тоже не верю этому, и я не хотел бы жить, если он поступит так. Но ведь у них сила. Андреа. Не все можно сделать силой. Федерцони. Может быть. Маленький монах (шепотом). Он просидел в тюрьме двадцать три дня. Вчера его вызывали для большого допроса, а сегодня заседание. (Заметив, что Андрей прислушивается, говорит громче). Когда я пришел к нему сюда в тот раз, через два дня после декрета, мы сидели вон там, и он показал мне на маленькую статую Приапа в саду, у солнечных часов, - вон она видна отсюда, и он сравнивал свой труд со стихотворением Горация, в котором тоже ничего нельзя изменить. Он говорил о своем чувстве красоты, которое побуждает его искать истину. И он вспомнил девиз: Hieme et aestate, et prope et procul, usque dum vivam et ultra {Зимой и летом, вблизи и вдали, пока я живу и после смерти (лат.).}. И он подразумевал искания истины. Андpea (обращаясь к маленькому монаху). Ты рассказывал ему, как он стоял перед римской коллегией, когда они испытывали его трубу? Расскажи ему! Маленький монах качает головой. Он был таким же, как всегда. Уперся руками в свои окорока, выпятил брюхо и заявил: "Я прошу вас быть разумными, господа". (Смеясь, копирует Галилея.) Пауза. (Показывает на Вирджинию.) Она молится, чтобы он отрекся. Федерцони. Оставь ее. Она совсем запуталась с тех пор, как они с ней поговорили. Они вызвали сюда из Флоренции ее исповедника. Входит субъект, который следил за Галилеем во дворце великого герцога Флоренции. Субъект. Господин Галилей скоро прибудет сюда; ему может понадобиться постель. Федерцони. Его отпустили? Субъект. Ожидается, что в пять часов господин Галилей выступит на заседании инквизиции с отречением. Тогда зазвонят в большой колокол собора Святого Марка и текст отречения будет прочтен всенародно. Андpea. Я не верю этому. Субъект. Ввиду большого скопления людей на улицах господина Галилея проведут через садовую калитку позади дворца. (Уходит.) Анд pea (внезапно повышая голос). Луна это Земля, и она не имеет собственного света. И Венера тоже не имеет собственного света. И тоже подобна Земле и движется вокруг Солнца. А четыре луны вращаются вокруг Юпитера, который находится на высоте неподвижных звезд, но не прикреплен ни к какой сфере. И Солнце является центром вселенной, и оно неподвижно, а Земля - не центр и не неподвижна. И показал нам это он. Маленький монах. И никакое насилие не может сделать невидимым то, что уже было увидено. Молчание. Федерцони (глядит в окно на солнечные часы в саду). Пять часов. Вирджиния молится громче. Андреа. Я не могу больше ждать! Слышите, они обезглавливают истину. Андреа и маленький монах зажимают уши. Но звона колокола не слышно. После короткой паузы, заполненной бормотанием Вирджинии, Федерцони отрицательно качает головой. Андреа и маленький монах опускают руки. Федерцони (хрипло). Ничего. Уже три минуты шестого. Андреа. Он устоял! Маленький монах. Он не отрекся. Федерцони. Нет. Какое счастье! Они обнимаются. Они безмерно счастливы. Андреа. Не все можно сделать насилием! Насилие не всевластно. Итак, глупость можно победить; она не так уж неуязвима! Итак, человек не боится смерти. Федерцони. Вот теперь действительно начинается время науки. Это час ее рождения. Подумайте только, если бы он отрекся! Маленький монах. Я не говорил об этом. Но я так боялся. О, я маловер! Андреа. А я знал это. Федерцони. Если бы он отрекся, это все равно что если бы после утра опять наступила ночь. Андреа. Если бы скала назвала себя водой, Маленький монах (становится на колени и плачет). Господи, благодарю тебя! Андреа. Но сегодня все изменилось! Человек подымает голову. Измученный страданиями, он говорит: я могу жить. Какая победа достигнута тем, что один человек сказал - нет! В это мгновение раздается звон большого колокола собора Святого Марка. Все стоят оцепенев. Вирджиния (подымается). Колокол Святого Марка! Он спасен, он не проклят! С улицы доносится голос герольда, читающего отречение Галилея. Голос герольда. "Я, Галилей, учитель математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от того, что я утверждал: что Солнце является центром вселенной и неподвижно на своем месте и что Земля не является центром и не является неподвижной. Я отрекаюсь от этого, отвергаю и проклинаю с чистым сердцем и нелицемерной верою все эти заблуждения и ереси, равно как и все заблуждения и любое иное мнение, которое противоречит святой церкви". Наступает тьма. Когда снова становится светло, все еще слышен звон колокола, затем он прекращается. Вирджиния вышла. Ученики Галилея остались. Федерцони. Он никогда не платил тебе за работу как следует. Ты