н колебался. Его нерешительность могла бы длиться еще целый век Я сделала так, чтобы этого не случилось. Мы поженились, и я покинула его в таг же вечер. У тебя очень быстрая мама, Манеж. Предвидеть будущее - дар более распространенный, чем многие думают: все влюбленные женщины им обладают. Всегда знаешь за кого выходишь замуж. Знаешь - или чувствуешь, как тебе угодно, - что за жизнь будет у тебя с ним. Но порой любовь столь сильна, что ничего не поделаешь, и так нетрудно прийти, ясно это осознавая, к собственному несчастью. Вечером в день свадьбы я уже знала что произойдет в ближайшие годы, я поняла, что буду жить как рыба без воды. Это не было ошибкой твоего отца. В этой истории вообще нет ошибок. А просто есть люди, которые не могут и никогда не смогут жить вместе, в одной стихии. Воздух хорош для рыболова, но не для рыбы. Я не знаю, что случилось с твоим отцом. Я могу сказать тебе о нем только хорошее. Я не жалею об этой свадьбе. Ты произошла от прекрасного света, Манеж. Ты произошла от зеленой воды, коричневой земли и запаха жимолости. Ты произошла от поцелуя на берегу реки. Ну вот, я хотела тебе это сказать. Мы еще поговорим об этом в другой раз. Мне немного холодно, давай спускаться. Манеж слушала свою мать в пол-уха, очарованная блестящей рекой. На обратном пути Манеж напевает. Войдя в дом, она уже больше не может предвидеть будущее. Иногда потери приносят больше радости, чем приобретения. Теперь ее интересует прошлое, тот момент прошлого, который похож на поцелуи, звезду и цветок жимолости. Ее мать права. Угадывать то, что случилось в прошлом - это не колдовство. Угадывать то, что случилось в прошлом, намного труднее и увлекательнее. Манеж просит у мамы цветные карандаши и белую бумагу, много белых листов, как можно больше белых листов. Она рисует чудеса за горой. Равнину, извивающуюся змейкой реку, драгоценных как алмазы рыб и гиганта, сидящего у воды. Она рисует, рисует, рисует. Все заняты. Все, везде, всегда заняты - каждый чем-нибудь одним. Месье Люсьеи поглощен мыслями о своей жене. Месье Гомез одержим заботой о матери. Мадам Карл думает только о своей карьере. Нельзя делать два дела одновременно. Жаль, но это так. В любом мозгу - и в самом глупом, и в самом умном, - если только его развернуть, в самой глубине вы найдете тщательно спрятанную, подобную ядру, излучающему яркий свет и затмевающему вес остальное, одну-единственную заботу; одно-единственное имя, одну-единственную мысль. В мозгу Манеж, в ее голове, в ее сердце, в ее никогда не закрывающихся глазах отныне поселился рыболов с удочкой. Она пытается найти его в красоте мира. Она рисует эту красоту, чтобы отыскать в ней черты своего отца. История взаимоотношений маленьких девочек и их отцов - это навязчивая история. А истории отношений маленьких мальчиков и их матерей - еще сложнее. Это досадно, это достойно сожаления, это немного странно, но это так Все, везде, всегда заняты - и только чем-нибудь одним. *** *** *** *** *** *** *** Рембрандт. Я не согласен. Ван Гог. Ты не согласен с чем? Рембрандт. С названием этой книги: "Все заняты". Вообще-то, не очень удачное название. Я бы предпочел: "Ариана", или еще лучше: "Рембрандт". Ван Гог. О чем ты говоришь? Рембрандт. Об одной книге, где много очень интересных персонажей, за исключением одного кенара. Ван Гог. Спасибо за аллюзию. Я не читал этой книги, но согласен с этой фразой: "Все заняты". Рембрандт. А можно полюбопытствовать, чем ты занимаешься в данный момент? Ван Гог. Я беру свет и превращаю его в песню. Рембрандт. Я вижу. Это занятие поглощает все твое время. Я полагаю, у тебя ни минуты на себя не остается. Ван Гог. Я только и делаю, что пою. Еще я слушаю разговор липы с ветром. Глупый смех листьев в легком дуновении вечернего ветерка хорошо помогает от меланхолии. Рембрандт. У меня найдутся занятия получше, чем слушать болтовню какой-то липы, разбитой ревматизмом. Ван Гог. Ах да, я забыл, - месье занимается самообразованием. Месье читает Терезу Далида. Рембрандт. Я тебе уже говорил, ее зовут д'Ави-ла, а не Далида. Она святая, а не певица. Ван Гог. И что же эта святая тебе поет? Рембрандт. Она говорит о Боге, о доброте и об ожидании. Ван Гог. Ветер и липа беседуют о тех же вещах, представь себе. Рембрандт. Я и не знал, что липа до такой степени образованна. Ван Гог. А кто тебе сказал, что надо быть образованным, чтобы рассуждать о Боге? Рембрандт. В любом случае, я внутренне развиваюсь. Я не теряю времени, качаясь на трапеции и распевая дешевые песенки. Ван Гог. Но я тоже читаю, и может быть, побольше, чем ты. Я читаю небесный свет. Это самая глубокая книга из всех существующих, в ней даже страницы переворачиваю не я. Рембрандт. Ты смотришь, слушаешь и поешь. И это все? Ван Гог. Да, это все. А ты ищешь в книгах то, чего в них нет. Вот видишь, - все в мире