ход оружия до тех пор, пока... во всяком случае, не торопись стрелять. А где твоя жена, Джордж? - Он встал и взволнованно заходил по комнате. - Убежала, сэр, убежала вместе с ребенком, а куда - не знаю... Должно быть, на Север. И встретимся ли мы с ней, одному богу известно. - Убежала? От таких добрых хозяев? Быть того не может! - Добрые хозяева иногда запутываются в долгах, а законы нашей родины позволяют им отнять ребенка у матери и продать его, чтобы расплатиться с кредиторами, - с горечью сказал Джордж. - Так-так, - пробормотал добрый старик, роясь в кармане. - Я, кажется, поступаю против своих убеждений, ну и пусть! Вот, Джордж, - и он протянул ему пачку ассигнаций. - Мистер Вилсон! Друг мой, не надо! - сказал Джордж. - Вы уже столько для меня сделали, а это может навлечь на вас неприятности. Я не нуждаюсь в деньгах, на дорогу мне хватит. - Возьми, Джордж, возьми. Деньги лишними не бывают, если они добыты честным путем. Не отказывайся, Джордж, прошу тебя. - Хорошо, сэр, но только с одним условием: я верну вам этот долг, как только смогу. - А теперь скажи мне: сколько тебе еще придется путешествовать в таком виде? Надеюсь, что недолго и недалеко. Ты неузнаваем, но все-таки это слишком опасно. А слуга твой, откуда он взялся? - Это верный человек. Он убежал в Канаду больше года назад и там узнал, что хозяин в отместку ему высек его старуху мать. И теперь Джим вернулся обратно, чтобы увезти ее с собой, если удастся. - Она с ним? - Нет еще. Джим бродил около усадьбы, все ждал удобного случая, но пока безуспешно. Теперь он довезет меня до Огайо, сдаст с рук на руки друзьям, которые в свое время помогли ему, и потом вернется обратно за матерью. - Как это опасно! - ужаснулся мистер Вилсон. Джордж выпрямился, и надменная улыбка скользнула по его губам. Старик, не скрывая своего удивления, оглядел молодого мулата с головы до ног. - Джордж, что с тобой стало? Ты и держишься и говоришь совсем по-другому. - Я теперь свободный человек! - гордо ответил Джордж. - Да, сэр! Больше никто не услышит от меня слова "хозяин"... Я свободен! - Берегись, Джордж! А что, если тебя поймают? - Если дойдет до этого, мистер Вилсон, так в могиле мы все свободны и все равны. - Я просто диву даюсь твоей смелости, - сказал мистер Вилсон. - Приехать в ближайшую гостиницу!.. - Да, это настолько смело, что никому и в голову не придет искать меня здесь. Погоня уйдет вперед. Джим из другого округа, его в наших местах не знают. Да о нем уж и думать перестали - это дело давнее. А меня, надеюсь, по объявлению не задержат. - А клеймо? Джордж снял перчатку, показал свежие рубцы на руке и презрительно проговорил: - Это прощальный дар мистера Гарриса. Недели две назад он вдруг решил поставить мне клеймо. "Как бы, - говорит, - ты не убежал". Красиво, правда? - молодой человек снова натянул перчатку. - Кровь стынет в жилах, как подумаешь, чем ты рискуешь! - воскликнул мистер Вилсон. - У меня кровь стыла не один год, а теперь она кипит, - сказал Джордж. - Так вот, сэр, - продолжал он после минутного молчания, - ваши удивленные взгляды могли выдать меня, и я решил поговорить с вами начистоту. Завтра чуть свет я уезжаю и надеюсь провести следующую ночь уже в Огайо. Буду путешествовать днем, буду останавливаться в лучших гостиницах, садиться за общий стол вместе с господами. Итак, прощайте, сэр. Если вам скажут, что я пойман, знайте: меня уже нет в живых. Джордж стоял неподвижно, как скала. Добрый старик крепко пожал горделиво протянутую ему руку, опасливо огляделся по сторонам, взял свой зонтик и вышел из комнаты. Молодой человек в раздумье смотрел на закрывшуюся за стариком дверь. Потом быстро шагнул вперед, открыл ее, видимо повинуясь какой-то новой мысли, и сказал: - Мистер Вилсон, еще на одно слово. Старик вошел в комнату. Джордж снова повернул ключ в замке и несколько минут стоял, нерешительно глядя себе под ноги. Наконец он с видимым усилием поднял голову и заговорил: - Мистер Вилсон, я рассчитываю на ваше доброе сердце. - А что