- и указывал на твой портрет, висящий рядом. Я взглянула и не смогла разглядеть твоего лица - тебя нарисовали с покрытым лицом, как мертвого. Твой отец только посмеялся, но мы-то с тобой знаем, мой милый, что подобное так просто не снится. И под краем ткани я увидела у тебя на шее следы чьих-то пальцев - прости меня, но не в наших с тобой правилах скрывать такие вещи друг от друга. Может быть, ты дашь этому сну другое толкование? Может быть, он не означает, что ты поедешь в Калифорнию? А если поедешь, может быть, меня с собой возьмешь? Следует признать, что это остроумное толкование сна в свете только что открывшихся улик не показалось сыну, который мыслил несколько более логически, вполне удовлетворительным; в ту минуту у него создалось впечатление, что сон предвещает нечто более простое и ощутимое, хоть и менее трагическое, нежели поездка к Тихому океану. Хэлпин Фрейзер был склонен понимать его в том смысле, что ему грозит удушение на родной земле. - Нет ли в Калифорнии каких-нибудь целебных источников? - продолжила миссис Фрейзер прежде, чем он успел открыть рот, чтобы изложить свое толкование сна. - Я полечилась бы от ревматизма и невралгии. Погляди - пальцы меня совсем не слушаются; похоже, что они беспокоили меня во сне. Она протянула ему руку, чтобы он убедился сам. Какой диагноз молодой человек поставил и счел за лучшее с улыбкой скрыть, повествователю неизвестно; однако со своей стороны он чувствует себя обязанным сказать, что пальцев более гибких и менее способных причинять по ночам страдания еще не предъявлял для медицинского осмотра ни один пациент, жаждущий, чтобы ему прописали смену обстановки. В итоге эти двое странных людей, имеющих одинаково странные представления о долге, распрощались: один поехал в Калифорнию, как того требовали интересы клиента, другая осталась дома в соответствии с желанием мужа, которое тот если и испытывал, то вряд ли удосужился внятно высказать. Однажды темной ночью, прогуливаясь поблизости от сан-францисского порта, Хэлпин Фрейзер неожиданно, к немалой своей досаде и удивлению, заделался матросом. Его, как говорится, "умыкнули" на борт одного весьма и весьма лихого парусника, который тут же отплыл в дальние моря. Несчастия Фрейзера длились дольше, чем само путешествие; корабль выбросило на берег необитаемого острова на юге Тихого океана, и прошло долгих шесть лет, прежде чем спасшихся моряков взяла на борт и доставила в Сан-Франциско одна предприимчивая торговая шхуна. Хотя кошелек у Фрейзера был тощее некуда, душою он остался так же горд, как в те годы, которые уже казались ему седой стариной. Он не пожелал принять вспомоществование от чужих людей и в ожидании новостей и денег из дома поселился вместе с товарищем по несчастью и спасению поблизости от городка Сент-Хелена; в один из этих дней он и отправился в лес поохотиться и помечтать. III Видение, представшее перед мечтателем в заколдованном лесу, - существо, столь похожее и столь непохожее на его мать, - было воистину ужасно! Оно не пробудило в его сердце ни намека на любовь и тоску по родному дому; ему не сопутствовали ни трогательные воспоминания о блаженном прошлом, ни какие-либо положительные чувства - всепоглощающий страх просто не оставил для них места. Он рванулся было прочь, но ноги его словно налились свинцом, ступни приросли к земле. Руки повисли, как плети; лишь глаза еще повиновались ему, да и их он не осмеливался отвести от безжизненных глазниц призрака, который, он знал, был не душою, лишенной тела, но самым страшным из существ, которыми кишел этот колдовской лес, - телом без души! Этот пустой взгляд не выражал ни любви, ни жалости, ни понимания - ничего, что давало бы малейшую надежду на пощаду. "Апелляция не пройдет", - прозвучала в голове Хэлпина неуместная фраза на профессиональном жаргоне, только усилившая ужас этой сцены; так ужасает гробница, внезапно озаренная огнем сигары. Бесконечно долго - так долго, что мир, казалось, поседел от старости и греха и заколдованный лес, исторгший из себя страшный призрак и словно исполнивший тем самым свое предназначение, исчез из его сознания со всеми своими образами и звуками - видение стояло в шаге от него, вперив в него бессмысленно-жестокий взгляд хищника; и вдруг оно вскинуло руки и бросилось на него с безумной яростью! Нападение высвободило в Хэлпине телесную энергию, хотя воля оставалась скованной, как и была; дух его по-прежнему был заворожен, но сильное и ловкое тело, наделенное собственной жизнью, слепой и нерассуждающей, сопротивлялось отчаянно и искусно. Какое-то время он, как во сне, наблюдал со стороны за этим диковинным поединком между мертвым рассудком и машиной из плоти и крови; затем вернулся в свое тело, словно впрыгнув в него, и борющийся механизм обрел направляющую волю, столь же бдительную и яростную, как и воля его отвратительного соперника. Но под силу ли смертному