заняты. * * * Ариана вновь влюблена. Нет занятия более важного. Любовь занимает все ее мысли и поглощает Ариану целиком. Любовь для мысли - как конец каникул. О чем бы Ариана ни думала, все касается ее новой любви. Поэтому она не следит за Манеж, а та совсем не жалуется, да ей и не на что жаловаться: временное отдаление матери - счастье для ребенка, шанс открыть для себя - и только для себя - что-нибудь новое. Она рисует, рисует, рисует. Ариана влюблена в сантехника. Нет. Эта фраза идиотская: никто не может быть сантехником, даже сантехник. Люди не могут быть теми, кем они становятся, чтобы заработать себе на жизнь. Итак, продолжим: Ариана влюблена в человека, который воплощает собой радость. Он ремонтирует умывальники и поет при этом арии из "Дон Жуана" Моцарта. Даритель радости, покоритель сердец. Он немного моложе ее. Впервые Ариана встретилась с ним у месье Лю-сьена, чей дом она продолжает убирать. Она открывает ему дверь и тотчас влюбляется. Ему двадцать пять-двадцать шесть лет. У него светлые волосы и небольшие усы. Ариане никогда не нравились усы, но что поделаешь, любовь не выбирают, она околдовывает вас: появляется некто - вы в него влюбляетесь и растворяетесь в этой любви. Это не рыболов с удочкой, это сантехник, то есть не сантехник, а просто кто-нибудь, на кого вы смотрите, и этот взгляд вас мгновенно соединяет, - вы попались. Все мысли Арианы, блуждавшие по миру, все осколки ее сердца, порхавшие тут и там, - сосредоточились на одном-единственном лице, том самом лице, на одном-единственном теле, том самом теле. Любовь - это война и отдых, наука и ремесло. Любовь - это все и одновременно ничто. Невинность и коварство, коварная невинность. Появиться и исчезнуть. У Арианы финансовые проблемы. Она больше не убирается ни у мадам Карл, ни у месье Гомеза: с тех пор как к нему приехала мать в доме больше нет ни пылинки. Но нужно есть, и нужны деньги, чтобы есть. Сантехник рассказывает о предприятии, где он работает. Ариана его немножко слушает. Именно немножко. Трудно слушать того, кого любишь, настолько его любишь. Этому предприятию нужна секретарша. И пусть будет хоть десять тысяч кандидатур, Ариана хочет получить это место и получит его. Любовь не отказывает себе ни в чем. Работая секретаршей, Ариана видит свою любовь несколько раз в день. Он не знает о том, что он - ее любовь. Ему не надо этого знать. Это его не касается. Он узнает или догадывается об этом лишь однажды, в один прекрасный день, около ксерокса, где Ариана -один-единственный раз - целует его в губы. И тут же беременеет. Потому что Ариана каждый раз, когда влюблена, имеет ребенка, и каждый раз, когда она имеет ребенка, она вновь обретает свое сердце - не только сердце, но и лицо, и тело, - какие у нее были в восемнадцать лет. Кому же такое не понравится? Во всяком случае, не Манеж. Ей недавно исполнилось восемь лет. Она счастлива иметь восемнадцатилетнюю маму. Она рисует углем свой портрет. Она рисует, рисует, рисует. Леопольд. Леопольд де Грамюр - так зовут сантехника. Он заикается, у него светлые волосы, он меломан, любит белое вино и колбасу с чесноком, причем с восьми часов утра. Детей делают губами и глазами. Леопольд де Грамюр сделал Ариане ребенка губами и прекрасными искрами в своих ореховых глазах. Ариана наслаждается своим вновь обретенным восемнадцатилетием. "Ваша кожа нежна как персик, и вы пахнете пряником, - если бы у меня не было мамы, - говорит месье Гомез, - вы бы свели меня с ума.". "Если бы у меня не было жены, - говорит месье Люсьеи, - я бы начал ухаживать за вами." Ариана позволяет им это говорить. Пойте, пойте, красавцы. Мне нравится ваша песня. Ее приятно слушать. Я не верю тому, что вы говорите, но умоляю вас, говорите мне это еще и еще. Долгая тайная влюбленность не приносит удовлетворения. Ариана открывает свое сердце матери месье Гомеза. Через два часа все уже в курсе -Ариана ждет ребенка от светловолосого сантехника, который пьет белое вино. Новости - все равно что осенние листья. Ветер, разнося их, перемешивает и треплет. Одни слышали о седом сантехнике, который хромает. Другие - о рантье, у которого светловолосые племянники. Ариана решает внести ясность. Она собирает друзей на праздник, который только что придумала, - именины Манеж. Они приходят с кучей подарков для ребенка. Ариана красноречиво расписывает достоинства своего возлюбленного месье Люсь-ену и его жене, месье Гомезу и его матери, и еще некоторым людям, пока не нашедшим своего места в этой истории. Все целуются, смеются, аплодируют. Все как будто из одного племени. Неотделимы друг от друга. Приходя в гости, всегда приятно узнать какую-нибудь новость, - например, о малыше, о сантехнике. Манеж довольна. Сантехник - это ей подходит. Она бы не вынесла рыболова с удочкой. Она слушает свою мать, разворачивая подарки: мольберт, набор кисточек, книга об одном голландском художнике, Питере де Хохе. Манеж избалована. "Кстати, - говорит месье Люсьеи, - догадайтесь, кто еще хотел бы сюда прийти? Не знаете? Мадам Карл". Превосходно. Она наслышана о рисунках Манеж. Мадам Карл не доверяет собственному вкусу, когда речь идет об искусстве. Она полагается только на мнение других. Манеж послала тетрадь с рисунками одному известному художнику. Тот сразу ей ответил, подбодрил и прислал в подарок свой рисунок с автографом. Мадам Карл уже не сердится на Манеж. К тому же, кажется, малышка больше никому не предсказывает судьбу. Мадам Карл хотела бы посмотреть работы Манеж, просто так, для удовольствия, а еще она хотела бы взглянуть на рисунок известного художника. Ответ Арианы краток и ясен: нет. В племени не место каждому встречному. Племя - это душевное тепло, смех и чудесно потерянное время. Малыш или сантехник, поющий арии Моцарта, занимают в племени свое место. Но не деловая женщина, коллекционирующая произведения искусства вместе с художниками. Манеж знает свою мать так хорошо, как если бы это она ее родила. Она спрашивает тонким голоском: "Мама, а твой сантехник знает, что ты его любишь и ждешь от него ребенка?" Ариана, смеясь, сжимает Манеж в объятиях. Эта крошка, возможно, будет гением в живописи, будущее покажет, но бесспорно, она обладает даром любви - тем чудесным даром, который заставляет видеть другого даже в его тени. Манеж уже знает ответ. Теперь Ариана его произносит: нет. Леопольд ни о чем не знает. Может быть, придет время ему об этом сказать. * * * Mamma mia, у меня проблема. Бедный, бедный Леопольд. Это мое имя, Леопольд. Вы можете называть меня Грамюр, Santa Maria. Де Грамюр. Эта частица мне очень нравится, она делает имя красивым. Ваш Сын рассказал нам, что все сантехники благородные как короли, и даже, может быть, сантехники благороднее, чем короли. Не так ли? Но это я просто болтаю, Пресвятая Мария. Я люблю говорить, люблю смеяться, люблю петь Моцарта и пить белое вино. Но счастье - это жизнь, ведь так? Моя проблема, я думаю, вот в чем: в меня влюбляется куча женщин. Я не влюбляюсь в них, а они - влюбляются. Бедный, бедный Леопольд. Вы видите все, что происходит в сердцах, Вы хорошо знаете как это бывает. Вы прекрасно знаете, что все происходит само по себе. Нет? Имейте в виду, я охотно признаю, что сам к этому причастен. Но как стать другим? Вот у Вас изменился характер? Конечно же, нет: какой Вы были с Вашим Bambino, такой же Вы были и перед Крестом, такая же Вы и сегодня, на самой вершине Вашего неба: терпеливая, страдающая, любящая. То же самое и со мной. Мне не легче измениться, чем Вам: я пою, я иду, напевая, у меня привычка заострять внимание на некоторых словах, кладя руку на плечо собеседника - и вот результат: каждый раз в меня влюбляются, и ребенок в придачу. Что мне с этим делать? Вчера вечером на меня напала тоска. Я зажег свечу. Свет электрических ламп недостаточно подвижен, чтобы прогнать тоску. Я положил на стол перед свечой лист бумаги и написал имена. Сосчитал. С восемнадцати лет, а мне сейчас двадцать шесть, я пятьдесят четыре раза вызывал состояние влюбленности, и кроме того, я отец пятидесяти шести детей. Два раза рождались близнецы. И все это глазами и губами, только глазами и губами. Не могу же я, в самом деле, замолкать и закрывать глаза всякий раз как встречаю женщину. Mamma mia. Я счастлив, я люблю тех, кого вижу, что я могу с этим поделать? Даже сейчас, piccola Maria /Маленькая (ит.)/, я смотрю в Ваши гипсовые глаза, и мне хочется петь Моцарта. Вы такая красивая, такая добрая, такая голубая. Скажите мне, Мама Мария, bellissima ragazza /Прекраснейшая девушка (ит.)/, не могли бы Вы поговорить с Арианой? Не могли бы Вы ей сказать, что никому в мире не под силу заниматься пятьюдесятью шестью малышами, а скоро - пятьюдесятью семью? Откровенно говоря, Мария, Вы прекрасно видите, что происходит в глубине душ. Вы хорошо знаете, что эти женщины, рожающие малышей, совершенно одиноки, с единственной страстью в сердце. Ваше положение больше способствует тому, чтобы это знать и говорить, не так ли? Ну пожалуйста, постарайтесь. Скажите Ариане, что я не уклоняюсь от объяснений. Я не прочь ухаживать за ребенком, но только одну пятьдесят шестую часть моего времени, не больше. Извините меня, Дева Мария, но вы ужасны - вы, женщины. Просто ужас. Ну все. Я пошел. У меня работа. Я не помню как надо креститься, с какой стороны надо начинать. Не сердитесь на меня, если я ошибаюсь. Я Вас целую. Займитесь Арианой. И не судите меня. x x x Ван Гог. Итак, кто-то ждет ребенка? Рембрандт. "Кто-то" не существует. Ван Гог. О, как ты мне надоел со своими уроками французского! Рембрандт. Что поделать, у меня чувствительный слух. И потом, "цель - это путь". Ван Гог. И что это значит, месье усатый