такое, Джордж? - Вы были правы, сэр. Я подвергаю свою жизнь большой опасности. Если со мной что-нибудь случится, никто меня не пожалеет, - он тяжело дышал и говорил с трудом. - Зароют в землю, как собаку, а на другой день даже не вспомнят, что был такой... никто не вспомнит, кроме моей несчастной жены. Она-то, бедняжка, будет горевать, плакать... Мистер Вилсон, если бы вы согласились как-нибудь передать ей вот эту булавку! Это ее рождественский подарок. Верните его ей и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Вы исполните мою просьбу? - И он повторил еще раз: - Исполните? - Разумеется, разумеется! - дрогнувшим голосом проговорил старик, и глаза его наполнились слезами. - И передайте ей мою последнюю волю, - продолжал Джордж: - если сможет, пусть пробирается в Канаду. Как бы она ни любила свою добрую хозяйку и свой дом, возвращаться туда ей нельзя, ибо рабство ничего, кроме горя, нам не даст. Пусть вырастит нашего сына свободным человеком, тогда ему не придется страдать, как мне. Передайте ей это, мистер Вилсон! - Передам, Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и уповай на господа бога! Я от всего сердца... - А разве бог есть?! - с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика на полуслове. - Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в него. Вы, белые, не знаете, каково нам живется. Если бог существует, то только для вас, а мы - разве мы чувствуем над собой его руку? - Не надо... не надо так говорить! - чуть не плача взмолился мистер Вилсон. - Не давай воли таким мыслям. Господь поможет тебе, и все будет хорошо, верь мне! - Спасибо вам, друг мой, за эти слова, я не забуду их. ГЛАВА XII Некоторые сведения об одном "почтенном" ремесле Мистер Гейли и Том не спеша продолжали путь, погруженные каждый в свои мысли. Удивительное дело, о каких разных вещах могут думать люди, сидя рядом в одной тележке! Органы чувств у них одинаковые, одни и те же картины проносятся перед их глазами, а в мыслях у них нет ничего общего. Вот взять хотя бы мистера Гейли. Сначала он раздумывал о своем новом невольнике - о его росте, о ширине его груди, плеч, о том, за сколько его можно будет продать, если он не спадет с тела, о мужчинах, женщинах и детях, которые войдут в партию для следующего аукциона, и о рыночной цене на них. Затем Гейли вспомнил о своей доброте - ведь другие сковывают негров по рукам и по ногам, а он надевает своим кандалы только на ноги. Вот у Тома руки свободны и останутся свободными, пока он ведет себя как следует. И Гейли испустил вздох: "До чего же люди неблагодарны! Ведь кто его знает, этого Тома, - может, он не чувствует такого благодеяния!" Сколько раз ему, Гейли, приходилось расплачиваться за то добро, которое он делал этим неграм! Что же касается Тома, то он повторял мысленно любимые места из библии и находил в них утешение и поддержку. Через некоторое время работорговец вынул из кармана пачку газет и с интересом принялся изучать объявления. Грамотей Гейли был небольшой, и когда ему приходилось читать, он бормотал слова нараспев, точно проверяя, не обманывает ли его зрение. И сейчас он медленно, по слогам, разбирал следующее: "Продажа с торгов! Негры! По судебному решению, во вторник, 20 февраля, в городе Вашингтоне*, штат Кентукки, у здания суда будут продаваться негры: Агарь - 60 лет; Джон - 30 лет, Бен - 21 года; Саул - 25 лет; Альберт - 14 лет. Торги назначены для удовлетворения кредиторов и наследников мистера Джесса Блетчфорда, эсквайра. ______________ * Вашингтон - город с таким названием есть почти в каждом штате. Судебные исполнители Сэмюэл Моррис, Томас Флинт". - Этих не мешает посмотреть, - сказал Гейли, обращаясь к Тому за неимением других собеседников. - Я, видишь ли, хочу подобрать хорошую партию. У тебя будет приятная компания, Том. Значит, первым долгом поедем в Вашингтон. Я займусь там делами, а тебя на это время отправлю в тюрьму. Том покорно выслушал это приятное известие и только подумал: "У этих обреченных людей, вероятно, тоже