не мог купить себе штанов, не мог сам печататься. Ты все терпел, потому что ведь это была "работа для науки". Андреа (громко). Несчастна та страна, у которой нет героев! Входит Галилей. Он почти до неузнаваемости изменился за время процесса. Он слышал слова Андреа. Несколько мгновений, стоя в дверях, он ждет, что с ним поздороваются. Но ученики отступают от него, и он идет медленно, неуверенными шагами, так как плохо видит; подходит к стулу и садится. Я не могу смотреть на него. Пусть он уйдет. Федерцони. Успокойся. Андреа (кричит Галилею). Винный бурдюк! Обжора! Спас свою драгоценную шкуру? (Садится.) Мне худо. Галилей (спокойно). Дайте ему стакан воды. Маленький монах приносит Андреа стакан воды. Никто не обращает внимания на Галилея, который, молча прислушиваясь, сидит на стуле. Издалека слышен опять голос герольда. Андреа. Теперь я могу идти, если вы мне поможете. Они ведут его к двери. Голос Галилея останавливает их. Галилей. Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях. Перед опущенным занавесом читают: "Разве не ясно, что лошадь, упав с высоты в три или четыре локтя, может сломать себе ноги, тогда как для собаки это совершенно безвредно, а кошка без всякого ущерба падает с высоты в восемь или десять локтей, стрекоза - с верхушки башни, а муравей мог бы даже с Луны. И так же как маленькие животные сравнительно сильнее и крепче, чем крупные, так же и маленькие растения более живучи. И теперь, я полагаю, господа, вы понимаете, что дуб высотою в двести локтей не мог бы обладать ветвями в такой же пропорции, как дуб меньшего размера, и природа не могла бы создать лошадь, которая была бы величиной в двадцать лошадей, или великана в десять раз большего, чем обычный человек, без того, чтобы не изменить пропорции всех членов, особенно костей, которые должны быть укреплены во много раз больше, чем это обычно для нормальной пропорциональной величины. Общепринятое мнение, что большие и малые машины одинаково прочны, очевидно, является заблуждением". Галилей. "Discorsi" XIV 1633-1642. Галилео Галилей живет в загородном доме вблизи Флоренции, вплоть до своей смерти оставаясь пленником инквизиции. "Discorsi" С тысяча шестьсот тридцать третьего до тысяча шестьсот сорок второго года Галилео Галилей Был пленником церкви до дня смерти своей. Большая комната, в ней стол, кожаное кресло, глобус. Галилей, одряхлевший и полуслепой, очень тщательно производит опыт с деревянным шариком на изогнутом деревянном желобе. В передней сидит на страже монах. Стук в ворота. Монах отворяет, входит крестьянин, несущий двух ощипанных гусей. Из кухни выходит Вирджиния. Ей теперь примерно сорок лет. Крестьянин. Белено их здесь отдать. Вирджиния. От кого это? Я не заказывала гусей. Крестьянин. Велено сказать - от проезжего. (Уходит.) Вирджиния изумленно смотрит на гусей. Монах берет их, недоверчиво осматривает и ощупывает. Потом, успокоенный, возвращает. Вирджиния идет к Галилею, неся гусей за шеи. Вирджиния. Какой-то проезжий передал тебе подарок. Галилей. Что именно? Вирджиния. Разве ты не видишь? Галилей. Нет. (Подходит.) Гуси. Кто прислал, не сказано? Вирджиния. Нет. Галилей (берет одного гуся в руки). Тяжелый. Я бы съел еще кусочек гуся. Вирджиния. Ты не мог уже проголодаться. Ведь ты только что ужинал. И что это опять с твоими глазами? Неужели ты даже иа таком расстоянии не видишь? Галилей. Ты стоишь в тени. Вирджиния. Вовсе я не стою в тени. (Уходит в переднюю, унося гусей.) Галилей. Не забудь к нему тмину и яблок. Вирджиния (монаху). Необходимо послать за глазным врачом. Отец, стоя у стола, не смог увидеть гусей. Монах. Пусть сначала монсиньор Карпула даст мне на это разрешение. Он опять сам писал? Вирджиния. Нет. Он диктовал мне свою книгу, вы же знаете это. Вы уже получили страницы сто тридцать первую и сто тридцать вторую; это были последние. Монах. Он старая лиса. Вирджиния. Он не делает ничего, что противоречило бы предписаниям. Он раскаялся совершенно искренне. Я слежу за ним. (Отдает ему гусей.) Скажите там, на кухне, чтоб печенки поджарили, добавив одно яблоко и одну луковицу. (Проходит в большую комнату.) А теперь мы подумаем о наших глазах и быстренько перестанем возиться с этим шариком и продиктуем еще кусочек нашего еженедельного письма архиепископу. Галилей. Я себя не совсем хорошо чувствую. Почитай мне немного из Горация. Вирджиния. Только на прошлой неделе монсиньор Карпула, которому мы столь многим обязаны, - на днях он опять прислал овощи, - говорил мне, что архиепископ каждый раз его спрашивает, как тебе нравятся вопросы и цитаты, которые он тебе посылает. (Села, приготовилась