богослов, - "цель - это путь"? Рембрандт. Кучу всего. Это означает, что то, к чему ты стремишься, находится у тебя перед глазами; это означает, что существует только "сегодня", и что "завтра" - это лишь название для твоей лени; это означает также, что ты должен следить за своей речью - "кто-то" не может ждать ребенка, "кто-то" - это никто. Ван Гог. О-ля-ля... Рембрандт. Да-да. Я ведь не просто кот, я представляю собой абсолютную чувствитель- ность ко всему, что слышу. Слова - как люди. Их способ проникать в нас красноречиво свидетельствует об их намерениях. Ван Гог. Немедленно отойди назад. Ты знаешь, что Ариана запретила тебе приближаться ближе, чем на метр к моей клетке. Ну, и когда он появится, этот ребенок? Рембрандт. Когда он сам захочет. Надо признать, что нет ничего срочного, даже наоборот: ты же видишь, в каком состоянии находится мир. Ван Гог. Город по-прежнему в огне и крови? Рембрандт. Да, мой красавец, город в багрянце и золоте. Ван Гог. А почему так? Рембрандт. Твой вопрос обескураживает. Надо, как ты, наслаждаться комфортной жизнью, чтобы удивляться людям, которые бунтуют ради хлеба и справедливости. Ты поистине избалованная птица. Ван Гог. Ты меня раздражаешь. Мне совершенно не кажется, что я избалован. Рембрандт. Естественно. Тот, кто избалован жизнью, не знает об этом. В итоге начинаешь думать, что заслуживаешь этого или что все такие же как и ты. Ван Гог. Ты меня раздражаешь, раздражаешь, раздражаешь. Вместо своих комментариев объясни лучше, что происходит? Революция? Рембрандт, Нет. Революция - более секретное мероприятие. Когда она происходит, никто этого не замечает. И только через несколько десятков лет по какой-нибудь незначительной детали люди понимают, что вот тогда-то и началась революция. Сейчас речь идет всего лишь о восстании: бедняки с окраин проникли в центр города. И устроили там пожар. Деревья и машины превратились в красивые факелы. Ван Гог. И долго это еще продлится? Рембрандт. Это длится уже ровно три года и семь месяцев. Правительство несколько раз сменилось, но все осталось по-прежнему, порядок не восстановлен - точнее, то, что подобные тебе люди называют порядком: комфортное состояние для них одних. Ван Гог. Ты меня достал, если ты мне позволишь так выразиться, ты меня уже достал. Когда закончишь свою проповедь, скажи как выпутаться из этой ситуации. Рембрандт. Есть и достижения, и потери. Леопольд де Грамюр умер на баррикадах, распевая "Форель" Шуберта. Он уже не увидит своего ребенка. Ван Гог. А месье Люсьеи? Рембрандт. Он потерял жену. Ван Гог. Она умерла? Рембрандт. Еще хуже. Я уверен, месье Люсьеи предпочел бы, чтобы она умерла. Из него бы получился очень хороший вдовец. Ревнивец может обрести внутреннее спокойствие только в смерти человека, которого любит: лишь тогда он уверен, что тот принадлежит ему. Ван Гог. Короче, короче. Где сейчас мадам Люсьеи? Рембрандт. Она крутит превосходный роман с одним анархистом, с которым познакомилась в первые дни восстания. Ван Гог. А месье Гомез? Рембрандт. Его уволили после того, как он распространил в своем банке великолепно написанную листовку - письмо к директорам. Вот послушай: "Мерзкие кретины, умеющие спрягать только два глагола: покупать и продавать, - мне приходится сдерживаться, чтобы не возненавидеть вас. Вы, решающие судьбу мира, вы, выбросившие бедняков на улицы как выливают грязную воду, - вы внушаете мне ужас. Надо воспринимать вас как убийц, - каковыми вы и являетесь, - чтобы, наконец, пожалеть вас." Ван Гог. Неплохо. Немного нравоучительно и, может быть, слишком литературно, но неплохо. И что с ним теперь? Рембрандт. Теперь месье Гомез вместе со своей матерью выкупили бакалейный магазин, расположенный в их квартале. Они там торгуют в кредит, и оба совершенно счастливы. Ван Гог. А мадам Карл? Рембрандт. Она временно закрыла двери своего музея. Последний художник, которого она пригласила, счел необходимым в знак солидарности с народом публично сжечь свои картины. А следом загорелись ковер и стены. Ван Гог. А Ариана? Рембрандт. Ариана надумала рожать, сегодня утром или - самое позднее - вечером. Ван Гог. Я не знал, что женщины могут носить ребенка в животе так долго - сколько уже, три года и семь месяцев? Рембрандт. Остальные женщины, возможно, и не могут. Но Ариана не как все. Ван Гог. И какое имя дадут ребенку, который родится среди всей этой неразберихи? Рембрандт. Тамбур. /Tambour - барабан (фр.)