сплеск никого не потревожил, кроме него. Он поднял голову - место, где лежала женщина было пусто! - потом встал, осмотрелся по сторонам... ее нигде не было! Несчастное, истерзанное сердце наконец-то нашло покой, а волны, сомкнувшиеся над ним, как ни в чем не бывало покрывались рябью и весело журчали. Работорговец проснулся чуть свет и тут же отправился посмотреть на свой живой товар. Настала теперь его очередь растерянно осматриваться по сторонам. - Куда она девалась? - спросил он Тома. Том, давно убедившийся, что в таких случаях лучше молчать, решил не делиться с работорговцем своими подозрениями. - Не могла же она сойти ночью на берег! Я на каждой остановке просыпался и сам за ней следил. В таких делах ни на кого нельзя полагаться. Это признание было обращено к Тому, как будто оно могло заинтересовать его. Но Том молчал. Работорговец обшарил пароход от носа до кормы, искал между ящиками, тюками, бочками, заглянул даже в машинное отделение - все напрасно. - Слушай, Том, не таись, - сказал он, оставив наконец свои бесплодные поиски, - ты все знаешь. Нечего вилять, меня не проведешь. Я же смотрел и в десять часов, и в полночь, и между часом и двумя - она была здесь, вот на этом самом месте. А в четыре ее и след простыл! Ты же рядом лежал, значит, все видел. Ну, не отпирайся! - Вот что я вам доложу, хозяин, - сказал Том, - под утро я услышал сквозь сон, будто мимо меня кто-то проскользнул. А потом вода сильно всплеснула. Тут я проснулся, гляжу - женщины нет. Вот и все, больше я ничего не знаю. Услышав это, работорговец не испугался, даже не удивился, ибо, как мы уже говорили, он был человек привычный, не чета нам. Грозное присутствие смерти и то не заставило его содрогнуться. По роду своего почтенного ремесла он сталкивался со смертью не раз и был с ней на короткой ноге, хоть и считал, что эта злая старуха сплошь и рядом портит ему всю коммерцию. Так и теперь - ничего другого от него не услышали, кроме проклятий по адресу негритянки и жалоб на свою незадачливость: "Так, пожалуй, за всю поездку ни цента не заработаешь!" Короче говоря, Гейли считал себя несправедливо обиженным судьбой, но помочь горю не мог, ибо женщина ушла от него в такой штат, который никогда не выдает беглецов, какие бы строгие законы этого ни требовали. Крайне раздосадованный, он вынул из кармана записную книжку и внес погибшее человеческое существо под рубрику "убытки". ГЛАВА XIII В поселке квакеров* ______________ * Квакеры (или "друзья") - религиозная секта, распространенная в Англии и в Северной Америке. Теперь перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню - стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки, широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с подушкой, сшитой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом - другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке, с шитьем в руках, покачивается наша старая приятельница - Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость - то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни. Рядом с Элизой сидит женщина в белоснежном чепце и сером платье строгого квакерского покроя; она держит на коленях миску и перебирает в ней сушеные фрукты. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит - круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад с высокого чистого лба. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет - загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать - то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, и просто от расстроенных нервов. Легкое "скрип-скрип" раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете. - Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? - спросила Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики. - Нет, - твердо ответила та. - Я больше не могу здесь задерживаться. - Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя. Как естественно прозвучали эти слова в устах Рахили Хеллидэй! Так же естественно, как и слово "мать", с которым к ней так часто обращались. У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо: - Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется. - Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно. - Благодарю вас! Но... - Элиза показала глазами на Гарри. - Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! - И она добавила, вздрогнув: - Вчера мне приснилось, будто бы тот человек вошел во двор. - Бедняжка! - сказала Рахиль, смахивая слезы. - Только напрасно ты так тревожишься. В нашем поселке еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают. В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, как спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое платье с батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди. - Руфь Стедмен! - воскликнула Рахиль, радостно поднимаясь навстречу гостье. - Ну, как ты поживаешь? - И она взяла ее за обе руки. - Хорошо, - сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком. Под капором обнаружился чепец, сидевший весьма легкомысленно на ее круглой головке, несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться, прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо, очень довольная собой, что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо! - Руфь, это Элиза Гаррис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала. - Очень рада вас видеть, Элиза! - сказала Руфь, пожимая ей руку, словно старой, долгожданной подруге. - Так это ваш мальчуган? А я принесла ему гостинец. - И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник. Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Руфь. - А где твой малыш? - спросила Рахиль. - Сейчас появится. Я как вошла, твоя Мери выхватила его у меня и побежала с ним в сарай показывать ребятишкам. Не успела она договорить, как Мери, румяная девушка, с большими, унаследованными от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках. - Ага! Вот он! - воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. - Как он хорошо выглядит и какой стал большой! - Растет не по дням, а по часам, - сказала Руфь. Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его и спустила на пол - собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к подобному обращению, сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло, вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала спицами. - Мери, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, - мягко сказала мать. Мери сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он вскоре замурлыкал и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же самые руки, повинуясь мягким указаниям Рахили, поставили на плиту и кастрюлю с персиками. Сама же Рахиль положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно, без всякой суеты, принялась делать печенье, предварительно сказав Мери: - Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу. И Мери мгновенно исчезла. Вскоре к их компании присоединился Симеон Хеллидэй - человек высокий, статный, в темной куртке, темных штанах и в широкополой шляпе. - Здравствуй, Руфь, - ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую пухлую ручку. - Как твой Джон? - Мои все здоровы, и Джон в том числе, - весело ответила Руфь. - Ну, что нового, отец? - спросила Рахиль, ставя печенье в духовку. - Питер Стеббинс сказал мне, что сегодня к вечеру он будет на месте с друзьями, - ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово. - Вот как! - воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу. - Ваша фамилия Гаррис - правильно я запомнил? - спросил Симеон. Рахиль быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила: - Да. - Мать! - позвал Симеон жену и вышел на крыльцо. - Ты что, отец? - спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки. - Ее муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, - сказал Симеон. - Да что ты, отец! - воскликнула Рахиль, просияв от радости. - Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое мужчин. Один из них назвался Джорджем Гаррисом, и, судя по тому, что он о себе рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый, говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать? - Посоветуемся с нашей Руфью, - предложила Рахиль. - Руфь, поди-ка сюда! Та отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце. - Руфь, ты только подумай! - сказала Рахиль. - Отец говорит, что муж Элизы прибыл с последней партией и ночью будет у нас! Эти слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая женщина так и подпрыгнула на месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под чепчика. - Тише, дорогая, тише! - мягко остановила ее Рахиль. - Посоветуй лучше, сказать ей об этом или повременить? - Сейчас! Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я радовалась! - И она взяла Рахиль за руки. - Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за жарким. Рахиль вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую спальню, сказала: - Поди сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой. Кровь прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и взглянула на Гарри. - Нет, нет! - воскликнула Руфь, кидаясь к ней. - Не бойтесь, Элиза! Вести хорошие. Идите, идите! - И, ласково подтолкнув Элизу к двери, она подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. - Скоро увидишь отца, малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! - повторяла Руфь глядевшему на нее во все глаза мальчику. А за дверью спальни происходила иная сцена. Рахиль Хеллидэй привлекла к себе Элизу и сказала: - Дочка! Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства. Сердце у Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя, что силы оставляют ее, опустилась на стул. - Мужайся, дитя мое, - сказала Рахиль, кладя руку ей на голову. - Он среди друзей, и сегодня ночью его приведут сюда. - Сегодня... сегодня! - повторяла Элиза, сама не понимая, что говорит. В голове у нее все спуталось, заволоклось туманом, и она потеряла сознание. x x x Очнувшись, Элиза увидела, что лежит в постели, укрытая одеялом, а маленькая Руфь растирает ей руки камфорой. Она открыла глаза с ощущением блаженной истомы во всем теле, как человек, сбросивший с плеч тяжкий груз. Нервное напряжение, сковывавшее ее с первой минуты побега, теперь исчезло, и молодая женщина наслаждалась непривычным чувством безмятежного покоя. Все еще словно во сне, она увидела, как приотворилась дверь в соседнюю комнату, увидела там стол с белоснежной скатертью, накрытый к ужину; услышала сонливую песенку закипающего чайника... Руфь то и дело подходит к столу, ставит на него блюдо с пирогом, разные соленья, варенья, сует Гарри вкусные кусочки, гладит по головке, перебирает пальцами его длинные кудри. Рахиль - дородная, статная - останавливается у ее кровати, оправляет одеяло, подушки, и большие карие глаза этой женщины словно лучатся солнечным теплом. А вот муж Руфи. Руфь бросается ему навстречу, взволнованно шепчет что-то, показывая на ту комнату, где лежит она, Элиза. Потом все садятся за стол - вон Руфь с малышом, вон Гарри на высоком стульчике рядом с Рахилью. До Элизы доносятся их негромкие голоса, мелодичный звон чайных ложек... все это снова сливается с ее дремотой, и она погружается в такой глубокий сон, какого не знала после той страшной ночи, когда холодные звезды смотрели на нее, бежавшую из дому с сыном на руках. И во сне она видит перед собой чудесную страну - страну, полную мира и тишины. Зеленеющие берега, сверкающие на солнце воды, островки, чей-то дом... дружеские голоса говорят ей, что это ее дом, и она видит в нем своего ребенка, свободного, счастливого. Она слышит шаги мужа... все ближе, ближе, вот он обнимает ее, она чувствует, как его слезы капают ей на лицо... и просыпается. Это не сон! На дворе уже давно стемнело. Ребенок спокойно спит, у кровати горит свеча, а ее муж склонился над ней и рыдает, уткнувшись лицом в подушку. x x x На следующее утро Рахиль поднялась чуть свет и занялась приготовлением завтрака, окруженная своей детворой, которая беспрекословно подчинялась ее ласковым "сбегай туда-то, голубчик", "сделай то-то, голубушка". Когда Джордж, Элиза и маленький Гарри вышли на кухню, их встретили так сердечно, что они даже растерялись. Все сели завтракать, а Мери, стоя у плиты, жарила оладьи и, когда они покрывались золотистой, румяной корочкой, подавала их на стол. Джордж впервые сидел, как равный, за одним столом с белыми, и сначала ему было не по себе. Но вскоре чувство смущения и неловкости рассеялось, как туман, в мягких лучах непритворной сердечности добрых хозяев. - Отец, а что, если ты опять попадешься? - спросил Симеон-младший, намазывая маслом оладью. - Ну что ж, заплачу штраф, только и всего, - спокойно ответил Хеллидэй. - А вдруг тебя посадят в тюрьму? - Неужто вы с матерью не управитесь без меня на ферме? - с улыбкой сказал он. - Мать с чем угодно управится, - ответил мальчик. - Я надеюсь, сэр, что у вас не будет никаких неприятностей из-за нас, - встревожился Джордж. - Не бойся, Джордж, - успокоил его Симеон. - День ты побудешь здесь, а вечером, часов в десять, Финеас Флетчер отвезет вас всех дальше, на нашу следующую станцию. Погоня близка, нельзя терять ни минуты. - Если так, зачем же откладывать до вечера? - спросил Джордж. - Днем ты в полной безопасности: здесь все друзья, и, в случае чего, нас предупредят. А ехать лучше ночью, это мы знаем по опыту. ГЛАВА XIV Евангелина Косые лучи заходящего солнца бросают золотые блики на трепетный камыш, на высокие сумрачные кипарисы, увитые траурно-темными гирляндами мха, и дрожат на широкой, как море, глади реки, по которой идет тяжело груженный пароход. Загроможденный сверху донизу кипами хлопка, собранного на многих плантациях, он кажется издали квадратной серой глыбой. Нам придется долго бродить по его тесным закоулкам в поисках Тома. Но мы найдем его - вот он сидит на верхней палубе в самом