писать под диктовку.) Галилей. На чем я остановился? Вирджиния. Раздел четвертый: что касается отношения святой церкви к беспорядкам в арсенале Венеции, то я полностью согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков... Галилей. Да. (Диктует.) Согласен с мнением кардинала Сполетти относительно мятежных канатчиков, а именно, что куда лучше выдавать им во имя христианской любви к ближнему похлебку, чем -платить им больше денег за канаты для колоколов. Поелику представляется более мудрым взамен их корысти укреплять их веру. Апостол Павел говорит: "благотвори с радушием". Ну как, тебе нравится? Вирджиния. Это чудесно, отец. Галилей. А тебе не кажется, что в этом можно усмотреть иронию? Вирджиния, Нет, архиепископ будет очень рад. Он такой практичный. Галилей. Я полагаюсь на твое суждение, Что там еще? Вирджиния. Прекрасное изречение: "Когда я слаб - тогда я силен". Галилей. Толкования не будет. Вирджиния. Но почему же? Галилей. Что там еще? Вирджиния. "...И уразуметь превосходящую разумение любовь Христову...". Послание апостола Павла к эфесянам, глава третья, стих девятнадцатый. Галилей. Особенно благодарен я вашему преосвященству за дивную цитату из послания к эфесянам. Побуждаемый ею, я нашел в несравненном творении святого Фомы "Подражание Христу" (цитирует наизусть): "Он, кому глаголет вечное слово, свободен от многих расспросов". Смею ли я по сему поводу обратиться к вам по личному делу? Меня все еще попрекают за то, что некогда я написал книгу о небесных телах на языке простонародья. Но ведь это отнюдь не означало, что я тем самым хотел предложить, чтобы и книги на значительно более важные темы, такие, как, например, богословие, также писались на наречии продавцов макарон. Объясняя необходимость богослужения по-латыни, обычно говорят, что благодаря всеобщности этого языка все народности слушают одну и ту же святую мессу. Но такая аргументация представляется мне не совсем удачной, ибо дерзкие насмешники могли бы возразить, что, таким образом, ни одна из народностей не понимает смысла слов. Я, однако, считаю, что священные предметы вовсе и не должны быть общепонятны и всем доступны. Латынь, звучащая с амвона, оберегает вечные истины церкви от любопытства непосвященных, пробуждает к себе доверие, когда произносится священникамивыходцами из низших сословий, - с интонациями местного говора... Нет, вычеркни это... Вирджиния. Все вычеркнуть? Галилей. Все после слов "продавцов макарон". В ворота стучат. Вирджиния выходит в переднюю. Монах открывает. Входит Андреа Сарти. Теперь он уже мужчина средних лет. Андреа. Добрый вечер. Я уезжаю из Италии, чтобы вести научную работу в Голландии; меня просили посетить его, чтобы я мог сообщить о "ем. Вирджиния. Не знаю, захочет ли он тебя видеть. Ведь ты никогда не приходил. Андреа. Спроси его. Галилей узнал голос Андреа. Сидит неподвижно. Вирджиния входит к нему. Галилей. Это Андреа? Вирджиния. Да. Сказать ему, чтоб уходил? Галилей (после паузы). Веди его сюда. Вирджиния вводит Андреа. Вирджиния (монаху). Он не опасен. Он был его учеником. А теперь он его враг. Галилей. Оставь нас вдвоем, Вирджиния. Вирджиния. Я тоже хочу послушать, что он расскажет. (Садится.) Андреа (холодно). Как вы поживаете? Галилей. Подойди ближе. Чем ты занимаешься? Расскажи о своей работе. Я слышал, ты занимаешься гидравликой. Андреа. Фабрициус из Амстердама поручил мне узнать, как вы себя чувствуете. Пауза. Галилей. Я чувствую себя хорошо. Мне уделяют много внимания. Андреа. Меня радует, что я могу сообщить о том, что вы чувствуете себя хорошо. Галилей. Фабрициус будет рад услышать это. Можешь сказать ему, что я живу с достаточными удобствами. Глубиной моего раскаяния я заслужил благорасположение моих руководителей настолько, что мне разрешено в известной мере вести научные работы под духовным надзором. Андреа. Да, мы тоже слышали, что церковь довольна вами. Ваше полное подчинение подействовало. Уверяют, что церковные власти с удовлетворением отметили, что, с тех пор как вы покорились, в Италии не было опубликовано ни одной работы с новыми утверждениями. Галилей (прислушиваясь). К сожалению, существуют и такие страны, которые уклоняются от покровительства церкви. Я опасаюсь, что эти осужденные учения продолжают развиваться там. Андреа. И там ваше отречение также вызвало такие последствия, которые весьма радуют церковь. Галилей. Вот как? Пауза. Ничего нового у Декарта? В Париже? Андpea. Есть новое. Узнав о вашем отречении, Декарт спрятал в ящик свой трактат о природе света. Продолжительная пауза. Галилей. Я все беспокоюсь о тех моих ученых друзьях, которых я