/ Это имя просто само напрашивается. Ван Гог. А что будет дальше? Рембрандт. Дальнейшее легко предсказуемо. Все потихоньку успокоится. Обилие гнева принесет совсем чуть-чуть справедливости. Город вернется к нормальной жизни, а память о восстании еще долго будет гореть у некоторых в глазах как воспоминание о чистой любви. Всевозможные пересуды мало-помалу затмят истинную историю этого события. Так всегда: происходящее в жизни рано или поздно оказывается в книгах. Там оно находит свою смерть и последний расцвет. Ван Гог. Эта меланхолическая речь очень подходит для того, кто проводит все свободное время за книгами. Кстати, ты все еще носишься с Терезой Далида? Рембрандт. Не Далида, а д'Авила. Даже не представляешь, как ты точно выразился, пытаясь иронизировать: да. я "ношусь" с ней. Она уносит меня далеко от меня и от самой себя. Ван Гог. Это куда же? Рембрандт. Я не знаю. В другое место. Ван Гог. Ты можешь объяснить мне разницу между "другим местом" и "здесь"? Рембрандт. Ты, в любом случае, не поймешь. Для счастья тебе достаточно солнечного луча. Ты довольствуешься малым. Ван Гог. Все книги мира не стоят одного солнечного луча. Рембрандт. Не факт. Послушай, я тебе прочитаю, что говорит Тереза. Только подойду чуть ближе, чтобы было лучше слышно. Ван Гог. Стой. Я уже вижу перед собой твои усы. Ты подошел ближе, чем на метр. Предупреждаю, я закричу. * * * Невозможно жить, не перемещаясь время от времени из одного места в другое. Двигаться, шевелиться, вертеться. Дева Мария, Матерь Бо-жия, как и все, иногда покидает свое место. Она выходит из церкви, немного прохаживается по улице, чтобы размять ноги. Красивая миниатюрная девушка из голубого и белого гипса. Она часто проходит перед домом Арианы. Она смотрит на Тамбура в окно. Тот быстро растет. У него есть все условия, чтобы быстро расти - три матери. Настоящая - Ариана, маленькая - Манеж и невидимая - Мария. Так бывает всегда - вы рождаете на свет нескольких детей. Они часть вас, происходят из вашего живота и от ваших мечтаний. Но друг на друга они не похожи. Манеж лишь слегка касается мира краем глаза. Она ничего из него не берет, она его едва касается. Она рисует, рисует и рисует. А Тамбуру недостаточно просто видеть. Ему нужно потрогать, размять, измельчить - иными словами, разрушить, а потом сделать по-своему. Он любит разбирать будильники, изучать телевизор с обратной стороны, куда никто не заглядывает. Вытягивать провода, забивать гвозди. Прибивать, завинчивать, собирать. Мир для Манеж - неисчерпаемый источник восхищения. Для Тамбура мир - вещь немного сомнительная, нуждающаяся в постоянном совершенствовании. Манеж и Тамбур беспокоят учителей, те желают увидеться с их матерью. В один прекрасный день они приходят к Ариане домой и уходят с подарками, провожаемые благосклонными взглядами месье Люсьена, месье Гомеза и его матери. Мадемуазель Розе - преподаватель рисования. Картины Манеж ее впечатляют. Но беспокоит слишком пристальный взгляд Манеж. Месье Арман - учитель начальной школы. Его поражает одаренность Тамбура: "Это второй я". Я хотел быть инженером. Я сказал это, Ариана, потому что я никогда не говорю правду сразу. На самом деле я хотел быть ученым, изобретателем. Ваш сын на днях починил мою машину. Он определил, почему она постоянно глохла на малых оборотах. Я потратил уже немало денег на ремонт в автосервисе, а ваш сын понял в чем дело за пятнадцать минут. Я никогда не видел столь одаренного семилетнего ребенка. Ариана улыбается во весь рот. Она могла бы слушать такие слова часами, без устали. Напрасно она старается быть исключительной: разве каждый человек не исключителен? Она такая же как все матери: скажите что-нибудь хорошее об их детях, и они будут считать вас необыкновенно умным и объективным. Мадемуазель Розе и месье Арман могут приходить теперь к Ариане в гости когда им этого захочется. Отныне они - часть племени. В особенности мадемуазель Розе, как думает месье Люсьеи, который после ухода жены погрузился в изучение философов. Бесспорно, это чтение обогащает внутренний мир, но все же "Метафизические размышления" месье Ре-не Декарта дают уму гораздо меньше ясности, чем созерцание лилии на окне или красивой молодой женщины дома, вот здесь, перед вами, сидящей в кресле и смеющейся. Можно одинаково хорошо разбираться и в языке, и в автомобильном двигателе: Тамбур обожает словари и энциклопедии. Некоторые слова смешат его до слез, и никто не понимает в чем дело: "точилка для карандашей", "нерпа", "луковица", "валовый национальный продукт". Последнее его открытие: "пикник". Это слово только что произнесла Ариана. Осеннее небо сухое, вымытое, ясное, чистое. Ни облачка. Столь чистое небо подкинуло Ариане идею устроить пикник на могиле Леопольда де Грамю-ра. Ребенок непременно должен знать своего отца. Я ему часто о нем говорила. Светлые волосы, беззаботность, Моцарт и белое вино. Не хватает лишь одной мелочи, а именно: клочка земли с табличкой. Давайте туда отправимся все вместе. Пойдемте туда с радостью. Кладбища в этой стране устроены без особого воображения, слишком серьезно. Кажется, будто умершие - большие любители поспать. Пойдем их разбудим. Я возьму крутые яйца, белое вино, ветчину и пластиковые