уголке, потому что здесь тоже тесно от хлопка. Хороший отзыв, который дал своему невольнику мистер Шелби, и на редкость безобидный, кроткий характер Тома внушили доверие даже такому человеку, как Гейли. Сначала работорговец целыми днями не спускал с него глаз, а по ночам не разрешал спать без кандалов, но мало-помалу, видя его безропотную покорность, он отменил строгости, и Том, отпущенный, так сказать, на честное слово, мог свободно ходить по всему пароходу. Матросы и грузчики не скупились на доброе слово тихому, услужливому негру, который никогда не отказывался помочь им в трудную минуту и работал иной раз по нескольку часов кряду с такой же охотой, как и у себя дома, в Кентукки. Когда же помощь Тома была не нужна, он отыскивал укромное местечко среди кип хлопка и погружался в чтение библии. За этим занятием мы и застаем его сейчас. Последние сто миль до Нового Орлеана уровень Миссисипи выше окружающей местности, и она катит свои мощные воды меж наносных валов в двадцать футов вышиной. С пароходной палубы, точно с башни плавучего замка, можно видеть окрестности на многие мили вокруг. Перед глазами Тома, как на карте, расстилалась плантация за плантацией, и теперь он ясно представлял себе ту жизнь, которая ждала его в недалеком будущем. Он видел вдали невольников, гнувших спину на полях, видел их лачуги, сбившиеся кучкой на почтительном расстоянии от великолепных господских домов и парков. И по мере того как эти картины проплывали мимо, его бедное неразумное сердце все больше тосковало по ферме в Кентукки, осененной тенистыми буками, по просторном, полном прохлады хозяйском доме и маленькой хижине, увитой бегонией и розами. Он видел перед собой знакомые с детских лет лица товарищей, видел свою хлопотунью жену, занятую приготовлением ужина, слышал заливистый смех разыгравшихся ребятишек, щебетанье малютки, скачущей у него на коленях. И вдруг все это исчезло. Перед ним снова тянулись камыши, кипарисы, хлопковые плантации, в ушах снова раздавался грохот машин, и он вспоминал, что прежняя жизнь ушла от него навсегда. В такую минуту вы бы взялись за перо и послали бы весточку жене и детям. Но Том не умел писать - почта для него все равно что не существовала, и ему ничто не могло смягчить боль разлуки с близкими - ни теплое слово, ни привет из родного дома. Поэтому нет ничего удивительного, что слезы капают у него из глаз на страницу, по которой он терпеливо водит пальцем, медленно переходя от слова к слову. В былые дни дети мистера Шелби, а чаще всех Джордж, читали Тому вслух эту книгу, и он отмечал в ней любимые места, чтобы сразу находить их, и теперь каждое из этих мест напоминало ему дом, семью, а сама библия была единственным, что осталось у него от прежней жизни. Среди пассажиров на пароходе был богатый и знатный джентльмен из Нового Орлеана, по имени Сен-Клер. Он путешествовал с дочерью - девочкой лет шести, за которой присматривала немолодая леди, очевидно, их родственница. Девочка постоянно попадалась Тому на глаза, ибо ее, вероятно, так же трудно было удержать на одном месте, как солнечный луч или летний ветерок. А увидев эту крошку, на нее нельзя было не заглядеться. Представьте себе детскую фигурку, в которой нет и следа ребяческой неловкости, личико, пленяющее не столько совершенством черт, сколько выражением мечтательной задумчивости, легкие, как облако, золотисто-каштановые волосы, глубокий, одухотворенный взгляд синих глаз, оттененных густыми, длинными ресницами, - представьте себе все это, и вы поймете, что выделяло дочь Сен-Клера среди других детей и заставляло взрослых оглядываться и смотреть ей вслед, когда она порхала среди них по всему пароходу. Отец и наставница только и знали, что бегать за ней. Но стоило им поймать ее, как она снова исчезала, точно летнее облачко. Ей прощалось все, и, пользуясь этим, девочка носилась где вздумается. Белое платьице легкой тенью появлялось в самых неожиданных местах, оставаясь все таким же свежим и чистым. Не было такого уголка на пароходе, где не раздавались бы легкие шажки этой феи, где не мелькнула бы ее золотистая головка. Разгибая усталую спину, кочегар ловил взгляд ее широко открытых глаз, устремленных сначала на яростное пламя топки, потом - с ужасом и жалостью - на него, словно ему грозила страшная опасность. Штурвальный улыбался, глядя в окно рубки, где, как на картине, появлялась на миг ее фигурка. При виде этой девочки по хмурым лицам скользили необычно мягкие улыбки, суровые голоса слали ей вслед благословения. А когда она бесстрашно подбегала к опасным местам, черные от сажи, мозолистые руки протягивались к ней со всех сторон, оберегая каждый