заставило его взглянуть с
известным любопытством на те места, мимо которых раньше он проходил
совершенно равнодушно.
Ни в одной части здания не выступало так отчетливо, как здесь, его
былое величие. Внутренний двор, широкий как площадь, мог вместить более
дюжины карет и целый эскадрон всадников. Двенадцать толстых колонн из
местного мрамора орехового цвета поддерживали арки из тесаного камня, без
всякой отделки, над которыми на черных балках была настлана крыша. Сквозь
булыжники мостовой пробивался сырой мох. В этом огромном и пустынном дворе
веяло холодом развалин. Из-под полусгнившей двери бывших конюшен выскочила
кошка и, пробежав по двору, скрылась в заброшенных подвалах, где в прежнее
время хранили урожай. Сбоку находился колодец, построенный в ту же пору, что
и само здание: отверстие, пробитое в скалистом грунте, с потертой от времени
каменной закраиной и железным кованым навесом. Плющ свежими побегами обвивал
выступы из полированного камня. Ребенком Хайме не раз склонялся над
колодцем, заглядывал вниз, в круглый и блестящий зрачок уснувших вод.
На улице было пусто. В конце ее, возле садовой ограды дома Фебрера,
виднелась часть городской стены, а в ней - большой портал с аркой,
деревянные украшения которой походили на зубы в огромной рыбьей пасти. В
глубине пасти трепетали и искрились зеленые воды залива.
Тротуара не было, и потому Хайме сделал несколько шагов по голубоватым
камням мостовой и остановился, чтобы взглянуть на дом. Теперь это был лишь
жалкий обломок прошлого. Старинный особняк Фебреров занимал целый квартал;
но с веками, повлекшими за собой обнищание семьи, былые размеры дома
уменьшались. Теперь одну часть его занимали монахини, а другие были
приобретены богачами, которые изуродовали современными балконами
первоначальное единство здания, проступавшее еще в однообразной линии
карнизов и крыш. Сами Фебреры нашли себе убежище во флигеле, выходившем на
море и в сад; нижний этаж, для увеличения доходов, пришлось сдать торговцам
и мелким предпринимателям. Возле главного входа сквозь витрины виднелись
девушки, гладившие белье; почтительно улыбнувшись, они поздоровались с доном
Хайме. Он все еще не двигался с места, продолжая разглядывать старинный дом.
Как это все еще красиво, несмотря на следы болезни и старости!..
Каменный цоколь, местами поцарапанный и побитый в результате тесного
общения с людьми и повозками, на уровне земли прорезали отдушины, забранные
решетками. Нижняя часть здания казалась стертой, покалеченной и запыленной,
как ноги веками шествовавшего странника.
Благородное великолепие фасада раскрывалось начиная с нижнего этажа,
имевшего отдельный вход и сданного в аренду владельцу аптечного склада. Три
больших окна на уровне арки портала, разделенные двойными колоннами,
выделялись рамами из тонко обточенного черного мрамора. Высеченные из камня
репейники обвивали колонны, служившие опорой карнизам. Над ними выступали
три крупных медальона: центральный - с бюстом императора и надписью "Dominus
Carolus Imperatur, anno 1541" {Государь император Карл, год 1541-й - лат.} в
память августейшего приезда на Майорку перед злополучной алжирской
экспедицией, и два боковых - с гербами Фебреров и рыбами с бородатыми
человеческими лицами. По нишам и карнизам больших окон первого этажа вились
гирлянды с вплетенными в них якорями и дельфинами, напоминавшими о былой
славе рода мореплавателей. Гирлянды завершались огромными раскрытыми
раковинами. Вдоль верхней части фасада размещались друг подле друга
маленькие окошечки в готическом стиле; одни из них были заделаны, другие же
служили для доступа света и воздуха в мансардные помещения. Над ними шла
крыша с огромным монументальным навесом, какие встречаются только у
майоркинских особняков, - навесом, простиравшим до середины улицы резные
деревянные украшения, почерневшие от времени и опиравшиеся на огромные
водосточные трубы.
По всему фасаду тянулись в виде четырехугольников деревянные,
подточенные червями выступы с гвоздями и кольцами из ржавого железа,
оставшиеся после больших иллюминаций, которыми отличались празднества в
эпоху, былого величия.
Хайме остался доволен осмотром. Он все еще прекрасен, дворец предков,
несмотря на выбитые стекла в окнах, на пыль и паутину, забившиеся во все
углы, на штукатурку, растрескавшуюся от времени. Когда он, Хайме, женится и
состояние старого Вальса перейдет к нему в руки, все изумятся великолепному
возрождению дома Фебреров. А кое-кто еще смеет возмущаться его решением, да
и сам он колеблется!.. Вперед же!
Он направился к Борне, широкому проспекту в центре Пальмы. В свое время
это была река, разделявшая город на две части и на две враждебные партии -
Верхних и Нижних Канов. Там он найдет экипаж для поездки в Вальдемосу.
Выйдя на Борне, он заметил в тени развесистых деревьев нескольких
прохожих, наблюдавших за крестьянами, которые остановились перед витриной
магазина. Фебрер узнал их по одежде, отличавшейся от крестьянских нарядов
его острова. Это ивитяне... Ах, Ивиса!.. Название этого острова напомнило
ему о том, что когда-то в юности он провел там лето. Увидев этих людей,
вызывавших, как всякие чужестранцы, улыбку у майоркинцев, Хайме тоже
улыбнулся, с любопытством разглядывая их внешность и одежду.