есть жены и дети, и они не меньше меня горюют, разлучившись с ними". Надо сказать также, что брошенные мимоходом слова Гейли о тюрьме никак не могли произвести отрадного впечатления на Тома, который всегда гордился своей честностью. Как бы там ни было, день прошел, и вечер застал Тома и Гейли в Вашингтоне, где они с удобством устроились на ночлег - один в гостинице, другой в тюрьме. На следующее утро, часам к одиннадцати, у здания суда собралась пестрая толпа. В ожидании торгов люди - каждый сообразно своим вкусам и склонностям - курили, жевали табак, поплевывали направо и налево, бранились, беседовали. Негры, выставленные на продажу, сидели в стороне и негромко переговаривались между собой. Женщина, по имени Агарь, была типичная африканка. Изнурительный труд и болезни, по-видимому, состарили ее прежде времени. Она почти ничего не видела, руки и ноги у нее были скрючены ревматизмом. Рядом с этой старухой стоял ее сын Альберт - смышленый на вид мальчик четырнадцати лет. Он единственный остался от большой когда-то семьи, членов которой одного за другим продали на Юг. Мать цеплялась за сына дрожащими руками и с трепетом взирала на тех, кто подходил осматривать его. - Не бойся, тетушка Агарь, - сказал ей самый старший из негров. - Я попросил за тебя мистера Томаса, он обещал, если можно будет, продать вас одному хозяину. - Кто говорит, что я никуда не гожусь? - забормотала старуха, поднимая трясущиеся руки. - Я и стряпухой могу быть, и судомойкой, и прачкой. Почему такую не купить по дешевке? Ты им так и скажи. - И добавила настойчиво: - Так и скажи им. Гейли протолкался сквозь толпу, подошел к старому негру, открыл ему рот, посмотрел зубы, заставил его встать, выпрямиться, нагнуться и показать мускулатуру. Потом перешел к следующему и проделал то же самое с ним. Наступила очередь мальчика. Гейли ощупал ему руки, осмотрел пальцы и приказал подпрыгнуть, проверяя его силу и ловкость. - Он без меня не продается, - заволновалась старуха. - Нас вместе надо покупать. Смотрите, хозяин, какая я крепкая! Я еще вам долго послужу. - На плантациях-то? - сказал Гейли, смерив ее презрительным взглядом. - Как бы не так! - Он отошел в сторону, удовлетворенный осмотром, заломил шляпу набекрень, сунул руки в карманы и, попыхивая сигарой, стал ждать начала торгов. - Ну, что вы о них скажете? - обратился к нему какой-то человек, видимо, не полагаясь на правильность собственной оценки. - Я буду торговать тех, что помоложе, да мальчишку, - сказал Гейли и сплюнул. - Мальчишка и старуха идут вместе. - Еще чего! Кому нужны эти мощи? Она только даром хлеб будет есть. - Значит, вы ее не возьмете? - Нашли дурака! Старуха вся скрюченная, полуслепая, да к тому же, кажется, из ума выжила. - А некоторые все-таки покупают таких. С виду будто и рухлядь, а на самом деле выносливые, крепкие. - Нет, - сказал Гейли, - мне такого добра даром не надо. - Жалко разлучать старуху с сыном: она, кажется, души в нем не чает. Может, ее по дешевке пустят? - Швыряйтесь деньгами, если у вас есть лишние. Мальчишку можно продать на плантации, а со старухой возиться - благодарю покорно, даже в подарок ее не приму. - Ох, и будет же она убиваться! - Это само собой, - спокойно сказал работорговец. На этом их разговор закончился, так как толпа загудела навстречу аукционисту, суетливому приземистому человечку, деловито пробиравшемуся на свое место. Старая негритянка охнула и обеими руками обхватила сына. - Не отходи от матери, сынок, держись ко мне поближе, тогда нас продадут вместе. - Я боюсь, мама, а вдруг не вместе! - сказал мальчик. - Не может этого быть, сынок. Если нас разлучат, я умру! - вне себя от волнения проговорила старуха. Аукционист зычным голосом попросил толпу податься назад и объявил о начале торгов. Дело пошло без заминки. Негры продавались один за другим и по хорошим ценам, что свидетельствовало о большом спросе на этот товар. Гейли купил двоих. - Ну-ка, юнец, - сказал аукционист, дотрагиваясь молоточком до Альберта, - встань, пройдись, покажи