ее шаг. Том с интересом наблюдал за девочкой, ибо негры, со свойственной им добротой и впечатлительностью, всегда тянутся ко всему чистому, детскому. У него было наготове множество бесхитростных приманок для нее. Он умел выпиливать крохотные корзинки из вишневых косточек, вырезать забавные рожицы из орехов, делать прыгунчиков из бузинной мякоти, а уж что касается свистулек всех сортов, так другого такого мастера, как Том, не нашлось бы на всем свете. Его карманы были полны всяких интересных вещиц, которые в свое время предназначалась для хозяйских детей, и теперь он извлекал эти сокровища одно за другим, стараясь с их помощью завязать знакомство и дружбу с девочкой. На первых порах малютка дичилась, и приручить ее было не так-то легко. Она усаживалась, словно канарейка, на каком-нибудь ящике или тюке, смотрела, как Том мастерит свои произведения искусства, и застенчиво принимала их в подарок. Но в конце концов они подружились. - А как зовут маленькую мисс? - спросил однажды Том, решив, что время для более близкого знакомства настало. - Евангелина Сен-Клер, - ответила девочка, - хотя папа и все другие зовут меня просто Евой. А тебя как? - Меня зовут Том. А в Кентукки детвора называла меня дядей Томом. - Тогда я тоже буду звать тебя дядей Томом, потому что ты мне нравишься, - сказала Ева. - А куда ты едешь, дядя Том? - Сам не знаю, мисс Ева. - Не знаешь? - Нет. Меня везут продавать. Кому еще я достанусь, бог весть... - Мой папа может купить тебя, - живо сказала Ева. - А если он купит, тебе будет хорошо у нас. Я сегодня же попрошу его об этом. - Благодарю вас, моя маленькая леди, - сказал Том. Пароход остановился у небольшой пристани погрузить топливо. Ева, услышав голос отца, сорвалась с места и убежала. Том пошел помочь грузчикам и вскоре принялся за работу. Ева стояла с отцом у поручней, глядя, как пароход отваливает от причала. Колесо сделало два-три поворота, и вдруг девочка потеряла равновесие от сильного толчка и, не удержавшись, упала за борт. Отец, едва сознавая, что делает, хотел броситься за ней, но стоявшие позади удержали его, ибо у девочки уже был спаситель, и куда более надежный. Падая, Ева пролетела как раз мимо Тома, стоявшего на нижней палубе. Он видел, как она ушла под воду, и кинулся за ней не раздумывая. Ему ничего не стоило продержаться на воде несколько секунд, пока девочка не всплыла на поверхность. Тогда он схватил ее и поплыл назад, к пароходу. Десятки рук протянулись им навстречу. Через секунду Ева была уже в объятиях отца, и он понес ее, мокрую, бесчувственную, в дамскую каюту, обитательницы которой засуетились и, казалось, делали все от них зависящее, чтобы помешать друг другу привести девочку в сознание. x x x На следующий день, в духоту и зной, пароход подходил к Новому Орлеану. На палубах и в каютах царила обычная в таких случаях суматоха. Пассажиры складывали вещи, стюарды* и горничные чистили, скребли, убирали красавец пароход, приготовляя его к прибытию в большой город. ______________ * Стюард - слуга. Наш друг Том сидел на нижней палубе и время от времени с тревогой посматривал на корму. Он видел там Евангелину, чуть побледневшую после вчерашнего происшествия - никаких других следов оно на ней не оставило. Возле нее, небрежно облокотившись на кипу хлопка и положив перед собой открытый бумажник, стоял элегантный молодой человек. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в нем отца девочки. Та же благородная посадка головы, те же золотистые волосы, большие синие глаза, только взгляд другой - не мечтательный, а ясный, смелый; в уголках красиво очерченного рта то и дело мелькает горделивая, насмешливая улыбка, в каждом движении сквозит непринужденность и вместе с тем чувство собственного достоинства. Этот молодой джентльмен насмешливо, но добродушно слушал Гейли, расхваливавшего качество своего товара, из-за которого у них шел торг. - Словом, полный каталог всех христианских добродетелей, переплетенный в черный сафьян! - сказал мистер Сен-Клер, когда Гейли умолк. - Ну хорошо, любезнейший, ближе к делу. Сколько вы за него заломите? Довольно тянуть, говорите! - Что же, - сказал Гейли, - если назначить тысячу триста долларов, я на этом негре ничего не заработаю. Честное слово! - Бедняга! - воскликнул молодой джентльмен, насмешливо щуря свои синие глаза. - И все-таки я надеюсь, что вы отдадите негра за эту цену исключительно из особого уважения ко мне. - Что ж поделаешь! Да и маленькой барышне, как видно, очень хочется, чтобы вы его купили. - Ну разумеется! Мы только на ваше бескорыстие и рассчитываем. Итак, если вы такой уж бессребренник, говорите, сколько вам не