Несомненно, это был отец с сыном и дочерью. Крестьянин был обут в белые
альпаргаты, на которые широким колоколом ниспадали синие плюшевые шаровары.
Из-, под куртки, застегнутой на груди на одну пуговицу, виднелись рубашка и
широкий пояс. Темный женский плащ был накинут на плечи наподобие шали; в
дополнение к этому полуженскому наряду, плохо вязавшемуся с суровыми чертами
смуглого лица арабскою типа, под шляпой был надет платок, повязанный у
подбородка, со свисающими на плечи концами. Сын, на вид лет четырнадцати,
был одет так же, как отец: те же брюки, узкие наверху и внизу широкие, как
колокол; отсутствовали только плащ и платок. Розовый бант болтался на груди
вместо галстука, за ухом виднелась зеленая веточка, а из-под шляпы с лентой
и цветами выбивались волнистые кудри, ниспадавшие на смуглое, худое и
плутоватое лицо, оживленное блеском черных как уголь африканских глаз.
Особенно привлекала к себе внимание девушка в зеленой, с мелкими
складками, юбке, под которой угадывались другие юбки, пышной волной
облегавшие фигуру, от чего маленькие и стройные ноги, обутые в белые
альпаргаты, казались еще меньше. Высокую грудь скрывала желтая с красными
цветами шаль; из-под нее виднелись бархатные рукава другого цвета, чем
корсаж, украшенные двумя рядами филигранных пуговиц, изделием
мастеров-чуэтов. Нагрудный крест висел на тройной цепочке из яркого золота,
огромные звенья которой, не будь они полыми, могли бы, казалось, придавить
ее хрупкий стан своим весом. Черные волосы, разделенные спереди прямым
пробором, исчезали под белым платком, завязанным у подбородка, и спускались
сзади толстой и длинной косой, перевитой разноцветными лентами, свисавшими
до подола.
С корзинкой на руке, девушка неподвижно стояла на краю тротуара, с
любопытством разглядывая высокие дома и террасы кафе. Белая и румяная, она
не походила на суровых и меднолицых деревенских женщин. Черты ее лица были
изящны, как у холеной монахини-аристократки; бледная нежность щек оттенялась
яркой белизной зубов и робким блеском глаз, глядевших из-под платка,
похожего на монашеский капюшон. Привлеченный невольным любопытством, Хайме
подошел к отцу и сыну, которые, стоя спиной к девушке, были погружены в
созерцание витрины. Это была оружейная лавка. Оба ивитянина рассматривали
выставленные в окне образцы с горящими глазами и подобострастными жестами,
как бы преклоняясь перед изображениями злых духов. Мальчик наклонил к
витрине свою голову маленького мавра, словно желая просунуть ее сквозь
стекло.
- Посмотри, отец!.. Посмотри же! - восклицал он с изумлением человека,
встретившего нежданного друга, показывая отцу на пистолеты Лефоше.
Но особое восхищение обоих крестьян вызывали образцы неизвестного им
дотоле оружия, казавшиеся им чудесными произведениями искусства - ружья с
потайным замком, многозарядные карабины, пистолеты с обоймой, способные
сделать подряд несколько выстрелов. И чего только не придумают люди! Чем
только не тешатся богачи!.. Им казалось, что у всего этого неподвижно
лежащего оружия - живая, злобная душа и безграничное могущество. Наверно,
само убивает, хозяину не надо даже прицеливаться.
Отраженное в стекле лицо Фебрера заставило отца быстро повернуть
голову.
- Дон Чауме!.. Боже мой, дон Чауме!..
Он был настолько ошеломлен неожиданной встречей и настолько обрадован,
что, схватив Фебрера за руки, едва не упал на колени и заговорил дрожащим
голосом. Они задержались на Борне, собираясь идти в дом дона Хайме к тому
часу, когда тот встанет. Он ведь знает, что господа ложатся поздно. Как он
рад его видеть!.. А вот и атлоты {атлот - паренек (майоркинский диалект).
Здесь: ребята}, пусть хорошенько посмотрят на сеньора! Это дон Хайме,
хозяин. Он не видел его уже десять лет, но все равно узнал бы среди тысячи
людей.
Фебрер, смущенный бурными проявлениями чувств крестьянина и
почтительным любопытством обоих детей, застывших перед ним, не мог ничего
припомнить. Добрый малый по растерянному взгляду Хайме понял его недоумение.
- Неужто не узнаете?.. Я Пеп Араби, с Ивисы. Правда, это мало о чем говорит,
на острове всего шесть-семь фамилий, и добрая четверть жителей зовется
Араби. Да чего проще объяснять: я Пеп из Кан-Майорки.
Фебрер улыбнулся. О, Кан-Майорки!.. Маленький хутор на Ивисе,
единственное наследство матери, где он провел год еще мальчиком. Вот уже
двенадцать лет, как Кан-Майорки ему не принадлежит. Он продал его Пепу,
предки которого возделывали эти земли.