некогда увлек на неверный путь. Надеюсь, что их вразумило мое отречение? Андpea. Чтобы иметь возможность вести научную работу, я намерен уехать в Голландию. То, чего себе не позволяет Юпитер, того, уж наверно, нельзя позволить быку. Галилей. Понимаю. Андреа. Федерцони опять шлифует линзы в какой-то миланской лавке. Галилей (смеется). Он не знает латыни. Пауза. Андреа. Фульганцио, наш маленький монах, отказался от науки и вернулся в лоно церкви. Галилей. Да. Пауза. Мои руководители предвидят, что скоро у меня наступит полное душевное оздоровление. Я делаю более значительные успехи, чем предполагалось. Андреа. Так. Вирджиния. Слава и благодарение господу! Галилей (грубо). Погляди, как там гуси, Вирджиния. Вирджиния, рассерженная, выходит. Монах заговаривает с ней, когда она проходит мимо него. Монах. Этот человек мне не нравится. Вирджиния. Он не опасен. Вы же слышите сами. Мы получили свежий козий сыр. (Уходит.) Монах идет вслед за ней. Андрея. Мне предстоит ехать всю ночь, чтобы завтра на рассвете пересечь границу. Могу я уйти? Галилей. Я не знаю, зачем ты пришел, Сарти. Чтобы растревожить меня? Я живу осторожно и думаю осторожно с тех пор, как очутился здесь. Но все же бывает, что вдруг примусь за старое. Андреа. Я не хотел бы вас волновать, господин Галилей. Галилей. Барберини сказал, что это прилипчиво, как чесотка; он и сам не избежал этого. Я опять писал. Андреа. Да? Галилей. Я закончил книгу "Беседы". Андреа. Ту самую? "Беседы о двух новых отраслях науки: механика и падение тел"? Здесь? Галилей. Мне дают бумагу и перья. Мои руководители не глупцы. Они знают, что укоренившиеся пороки нельзя истребить за один день. Они оберегают меня от вредных последствий, забирая и пряча каждую новую страницу. Андреа. О господи! Галилей. Что ты сказал? Андреа. Значит, вам позволяют пахать воду! Вам предоставляют бумагу и перья, чтобы вы были спокойны! И как же вы только могли писать, зная, "уда это идет? Галилей. О, я ведь раб моих привычек. Андреа. "Беседы" в руках монахов! А в Амстердаме, в Лондоне, в Праге - так жаждут их иметь! Галилей. Да, мне кажется, что я слышу, как там скулит Фабрициус, требуя свою долю; сам-то он в Амстердаме в безопасности. Андреа. Две новые отрасли науки все равно что утрачены! Галилей. Однако и Фабрициуса и других несомненно ободрит, если они узнают, что я рискнул последними жалкими остатками своих удобств и снял копию, так сказать, тайком от самого себя, использовав малые толики света, в лунные ночи последних шести месяцев. Андреа. У вас есть копия? Галилей. Мое тщеславие до сих пор удерживало меня от того, чтобы ее уничтожить. Андреа, Где она? Галилей. "Если твое око соблазняет тебя, вырви его". Кто бы ни написал это, он понимал жизнь лучше, чем я. Мне кажется, что было бы верхом глупости отдать эту рукопись. Но раз я уж так и не сумел удержаться от научной работы, то вы могли бы ее получить. Рукопись лежит в глобусе. Если ты решишься увезти ее в Голландию, ты, разумеется, примешь на себя всю ответственность. В случае чего ты скажешь, что купил ее у кого-то, кто имел доступ к оригиналу, хранящемуся в святейшей коллегии. Андрея (подошел к глобусу. Достает рукопись). "Беседы"! (Перелистывает рукопись. Читает.) "Мое намерение заключается в том, чтобы создать новую науку, занимающуюся очень старым предметом - движением. С помощью опытов я открыл некоторые свойства, которые заслуживают того, чтобы о них знали". Галилей. Что-то же мне нужно было делать со своим временем. Андpea. Это станет основанием новой физики. Галилей. Спрячь за пазуху. Андреа. А мы думали, что вы переметнулись. И я громче всех обвинял вас! Галилей. Так и следовало. Я учил тебя науке, и я же отверг истину. Андреа. Это меняет все. Все. Галилей. Да? Андpea. Вы спрятали истину. Спрятали от врага. Да, и в нравственности вы на столетия опередили нас. Галилей. Объясни это, Андреа. Андреа. Мы рассуждали так же, как люди толпы: "Он умрет, но не отречется". Но вместо этого вы вышли из тюрьмы: "Я отрекся, но буду жить". Мы сказали: "Ваши руки замараны". Вы ответили: "Лучше замараны, чем пусты". Галилей. "Лучше замараны, чем пусты"! Звучит реалистически. Звучит по-моему. Новой науке - новая нравственность. Андреа. Я первым должен был бы понять это! Мне было одиннадцать лет, когда вы продали венецианскому сенату подзорную трубу, изобретенную другим. И я видел, как вы нашли для этого же прибора бессмертное применение. Ваши друзья качали головой, когда вы склонялись перед мальчишкой во Флоренции, а наука приобрела аудиторию. Ведь вы всегда смеялись над героями. Вы говорили: "Страдальцы нагоняют на меня скуку". Вы говорили: "Несчастье проистекает из неправильных расчетов" и "Когда имеешь дело с препятствиями, то кратчайшим расстоянием между двумя точками может оказаться кривая". Галилей. Да, я припоминаю. Андpea. И когда, в тридцать третьем году, вы сочли нужным отречься от одного популярного тезиса вашего учения, я должен был понять, что вы просто отстранялись от безнадежной политической драки, с тем чтобы продолжать ваше настоящее дело - науку. Галилей. Которая заключается... Андреа. ...