одолеть существо из его же сновидения? Воображение, сотворившее врага, уже тем самым побеждено; исход сражения определяется его причиной. Все усилия были напрасны; сноровка и упорство, казалось, расточались в пустоте; он уже чувствовал, как ледяные пальцы смыкаются на его горле. Прижатый спиною к земле, он увидел над собой на расстоянии ладони мертвое перекошенное лицо - и все покрылось мраком. Звук, подобный дальней барабанной дроби,- гомон невнятных голосов - резкий крик вдалеке, разом обрубивший все звуки, - и Хэлпину Фрейзеру приснилась собственная смерть. IV Теплая ясная ночь сменилась сырым туманным утром. Накануне, ближе к вечеру, у западного склона горы Сент-Хелена, около самой ее вершины, где громоздятся каменистые кручи, можно было увидеть небольшое скопление водяных паров - всего лишь легкое уплотнение атмосферы, не облако, а, скорее, намек на облако. Это было нечто столь зыбкое, столь эфемерное, столь похожее на сон, что так и хотелось сказать: "Гляди скорей! Через минуту уже ничего не будет". Через минуту облако заметно увеличилось и сгустилось. Одним краем касаясь вершины, оно простирало противоположный край все дальше и дальше над горным склоном. Оно ширилось как к северу, так и к югу, вбирая в себя маленькие облачка, зависшие над горой на том же уровне, казалось, с единственной целью - быть поглощенными. Оно все росло и росло, и вот уже из долины перестала быть видна макушка горы, и вот уже вся долина накрыта широким непроницаемо-серым полотнищем. В Калистоге, которая находится на краю долины у самого подножья горы, ночь выдалась беззвездная, а утро - пасмурное. Туман опустился на дно долины и пополз на юг, захватывая одно ранчо за другим, и, наконец, затопил город Сент-Хелена, лежащий в девяти милях от горы. Дорожную пыль словно дождем прибило; с древесной листвы капала влага; птицы притаились в своих гнездах; утренний свет был тусклым и призрачным - все лишилось и цвета, и блеска. На рассвете двое мужчин вышли из города Сент-Хелена и двинулись в направлении Калистоги. За плечами у них висели ружья, но человеку мало-мальски понимающему сразу стало бы ясно, что это не охотники на зверя и птицу. Это были Холкер, помощник шерифа из Напы, и Джералсон, детектив из Сан-Франциско. Они отправились поохотиться на двуногую и бескрылую дичь. - Далеко еще? - спросил Холкер; на увлажненной поверхности дороги за ними тянулись светлые сухие следы. - Белая молельня? С полмили всего, - ответил его спутник. - Кстати, - добавил он, - это и не молельня, и не белая. Это бывшая школа, давно уже серая от старости и запущенности. Когда-то, когда она была еще белая, там иногда собирались верующие, и рядом вы увидите весьма романтическое кладбище. Но угадайте, зачем я вас вызвал, да еще вооруженного? - Я никогда не докучал вам лишними вопросами и не собираюсь этого делать. Когда найдете нужным, сами скажете. Впрочем, осмелюсь предположить, что нам предстоит арестовать одного из покойников на кладбище. - Помните Бранскома? - спросил Джералсон, проявив к остроумию спутника то безразличие, которого оно вполне заслуживало. - Этого парня, который перерезал горло собственной жене? Еще бы. Неделя работы псу под хвост и немалые траты. За его поимку обещали пятьсот долларов, но ищи ветра в поле. Вы что, хотите сказать... - Вот именно. Все это время он крутился у вас под носом. По ночам он приходит к Белой молельне на старое кладбище. - Черт возьми! Ведь там могила его жены. - И вы с вашими людьми должны были догадаться, что рано или поздно он туда явится. - Казалось бы, туда-то он как раз не должен был соваться. - Но все другие места вы уже обнюхали как следует. Так что мне ничего не оставалось, как устроить засаду там. - И вы обнаружили его? - Как бы не так, это он меня обнаружил! Мерзавец застал меня врасплох, я ноги едва унес. Хорошо не пропорол меня насквозь. Да, он парень не промах; и если вы нуждаетесь в деньгах, то половины вознаграждения мне вполне хватит. Холкер добродушно рассмеялся и заметил, что как раз сейчас он в долгу, как в шелку. - Для начала я просто покажу вам место, и мы разработаем план, - пояснил детектив. - Но я решил, что оружие нам не помешает даже при дневном свете. - Как пить дать, он псих, - сказал помощник шерифа. - Вознаграждение обещано за его поимку и водворение в тюрьму. А психов в тюрьму не сажают. Холкера так сильно взволновала эта возможная несправедливость, что он непроизвольно остановился посреди дороги, а когда двинулся дальше, то уже не такой энергичной походкой. - Похоже на правду, - согласился Джералсон. - Должен признать, что таких небритых, нестриженых, неряшливых, и прочее, и прочее типов я встречал разве только среди членов древнего и достославного ордена бродяг. Но раз уж я в это дело ввязался, я не могу так все бросить. На худой конец удовольствуемся славой. Кроме нас, ни одна живая душа не знает, что он