Это было в те времена, когда у него еще водились деньги. Зачем ему эта
земля где-то вдали, на другом острове, куда он никогда не вернется?... С
великодушием богатого сеньора он дешево уступил ее Пепу, назначив обычную
цену, и согласился на длительную рассрочку платежей, - потом, в трудную
минуту, они не раз неожиданно радовали его. Несколько лет тому назад Пеп
выплатил долг, но по-прежнему добрые люди называли Хайме хозяином и при
встрече с ним ощущали как бы присутствие высшего существа.
Пеп Араби представил свою семью. Старшей была девушка, по имени
Маргалида: настоящая женщина, хотя ей только семнадцать лет. Младший - почти
мужчина, ему тринадцать. Он хочет обрабатывать землю, как отец и дед, но он,
Пеп, готовит сына в Ивисскую семинарию: мальчик толковый, разбирается в
грамоте. А землю он сохранят для того доброго и трудолюбивого молодца,
который женится на Маргалиде. На острове уже многие ухаживают за ней, и,
когда семья вернется домой, как раз начнется пора фестейжей - традиционных
смотрин, где она сможет выбрать себе мужа.
А у сынишки, Пепета, удел повыше: он будет священником, отслужит свою
первую обедню в полку или направится в Америку. Так поступали многие
ивитяне, зарабатывали там массу денег и присылали их родителям для покупки
земель на острове.
Ах, дон Хайме, как бежит время!.. Он видел сеньора почти ребенком,
когда тот проводил лето вместе с матерью в Кан-Майорки. Тогда Пеп обучал его
стрельбе из ружья по птичьему молодняку. "Помните, ваша милость?.." Тогда
он, Пеп, только собирался жениться, родители были еще живы. С той поры они
виделись только раз на Пальме, по случаю продажи хутора, - эту милость он
никогда не забудет, а теперь он почти старик и его дети скоро его
перерастут.
Рассказывая о путешествии, он лукаво улыбался, поминутно обнажая свои
крепкие зубы крестьянина. Это ведь сущая блажь, и о ней еще долго будут
толковать на Ивисе! Он всегда был ловким и шустрым, - этому он обучился еще
со времен военной службы. Хозяин маленького парусника, его большой приятель,
принял груз для отправки на Майорку и, шутки ради, пригласил его с собой. Но
с ним шутить нельзя: сказано - сделано! Ребятишки никогда еще "е бывали на
Майорке, да и всего-то из их прихода Сан Хосе в городе побывало человек
двенадцать, не больше. Многие уехали в Америку, иные побывали в Австралии,
соседи рассказывали о поездке в Алжир на фелюгах контрабандистов, но на
Майорку никто не ездил, оно и понятно: "Не любят нас здесь, дон Хайме,
смотрят как на диких зверей, считают дикарями, будто не все мы дети
божьи..." И вот они с ребятками здесь, с самого утра привлекают к себе
людское любопытство, словно они мавры какие-то. Плыли они десять часом, море
было чудесное, - девочка захватила в корзинке еду на троих. Завтра с утра
они уедут, но до этого хотелось бы поговорить с хозяином. Дело есть к нему.
У Хайме вырвался жест удивления, и он внимательнее стал слушать Пепа.
Тот выражал свои мысли с некоторой робостью, запинаясь. Миндальные деревья -
лучшее богатство Кан-Майорки. Урожай в прошлом году был хороший, да и в этом
году, должно быть, будет неплох. Он продает его скупщикам, а те отправляют
товар в Пальму и Барселону. Миндалем он засадил почти все свои поля, а
теперь вот задумал освободить и очистить от камней земли сеньора и посеять
на них пшеницу - немного, равно столько, сколько нужно на пропитание семьи.
Фебрер не мог скрыть свое изумление. Какие еще земли?.. Разве у него
еще что-то осталось на Ивисе?.. Пеп улыбнулся. Это, собственно, не настоящие
земли, это утес, скалистый мыс, нависший над морем, но частью земли -
грядами на склонах - можно воспользоваться. Там наверху - башня Пирата,
разве сеньор не помнит?.. Крепость времен корсаров, куда дон Хайме не раз
поднимался с дубинкой в руке, издавая воинственные клики и отдавая
воображаемому войску приказ о штурме.
И сеньор, на минуту поверивший в то, что есть еще какая-то забытая
усадьба, где он мог бы быть настоящим хозяином, грустно улыбнулся.
Да, башня Пирата! Он помнит ее. Скала из известняка, утес, где в
расселинах цветут дикие растения, - убежище и корм для кроликов. Старое
каменное укрепление постепенно разрушается под натиском времени и морских
ветров. Плиты вываливаются из гнезд, стенные зубцы источены. При продаже
Кан-Майорки башню не включили в договор о ней, должно быть, забыли, как о
чем-то ненужном. Пусть Пеп делает с ней что угодно, ему, дону Хайме, никогда
не придется возвращаться в это место, позабытое со времен детства.
И так как крестьянин пытался продолжить разговор о будущих расчетах,
Фебрер оборвал его широким жестом богатого сеньора. Затем взгляд его упал на
девушку. Очень хорошенькая, кажется переодетой барышней: на острове,
наверно, все парни от нее без ума.
Отец горделиво улыбнулся, польщенный этими похвалами. "Кланяйся же,
девочка! Как надо отвечать?.."