стаканчики. Манеж находит в осени свои любимые цвета: красный как взрыв цвет виноградных листьев и белый как драже цвет могильных камней. Осень - сезон могил и ранцев. Могилы - ранцы для умерших. Мы идем на кладбище пешком, насвистывая и болтая. Нет никакой причины быть грустными. Мы идем на встречу с тем, кого мы любили, и солнце идет вместе с нами. Вот один из домов твоего отца, у него их было много, - говорит Ариана Тамбуру, показывая на могилу Леопольда де Грамюра. Тамбур молчит, читает даты на табличке. Затем поднимает голову: "Я проголодался". Все садятся на могилу Леопольда и на соседние, достают ножи и вилки. За едой Тамбур слушает истории, неутомимый герой которых - его отец. Сегодня у Тамбура маленький праздник. Он заслужил право иметь такого отца - чудесного, невероятного, сообразительного, изящного, забавного, милого, умного, восстающего против несправедливости, возбуждающегося при виде красивых девушек. У всех есть право на такого отца. Тамбур слушает легенду о своем отце, ее рассказывают те, кто его любил. Он слушает с закрытыми глазами. Видеть и слышать - два захватывающих, но несовместимых занятия. Закрыв глаза, Тамбур радуется тому, что слышит. Тот, чье тело - и только тело - находится здесь, приносил много радости, когда был как все на земле, а не под ней, на глубине двух метров. Важны не сами истории, а то как их рассказывают. Веселые голоса Арианы, месье Гомеза и месье Люсьена переливаются разными оттенками. В этих голосах Леопольд де Гра-мюр обретает вторую жизнь, по-прежнему продолжая заряжать энергией и радостью. Ариана смотрит на своих малышей. Тамбур разрумянился от голубого воздуха и желтого солнца. Манеж рисует лица и могилы. Она рисует, рисует, рисует. Все, что она видит, чему-нибудь ее учит. Что-то на этом кладбище напоминает ей драматурга, о котором рассказывали учителя - ну как же его зовут? - он описывает как наточенный нож входит в нежное мясо, он прекратил писать, и никто толком не знает почему, у одного из его героев такое же имя как у моей мамы, - а, вот, вспомнила! - Расин! Манеж представляет - в жестах, манере сидеть, наклонять голову, класть ногу на ногу - ненаписанную пьесу Расина: месье Люсьеи любит мадемуазель Розе, которая любит месье Гомеза, который любит свою мать. Расин не сложнее считалки: А любит Б, которое любит В, которое любит Г, которое любит А. Что-то в этом духе: марабу, обрывок веревки, седло. И так далее, до бесконечности. Однако есть еще двое, которые не участвуют в пьесе. Манеж уверена: Ариана любит месье Армана, который любит Ариану. А любит А, которое любит А. Все слишком просто, чтобы получилась история. По дороге с кладбища Манеж рассказывает Тамбуру новость: мама влюблена. Она снова начнет летать во сне, а скоро у нас появится братик или сестричка. "Я хотел бы братика, -говорит Тамбур. Я смогу чинить вместе с ним машины. Девчонки - это пустой звук, они только и умеют, что влюбляться". Манеж заливается смехом. Она смеется так же как ее мать. Дети получают живое наследство от своих родителей. Они получают в наследство, обходясь без услуг нотариуса, голос, смех или глаза своих родителей. "Что вы рассказываете такое смешное?" -спрашивает Ариана, которая плетется сзади, сопровождаемая месье Арманом. "Ничего, мама, -отвечает Манеж. Совсем ничего, так, глупости". * * * Влюбленная Ариана становится ровесницей собственной дочери. Это неприятно. Особенно неприятно дочери. Манеж застает мать приклеенной к потолку. Другого слова не подберешь - именно приклеенной. Похрапывающей, парящей и улыбающейся. Она очаровательна, но кто будет тем временем готовить еду, кто будет отводить Тамбура в школу? Манеж бранится и ворчит. Месье Гомез старается ее утешить: "Разве ты хотела бы иметь обыкновенную маму, Манеж? Ты бы хотела маму как мадам Карл? Послушай, моя маленькая, все очень просто: в жизни становишься либо дураком, либо безумцем. Твоя мама сделала выбор - и похоже, с самого начала: быть безумной от любви, быть безумной из-за любви. И не говори, что ты бы выбрала мать, которая вычисляет, рассуждает и наблюдает". "Нет, - отвечает Манеж. - Вы, наверное, правы. Но все-таки трудно иметь маму такого же возраста, как я сама. Две восемнадцатилетние девушки в одном доме - это невыносимо. Можно подумать, что вы - люди вашего поколения - решили не стареть. Как же вы хотите, чтобы ваши дети в этом разобрались? Я делаю вывод, месье Гомез, что мне пора расправить крылья. Я уеду. Отправлюсь путешествовать по миру - и буду рисовать, рисовать, рисовать. Это станет моим собственным способом безумства. Я подозреваю, что мир не слишком отличается от того, что я вижу здесь. Это всего лишь подозрения, и я проверю их с кистью в руке". Манеж получает паспорт и визы, просит у матери денег, берет взаймы у месье Люсьена и месье Гомеза, четырежды целует