находится по эту сторону Лунных гор. - Ладно, - сказал Холкер, - давайте уж осмотрим место, - и он прибавил некогда популярное изречение, которое выбивали на могильных камнях: - "Куда и вы ляжете в свой черед", и ляжете очень скоро, если старина Бранском не захочет терпеть столь наглое вторжение. Кстати, я слыхал, что настоящая его фамилия другая. - Какая же? - Не помню. Я потерял к мерзавцу всякий интерес, и она вылетела у меня из головы - что-то вроде Парди. Женщина, чье горло он имел неосторожность перерезать, была вдовой, когда он ее встретил. Приехала в Калифорнию искать каких-то родственников - иногда приходится это делать. Но все это, думаю, вам известно. - Еще бы. - Но каким чудом вы, не зная настоящего имени, нашли нужную могилу? Человек, от которого я его услышал, говорил, что оно вырезано на изголовной доске. - Мне неизвестно, какая из могил - ее. - Джералсон с заметной неохотой признал отсутствие в своем плане столь важного звена. - Я осматривал место в целом. Одной из наших задач сегодня будет отыскать эту могилу. Вот она. Белая молельня. Дорога, которая долго шла среди полей, теперь левым краем прижалась к лесу, состоящему из дубов, земляничных деревьев и гигантских елей, - в тумане смутно и призрачно темнели только нижние части стволов. Подлесок, местами довольно густой, всюду был проходим. Поначалу Холкер не увидел никакой молельни, но, когда они свернули в лес, сквозь туман проглянули ее неясные серые очертания; она казалась очень большой и далекой. Но, пройдя всего несколько шагов, они неожиданно увидели ее совсем близко - потемневшую от сырости постройку весьма скромных размеров. Как большинство сельских школ, она была выдержана в ящично-коробочном архитектурном стиле; фундамент был сложен из камней, крыша поросла мхом, окна без стекол и переплетов зияли пустотой. Это была руина, лишенная всякой живописности, руинам свойственной, - типично калифорнийский суррогат того, что европейские путеводители представляют как "памятники старины". Едва удостоив взгляда это унылое строение, Джералсон двинулся дальше сквозь пропитанный влагой подлесок. - Сейчас покажу, где он меня засек, - сказал он. - Вот и кладбище. Там и сям среди кустов стали попадаться оградки, порой всего с одной могилой внутри. Понять, что это именно могилы, можно было по бесцветным камням или догнивающим доскам в изголовье и изножье, накренившимся под всевозможными углами или упавшим на землю, по остаткам штакетника, а нередко - только по осевшим холмикам, покрытым палой листвой. Иной раз место, где лежали останки какого-нибудь несчастного смертного, который, покинув "тесный круг скорбящих друзей", был, в свой черед, ими покинут, - это место не обозначалось ничем, разве что небольшим углублением в земле, оказавшимся более долговечным, чем след в душах "безутешных" близких. Дорожки, если они когда-нибудь тут и были, заросли травой; на некоторых могилах уже вымахали деревья внушительных размеров, корнями и ветвями оттеснившие в сторону могильные ограды. Повсюду был разлит дух гнилости и запустения, который как нельзя более уместен и полон значения именно в селениях забытых мертвецов. Двое спутников - первым Джералсон, за ним Холкер - решительно прокладывали себе путь сквозь молодую поросль, но вдруг сыщик резко остановился, издал тихий предостерегающий возглас, взял дробовик на изготовку и застыл, как вкопанный, пристально всматриваясь во что-то впереди. Его напарник, хотя и не видел ничего, постарался, насколько позволяли заросли, принять такую же позу и замер, готовый к любым неожиданностям. Секунду спустя Джералсон осторожно двинулся вперед, Холкер - за ним. Под огромной разлапистой елью лежал труп мужчины. Молча встав над ним, они принялись разглядывать то, что всегда первым бросается в глаза, - лицо, положение тела, одежду, - в поисках ясного и немедленного ответа на невысказанный вопрос, рожденный сочувственным любопытством. Мертвец лежал на спине, ноги его были широко раскинуты. Одна рука была выброшена вверх, другая отведена в сторону и согнута в локте, так что костяшки пальцев едва не касались шеи. Оба кулака были крепко стиснуты. Вся поза говорила об отчаянном, но безуспешном сопротивлении - только вот кому или чему? Рядом лежали дробовик и охотничья сумка, сквозь сетку которой виднелись перья убитых птиц. Повсюду были заметны признаки яростной схватки: молодые побеги сумаха были согнуты и ободраны; по обе стороны от ног трупа прошлогодние листья были разметаны чьими-то, явно не его, ногами; у бедер в земле виднелись две вмятины от человеческих колен. Что это была за схватка, им стало ясно при взгляде на кожу мертвеца. Если грудь и кисти рук у него были белые, то лицо и шея - темно-багровые, почти черные. Плечи трупа лежали на небольшом возвышении, шея была вывернута под невозможным углом, вылезшие из орбит глаза слепо смотрели вверх, в направлении