Он говорил с ней, как с ребенком, а она, потушив глаза и зардевшись от
внезапно прихлынувшего к щекам румянца, скомкала правой рукой кончик фартука
и прошептала на ивисском наречии:
- Нет, я некрасивая... Слуга вашей милости...
Хайме счел свидание оконченным и предложил Пепу зайти с детьми к нему в
дом. Крестьянин с давних пор знаком с мадо Антонией, и старуха будет рада
его видеть. Они могут с ней вместе пообедать чем бог послал. А вечером,
когда он, Фебрер, вернется из Вальдемосы, они увидятся. "Прощай, Пеп!
Прощайте, атлоты!"
И он поманил кучера, восседавшего на козлах майоркинской кареты -
легчайшей четырехколесной повозки с веселым парусиновым тентом.
II
Оказавшись вдали от Пальмы, среди цветущих весенних полей, Фебрер с
горечью подумал о своей нынешней жизни. Целый год он не выезжал из города,
проводя вечера в кафе на Бороне, а ночи - в игорном зале казино.
И никогда не приходила ему в голову мысль выехать из Пальмы, посмотреть
на нежно зеленеющие поля с журчащими ручьями и кротким голубым небом, с
плывущими по нему белыми барашками, темно-зеленые холмы с вертящимися
ветряными мельницами, розоватые уступы гор, замыкающие горизонт, - на весь
веселый и шумный пейзаж, поразивший древних мореплавателей и побудивший их
назвать Майорку счастливым островом!.. Когда он женится и разбогатеет, он
сможет выкупить прекрасное поместье Сон Фебрер и проводить там большую часть
года, пользуясь, как и его предки, благами сельской жизни крупного сеньора,
щедрого и всеми уважаемого.
Парная карета мчалась быстро: лошади бежали во всю прыть; они нагоняли
и оставляли позади крестьян, возвращавшихся из города и шагавших гуськом по
обочине. Шли стройные смуглые женщины в широких, надетых поверх кос и белых
чепцов соломенных шляпах со свисающими лентами и букетами полевых цветов. На
мужчинах была одежда из полосатого полотна, так называемой майоркинской
ткани; сдвинутые назад фетровые шляпы казались серыми и черными нимбами
вокруг бритых лиц.
Словно иностранец, возвратившийся на остров после отсутствия, вспоминал
Фебрер все повороты дороги, по которой не ездил вот уже несколько лет.
Немного подальше она разветвлялась - одна дорога шла на Вальдемосу, другая
на Сольер... О, Сольер!.. На память внезапно пришло забытое детство. Каждый
год в такой же точно карете Фебреры отправлялись в Сольер, где у них был
старинный дом с большим двором - его называли домом Луны из-за украшавшей
ворота полукруглой каменной арки с глазам" и носом, изображавшей ночное
светило.
Происходило это обычно в начале мая. Всякий раз как карета выезжала из
ущелья на самой вершине горного кряжа, маленький Хайме Фебрер испускал
радостные крики, любуясь расстилавшейся у его ног долиной Сольера - этим
майоркинским садом Гесперид {дочери Атланта, овладели чудесным садом, где
яблони давали золотые плоды - греч. миф.}. Вершины гор, затененных сосновыми
лесами и усеянных белыми домиками, всегда были окутаны дымкой тумана. Внизу,
вокруг городка, по всей долине, вплоть до невидимого моря, простирались
апельсиновые рощи. Весна рассыпалась по этой благодатной земле целым
каскадом красок и ароматов. Дикие растения высились среди скал, увенчанных
цветами, стволы деревьев опутывала вьющаяся зелень. Бедные крестьянские
хижины скрывали свое убожество под коврами вьющихся роз. На праздник в
Сольер из всех сел округи стекались крестьянские семьи: женщины в белых
чепцах, тяжелых мантильях, с золотыми пуговицами на рукавах, мужчины - в
нарядных жилетах, суконных накидках и фетровых шляпах с цветными лентами.
Гнусавила флейта, приглашая к танцу, из рук в руки передавались стаканы со
сладкой водкой местного приготовления и вином из Баньальбуфара. Это был
праздник мира после тысячелетних войн и пиратских схваток с неверными на
Средиземном море, веселое торжество в память победы, одержанной в XVI веке
населением Сольера над кораблями турецких корсаров.
В гавани рыбаки, переодетые христианскими воинами и мусульманами,
разыгрывали на своих жалких лодках морской бой, стреляя из мушкетов и
размахивая шпагами, или гонялись друг за другом по прибрежным дорогам. В
церкви служили праздничную мессу в память чудесной победы, и Хайме, сидя на
почетном месте возле матери, трепетал от волнения, слушая проповедника,
словно читал интересную книжку в дедовской библиотеке, находящейся во втором
этаже их дома в Пальме.