в изучении свойств движения, являющегося матерью машин; именно они сделают землю такой благоустроенной, что можно будет отказаться от неба. Галилей. Вот именно! Андреа. Вы обрели время, чтобы создать научный труд, который могли создать только вы. Если бы вы погибли в огненной славе костра, то победителями были бы они. Галилей. Они и есть победители. И нет таких научных трудов, которые мог бы создать только один человек. Андреа. Почему же вы тогда отреклись? Галилей. Я отрекся потому, что боялся пыток. Андреа. Нет! Галилей. Они показали мне орудия. Андреа. Значит, не было обдуманного расчета? Галилей. Не было. Пауза. Андреа (громко). Наука знает только одно мерило - вклад в науку. Галилей. И я внес этот вклад. Добро пожаловать в сточную канаву, мой брат по науке и кум по измене! Ты ешь рыбу? Есть у меня и рыба. Но воняет здесь не от рыбы, это я сам провонял. Я продаю, ты покупаешь. Вот он, священный товар, перед которым нельзя устоять, - книга! При виде ее текут слюни, в них тонут проклятия. Великая вавилонская блудница, мерзостная смертоубийственная тварь разверзает чресла, и все становится иным. Да будет свято наше мошенническое, всеобеляющее, одержимое страхом смерти содружество! Андpea. Страх смерти свойствен человеку! Человеческие слабости не имеют отношения к науке. Галилей. Нет?! Дорогой мой Сарти, даже в моем нынешнем состоянии я все же чувствую себя способным дать вам несколько указаний о том, что имеет отношение к науке, которой вы себя посвятили. Короткая пауза. (Сложив руки на животе, говорит поучающим академическим тоном.) В свободные часы - у меня теперь их много - я размышлял над тем, что со мной произошло, и думал о том, как должен будет оценить это мир науки, к которому я сам себя уже не причисляю. Даже торговец шерстью должен заботиться не только о том, чтобы самому подешевле купить и подороже продать, но еще и о том, чтобы вообще могла вестись беспрепятственно торговля шерстью. Поэтому научная деятельность, как представляется мне, требует особого мужества. Наука распространяет знания, добытые с помощью сомнений. Добывая знания обо всем и для всех, она стремится всех сделать сомневающимися. Но князья, помещики и духовенство погружают большинство населения в искрящийся туман - туман суеверий и старых слов, - туман, который скрывает темные делишки власть имущих. Нищета, в которой прозябает большинство, стара, как горы, и с высоты амвонов и кафедр ее объявляют такой же неразрушимой, как горы. Наше новое искусство сомнения восхитило множество людей. Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей. И эти корыстные насильники, жадно присваивавшие плоды научных трудов, внезапно ощутили холодный, испытующий взгляд науки, направленный на тысячелетнюю, но искусственную нищету. Оказалось, что ее можно устранить, если устранить угнетателей. Они осыпали нас угрозами и взятками, перед которыми не могут устоять слабые души. Но можем ли мы отступиться от большинства народа и все же оставаться учеными? Движения небесных тел теперь более легко обозримы; но все еще непостижимы движения тех, кто властвует над народами. Благодаря сомнению выиграна борьба за право измерять небо. Но благодаря слепой вере римская домохозяйка все время проигрывает борьбу за молоко. Однако, Сарти, та и другая борьба связаны с наукой. Человечество, бредущее в тысячелетнем искристом тумане, слишком невежественное, чтобы полностью использовать собственные силы, не сможет использовать и тех сил природы, которые раскрываете перед ним вы. Ради чего же вы трудитесь? Я полагаю, что единственная цель науки - облегчить трудное человеческое существование. И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, что накопляют знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса. Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности, Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади. При этих совершенно исключительных обстоятельствах стойкость одного человека могла бы вызвать большие потрясения. Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей - торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества! А в тех условиях, какие создались теперь, можно рассчитывать - в наилучшем случае - на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям. И к тому же я убедился, Сарти, что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти. Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими - как им заблагорассудится - в их собственных интересах. Вирджиния вошла с миской и остановилась в дверях. Я предал свое призвание. И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки. Вирджиния. Зато теперь ты принят в ряды верующих. (Проходит в комнату, ставит миску на стол.) Галилей. Правильно. А теперь мне пора есть. Андреа протягивает ему руку. Галилей видит ее, но не пожимает. Ты сам уже стал учителем. Как же ты можешь себе позволить пожать такую руку, как моя! (Идет к столу.) Какой-то проезжий прислал мне двух гусей. Я все еще люблю поесть. Андреа. И вы теперь уже не думаете, что наступило новое время? Галилей. Все-таки оно наступило. Будь осторожен, когда поедешь через Германию с истиной за пазухой. Андреа (не в силах уйти). Что касается вашей, оценки автора, о котором мы сейчас говорили, я не знаю, что вам ответить. Но я не могу поверить в то, что ваш убийственный анализ останется последним словом. Галилей. Благодарю, сударь. (Начинает есть.) Вирджиния (провожая Андреа). Нам не очень приятны посещения старых знакомых. Они волнуют его. Андреа уходит. Вирджиния возвращается. Галилей. Как ты думаешь, кто прислал этих гусей? Вирджиния. Не Андреа. Галилей. Может быть, и не он. Какова ночь сегодня? Вирджиния (у окна). Светлая. XV 1537 год. Книга Галилея "Discorsi" переправлена через итальянскую границу Поймите, люди, - так должно было случиться. Наука нас покинула, удрала за границу. А все мы, кто жадно стремился к знаниям, Оставшись одни, поневоле отстанем. Теперь науки свет вам надо сберегать, Употреблять на благо, не злоупотреблять. Чтоб против вас он не восстал, Чтобы огня внезапный шквал И вас и нас бы не пожрал. Небольшой итальянский пограничный городок на рассвете. У пограничного шлагбаума играют дети. Андреа и кучер ожидают, пока пограничная стража проверит документы. Андреа сидит на сундучке и читает рукопись Галилея. По ту сторону шлагбаума видна дорожная карета. Дети (поют). Мария на камне сидела, Сорочку цветную надела. Сорочка от грязи замшелая. Когда же зима наступила, Мария все ту же сорочку носила - Сорочка грязна, зато целая. Пограничник. Почему вы уезжаете из Италии? Андреа. Я ученый. Пограничник (писцу). Запиши: "Причина выезда: ученый". Ваш багаж я должен проверить. (Роется в вещах.) Первый мальчик (к Андреа). Вам не стоило бы здесь сидеть. (Показывает на хижину, перед которой сел Андреа.) Там живет ведьма. Второй мальчик. Старая Марина вовсе не ведьма. Первый мальчик. Хочешь, чтобы я тебе руку вывернул? Третий мальчик. Конечно же, она ведьма. Ночью она летает по воздуху. Первый мальчик. А если она не ведьма, то почему ей никто в городе не даст и капли молока? Второй мальчик. Как она может летать по воздуху? Этого никто не может. (К Андреа.) Разве можно летать? Первый мальчик (показывая на второго). Это Джузеппе. Он совершенно ничего не знает, потому что не ходит в школу, у него нет целых штанов. Пограничник. Что это за книга? Андреа (не поднимая головы). Это книга великого философа Аристотеля. Пограничник (недоверчиво). Это еще кто такой? Андреа. Он давно умер. Мальчики, поддразнивая Андреа, ходят, уставившись в свои ладони, как в книги, словно читая на ходу. Пограничник (писцу). Погляди, нет ли там чего-нибудь о религии. Писец (перелистывая рукопись). Не могу ничего найти. Пограничник. Да и нечего искать. Разве кто станет открыто выкладывать то, что хотел бы спрятать. (К Андреа.) Вы должны расписаться, что мы у вас все проверили. Андреа нерешительно встает и, продолжая читать, уходит с пограничником в дом. Третий мальчик (показывая писцу на сундучок). Тут еще что-то есть, видите? Писец. Разве этого раньше не было? Третий мальчик. Это черт принес. Это чертов сундук. Второй мальчик. Да нет, это сундук проезжающего. Третий мальчик. Я бы туда не пошел. Она заколдовала лошадей у возчика Пасси. После метели я сам смотрел сквозь дырку в крыше и слышал, как они кашляли. Писец (уже подошел к сундучку, но колеблется и возвращается). Чертовы штуки! Да мы ведь и не можем все проверять. До чего бы мы тогда дошли? Возвращается Андреа с кувшином молока. Он садится опять на сундучок и продолжает читать. Пограничник (выходит вслед за ним с бумагами). Закрывай ящики. Итак, все проверено? Писец. Все. Второй мальчик (к Андреа). Ведь вы ученый? Скажите, разве можно летать по воздуху? Андреа. Погоди