от ног. Среди пены, наполнявшей разинутый рот, чернел распухший язык. Шея была страшно обезображена - на ней виднелись не просто следы человеческих пальцев, но вмятины и кровоподтеки от двух могучих рук, глубоко вдавившихся в податливую плоть и не ослаблявших свирепой хватки долгое время после смерти несчастного. Грудь, шея и лицо были мокрые, одежда была пропитана влагой; волосы усеяли капельки росы. Все это спутники увидели и поняли без слов, почти мгновенно. Помолчав, Холкер произнес: - Бедняга! Худо ему пришлось. Джералсон тщательно осматривал близлежащий лес, держа дробовик обеими руками, палец - на взведенном курке. - Чувствуется рука маньяка, - сказал он, шаря глазами по лесным зарослям. - Бранском Парди поработал. Вдруг Холкер заметил среди разбросанных по земле листьев что-то красное. Это был кожаный бумажник. Он поднял его и открыл. Там оказались листы белой бумаги для заметок, и на первом стояло имя "Хэлпин Фрейзер". На нескольких последующих листах чем-то красным были в спешке нацарапаны с трудом читаемые строки, которые Холкер стал разбирать вслух, пока его напарник продолжал всматриваться в смутные серые очертания обступившего их тесного мирка, вздрагивая от звука капель, то и дело падавших с отягощенных росой ветвей: Лес чародейный надо мной навис, Разлито в нем полночное свеченье, Тут с миртом ветвь сплетает кипарис В зловещем братстве, в темном единенье. Дурман и белена цветут у ног, Коварная топорщится крапива, Плетет бессмертник траурный венок, И в три погибели согнулась ива. Не кличет птица, не гудит пчела, И свежий ветер листьев не колышет, Здесь Тишина на землю налегла, Здесь лишь она одна живет и дышит. Мне слышатся неясные слова, Что шепчут призраки о тайнах гроба, Кровь капает с деревьев, и листва Во тьме недоброй светится багрово. Кричу я! - Но изнемогает плоть, Томится сердце, дух и воля стынут, Громаду зла не в силах побороть, Стою пред ней, потерян и покинут. Но вот незримо... Холкер умолк - читать было больше нечего. Текст обрывался посередине строки. - Похоже на Бэйна, - сказал Джералсон, который слыл своего рода всезнайкой. Он стоял, рассматривая тело, теперь уже не столь настороженный. - Кто такой Бэйн? - спросил Холкер без особого любопытства. - Майрон Бэйн, им зачитывались на заре нашей истории, больше ста лет назад. Страшно мрачный; у меня есть его собрание сочинений. Этого стихотворения там нет - должно быть, забыли включить. - Холодно, - сказал Холкер. - Пошли отсюда; надо вызвать коронера из Напы. Джералсон, промолчав, послушно двинулся следом. Обходя небольшое возвышение, на котором лежали голова и плечи убитого, он задел ногой какой-то твердый предмет, скрытый под гниющими листьями, и не поленился вытолкнуть его на свет Божий. Это была упавшая изголовная доска с едва различимой надписью "Кэтрин Ларю". - Ларю, ну конечно! - воскликнул Холкер, внезапно придя в возбуждение. - Да ведь это же настоящая фамилия Бранскома, он Ларю, а никакой не Парди. И разрази меня гром - на меня точно просветление какое нашло - фамилия убитой женщины была Фрейзер! - Тут какая-то мерзкая тайна, - сказал детектив Джералсон.- Терпеть не могу подобных штучек. Вдруг из тумана, словно из бесконечной дали, до них донесся смех - низкий, нарочитый, бездушный смех, не более радостный, чем лай гиены, пробирающейся по ночной пустыне; звук постепенно усиливался, становясь все громче и яснее, все отчетливее и ужаснее, пока им не почудилось, что смех исходит почти от самой границы узкого круга видимости - смех столь неестественный, нечеловеческий, адский, что души видавших виды охотников за людьми преисполнились невыразимого страха. Они не сдернули с плеч ружья и даже не вспомнили о них - от такой угрозы оружием не защититься. Хохот начал стихать, ослабевая так же медленно, как нарастал вначале; достигнув силы оглушительного вопля, от которого чуть не лопались их барабанные перепонки, он теперь словно отдалялся, пока наконец замирающие звуки, механическибезрадостные до самого конца, не канули в безмолвие и беспредельность. МАЛЮТКА-СКИТАЛЕЦ Зрелище, которое являл собой маленький Джо, стоя под проливным дождем на углу пустынной улицы, едва ли кому-нибудь пришлось бы по вкусу. Наверное, это был самый обыкновенный осенний ливень, но вода, падавшая на Джо (который был еще слишком мал, чтобы считаться правым или виноватым и, следовательно, не был подвластен всеобщему закону, гласящему, что каждому воздается по заслугам), казалось, обладала особенным свойством - она была темной и липкой. Впрочем, такое едва ли было возможно даже в Блэкбурге, повидавшем на своем веку немало чудес. Например, десять или двенадцать лет назад тут пролился дождь из лягушат, что достоверно засвидетельствовано соответствующей записью в хронике, записью, которую историк заключил не вполне уместным замечанием, что данное природное явление, вероятно, пришлось бы по