себя. - Поставьте нас вместе... вместе... Будьте так добры, сударь! - забормотала старуха, крепко уцепившись за сына. - Убирайся! - грубо крикнул аукционист, хватая ее за руку. - Ты пойдешь напоследок. Ну, черномазый, прыгай! - И с этими словами он подтолкнул Альберта к помосту. Сзади послышался тяжкий стон. Мальчик оглянулся, но останавливаться ему было нельзя, и, смахнув слезы со своих больших черных глаз, он вспрыгнул на помост. Глядя на его прекрасное, гибкое тело и живое лицо, покупатели стали наперебой набавлять цену. Он испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь к выкрикам. Наконец аукционист ударил молоточком. Мальчик достался Гейли. Его столкнули с помоста навстречу новому хозяину. На секунду он остановился и посмотрел на мать, которая, дрожа всем телом, протягивала к нему руки. - Сударь, купите и меня, богом вас заклинаю... купите! Мне без него не жить! - У меня тоже долго не протянешь, - сказал Гейли. - Отстань! - и повернулся к ней спиной. Со старухой покончили быстро. Ее купил за бесценок собеседник Гейли. Толпа стала расходиться. Негры, сжившиеся друг с другом за долгие годы, окружили несчастную мать, которая так убивалась, что на нее жалко было смотреть. - Последнего не могли мне оставить! Ведь хозяин столько раз обещал, что уж с ним-то меня не разлучат! - горестно причитала она. - Уповай на господа бога, тетушка Агарь, - грустно сказал ей старик негр. - А чем он мне поможет?! - вскрикнула она с рыданием в голосе. - Не плачь, мама, не плачь! - утешал ее сын. - Ты досталась хорошему хозяину, это все говорят. - Да бог с ним, с хозяином! Альберт, сынок мой... последний, единственный! Как же я без тебя буду? - Ну, что стали? Возьмите ее! - сухо сказал Гейли. - Все равно она своими слезами ничего не добьется. Старые негры, действуя и силой и уговорами, оторвали несчастную от сына и повели к повозке ее нового хозяина. - Ну-ка, идите сюда, - сказал Гейли, подталкивая купленный товар. Потом он вынул из кармана наручники, надел их на негров, пропустил через кольца длинную цепь и погнал всех троих к тюрьме. Несколько дней спустя Гейли благополучно погрузил свои приобретения на пароход, ходивший по реке Огайо. Эти негры должны были положить начало большой партии, которую он и его подручные намеревались составить по пути. Пароход "Красавица река", вполне достойный той прекрасной реки, в честь которой он был назван, весело скользил вниз по течению. Над ним сияло голубое небо, по его палубе, наслаждаясь чудесной погодой, разгуливали расфранченные леди и джентльмены. Все пассажиры чувствовали себя прекрасно, все были оживлены - все, кроме рабов Гейли, которые вместе с прочим грузом поместились на нижней палубе и, по-видимому, не ценя предоставленных им удобств, сидели тесным кружком и тихо разговаривали. - Ну как, молодцы? - сказал Гейли, подходя к ним. - Надеюсь, вы тут развлекаетесь, чувствуете себя неплохо? Кукситься я вам не позволю. Гляди веселей! Нет, в самом деле! Будете со мной по-хорошему, и я у вас в долгу не останусь. "Молодцы" хором ответили ему неизменным "да, хозяин", которое уже много лет не сходит с уст несчастных сынов Африки. Впрочем, вид у них был далеко не веселый. Они любили своих жен и детей, матерей и сестер, тосковали о потерянных семьях, и "глядеть веселей" им было не так-то легко. - Моя жена, бедная, и не знает, что со мной случилось, - сказал один из этих "молодцов" (обозначенный в списке как "Джон - 30 лет"), кладя Тому на колено свою закованную руку. - Где она живет? - спросил Том. - Неподалеку отсюда, у хозяина одной гостиницы, - ответил Джон и добавил: - Хоть бы разок ее повидать, пока жив! Том тяжело вздохнул и попробовал, как мог, утешить несчастного. А наверху, в салоне, царили мир и уют. Там сидели отцы и матери, мужья и жены. Веселые, нарядные, как бабочки, дети резвились между ними. - Мама, знаешь, - крикнул мальчик, только что прибежавший снизу, - на нашем пароходе едет работорговец, везет негров! - Несчастные! - вздохнула