немножко. Пограничник. Можете проезжать. Кучер взял вещи; Андреа поднимает сундучок и хочет идти. Стой, а это еще что за сундук? Андреа (снова погружаясь в рукопись). Это книги. Первый мальчик. Это сундук ведьмы. Пограничник. Чепуха. Как бы это сна могла наколдовать сундук? Третий мальчик. Так ведь ей же черт помогает! Пограничник (смеется). Ну здесь это не действует. (Писцу.) Открой! Сундук открывают. (Невесело.) Сколько их там? Андреа. Тридцать четыре. Пограничник (писцу). Сколько тебе времени потребуется? Писец (начал небрежно рыться в сундуке). Да они все уже напечатаны. Так вы позавтракать не успеете. И если я стану перелистывать каждую книгу, кто тогда сбегает к кучеру Пасси, чтобы получить долг по дорожному сбору, когда его дом продадут с молотка? Пограничник. Да, деньги нужно обязательно получить. (Толкает ногой книги.) Э, да что там может быть такого! (Кучеру.) Езжай! Андреа уходит с кучером, тот несет сундучок. Они переходят границу. Оказавшись на той стороне, он засовывает рукопись Галилея в дорожный мешок. Третий мальчик (показывая на кувшин, который оставил Андреа). Смотрите! Первый мальчик. А сундук исчез! Вот видите, это все черт. Андреа (оборачиваясь). Нет, это я. Учись смотреть открытыми глазами. За молоко заплачено и за кувшин тоже. Пусть все достанется старухе. Да, я еще не ответил на твой вопрос, Джузеппе. На палке нельзя летать по воздуху. Для этого к ней нужно было бы по меньшей мере приделать машину. Но такой машины пока не существует. Может быть, ее никогда и не будет, ведь человек слишком тяжел. Но, разумеется, этого знать нельзя. И мы вообще еще очень мало знаем, Джузеппе. У нас все впереди! ПРЕДИСЛОВИЕ  {Перевод Л. Виндт.} Всем известно, какое благотворное влияние может оказать на людей убеждение, что они стоят на пороге нового времени. Тогда им кажется, что окружающий мир еще далеко не закончен, способен на самые отрадные улучшения, полон неожиданных и ожидаемых возможностей, словом, что податливый сырой материал в их руках. Сами они чувствуют себя как утром: отдохнувшими, сильными, изобретательными. Прежняя вера называется суеверием, то, что еще вчера представлялось бесспорным, изучается заново. Нами управляли, говорят люди, а теперь будем управлять мы. Ни одна песенная строка не воодушевляла рабочих на рубеже столетий, как эта: "С нами время новое идет", - с нею шагали старые и молодые, самые бедные и изнуренные и те, кто уже отвоевал себе крупицу цивилизации; все они казались себе молодыми. При "фюрере" тоже была испробована огромная соблазнительная сила этих слов, ведь он тоже возвещал новую эру. Тогда-то и обнаружилась туманность и пустота этих слов. Их неопределенность, которую использовали теперь совратители масс, долгое время составляла их силу. Новое время - это было и есть нечто такое, что проникает всюду, ничего не оставляет неизменным, но чему еще предстоит развернуться во всей полноте; оно дает широкий простор для любой фантазии, а слишком определенные высказывания могут его только ограничить. Всех радует ощущение начала, первооткрывательство вдохновляет труд зачинателя. Всех радует счастье тех, кто смазывает новую машину, прежде чем она проявит свою мощь, и тех, кто заполняет белое пятно на старой карте, и тех, кто закладывает фундамент нового дома, своего дома. Это чувство знакомо исследователю, делающему открытие, которое все перевернет, оратору, готовящему речь, которая создаст новую ситуацию. Ужасно бывает разочарование, когда люди обнаруживают или мнят, что обнаружили, что они стали жертвой иллюзии, что старое сильнее нового, что "факты" против них, а не за них, что их время, новое время, еще не пришло. Тогда дело обстоит не просто так же плохо, как прежде, а гораздо хуже, ибо ради своих планов они пожертвовали многим, чего теперь лишены; они дерзнули продвинуться вперед, а теперь на них нападают, старое им мстит. Ученый или изобретатель был человеком безвестным, но зато его никто и не преследовал, пока он не обнародовал свое открытие; теперь же, когда оно опровергнуто или заклеймено, он превращается в обманщика и шарлатана, увы, слишком хорошо известного; угнетаемый и эксплуатируемый теперь, когда восстание подавлено, превращается в бунтовщика, который подвергается особенно жестокому притеснению и наказанию. За напряжением следует усталость, за, быть может, преувеличенной надеждой - быть может, преувеличенная безнадежность. Те, кто не впадает в тупое безразличие, впадают в нечто худшее; те, кто не растратил энергию в борьбе за свои идеалы, теперь направляют ее против них же! Нет более неумолимого реакционера, чем новатор, потерпевший