вкусу французам. А несколько лет спустя на Блэкбург выпал красный снег; зимой в этих краях холодно и обильные снегопады совсем не редкость. Тут не может быть никаких сомнений: снег действительно был кроваво-красного цвета, как и образовавшаяся от его таянья. вода, если это вообще была вода, а не кровь. Событие это наделало в обществе немало шума; объяснений было ровно столько, сколько предложивших их ученых, которые, впрочем, так ни в чем толком и не разобрались. Но у граждан Блэкбурга, много лет живших именно там, где выпал красный снег, имелось на сей счет собственное мнение. Покачивая головами, они утверждали, что все это не к добру. Так и оказалось, ибо следующее лето ознаменовалось вспышкой таинственной болезни, какой-то заразы, эпидемии или еще Бог знает чего (врачи не знали), которая унесла добрую половину жителей. Остальные сами покинули город почти в полном составе и долго не возвращались. Потом они все-таки вернулись и вновь принялись плодиться и размножаться, но Блэкбург с тех пор никогда уже не был таким, как прежде. Происшествием совсем иного рода, хотя столь же незаурядным, был случай с призраком Хетти Парлоу. Девичья фамилия Хетти была Браунон, а для Блэкбурга это не пустой звук. Семья Браунонов с незапамятных времен - можно сказать, с самого начала колонизации - считалась первой в городе. Это был самый богатый и знатный род, и всякий в Блэкбурге отдал бы последнюю каплю своей плебейской крови, защищая честное имя Браунонов. Так как лишь несколько представителей этого рода постоянно жили за пределами Блэкбурга - хотя многие предпочитали получать образование в других местах и почти все много путешествовали, - Браунонов в городе было немало. Мужчины занимали высшие посты в большинстве муниципальных учреждений, женщины тоже были на ведущих ролях во всех богоугодных начинаниях. Хетти была всеобщей любимицей по причине своего веселого нрава, безупречной репутации и исключительной красоты. Она вышла замуж в Бостоне за молодого повесу по фамилии Парлоу и, верная традициям своей семьи, сразу же привезла мужа в Блэкбург, где благодаря ей он стал человеком и членом муниципального совета. У супругов родился мальчик, которого они назвали Джозефом и горячо любили - в тех краях родительская любовь тогда еще была в моде. Когда Джозефу исполнился год, Хетти с мужем умерли от упомянутой загадочной болезни. Ребенок ступил на стезю сиротства. К несчастью для Джозефа, болезнь, сразившая его родителей, на этом не остановилась и продолжалась до тех пор, пока не истребила практически всех Браунонов и членов их семей. Уехавшие не вернулись. Традиция была нарушена, владения Браунонов ушли в чужие руки, а их бывшие хозяева - под землю на кладбище Оук Хилл. Там их залегло столько, что они без труда отразили бы нападение окрестных племен, не отдав им ни пяди своей территории. Но вернемся к призраку. Однажды ночью, примерно через три года после смерти Хетти Парлоу, компания молодых людей из Блэкбурга проезжала мимо кладбища Оук Хилл. Тот, кто бывал в этих местах, наверное помнит, что дорога в Гринтон проходит вдоль южной оконечности кладбища. Они возвращались с майского праздника в Гринтоне - эта подробность позволяет установить точную дату. Было их человек двенадцать, все в чрезвычайно веселом расположении духа - насколько это вообще было возможна после недавних отнюдь не веселых событий. Когда они проезжали мимо кладбища, возница внезапно осадил лошадей с возгласом удивления. Да и мудрено было бы не удивиться - впереди за кладбищенской оградой, почти у самой дороги стоял призрак Хетти Парлоу. Ошибки тут быть не могло: ее знали в лицо все молодые люди Блэкбурга. На то, что это был именно призрак, указывали такие обычные атрибуты, как саван, длинные спутанные волосы, "взор, обращенный в никуда", и прочее в том же роде. Привидение простирало руки к западу, словно тянулось за вечерней звездой - объектом безусловно притягательным, но едва ли достижимым. Рассказывают, что возвращавшиеся с пирушки оцепенели - да, надо отметить, что пили они только кофе и лимонад, - и в наступившей тишине ясно услышали, как призрак зовет: "Джо! Джо!" Спустя мгновение видение исчезло. Разумеется, верить этому никто не обязан. Как было установлено позднее, в тот самый миг Джо брел в зарослях полыни на другой стороне континента в окрестностях Уиннемакки, что в штате Невада. Сюда привезли его дальние родственники отца, люди хорошие и добропорядочные. Они усыновили ребенка и нежно о нем заботились. Но в тот вечер бедняжка, гуляя, отошел слишком далеко от дома и заблудился. Его последующая история покрыта мраком, о многом можно только гадать. Известно, что его подобрала семья индейцев пайют, и некоторое время незадачливое дитя провело с ними, пока его не продали - буквально продали за деньги - одной женщине на железнодорожной станции. Эта женщина ехала в поезде на восток, станция