жалко уступить, чтобы сделать одолжение маленькой барышне. - Да вы посмотрите на него! - воскликнул работорговец. - Грудь колесом, сильный, как лошадь. А лоб какой высокий! По такому лбу сразу видно, что негр смышленый. Я уж это не первый раз замечаю. Да если б такому молодцу бог ума не дал, он и то стоил бы больших денег. А Том, ко всем своим прочим достоинствам, умнейшая голова. Поэтому и цена на него выше. Ведь он - да будет вам известно - управлял у своего хозяина имением. У него сметки на все хватит. - Скверно, совсем скверно! Что может быть хуже умного негра? - сказал молодой джентльмен с той же насмешливой улыбкой. - Такие умники только и знают, что бегать от хозяев да заниматься конокрадством. И вообще от них, кроме неприятностей, ничего не жди. Придется вам скостить сотню-другую, принимая во внимание его ум. - Это вы правильно говорите, но ведь он ко всему прочему и благонравный. Я вам покажу, какие у него рекомендации от хозяина. Там сказано, что другого такого смирного, набожного негра днем с огнем не сыщешь. - Значит, его можно будет использовать и в качестве домашнего проповедника? Недурно! Тем более что избытка набожности в нашем доме не наблюдается. - Вы шутите! - Откуда вы это взяли? Ну хорошо, покажите, какие там у вас бумаги. Если б работорговец не приметил лукавых искорок, игравших в больших синих глазах джентльмена, и не понял, что в конце концов все эти шутки обернутся звонкой монетой, терпение у него давно бы лопнуло. Так или иначе, он извлек из кармана засаленный бумажник и начал озабоченно рыться в нем под насмешливым взглядом молодого джентльмена. - Папа, купи его! Не все ли равно, сколько он стоит! - тихонько шепнула Ева, взобравшись на ящик и обняв отца за шею. - Ведь я знаю, у тебя много денег, а мне он очень нравится. - Зачем он тебе, крошка? Что ты с ним будешь делать - играть, как с погремушкой, или скакать на нем, как на деревянной лошадке? - Я хочу, чтобы ему хорошо жилось. - Нечего сказать - своеобразный довод! Но тут Гейли выудил из бумажника рекомендацию, подписанную мистером Шелби. Джентльмен взял ее кончиками своих длинных пальцев и небрежно пробежал глазами. - Почерк образованного человека, и написано без грамматических ошибок. Однако набожность этого негра меня смущает, - сказал он, снова бросив насмешливый взгляд на Гейли. - Набожные люди - я говорю о белых - привели нашу страну почти на край гибели. Благочестие сейчас в таком ходу среди кандидатов на предстоящих выборах и среди столпов церкви и государства, что просто не знаешь, кому верить, на кого полагаться! Ну, во сколько вы цените набожность своего товара? - Вам только бы шутить! - улыбнулся Гейли. - Но в ваших словах есть доля правды. Набожный, честный негр ни за какие коврижки не пойдет против собственной совести, а про Тома в письме так и сказано. - Ну хорошо, приятель, - и молодой джентльмен протянул работорговцу пачку денег, - получите и пересчитайте. - Правильно! - Гейли просиял от восторга, вынул из кармана чернильницу, и через минуту купчая крепость на Тома была готова. - Пойдем, Ева! - Сен-Клер взял дочь за руку, подошел с ней к Тому, тронул его за подбородок и сказал добродушно: - Ну, как тебе нравится твой новый хозяин? Том поднял голову. Какое иное чувство, кроме удовольствия, можно было испытать, глядя на это веселое, красивое молодое лицо? На глазах у Тома навернулись слезы, и он проговорил с чувством: - Да благословит вас бог, хозяин! - Будем надеяться, что благословит. Как тебя зовут? Том? А ты сможешь быть за кучера, Том? - Я смолоду при лошадях. У мистера Шелби была большая конюшня. - Ну так вот, сделаем тебя кучером, но при одном условии: напиваться не чаще одного раза в неделю, за исключением особо торжественных случаев. Том ответил ему удивленным и обиженным взглядом. - Я непьющий, - сказал он. - Слыхали мы эти сказки, Том! А впрочем, посмотрим. Если ты говоришь правду, выгода будет обоюдная. Не обижайся, дружок, - добавил он добродушно, глядя на омрачившееся лицо Тома. - Я не сомневаюсь, что ты будешь стараться. - Да, хозяин, - сказал Том. - И тебе будет хорошо у нас, - добавила от себя Ева. - Папа всегда над всеми подшучивает. Но на самом деле он добрый. - Папа весьма тебе обязан за такую рекомендацию, - со смехом сказал Сен-Клер и отошел от Тома. ГЛАВА XV О новом хозяине Тома и о многом другом Скажем несколько слов о людях, с которыми наш скромный герой столкнулся теперь на своем жизненном пути. Огюстен Сен-Клер был сыном богатого луизианского плантатора. Его отец и дядя, покинув свою родину, Канаду, поселились один на прекрасной ферме в Вермонте*, другой - на большой плантации в