Когда с одного из ивисских судов дали знать, что двадцать два турецких
галеота и несколько галер направились к Сольеру, самому богатому поселку на
острове, все население вместе с жителями Аларо и Буньолы поднялось с оружием
в руках. Привлеченные богатствами Сольера, тысяча семьсот турок и
африканцев, самые отчаянные пираты, высадились вблизи селенья, особенно горя
желанием напасть на женский монастырь, где обитали удалившиеся от света
молодые красавицы из самых знатных семейств. Неверные разбились на два
отряда: один из них двинулся против христиан, выступивших им навстречу, а
другой, обходным путем, проник в поселок и стал забирать в плен девушек и
юношей, грабить церкви и убивать священников. Христиане оказались в трудном
положении. Перед ними - тысяча турок, позади - городок, оказавшийся во
власти грабителей, и отданные на поругание семьи, отчаянно взывающие о
помощи. Колебания длятся недолго. Один сольерский сержант, храбрый ветеран,
служивший в войсках Карла V и воевавший с немцами и турками, убеждает всех
атаковать ближайшего противника. Христиане преклоняют колена, взывают к
преподобному Яго и, надеясь на чудо, бросаются в атаку с мушкетами,
аркебузами, копьями и топорами. Турки отступают и обращаются в бегство.
Тщетно воодушевляет их грозный вождь Суфараис, властитель морей, старый
разжиревший турок, известный своей отвагой и смелостью. Во главе своей
негритянской гвардии, с саблей в руке, бросается он вперед, и сразу вокруг
него вырастает гора трупов, но в конце концов какой-то сольерец пронзает ему
грудь копьем, и, видя его гибель, нападающие бегут, потеряв свое знамя.
Новый противник преграждает им путь, когда они, пытаясь спастись на своих
судах, устремляются к берегу. С ближних утесов за сражением наблюдала ватага
разбойников; заметив бегство турок, молодцы бросаются им наперерез, стреляя
из кремневых ружей и потрясая обнаженными кинжалами. За ними - свора собак,
жестоких спутников их бесчестной жизни. Набросившись на беглецов, животные
рвут их на части, оправдывая, по словам старой хроники, "добрую славу
майоркинской породы". Победители возвращается в опустошенный город, а
грабители со всех ног бегут к морю или падают сраженными на улицах.
С волнением передавал проповедник повесть о славном деянии, приписывая
добрую часть успеха царице небесной и апостолу-воителю. Далее он превозносил
капитана Анхелата, героя битвы, сольерского Сида, и "доблестных дам" из
Кап-Тамани - двух женщин с близлежащего хутора. Они были застигнуты врасплох
тремя турками, жаждавшими утолить свою животную страсть после долгого
воздержания на морских просторах. Гордые и непреклонные, эти "доблестные
дамы", как и подобает добрым крестьянкам, не закричали и не обратились в
бегство при виде троих пиратов, врагов божьих и всех святых. Дверным засовом
они убили одного из них и заперлись в доме. Выбросив труп из окна, они
разбили им голову второму из нападавших и забросали камнями третьего с
отвагой, достойной внучек майоркинских пращников. О "доблестные дамы", о
стойкие женщины Кан-Тамани! Добрые люди преклоняются перед нами, святыми
героинями тысячелетней войны с неверными, и с умиленной улыбкой взирают на
подвиги этих орлеанских дев {намек на Жанну д'Арк (ок. 1412-1431), героиню
французского народа}, с гордостью помышляя о той опасности, которой
подвергались мусульмане в поисках живой дани для своих гаремов.
Следуя старинному обычаю, проповедник заканчивал свою речь, поименно
называя тех, кто принимал участие в сражении. Сельская аудитория внимательно
выслушивала добрую сотню имен, наклоняя головы в знак подтверждения всякий
раз, как произносилось имя одного из предков. Многим это бесконечное
перечисление казалось слишком кратким, и они бывали недовольны, когда
проповедник умолкал. "Были и другие, да их не назвали", - шептали крестьяне,
чьи имена не были оглашены. Все они хотели быть потомками воинов капитана
Анхелата.
После окончания празднеств Сольер вновь обретал безмятежный покой.
Маленький Хайме проводил дни, бегая по апельсинным рощам с Антонией,
нынешней старой мадо Антонией, которая тогда была свежей женщиной с белыми
зубами, выпуклой грудью и твердой поступью; красавица овдовела после
нескольких месяцев замужества, и ее провожали пламенными взорами все мужчины
в поселке. Мальчик ходил вдвоем с ней в порт, к спокойному и уединенному
заливу, вход в который был почти незаметен из-за извилистых поворотов
скалистого пролива, соединявшего бухту с морем. Лишь изредка по вечерам в
этой закрытой голубой лагуне появлялись верхушки мачт, парусника,
приплывшего из Марселя за апельсинами. Стаи старых чаек, огромных как куры,
выделывали фигуры контрданса над гладкой поверхностью вод. К ночи прибывали
рыбачьи лодки, и под навесами на берегу развешивались на крючьях огромные
рыбы с волочившимися по земле хвостами, истекавшие кровью, как быки, и
осьминоги и скаты, которые выбрасывали клочья прозрачной белой слизи.