находилась за много миль от Уиннемакки. Женщина уверяла, что она делала запросы и наводила справки, где только возможно, но ответа не получила, и в конце концов, сама будучи бездетной вдовой, усыновила ребенка. На данном этапе жизненного пути Джо родителей у него имелось в преизбытке - так что горькая сиротская доля ему явно не угрожала. Его последняя приемная мать миссис Дарнелл жила в Кливленде, в штате Огайо, но у нее Джо пробыл недолго. Однажды полицейский - новичок на этом участке - заметил одиноко топающего куда-то малыша. На вопрос, куда тот направляется, ребенок пролепетал: "Домой", хотя - как потом выяснилось - все дальше и дальше уходил от дома своей приемной матери. По-видимому, часть пути он проехал на поезде, так как уже через три дня очутился в Уайтвилле - городе, находящемся, как известно, совсем недалеко от Блэкбурга. Одет он был еще довольно прилично, но чумаз до чрезвычайности. Будучи не в состоянии объяснить, как он тут оказался, он был задержан за бродяжничество и водворен в детский приют. Там его вымыли. Вскоре Джо оттуда сбежал - просто в один прекрасный день ушел в лес, и больше его в приюте не видели. И вот мы снова находим его или, вернее, вновь возвращаемся к нему, одиноко стоящему под холодным осенним дождем на окраине Блэкбурга. Теперь, наверное, самое время уточнить, что темными и липкими были не струи дождя, а его лицо и руки, с которыми дождь просто не мог ничего поделать. Джо был устрашающе, просто как-то невообразимо грязен - как будто его размалевал художник. Ботинок на нем уже не было, босые ступни распухли и покраснели. При ходьбе он хромал на обе ноги. Что касается одежды, то едва ли вам удалось бы установить, из чего именно она состоит и каким чудом еще держится. То, что он продрог до мозга костей, не подлежит ни малейшему сомнению; он сам это отлично знал. Да и любой продрог бы на его месте, окажись он на улице в такую погоду - видимо, поэтому там никого и не было. Что он сам тут делает, Джо не смог бы объяснить ни при каких обстоятельствах, даже если бы обладал словарем, превышающим сто слов. Судя по тому, с каким потерянным видом он озирался по сторонам, он был в полном замешательстве. Однако глупее прочих он тоже не был. Испытывая страшный голод и чувствуя, что замерзает, Джо - пока в силах - потащился, сильно сгибая ноги в коленях и стараясь ступать на цыпочки, к одному из домов, с виду такому теплому и гостеприимному. Но только он собрался войти, как из дома вышла огромная собака и это его право на вход яростно оспорила. Ужасно перепугавшись и предположив (не без основания), что зверство снаружи не может не предвещать зверства внутри, он заковылял прочь. И справа и слева от него тянулись серые, мокрые поля. Он почти ничего не видел из-за стены дождя, сплошной пелены тумана и сгущающейся ночной тьмы. Дорога, на которой он оказался, ведет в Гринтон - ведет, впрочем, лишь тех, кому удается миновать кладбище Оук Хилл. А удается это далеко не каждому. Джо не повезло. Его нашли на следующее утро мокрого, холодного, но голода уже не чувствовавшего. Очевидно, он вошел в кладбищенские ворота, полагая, что они приведут его к дому, в котором не держат собак, и потом долго ощупью бродил среди могил, наверняка много раз спотыкаясь и падая, пока окончательно не изнемог и не сдался. Маленькое тельце лежало на боку - одна грязная ладонь была подложена под грязную щеку, другая - в поисках тепла - засунута между лохмотьями. Щека, обращенная к небу, была наконец отмыта начисто, словно подставленная для поцелуя ангелу Божию. Заметили, - правда, не придав этому значения, труп еще не был опознан, - что ребенок лежит на могиле Хетти Парлоу. Однако могила не разверзлась, дабы принять его, о чем - даже с риском показаться циничным - невозможно не пожалеть. ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ Окончив негромкий разговор с группой офицеров, рядовой повернулся кругом, и, минуя линию наскоро сооруженных укреплений, исчез в лесу. Рядового звали Джером Сиринг; он нес службу в армии генерала Шермана, которая в те дни противостояла неприятелю в районе высоты Коннесо, штат Джорджия. Никто не окликнул его, и он никого не отметил даже легким кивком, но каждому было ясно: этот храбрый солдат получил ответственное и опасное боевое задание. Сиринг хоть и был рядовым, но службу нес особую, числясь ординарцем при штабе дивизии. Ординарец - универсальная должность. Ординарец бывает посыльным, писарем, офицерским денщиком - кем угодно. Любое дело, не оговоренное в уставных положениях и руководствах, может быть поручено ординарцу, смотря по его способностям, по отношениям с начальством или просто по обстоятельствам. Рядовой Сиринг, превосходный стрелок, молодой, крепкий, сметливый и незнакомый со страхом, был разведчиком. Даже действуя в составе более крупных соединений, командующий дивизией считал невозможным подчиняться