Луизиане**. Мать Огюстена, предки которой эмигрировали в Луизиану еще в те времена, когда этот штат только заселялся, была француженка. Огюстен назвал в ее честь свою дочку, льстя себя надеждой, что она унаследует от бабушки душевную чистоту и благородство характера. Жена Огюстена ревновала его к дочери, чувствуя, что он отдает ребенку все свое сердце. Рождение Евы сказалось на ее здоровье - ее мучили мигрени, из-за которых она по три дня не выходила из комнаты. Все в доме было брошено на слуг, и Сен-Клер не испытывал радости от такого устройства своего семейного очага. Ева была хрупкая девочка, и ему не давала покоя мысль, что его дочь, лишенная материнского присмотра, может потерять не только здоровье, но и жизнь. Собравшись в Вермонт к дяде, он взял Еву с собой, а там уговорил свою двоюродную сестру, мисс Офелию Сен-Клер, уехать с ними в Новый Орлеан. И теперь они все трое возвращаются домой на пароходе. ______________ * Вермонт - штат на северо-востоке США. ** Луизиана - штат в нижнем течении Миссисипи. Пока шпили и купола Нового Орлеана медленно вырастают вдали, у нас есть еще время познакомить вас с мисс Офелией несколько ближе. Тем, кто путешествовал по Новой Англии*, вероятно, запомнились ее тенистые городки и какой-нибудь большой фермерский дом с чистым, заросшим травой двориком, густая листва раскидистых кленов и тот невозмутимый покой, которым, кажется, от века веет над такими местами. Как там все прибрано, ухожено! Ни один колышек не торчит из ограды, ни соломинки не найдешь на зеленой глади двора, обсаженного кустами сирени. А какая чистота в доме, в этих просторных комнатах, где будто никогда ничего не случается, никогда ничего не делается! Все вещи в них расставлены по своим местам раз и навсегда, и жизнь здесь течет размеренно, с точностью старинных часов. Прислуги в доме не держат, а между тем старушка в белоснежном чепце и в очках проводит день за рукодельем в кругу дочерей, словно никакого другого занятия у них нет и быть не может. Вы застанете их в гостиной в любой час дня. Но не беспокойтесь, вся работа по дому сделана спозаранку. На полу в кухне ни пятнышка, ни соринки; столы, стулья и всевозможные кухонные принадлежности стоят в таком порядке, словно до них никто никогда не дотрагивается, а ведь здесь едят по три, по четыре раза в день, здесь стирают и гладят на всю семью, здесь каким-то таинственным образом, незаметно для глаз, изготовляются горы масла и сыра. ______________ * Новая Англия - район на северо-востоке США, заселявшийся выходцами из Англии и включающий шесть штатов, в том числе Вермонт. На такой ферме, в таком доме и в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своей жизни, до того как двоюродный брат пригласил ее погостить у него на Юге. Мисс Офелия была старшей дочерью в семье, но отец и мать все еще считали, что "дети есть дети", и приглашение в Новый Орлеан обсуждалось в семейном кругу как нечто из ряда вон выходящее. Убеленный сединами отец достал из книжного шкафа атлас и проверил широту и долготу этого города. Старушка мать беспокоилась: "Говорят, Орлеан ужасное место! Ехать туда так же опасно, как на Сандвичевы острова, к язычникам". Слухи о том, что Офелия Сен-Клер задумала ехать в Новый Орлеан, к двоюродному брату, дошли до священника, доктора и владелицы модной лавки мисс Пибоди, и весь городок принялся с жаром обсуждать это событие. Вскоре стало известно, что Огюстен Сен-Клер отсчитал мисс Офелии пятьдесят долларов на покупку самых лучших нарядов и что из Бостона уже получены два шелковых платья и шляпка. Такого зонтика, какой ей прислали из Нью-Йорка, в здешних местах и не видывали - это было признано всеми, а про одно шелковое платье рассказывали, будто бы его как поставишь на пол, так оно и стоит само и не падает. Поговаривали также о носовых платках. Вы только подумайте - один с мережкой, а другой весь оторочен кружевом и будто бы даже уголки вышиты гладью! Впрочем, последнее сообщение так и осталось не проверенным по сей день. И вот мисс Офелия - высокая, прямая, угловатая - стоит перед вами в дорожном платье из сурового полотна. Черты лица у нее тонкие, заостренные, губы плотно сжаты, как и подобает женщине, которая имеет совершенно определенное мнение по всем жизненным вопросам, а темные глаза зорко поглядывают по сторонам, словно выискивая, нет ли где беспорядка. Движения у мисс Офелии резкие, решительные, энергичные; слов она попусту не тратит, но уж если говорит, то веско, с толком. Она являет собой олицетворение порядка, методичности, точности. Она пунктуальна, как часы, в достижении своих целей неуклонна, как паровоз, и относится с