Хайме любил этот тихий, таинственно молчаливый порт, внушавший ему
благоговейное чувство. Ему припоминались легенды о чудесах, которые мать
рассказывала ему на ночь; особенно сказание о том, как смиренный раб божий
посрамил однажды на этих водах самых закоренелых грешников. Сан Раймундо из
Пеньяфорта, добродетельный и суровый монах, был разгневан поведением дона
Хайме, короля Майорки, состоявшего в постыдном сожительстве с некоей доньей
Беренгелой и не желавшего внимать его святым советам. Отшельник почел за
благо покинуть погрязший в грехах остров, но король воспротивился этому и
запретил всем лодкам и судам выходить в море. Тогда святой, сойдя с горы,
направился к пустынному порту Сольера, расстелил на волнах свои одежды и,
став на них, пустился в путь к берегам Каталонии. Об этом чуде рассказывала
мальчику и мадо Антония, но на свой лад, в простых и напевных майоркинских
стихах, дышавших детским простодушием тех веков, когда люди верили во все
необычайное. Ступив на свои одежды, святой поставил вместо мачты посох, а
капюшон послужил ему парусом. Ниспосланный богом ветер погнал этот
невиданный дотоле челн, и вскоре слуга господень приплыл с Майорки в
Барселону. Стража на Монжуиге {старинная крепость на возвышенности,
господствующей над Барселоной}, подняв флаг, возвестила о прибытии чудесного
судна, в кафедральном соборе зазвонили колокола, и весь торговый люд
сбежался к молу встречать святого странника.
Эти наивные предания возбудили любопытство маленького Фебрера, ему
захотелось узнать больше, и мадо Антония обратилась к старым рыбакам. Те
указали скалу, на которой перед отплытием стоял святой, взывая к господу о
помощи. Одна из прибрежных скал, если смотреть на нее со стороны порта, по
очертаниям своим напоминала монаха в капюшоне. А вдали, на месте совершенно
недоступном и видном только рыбакам, одна из скал походила на
коленопреклоненного и молящегося схимника. По мнению этих простодушных
людей, такие чудеса были созданы богом для того, чтобы увековечить дивное
спасение Раймундо.
Хайме до сих пор помнил, с каким затаенным трепетом он впитывал в себя
все то, что ему рассказывали. О Сольер! Святая и чистая пора, когда жизнь
впервые раскрылась перед ним сквозь дымку легенд о чудесах и воспоминаний о
героических битвах... Теперь дом Луны потерян для него навсегда, навек
утрачены наивная вера и чистота души, неразрывно связанные с той далекой
порой. Уже более двадцати лет он не возвращался в забытый Сольер, который
пробуждал теперь в его памяти радостные видения детства.
Карета подъехала к разветвлению дороги, свернула на Вальдемосу, и все
воспоминания Фебрера, казалось, остались позади, замирая где-то за поворотом
пути, улетучиваясь с расстоянием.
Дорога на Вальдемосу не воскрешала в его душе ни одной страницы
прошлого. Он проезжал здесь всего два раза, уже взрослым, собираясь кое с
кем из друзей посетить картезианский монастырь. Он припомнил росшие вдоль
пути оливы, вековые деревья, причудливые и фантастические, которые рисовали
многие художники, и выглянул в окно, чтобы посмотреть на них. Начинался
крутой подъем; появились засушливые и каменистые поля - первые отроги
горного кряжа. Дорога извивалась по склону, среди рощ, и мимо окон кареты
промелькнули первые оливы.
Фебрер знал о них, часто о них рассказывал, и все же ощущение
необычайного овладело им, словно он видел эти оливы впервые. Почерневшие
деревья с редкой листвой и большими наростами на огромных узловатых и
обнаженных стволах казались необъятной толщины. Они насчитывали сотни лет.
Их никогда не подрезали; ветви их истощила старость, и соки медленно текли
во вздувшихся стволах, с трудом пробивая себе путь. Поле, где они росли,
походило на заброшенную скульптурную мастерскую с сотнями пугающих своим
безобразием этюдов, разбросанных по зеленому ковру, усеянному маргаритками и
лесными колокольчиками.
Одно оливковое дерево казалось огромной жабой с пучком листьев во рту,
поджавшей лапы и готовой прыгнуть; другое напоминало бесформенного удава с
бесчисленными нагроможденными друг на друга кольцами и оливковым гребнем на
голове; встречались стволы, опрокинутые, как оводы, сквозь которые сияло
голубое небо; виднелись огромные змеи, сплетенные друг с другом, как спирали
соломоновой колонны; гигантские негры, которые стояли вниз головой, опираясь
руками о землю и погрузив в нее свои пальцы-корни, а из поднятых кверху ног
торчали ветки, одетые листвой. Иные деревья, побежденные веками, лежали на
земле, и стволы их, поддерживаемые вилами, напоминали собою старцев на
костылях.
Казалось, по этому полю пронеслась гроза, которая все свалила и смяла;
после нее природа словно окаменела и застыла под гнетом скорби и не могла
уже вернуть себе первоначальный облик. Некоторые оливы, стройные, с более
мягким контуром, обладали, казалось, женскими чертами и формами. Они
походили на византийских дев с тиарами из легких листьев, в длинных
древесных одеждах. Другие казались свирепыми идолами с выпученными глазами и
развевающимися волнистыми бородами; они напоминали собой кумиры темных
варварских времен, которые преграждали путь скитавшемуся по лесам
первобытному человеку, заставляя его преклонять колена и трепетать от страха
при встрече с божеством. В тишине этой оцепеневшей и словно исковерканной
бурями рощи, среди полей, населенных страшными и вечными призраками,
распевали птицы; к подножию подгнивших стволов буйно устремлялись лесные
цветы и бесконечной цепочкой слопали взад и вперед муравьи, словно
неутомимые шахтеры подтачивая многолетние корни.