приказаниям вслепую, не располагая данными о противнике. Не удовлетворяли его и общепринятые источники сведений: он хотел знать больше, чем сообщал ему штаб корпуса, чем могли дать вылазки и стычки. А раз так - дело за Джеромом Сирингом с его бесстрашным сердцем, повадкой следопыта, приметливым взглядом и безыскусным языком. Сегодня его задача была предельно простой: подобраться как можно ближе к вражеским позициям и разузнать как можно больше. Вот он уже вышел к линии боевого охранения, где из неглубоких окопов, тщательно замаскированных зелеными ветвями, выдавались вперед только стволы винтовок. Нет ни просвета, ни прогалины между деревьями; не верилось, что этот глухой и чинный лес скрывает вооруженных, чутких и бдительных людей, - лес, чреватый боем. Замешкавшись возле окопа, чтобы сообщить о своих намерениях, Сиринг бесшумно пополз вперед и скоро исчез в густой зелени подлеска. - Там ему и конец, - сказал один караульный другому. - Лучше бы оставил винтовку: те ребята попортят ею кого-нибудь из наших. А Сиринг полз вперед и вперед, припадая за каждым кустом, прячась в каждой лощинке. Глаза его видели все, уши слышали каждый звук. Стоило хрустнуть сучку, как он замирал, приникнув к сырой земле и затаив дыхание. Дело шло медленно, но скучным не казалось: опасность придавала ему интерес, хотя Сиринг и не проявлял признаков волнения. Сердце работало ровно и спокойно, как на охоте за мелкой дичью. "Уже сколько ползу, - подумал он, - а все еще жив. Значит, не успел далеко уйти". Усмехнувшись своему способу оценки расстояний, он пополз было дальше, но вдруг замер, распластавшись. Минута шла за минутой - он не двигался: впереди, между кустами, он заметил желтую глину вражеского окопа. Медленно-медленно поднял он голову, приподнялся, опираясь на руки, напряженно вглядываясь в глиняный отвал. А потом встал и с винтовкой в руке зашагал вперед, почти уже не прячась. По одним ему ведомым приметам он сделал верный вывод: противник оставил позицию. Решив удостовериться в столь важном открытии перед тем, как сообщать с нем начальству, Сиринг пересек оставленную позицию и двинулся в редколесье перебежками, внимательно глядя кругом в ожидании встречи со случайно отставшим противником. Вскоре лес кончился. Перед ним лежала разоренная ферма, жалкая и несчастная, каких немало было в последние годы войны: изгороди повалены, поля заросли ежевикой, двери и окна выбиты. Переждав немного под прикрытием молодых сосен и внимательно осмотревшись кругом, Сиринг, не торопясь, побежал через поле и сад к небольшому строению, стоящему отдельно от других на некотором возвышении. Он рассчитывал получить оттуда достаточно широкий сектор обзора в том направлении, которое, по его мнению, было избрано отступавшими неприятельскими частями. Строение это некогда представляло собою клеть на четырех столбах, футах в десяти от земли, но сейчас от него по существу осталась одна крыша. Пол обрушился и громоздился кучей внизу, а доски обшивки и балки свисали вкривь и вкось, держась одним концом. Несущие столбы покосились. Казалось, только тронь его пальцем, все сооружение тотчас рухнет. Прячась за грудой балок и досок, Сиринг осмотрел открывшуюся ему местность вплоть до отрога горы Кеннесо где-то в полумиле впереди. По дороге в гору на перевал, сверкая на утреннем солнце стволами орудий, шли войска - арьергард отступавшего противника. Сиринг узнал все, что только возможно. Теперь он обязан был без промедления возвратиться и доложить командованию об увиденном. Но серая, ползущая в гору колонна конфедератов выглядела слишком уж соблазнительно. Так сподручно было угостить их свистящей порцией свинца из винтовки обычной системы "Спрингфилд", но со снайперской мушкой и мягким спуском. Хотя на ход войны это вряд ли повлияло бы, но ведь для солдата первейшая обязанность убивать. А для хорошего солдата - к тому же еще и привычка. Сиринг взвел курок и освободил предохранитель. Но от начала времен предустановлено было рядовому Сирингу никого не лишить жизни в то ясное летнее утро и не доложить начальству об отступлении неприятеля. Его намерения пришли в несоответствие с гармонией многовековой мозаики событий, некая часть которой известна нам под названием истории. И за двадцать пять лет до описываемого случая рука Исполнителя грандиозного плана приняла необходимые меры, вызвав к жизни некоего младенца мужского пола в далекой деревушке у подножья Карпатских гор, сохранив его в детстве и в юности, связав его интересы с военным искусством и к должному сроку сделав его артиллерийским офицером. Благодаря стечению бесчисленного множества содействующих обстоятельств и преобладанию последних над бессчетным множеством обстоятельств противодействующих, упомянутый офицер оказался нарушителем воинской дисциплины и бежал с родины, спасаясь от наказания. Та же рука направила его в Новый Орлеан (а не в