поражение; нет у диких слонов более жестокого врага, чем прирученный слон. И тем не менее возможно, что этим разочарованным все же суждено жить в новое время, время великого переворота. Только они ничего о нем не знают. В наше время фальсифицируется само понятие нового. Старое и древнее, появившись опять на повестке дня, провозглашает себя новым или его объявляют новым, когда оно подается по-новому. А подлинно новое, поскольку оно сегодня отвергнуто, объявляется вчерашним, мимолетной модой, время которой уже отошло. Новыми считают, например, методы ведения войны, а устарелым - социальный строй, едва намеченный, никогда еще не осуществленный, при котором войны стали бы излишними. По-новому устанавливаются общественные классы, а мысль об уничтожении классов объявляется устарелой. Но и в такие времена у людей не отнимают надежду. Ее только переключают. Прежде надеялись, что когда-нибудь можно будет досыта есть хлеб. Теперь позволительно надеяться, что когда-нибудь можно будет наесться камнями. Среди мрака, быстро сгущающегося над горячечным миром, в кольце кровавых деяний и не менее кровавых мыслей, видя растущее варварство, которое, кажется, неудержимо ведет к, быть может, величайшей и страшнейшей из войн всех времен, - трудно вести себя так, как подобает людям, стоящим на пороге нового и счастливого времени. Разве не указывает все на приближение ночи и ничто - на зарю новой эры? И не следует ли вести себя так, как подобает людям, идущим навстречу ночи? Что это за болтовня о "новом времени"? Разве не устарело само это выражение? Оно доносится к нам только в реве охрипших глоток. Сейчас именно варварство маскируется под новое время. Оно заявляет, что надеется продержаться тысячу лет. Так не лучше ли держаться за старое время? Говорить об исчезнувшей Атлантиде? Когда я на сон грядущий думаю об утре, уж не думаю ли я об утре прошедшем, чтобы не думать о завтрашнем? Не поэтому ли я занимаюсь эпохой расцвета искусств и наук - эпохой трехсотлетней давности? Надеюсь, что нет. Сравнения с утром и ночью обманчивы. Счастливые времена приходят не так, как приходит утро после ночного сна. НЕПРИКРАШЕННАЯ КАРТИНА НОВОЙ ЭРЫ  (ПРЕДИСЛОВИЕ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ) Когда я в Дании в годы изгнания писал пьесу "Жизнь Галилея", мне помогли при реконструкции птолемеевской системы мироздания ассистенты Нильса Бора, работавшие над проблемой расщепления ядра. В мои намерения входило, между прочим, дать неприкрашенную картину новой эры - затея нелегкая, ибо все кругом были убеждены, что наше время ничуть на новую эру не похоже. Ничего не изменилось в этом отношении, когда спустя несколько лет я совместно с Чарлзом Лафтоном приступил к американской редакции этой пьесы. "Атомный век" дебютировал в Хиросиме в самый разгар нашей работы. И в тот же миг биография основателя новой физики зазвучала по-иному. Адская сила Большой Бомбы осветила конфликт Галилея с властями новым, ярким светом. Нам пришлось внести лишь немного изменений, причем ни одного в композицию пьесы. Уже в оригинале церковь была показана как светская власть, чья идеология в основе своей может быть заменена другой. С самого начала ключом к титанической фигуре Галилея служило его стремление к науке, связанной с народом. В течение столетий народ по всей Европе, сохранив легенду о Галилее, оказывал ему честь не верить в его отречение, хотя уже издавна осмеивал ученых как односторонних, непрактичных и евнухоподобных чудаков. (Само слово "ученый" имеет слегка комический оттенок; в нем есть что-то от пассива. В Баварии люди говорили о "нюрнбергской воронке", через которую людям несколько слабоумным более или менее насильственно вливают чрезмерные дозы знаний - нечто вроде мозговой клизмы. Мудрее они от этого не делались. Даже если кто-нибудь на учености собаку съел, на это смотрели как на нечто противоестественное. "Образованные" - а этому слову присущ тот же роковой оттенок пассивной формы - говорили о мести "необразованных", о врожденной ненависти к "духу"; и действительно, к пренебрежению нередко примешивалась ненависть; в деревне и в пригородах к "духу" относились как к чему-то чуждому и даже враждебному. Но и среди "высших слоев" можно было встретить такое пренебрежение. - Существовал особый мир - "мир ученых". "Ученый" был бессильный, малокровный, чудаковатый субъект, "много о себе воображающий" и не слишком жизнеспособный.) ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ К АМЕРИКАНСКОЙ ПОСТАНОВКЕ.  Надо помнить, что наша постановка осуществилась как раз в то время и в той стране, где только что изготовили и ис