каждого члена племени, и все едут провожать ее на вокзал. Поезд трогается. Манеж уезжает на край земли. Но через три дня она возвращается посмотреть -только посмотреть: скучают ли они, какие у них лица, когда ее больше нет рядом, какие у них появились новые привычки. Манеж оставляет чемоданы в камере хранения. Она входит в дом, и первым, кого она видит, оказывается Тамбур. Он возится на кухне с кучей проводов, вытянутых из черного прямоугольного ящика с маленькими отверстиями по бокам. В гостиной мадемуазель Розе и месье Гомез пьют чай. Месье Гомез рассказывает о своей работе в бакалейном магазине. Дети с окрестных улиц по дороге из школы заходят туда толпами и воруют конфеты. Месье Гомез очень рад этому. "Моя мама не согласна со мной, но я ей объяснил, что кража - это хороший признак, показатель благополучия: ведь воробьи садятся только на здоровые вишни". Мадемуазель Розе совсем не слушает, что говорит месье Гомез. Мадемуазель Розе упивается видом месье Гомеза, пожирает месье Гомеза глазами, испепеляет месье Гомеза взглядом. Мадемуазель Розе больна любовью к месье Гомезу, а он этого не видит, - или предпочитает не видеть. Как бы ей хотелось быть здоровой вишней! Манеж поднимается наверх, в спальни, спускается в подвал, но нигде не находит матери. Она выходит в сад, слышит похрапывание и обнаруживает Ариану парящей над кустиками фасоли. Она держит за левую руку месье Армана, который спит и храпит рядом, мягко покачиваясь на ветру. Из сада Манеж идет в бакалейный магазин, проходит мимо мадам Гомез, исчезает в глубине и раскладывает по карманам несколько пакетиков конфет. Затем она направляется к вокзалу. Чтобы на этот раз действительно уехать. Ни один человек ее не увидел. Манеж осознала это только сейчас: она прошла в нескольких сантиметрах от Тамбура, сидела рядом с мадемуазель Розе, поздоровалась с мадам Гомез, сидящей за кассой, - и никто не удивился, ничего не сказал, не поздоровался и не попрощался. В вагоне, удобно расположившись в кресле и положив ноги на сиденье напротив, Манеж вдруг заволновалась. Она уже готова выйти из поезда, чтобы вернуться и отругать этих неблагодарных людей: я уехала всего три дня назад, а меня уже не замечают? Но спустя некоторое время Манеж заливается смехом: она понимает, в чем дело. Они просто не могли ее видеть. Они ее любят, они ей поверили, когда она объявила, что уезжает путешествовать по миру; это известие проникло в самые глубины их душ, и начался отсчет времени: теперь мы не увидим Манеж много месяцев. Путешествие по миру - дело долгое. Все дело в том, что она стала невидимой. И поэтому не будет их упрекать. Поезд трогается. Путешествие началось. Манеж делает остановки на маленьких загородных станциях. Всегда все начинается с чего-то маленького. Манеж зарисовывает карандашом в блокноте некоторые пейзажи. Она рисует, рисует, рисует. x x x Рембрандт съел Ван Гога. Клетка Ван Гога стояла на подоконнике в кухне, в лучах восходящего солнца. Ван Гог питал слабость к солнцу. Восход солнца побуждал его петь. Два-три удара лапой - и клетка опрокинулась на пол, дверца открылась. Ван Гог закричал. Но никто его не услышал. Есть такая детская игра: поймать птичку. Кошки обожают детские игры. Рембрандт не сразу сделал свое гнусное дело. Он отнес птичку под куст, подальше от надоедливых взглядов. Поиграл с ней, а потом слопал. После чего выплюнул перья. С круглым животом и прищуренными глазами Рембрандт отправился отдохнуть в сарай для инструментов. Никто ничего не заметил: в этом доме все заняты. Ариана и ее учитель начальных классов парят, распростертые в воздухе на высоте десять метров. Месье Гомез спорит с матерью. Мадемуазель Розе переписывает на кассету песни о любви для месье Гомеза, у которого, в любом случае, нет устройства, чтобы их слушать. Месье Люсьеи читает труды по философии как читают медицинский справочник, - выискивая лекарство от ревности, капсулу мудрости, таблетку спокойствия. Тамбур придумывает различные способы сказать что-нибудь на ухо своей матери, зная, что это самое ухо, неотделимое от остального тела, колышется на десятиметровой высоте. Он размышляет, мастерит, изобретает. Я не говорю, что надо стать изобретателем, чтобы разговаривать со своей матерью. Я не говорю и обратного. Я говорю то, что вижу: Тамбур конструирует летающих змеев, способных выдержать вес человеческого тела; пружины, подбрасывающие человека на десять метров вверх; раздвижные лестницы. Но ни одно его изобретение не работает. И вообще, с некоторых пор в племени все не клеится. Ван Гог погиб, а всем это до лампочки. Вот что происходит, когда все заняты: убийство! *** *** *** *** *** *** *** Любовь - совсем маленькая вещь с чудовищными последствиями. Так говорит месье Люсьеи. Он больше не коллекционирует оловянных солдатиков, теперь он собирает теории о