Нью-Йорк), где на причале уже ждал его вербовщик. Он был принят в армию, получил продвижение по службе, и так все было подгадано, что он командовал батареей южан в двух милях по фронту от той точки, где готовился к выстрелу разведчик северян Джером Сиринг. Все было принято в расчет; каждый шаг недолгих жизней этих двоих солдат, как, впрочем, и жизней их современников и предков, а также современников их предков, вел к желаемому исходу. Окажись что-либо упущенным в этой неоглядной цепи событий, рядовой Сиринг в то утро выпустил бы заряд по отступающим конфедератам и наверное не промахнулся бы. Но случилось так, что один артиллерийский капитан, ожидавший команды сниматься с позиции, от нечего делать навел орудие на далекий гребень холма, где ему почему-то привиделись неприятельские офицеры, и выстрелил, дав перелет. В то время как Сиринг взводил курок и всматривался в колонну конфедератов, выбирая себе цель с тем расчетом, чтобы пуля его не пропала зря, а наверняка произвела на свет вдову или сироту, или безутешную мать - а может быть, и всех троих зараз, ибо рядовой Сиринг хоть и отказывался не раз от повышения, но не был лишен честолюбия в некотором роде, - он внезапно услышал в воздухе неясный звук, словно ястреб падал с высоты на добычу. Нарастая быстрее, чем доступно чувству, звук перешел в хриплый и яростный рев, и ядро, возникнув из лазури, с оглушающим треском врезалось в столб, разнесло его в щепки, и в тяжелом грохоте и клубах слепящей пыли шаткая конструкция у него над головою окончила свои дни. Когда Сиринг пришел в себя, он не сразу понял, что произошло. Некоторое время он даже не открывал глаз. Он думал, что его убили и закопали в землю, и пытался припомнить что-нибудь из погребальной службы. Ему казалось, что его жена стоит на коленях у него на могиле, добавляя тяжесть ему на грудь. Будто бы они вдвоем - вдова и земля - проломили его гроб. Если дети не уведут ее домой, непонятно, как он будет дышать. Ему стало жалко себя. "Я не могу ей ничего сказать, - думал он, - мертвые не говорят. Стоит мне открыть глаза, как в них тотчас набьется земля". Он открыл глаза. Необъятный купол голубого неба над вершинами леса. Перед глазами, заслоняя собою деревья, высится темная, угловатая куча, вся в замысловатом, беспорядочном пересечении прямых линий. И все это настолько далеко, что ощущение дали утомило его, и он снова закрыл глаза. В этот момент он почувствовал непереносимо яркий свет. В ушах возник шум, словно ритмичный рокот далеких волн, одна за другою катящихся на берег, и в этом шуме, или, может быть, сквозь него, из непрестанного низкого гула сложились слова: "Джером Сиринг, ты пропал, ты попал как зверь в капкан, в капкан, в капкан". И вдруг тишина, и тьма, и полный покой, и Джером Сиринг, вполне отдающий себе отчет в своем положении зверя в капкане, без паники и в полном сознании снова открыл глаза, чтобы разведать обстановку, оценить силы противника и выработать план действий. Сиринг полулежал, прижатый спиною к толстому бревну. Другое бревно навалилось сверху, но ему удалось чуть-чуть подвинуться, чтобы оно не давило на грудь. Вбитая в него скоба защемила левую руку. Ноги, ровно лежащие на земле, по колено засыпаны грудой обломков. Голова зажата, словно в тисках: двигались лишь глаза да нижняя челюсть. Одна только правая рука сохранила некоторую свободу. "На тебя вся надежда", - сказал он руке. Но никак не получалось ни высвободить ее из-под бревна на груди, ни сдвинуть локоть в бок. Сиринг не был ранен и не испытывал боли. Сознание он потерял лишь на мгновение, от удара в голову отлетевшим обломком столба и внезапности случившегося. Не прошло и нескольких секунд, как он оправился от потрясения и последовавших странных видений: пыль еще клубилась в воздухе, а он уже начал искать выход из положения. Прежде всего он предпринял попытку ухватиться правой рукой за бревно, лежавшее, хоть и не вплотную, поперек груди. Но ничего не выходило: не удавалось выпростать локоть из-под бревна. Вправо локтю не давала ходу скоба, торчавшая из бревна вниз и назад; в просвет же между скобою и телом рука никак не могла пройти. Очевидно было, что ему не взяться за бревно ни с той, ни с другой стороны: он даже не мог коснуться его ладонью. Достоверно убедившись в бесплодности своих попыток, Сиринг оставил их и стал думать, нельзя ли как-нибудь освободить ноги. Рассматривая с этой целью засыпавшую их груду обломков, он обнаружил нечто похожее на металлический ободок. Ободок был чуть более полудюйма в диаметре и содержал внутри какую-то совершенно черную массу. Ему пришло в голову, что чернота - это, может быть, просто темнота, и что перед ним - ствол его собственной винтовки, торчащей из обломков. И, действительно, Сиринг оказался прав (хоть и не испытал от того большой радости): закрывая поочередно один и другой глаз, он мог видеть ствол с обеих стор