мать не то горько, не то с возмущением. - О чем это вы? - спросила ее другая леди. - На нижней палубе едут невольники, - ответила та. - И они все закованы, - сказал мальчик. - Какое позорное зрелище для нашей страны! - воскликнула третья леди. - А мне кажется, можно многое сказать и за и против рабства, - вступила в разговор изящно одетая женщина, сидевшая с рукодельем у открытых дверей своей каюты. Ее дочка и сын играли тут же. - Я была на Юге, и, доложу вам, неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так жить на свободе. - Вы правы до некоторой степени, - ответила леди, слова которой вызвали это замечание. - Но надругательство над человеческими чувствами, привязанностями - вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда негров разлучают с семьями. - Да, это, конечно, ужасно, - сказала изящная дама, разглядывая оборочки на только что законченном детском платье. - Но такие случаи, кажется, не часты. - Увы, слишком часты! - с жаром воскликнула ее собеседница. - Я много лет жила в Кентукки и Виргинии и столько там всего насмотрелась! Представьте себе, сударыня, что ваших детей отняли у вас и продали в рабство. - Как же можно сравнивать наши чувства и чувства негров! - сказала та, разбирая мотки шерсти, лежавшие у нее на коленях. - Следовательно, вы их совсем не знаете, сударыня, если можете так говорить! - горячо воскликнула первая леди. - Я среди них выросла. И поверьте мне, эти люди способны чувствовать так же, как мы, если не глубже. Ее собеседница проговорила, зевнув: - В самом деле? - и, выглянув в иллюминатор, в виде заключения повторила: - А все-таки в неволе им лучше. - Сам господь бог судил африканцам быть рабами и довольствоваться своим положением, - сказал солидного вида джентльмен в черном священническом одеянии. Тем временем "Красавица река" продолжала свой путь. Пассажиры развлекались кто как мог: мужчины беседовали друг с другом, гуляли по палубе, читали, курили, женщины занимались рукодельем, дети играли. На третий день, когда пароход остановился у пристани одного небольшого городка в Кентукки, Гейли сошел на берег, так как у него были здесь кое-какие дела. Том, которому кандалы не мешали понемножку двигаться, стоял у борта, рассеянно глядя вдаль. И вдруг он увидел Гейли, быстро шагавшего к причалу в сопровождении какой-то негритянки. Она была очень прилично одета и несла на руках маленького ребенка. За ней шел негр с небольшим сундучком. Оживленно переговариваясь со своим носильщиком, женщина поднялась по трапу на пароход. Зазвонил колокол, машины охнули, закашлялись, и "Красавица река" отчалила от пристани. Новая пассажирка пробралась между ящиками и тюками, загромождавшими нижнюю палубу, нашла себе место и весело защебетала, играя с ребенком. Гейли прошелся раза два по всему пароходу, потом спустился вниз, сел рядом с женщиной и начал что-то говорить ей вполголоса. Вскоре Том заметил, что она изменилась в лице и стала взволнованно спорить с работорговцем. - Не верю, ни одному вашему слову не верю! - донеслось до него. - Вы меня обманываете. - Не веришь? А вот посмотри, - сказал Гейли, протягивая ей какую-то бумагу. - Это купчая, вот тут внизу подпись твоего хозяина. Я за тебя немалые деньги заплатил. - Не мог хозяин так меня обмануть! Не верю! Не верю! - повторила женщина, волнуясь все больше и больше. - Попроси любого грамотного человека - пусть тебе прочтут... Будьте любезны, - обратился Гейли к проходившему мимо пассажиру, - прочитайте нам, что тут написано. Она мне не верит. - Это документ о продаже негритянки Люси с ребенком, - сказал тот. - Подпись "Джон Фосдик". Составлено по всей форме. Горестный плач женщины привлек к ней всеобщее внимание, вокруг нее собралась толпа. Гейли в нескольких словах объяснил, в чем дело. - Хозяин сказал, что я поеду в Луисвилл и меня возьмут поварихой в ту же гостиницу, где работает мой муж. Это его собственные слова. Не мог же он лгать мне! - говорила женщина. - Да он продал тебя, бедняжка, тут и сомневаться