Жители острова рассказывают, что в этих оливковых рощах создавал самые
свои фантастические картины Гюстав Доре {1832 или 1833-1883, - французский
художник, автор широко известных иллюстраций к романам Данте, Сервантеса,
Рабле и др.}. Размышляя о великом художнике, Хайме вспомнил о других, не
менее известных людях, которые тоже проезжали по этой дороге и которых
приютила Вальдемоса, где они жили и страдали.
Дважды он посетил картезианский монастырь, чтобы взглянуть на те места,
с которыми навеки связана память о грустной и болезненной любви двух
знаменитых людей. Дед не раз рассказывал ему о "француженке из Вальдемосы" и
ее спутнике-музыканте.
Однажды жители Майорки и беглецы с континента, искавшие спасения от
ужасов гражданской войны {С 1833 по 1840 г. на территории Испании шла
ожесточенная гражданская война, развязанная феодально-клерикальной реакцией,
выступившей на стороне претендента на престол дона Карлоса, брата умершего
короля Фердинанда VII}, увидели, как на берег сошла чета иностранцев, а с
ними - мальчик и девочка. Это происходило в 1838 году. После выгрузки багажа
островитяне с изумлением рассматривали большой эраровский рояль, каких тогда
еще было мало. Рояль задержали в таможне до разрешения всякого рода
формальностей. Путешественники остановились в гостинице, а потом сняли
усадьбу Сон Вент, неподалеку от Пальмы.
Мужчина, отличавшийся болезненным видом, был моложе своей спутницы, но
сильно ослаблен недугом и бледен; бледность его напоминала прозрачность
восковой свечи; глаза горели лихорадочным огнем, узкая грудь надрывалась от
жестокого, непрерывного кашля. Тонкие бакенбарды оттеняли его щеки; густые
непокорные волосы вились вокруг лба, ниспадая на затылок волнистыми прядями.
В чертах и манерах его подруги было что-то мужское. Она вечно хлопотала по
дому, как добрая хозяйка в скромной буржуазной семье, правда более
прилежная, чем опытная. С детьми она играла, как ребенок, и ее доброе,
улыбающееся лицо омрачалось лишь тогда, когда до нее доносился кашель
любимого больного. Жизнь этой бродячей семьи была окутана атмосферой
экзотики, чуждой всякой размеренности и благоустроенности; от нее веяло
духом протеста против общепризнанных законов, управляющих людьми. Дама
носила несколько фантастические платья и серебряный кинжал в волосах -
романтическое украшение, возмущавшее набожных майоркинских сеньор. Помимо
всего, она не ездила в город к мессе, не делала визитов и выходила из дому
только затем, чтобы поиграть с детьми или вывести на солнце бедного
чахоточного, опиравшегося на ее руку. В детях, как и в матери, бросались в
глаза некоторые странности: девочку одевали мальчиком, чтобы ей свободнее
было бегать по полям.
Вскоре любопытство островитян было удовлетворено: они узнали имена
подозрительных чужестранцев. Она была француженкой, писательницей - Авророй
Дюпен, бывшей баронессой, разведенной с мужем, - всемирно известной своими
книгами, которые она подписывала мужским именем и фамилией политического
преступника - Жорж Санд {Жорж Санд избрала свой псевдоним, когда писала свои
первые произведения вместе с публицистом и писателем Жюлем Сандо, а не в
честь немецкого патриота Карла-Людвига Занда, казненного в 1820 г. за
убийство тайного полицейского агента, писателя Коцебу}. Он же был польский
музыкант, человек хрупкого здоровья, который в каждое свое произведение,
казалось, вкладывал частицу своей тонкой души, чувствуя, что умирает в
двадцать девять лет. Его звали Фредерик Шопен. Писательнице, матери детей,
исполнилось тридцать пять лет.
Майоркинское общество, погруженное в свои привычные занятия, подобно
улитке в раковине инстинктивно враждебное всем безбожным парижским
новшествам, было возмущено этой скандальной связью. Они не обвенчаны!.. И
она пишет романы, пугающие своей откровенностью порядочных людей!.. Женщины
из любопытства хотели познакомиться с их содержанием, но на Майорке книги
получал один только дон Орасио Фебрер, дед Хайме, и маленькие томики
"Индианы" и "Лелии", принадлежавшие ему, переходили из рук в руки, хотя
читатели и не понимали их. Замужняя женщина пишет романы и живет с мужчиной,
который вовсе не ее муж!.. Отшельницу в Сон Вейте посетила донья Эльвира,
бабушка Хайме, сеньора мексиканского происхождения, портрет которой он
столько раз рассматривал и которую представлял всегда одетой в белое, с
глазами, поднятыми к небу, и золотой арфой у колен. Ей льстило то, что она,
иностранка, подавляет своим превосходством местных дам, не знающих
французского языка; от писательницы она выслушала немало лирических похвал
африканскому пейзажу острова с его белыми домиками, колючими кактусами,
стройными пальмами и вековыми оливами - все это так резко отличалось от
мягкого спокойствия французских равнин. Впоследствии на вечерних собраниях в
Пальме донья Эльвира яростно защищала писательницу, эту бедную женщину со
страстной душой, жизнь которой, как у сестры милосердия, была скорее полна
горестей и забот, чем радостей любви. Чтобы пресечь возникшие толки, деду
пришлось вмешаться и запретить знакомство.