любви. От общения с философами у него кружится голова - как закипающее молоко в кастрюле: поднимается, пенится, переливается через край. Месье Люсьеи избрал себе в ученики Тамбура. В перерывах между изобретениями ребенок узнает об Аристотеле, Платоне и Паскале. Месье Гомез высказал несколько замечаний по поводу подобного воспитания: "Не кажется ли Вам, месье Люсьеи, что ребенку было бы лучше познакомиться с комиксами про Тентена, чем слушать мрачные голоса холостых мыслителей?". Месье Гомез сильно пожалел о том, что вмешался. Месье Люсьеи объяснял ему все воскресенье - утром, днем и вечером, - что кому-кому, а не ему говорить о холостых философах; что чтение Фрейда, который - я подчеркиваю - не был холостяком, могло бы открыть глаза месье Гомезу на природу его отношений с матерью; что, с другой стороны, дети - философы от природы; что десятилетний мальчик, способный изобрести летающий велосипед в форме майского жука - заметьте: можно быть ученым и сохранить вкус к игре - так вот, такой мальчик запросто может узнать и о Паскале с его тачкой, колесиком и Богом; что чтение Тентена не так уж и безопасно; что Моцарт в восемь лет давал концерты; что Рембо в семнадцать лет затмил всю литературу предшествующих веков; что, в любом случае, не существует жестких правил и так далее, и так далее, и так далее. В одиннадцать часов вечера месье Гомез сложил оружие. Даже задолго до одиннадцати. Месье Люсьеи владеет искусством гасить возражения как задувают свечу. Один аргумент, другой аргумент, цитата, третий аргумент, вторая цитата -и так до бесконечности. Речь месье Люсьена подобна армии, идущей в наступление волна за волной. Очень скоро от войска противника не остается никого, кроме дезертиров. Так что месье Гомез провел воскресенье в молчании, расстроенный, что не смог выбраться из засады раньше одиннадцати часов вечера - как раз когда фильм по телевизору уже закончился. Такой интересный фильм. Месье Гомезу доставляло большое удовольствие его смотреть. Сколько ни восхищайся эрудицией месье Люсьена, все равно продолжаешь питать слабость к комиксам про Тентена и вечерним воскресным фильмам по телевизору. Короче говоря, философия - не радость, делает про себя вывод месье Гомез: если бы это замечание услышал месье Люсьеи, он тут же принялся бы рассуждать о радости в трактовке Спинозы и блаженного Августина, и это, наверняка, заняло бы всю ночь. Тамбур присутствовал на этой импровизированной конференции. Он слушал как слушают все дети на свете, не обращая на себя внимания, мастеря какую-то маленькую штучку на углу стола. Слово "трансфер" рассмешило его. Ему понравилась история про Сократа. Затем он вновь погрузился в свои заботы: разбирать, собирать, паять, завинчивать. Изобретать. Философия - это очаровательно, но Тамбура не проведешь: он видит, что за красноречием месье Люсьена скрывается мужской характер, его неизлечимая ревность, его досада, что он - не пуп земли. Под теорией обычно скрывается разочарование. Любовь - маленькая вещь с чудовищными последствиями, - как бы то ни было, в этом утверждении месье Люсьена есть доля истины. И тому имеется доказательство: месье Арман лишился своего места в системе народного образования. Он этого еще не знает. Чтобы узнать, ему надо проснуться и спуститься на землю. Его отсутствие в школе терпели неделю, другую, затем третью. На четвертой неделе приехал инспектор. Инспекторы из Министерства народного образования - преподаватели особого рода. Они не ведут занятий, они преподают уроки. Их ученики - это другие преподаватели. Инспекторы ставят им отметки и дают советы. Заставлять бояться - их любимая игра. Инспектор пришел к Ариане домой, постучался в кухонную дверь. Ему открыл Тамбур с лицом, черным после неудачного химического опыта. Инспектор хотел получить ответ на два вопроса: почему Тамбур больше не ходит в школу и почему месье Арман больше не преподает? Первый вопрос быстро разрешился. Тамбур объяснил, что дома его учили тем же предметам, что и в школе. Только еще лучше. И он принялся рассказывать о разуме по Аристотелю и о благодати по Паскалю. Озадаченный инспектор пожелал увидеться с месье Арманом. Тамбур указал пальцем вверх. Инспектор увидел приклеенных к потолку Ариану и месье Армана - спящих, похрапывающих, счастливых. Инспектор вернулся в гостиничный номер, включил компьютер, составил рапорт. Месье Арман спит уже целый месяц. Месье Арман влюблен уже целый месяц. Месье Арман летает уже целый месяц. Ни сон, ни любовь, ни полет не являются уважительной причиной отсутствия, и я требую немедленного увольнения месье Армана. Да, любовь и в самом деле совсем маленькая вещь с чудовищными последствиями. Спросите у мадемуазель Розе, что она об этом думает - она пребывает в поисках. Она ищет в глубинах своего сердца и на поверхности зеркал. Она ищет объясн