нечего, - сказал ей добродушного вида джентльмен, читая купчую. - Продал - и дело с концом! - Тогда не стоит больше об этом говорить, - отрезала женщина, сразу овладев собой. Она прижала ребенка к груди, села на ящик, повернувшись ко всем спиной, и устремила безучастный взгляд на реку. - Ну, кажется, обойдется, - сказал работорговец. - Видно, не из плаксивых, с характером. Женщина сидела совершенно спокойно, а в лицо ей ласково, словно сочувствуя материнскому горю, дул летний ветерок, которому все равно, какое овевать чело - белое или черное. Она видела золотую под солнцем рябь на воде, слышала доносившиеся со всех сторон довольные, веселые голоса, но на сердце у нее лежал камень. Ребенок прыгал у матери на коленях, гладил ей щеки, лепетал что-то, словно стараясь вывести ее из задумчивости. И вдруг она крепко прижала его к груди, и материнские слезы одна за другой закапали на головку бедного несмышленыша. А потом женщина мало-помалу успокоилась и снова принялась нянчить его. Десятимесячный мальчик, не по возрасту крупный и живой, скакал, вертелся во все стороны, не давая матери ни минуты покоя. - Славный малыш! - сказал какой-то человек и остановился перед ними, засунув руки в карманы. - Сколько ему? - Десять месяцев с половиной, - ответила мать. Человек свистнул, привлекая внимание мальчика, и протянул ему леденец, который тот схватил обеими ручонками и отправил в рот. - Забавный! Все понимает! - Человек свистнул еще раз и, обойдя палубу, увидел Гейли, который сидел на груде ящиков и курил. Он чиркнул спичкой и, поднося ее к сигаре, сказал: - Недурная у вас негритянка, любезнейший. - Да, как будто в самом деле ничего, - подтвердил Гейли и пустил кольцо дыма. - На Юг ее везете? Гейли кивнул, попыхивая сигарой. - Думаете продать там? - Мне дали большой заказ на одной плантации, - сказал Гейли. - Она, говорят, хорошая повариха. Пристроится там на кухне или пойдет собирать хлопок. Пальцы у нее длинные - в самый раз. Так или иначе, а такой товар не продешевлю. - И он снова сунул сигару в рот. - А кому нужен ребенок на плантации? - Да я его продам при первом же удобном случае, - сказал Гейли и закурил вторую сигару. - Цена, вероятно, будет невысокая? - спросил человек, усаживаясь на ящик. - Там посмотрим, - сказал Гейли. - Мальчишка хоть куда - крупный, упитанный, не ущипнешь! - Это все правильно, да ведь пока его вырастишь! Сколько забот, расходов... - Чепуха! Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята. Этот через месяц уж бегать будет. - Есть одно место, куда его можно отправить на воспитание. Там у стряпухи на прошлой неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье. Вот бы к ней его и пристроить. Некоторое время оба курили молча, так как ни тому, ни другому не хотелось первому заговаривать о самом главном. Наконец собеседник Гейли нарушил молчание: - Ведь больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите? Вам, так или иначе, надо сбыть его с рук. Гейли покачал головой и весьма выразительно сплюнул. - Нет, нет, не подходит, - сказал он, не вынимая изо рта сигары. - А сколько же вы хотите? - Я, может, себе его оставлю или отдам куда-нибудь на воспитание, - сказал Гейли. - Мальчишка смазливый, здоровенький. Через полгода цена ему будет сто долларов, а через год-другой и все двести. Так что сейчас меньше пятидесяти. И смысла нет просить. - Что вы, любезнейший! Это курам на смех! Гейли решительно мотнул головой. - Ни цента не уступлю. - Даю тридцать, - сказал незнакомец, - и ни цента больше. - Ладно! - И Гейли сплюнул еще более решительно. - Поделим разницу - сорок пять долларов последняя цена. Незнакомец минуту подумал и сказал: - Ну что ж, идет. - По рукам! - обрадовался Гейли. - Вам где сходить? - В Луисвилле. - В Луисвилле? Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка будет спать, а вы его потихоньку... так, чтобы обошлось без рева... и дело в шляпе. Я лишнего шума не люблю. Слезы, суматоха - ну к чему это? И после того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в бумажник продавца, последний снова закурил сигару. Был ясный, тихий вечер, когда "Красавица река" остановилась у луисвиллской пристани. Женщина сидела, прижав спящего ребенка к груди. Но вот кто-то крикнул: "Луисвилл!", она встрепенулась, положила сына между двумя ящиками, предварительно подостлав под него свой плащ, и побежала к борту в надежде, что среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход, будет и ее муж. Она перегнулась через поручни, пристально вглядываясь в каждое лицо на берегу, и столпившиеся сзади пассажиры загородили от нее ребенка. - Пора! - шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. - Только не разбудите, а то раскричится. Не оберешься хлопот с матерью. Тот осторожно взял свою покупку и вскоре затерялся с ней в толпе на берегу. Когда пароход, кряхтя, отдуваясь и пофыркивая, отвалил от пристани и начал медленно разворачиваться, женщина вернулась на прежнее место. Там сидел Гейли. Ребенка не было. - Где... где он? - растерянно забормотала она. - Люси, - сказал работорговец, - ты его больше не увидишь, так и знай. Все равно на Юг с ребенком ехать нельзя, а я продал твоего мальчишку в хорошую семью, там ему будет лучше, чем у тебя. Полный муки и безграничного отчаяния взгляд, который бросила на него женщина, мог бы смутить кого угодно, только не Гейли. Он давно привык к таким взглядам, к искаженным мукой темным лицам, к судорожно стиснутым рукам, прерывистому дыханию и считал, что в его ремесле без этого не обойдешься. Сейчас ему важно было только одно: поднимет женщина крик на весь пароход или нет, ибо Гейли терпеть не мог лишнего шума и суеты. Но женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно. Она как подкошенная упала на ящик, устремив вперед невидящий взгляд, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Людские голоса, непрестанный грохот машин доносились до ее слуха точно сквозь сон. Раненое сердце не могло исторгнуть ни стона, чтобы облегчить невыносимую боль. Внешне она была совершенно спокойна. Работорговец, обдумав положение, счел нужным выказать приличествующее случаю участие. - Знаю, Люси, знаю, на первых порах тяжело, - сказал он. - Но ведь ты у нас умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя! - Перестаньте, хозяин, не надо! - сдавленным голосом проговорила она. - Ты умница, Люси, - продолжал работорговец, - я тебя в обиду не дам, подыщу тебе хорошее местечко на Юге. Ты там и другого мужа себе найдешь. Такой красавице... - Оставьте меня, хозяин, не говорите со мной! И в этих словах послышалось столько боли и тоски, что Гейли подумал: "Нет, тут никакими уговорами не поможешь" и решил отступиться от нее. Он встал, а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в плащ. Работорговец прохаживался по палубе, то и дело останавливаясь и поглядывая на нее. "Убивается... но хоть не голосит, и то хорошо, - рассуждал он сам с собой. - Ничего, отойдет, со временем все образуется". Том был свидетелем этой сделки, и ему с самого начала было ясно, чем она кончится. Сердце его обливалось кровью при виде несчастной женщины, при виде этой живой страдающей вещи, равной, согласно американским законам, тем ящикам с товарами и кипам хлопка, на которых она лежала теперь, точно сломанная тростинка. Он подсел к ней, пытаясь хоть как-нибудь утешить ее, но она только стонала в ответ на его увещания. Настала ночь - спокойная, величавая ночь, сияющая множеством прекрасных золотых звезд. Но далекое небо безмолвствовало, от него нельзя было ждать ни помощи, ни даже сочувствия. Веселые, оживленные голоса умолкли один за другим; все уснуло на пароходе, и в наступившей тишине было явственно слышно журчанье волны у борта. Том лежал на ящиках; изредка до него доносились глухие причитания несчастной женщины: - Что же я теперь буду делать? Боже мой, боже! Помоги мне! Но потом и эти звуки стихли. Среди ночи Том проснулся, будто от толчка. Темная тень промелькнула между ним и бортом, и он услышал всплеск воды. Этот в