Вокруг четы, нарушавшей приличия, образовалась пустота. Пока дети
играли с матерью в поле, как маленькие дикари, больной, мучимый кашлем,
запирался у себя в спальне или подходил к двери в сад в надежде поймать
солнечный луч. Муза, болезненная и меланхоличная, навещала его глубокой
ночью. За роялем, подавляя приступы кашля и невольные стоны, сочинял он
музыку, дышавшую страстью и горечью.
Владелец Сон Вента, зажиточный горожанин, велел иностранцам убираться
вон, словно то были бродячие цыгане. Пианист страдает чахоткой, и хозяин
боится, как бы усадьба не стала рассадником заразы. Куда ехать? Возвращаться
на родину было трудно, стояла зима, и Шопен, думая о парижских холодах,
дрожал, как выброшенный из гнезда птенец. Негостеприимный остров полюбился
ему все же своим мягким климатом. Монастырь Вальдемосы казался единственным
убежищем. Это здание без всяких архитектурных прикрас привлекало к себе лишь
тем, что от него веяло стариной, уходящей в средневековье. Оно находилось в
горах, по обрывистым склонам которых росли сосновые леса. Солнечный зной
смягчали, как легкие завесы, плантации миндаля и пальмовые рощи, сквозь
листву которых проглядывали зеленеющая долина и далекое море. Мрачный и
таинственный монастырь был полуразрушен, в его залах искали приюта бродяги и
нищие. Чтобы попасть в него, нужно было пересечь монастырское кладбище, где
корни лесных растений подрывали могилы, а на поверхности земли белели кости.
В лунные ночи по монастырю бродило белое привидение: душа отлученного монаха
блуждала по местам своих прегрешений в ожидании часа искупления.
Туда направились беглецы в дождливый зимний день, подгоняемые ливнем и
ураганом, по тому же пути, по которому ехал теперь Фебрер, - но тогда, в
старину, эта дорога была дорогой только по названию. Повозки ехали, по
словам Жорж Санд, "одним колесом по горному склону, а другим - по руслу
ручьев". Музыкант, закутанный в теплый плащ, дрожал и кашлял под парусиновым
навесом, болезненно ощущая каждый толчок. Во время этого переезда,
напоминавшего переселение бродяг, там, где особенно трудно было проехать,
писательница шла пешком, ведя за руки обоих детей.
В уединенном картезианском монастыре они прожили зиму. Она, в турецких
туфлях, с кинжальчиком в плохо причесанных волосах, с энтузиазмом трудилась
на кухне. Ей помогала молоденькая крестьянка, которая пользовалась малейшей
оплошностью хозяйки, чтобы втихомолку поедать лучшие куски, предназначенные
для любимого больного. Вальдемосские мальчишки забрасывали камнями маленьких
французов, считая их маврами и врагами божьими; женщины обсчитывали их мать
при продаже съестного и вдобавок прозвали ее Ведьмой. При виде этих цыган,
которые осмеливались жить в монастырской келье, среди мертвецов, в
постоянном общении с монахом-призраком, бродившим под этими сводами, все
крестились.
Днем, когда больной отдыхал, спутница его варила суп и своими белыми,
изящными руками писательницы помогала служанке чистить овощи. Потом бежала с
детьми к обрывистому лесистому берегу Мирамар, где когда-то Раймунд Луллий
основал школу востоковедения. Настоящая жизнь для нее начиналась с
наступлением ночи.
Огромный мрачный монастырь наполнялся таинственной музыкой,
доносившейся, словно издалека, сквозь толстые стены. Это склонившийся над
роялем Шопен создавал свои ноктюрны. При свече из-под пера писательницы
возникал облик Спиридиона {основатель монастыря, в котором пытается укрыться
от земных страстей Анжел, герой романа Жорж Санд "Спиридион" (1839).
Спиридион выступает здесь как проповедник "новой" религии, близкой к
"христианскому социализму" Ламенне}, монаха, в конце концов отрекшегося от
всего, во что он прежде верил. Часто ей приходилось бросать работу:
напуганная приступами кашля, она спешила к музыканту и готовила ему питье.
Лунными ночами ее охватывала дрожь от каких-то таинственных предчувствий,
какой-то сладостный страх, и она выходила за ограду обители, густую темноту
которой нарушали лишь молочные пятна окон. Никого!.. На кладбище она
присаживалась, тщетно ожидая появления призрака, стремясь нарушить
монотонность своего существования чем-нибудь романтическим.
В одну из карнавальных ночей монастырь подвергся вторжению мавров. Это
была молодежь из Пальмы. Переодевшись берберами и обегав весь город, они
вспомнили о француженке, устыдясь, должно быть, того, что местные жители
обрекли ее на одиночество. Они явились в полночь и нарушили песнями и звоном
гитар таинственный покой монастыря, вспугнув этим шумом птиц, приютившихся в
развалинах. В одной из комнат они исполнили испанские танцы, и музыкант
внимательно следил за ними своим ли