величайшим презрением ко всему, что противоречит ее привычкам и образу мыслей. Самым большим грехом в глазах мисс Офелии, корнем всех зол в мире является "бестолковщина", и это слово часто слетает с ее уст. Она клеймит им все поступки, не имеющие прямого отношения к тому или иному делу. Людей, которые ничего не делают, или не знают в точности, что им делать, или берутся за дело кое-как, мисс Офелия глубоко презирает, выражая свое отношение к ним не столько словами - этим она редко кого удостаивает, - сколько ледяной суровостью взгляда. Ум у нее ясный, непреклонный, деятельный. Она отличается большой начитанностью в истории и в классической английской литературе и весьма здраво рассуждает о том, что входит в ее ограниченный кругозор. Но основной жизненный принцип мисс Офелии, который руководит всеми ее мыслями и поступками, - это чувство долга. Она покоряется ему рабски. Убедив себя, что "стезя долга" лежит в таком-то направлении, мисс Офелия идет по ней, и ни огонь, ни вода не могут заставить ее свернуть в сторону. Повинуясь долгу, она способна броситься в колодец, стать грудью перед жерлом пушки. Ее идеалы настолько возвышенны, настолько всеобъемлющи и так мало делается в них уступок человеческим слабостям, что она, несмотря на все свои поистине героические усилия, не может к ним приблизиться и чувствует себя существом недостойным. Но как же тогда мисс Офелия ладила с беззаботным, рассеянным, непрактичным Сен-Клером - человеком, который со свойственным ему дерзостным вольнодумством попирал все ее самые заветные убеждения и привычки? Сказать по правде, мисс Офелия любила его. Когда он был мальчиком, на ней лежала обязанность обучать его молитвам, чинить его одежду, причесывать его и вообще следить за ним. А так как в сердце у нее все же был теплый уголок, Огюстен, по своему обыкновению, завладел им, и поэтому теперь ему не стоило большого труда уговорить свою двоюродную сестрицу, что "стезя ее долга" лежит в направлении Нового Орлеана и что она должна взять на себя заботы о Еве и спасти от разрухи дом, хозяйка которого вечно болеет. Мысль о доме, брошенном на произвол судьбы, поразила мисс Офелию в самое сердце. Кроме того, к маленькой Еве нельзя было не привязаться, а к ее отцу она всегда питала слабость и, в глубине души считая Огюстена "басурманом", все же находила его шутки очень забавными и, на удивление всем, мирилась с его недостатками. Прочие сведения о мисс Офелии читатель получит из дальнейшего знакомства с ней. Сейчас она сидит в своей каюте, окруженная множеством больших и маленьких саквояжей, корзинок, сундуков, и с озабоченным видом закрывает их, запирает на ключ и перевязывает ремнями. - Ева, ты помнишь, сколько у нас мест? Наверно, нет! Дети никогда ничего не помнят. Вот считай: ковровый саквояж - раз, маленькая синяя картонка с твоей шляпой - два, резиновая сумка - три, моя рабочая корзиночка - четыре, моя картонка - пять, моя коробка с воротничками - шесть и вот этот чемоданчик - семь. Куда ты дела зонтик? Дай я заверну его в бумагу и упакую вместе со своим. Ну, вот так! - Тетушка, зачем? Ведь мы же скоро будем дома! - Все должно быть в порядке, дитя мое. Вещи надо беречь, иначе у тебя ничего не сохранится. А наперсток ты спрятала? - Право, не помню, тетушка. - Хорошо, я сама проверю, что у тебя делается в рабочей корзинке. Наперсток - вот он, воск, две катушки, ножницы, ножичек, игольник... так, все в порядке. Поставь ее сюда. Просто не представляю себе, как это вы путешествовали вдвоем с папой! Ты, наверное, все теряла. - Да, кое-что терялось, но потом папа все мне покупал. - Боже мой! Да разве так делают! - А почему, тетушка? Это очень удобно, - сказала Ева. - Бестолковщина! - отрезала мисс Офелия. - Тетушка, смотрите! Как же теперь быть? Этот сундук так набит, он, пожалуй, не закроется. - Должен закрыться! - властно заявила тетушка и, умяв сверху вещи, захлопнула крышку и вспрыгнула на нее. Но и это не помогло - небольшая щель оставалась. - Ева, становись и ты, - скомандовала мисс Офелия. - Если нужно закрыть, значит, он закроется и будет заперт на ключ. И сундук, по-видимому, устрашенный такой решительностью, сдался. Накладка защелкнулась, мисс Офелия повернула ключ в замке и с торжествующим видом положила его в карман. - Ну вот, теперь все готово. Багаж пора выносить. Где же папа? Ева, пойди поищи его. - Папа ест апельсин в мужской каюте, я его отсюда вижу. - Он, может быть, не знает, что мы уже подъезжаем? - заволновалась тетушка. - Сбегай скажи ему. - Папа не любит торопиться, - ответила Ева. - Да ведь пристань еще далеко. Тетушка, вы лучше подойдите к борту. Смотрите! Вон наш