вью на диване, и мне еще приходится нести расходы. А если вы заорете, я сразу все брошу, и можете убираться. Деньги у вас при себе? Тогда в полчаса все будет готово. Полли встала. - У меня нет при себе денег. Я приду завтра. Спускаясь по лестнице, она сказала Фьюкумби: - Я все рассмотрела. Больно уж грязно. - Это скорей для горничных, - сказал солдат. Они пошли домой. Мысли Персика сосредоточились на отцовской кассе. К воровству она испытывала некоторое отвращение; это чувство было привито ей с раннего детства вместе со склонностью к воровству. Ей давали несколько грошей (на сладости) и множество добрых советов. Когда она запускала мизинец в банку с вареньем, ее ужасно мучила совесть. Варенье было сладко, мысль о запрете горька. "Бог, - говорили ей, - видит все: он день и ночь за тобой следит". Должно быть, он видел все, что она делала. В некоторых случаях это было с его стороны просто неделикатно. Когда Бог, с ее точки зрения, насмотрелся достаточно таких вещей, каких наверняка не мог одобрить, он, очевидно, увидел уже так много, что едва ли стоило изводить себя добродетельным поведением в расчете на его снисхождение. Список преступлений был уже полон, новым преступлениям в нем, совершенно очевидно, не хватило бы места, а следовательно, их можно было совершать безнаказанно. Полли была пропащая душа и могла теперь все себе позволить. В конце концов только ленью взрослых можно было обьяснить, что они заставляли Бога, точно дворнягу, сторожить какие-то банки с вареньем и кассы в лавках. Но между кражей нескольких пенсов и кражей пятнадцати фунтов была большая разница. Персик заблуждалась, преувеличивая технические трудности кражи. Она могла без особого труда обокрасть отца. Касса была прочная, но господин Пичем носил крупные деньги в карманах брюк. Он непреклонно отнимал у нищих их пенни, менял на серебро и небрежно совал в карман, полагая, что в конечном счете его не спасут ни эти, ни какие бы то ни было деньги. То, что он их попросту не выбрасывал, свидетельствовало только о его добросовестности и полном отсутствии веры в будущее: он не считал себя вправе выбрасывать даже самую малость. Имей он миллион шиллингов, он рассуждал бы точно так же. Он был убежден, что ни его деньги (как и вообще все деньги на свете), ни его голова (как и вообще все головы на свете) все равно ему не помогут. По этой самой причине он и не работал, предпочитая носиться по своему предприятию, сдвинув шляпу на затылок, засунув руки в карманы и только следя за тем, чтобы все было в порядке. Его дочь спокойно могла бы в течение одной недели вытащить у него из кармана эти пятнадцать фунтов, хотя бы ночью в спальне; попадись она даже, это было бы не так страшно, как ей казалось. Если бы господин Пичем, например, проснулся и увидел свою дочь, очищающую его карманы, он бы и глазом не моргнул, - это было бы просто продолжением его снов. Дочь была бы наказана, но едва ли уронила бы себя в его глазах. Никто не мог уронить себя в его глазах. К сожалению, люди слишком мало знают друг друга, и Полли была уверена, что ей не удастся стянуть у отца столь нужные ей пятнадцать фунтов. Когда она назвала эту сумму солдату, он тут же на дворе предложил ей "обломать" виновника бедствий. Есть такие копилки, которые приходится ломать, чтобы достать из них деньги. Увы, господин Смайлз не был копилкой. И мысли Полли вновь сосредоточились на господине Бекете. Солдат же, осмотрев своих собак и вернувшись в будку, снова улегся на походную кровать. Если бы он начал думать, мысли его были бы приблизительно таковы. "Итак, опять недостает пятнадцати фунтов. Если бы они найтись и тем не менее родился ребенок, это было бы совершенно необъяснимо. Какая женщина могла бы быть столь бесчеловечней, чтобы обречь свое дитя на подобную жизнь, найдись у нее пятнадцать фунтов, вабике достаточных для того, чтобы не дать ему родиться? Как могло бы существовать такое огромное количество людей, рвущих друг друга на части ради двух-трех глотков воздуха, не всегда протекающей крыши и какого-то количества невкусной еды, если бы всякий раз находились пятнадцать фунтов на вытравливание плода? Кого бы гнали тогда на очередную войну и кому бы она была нужна? Кого бы эксплуатировали, доведя собственную мать эксплуатацией до такого состояния, что у нее не нашлось пятнадцати фунтов? Законы частной собственности незыблемы, говорят профессора. Имущих невозможно уничтожить, - почему тогда не уничтожить хотя бы неимущих? Закон запрещает вытравливать плод, а несчастные бедняки утверждают, что они были бы счастливы, если бы им разрешили вытравливать его. Стало быть, они восстают против Закона. Они хотят, чтобы в их внутренностях копались ножами, чтобы плод их любви выскабливали и бросали в отхожее место! Нет, простите, таким желаниям никто не станет потакать! Да и каково бесстыдство! Разве церковь не объявила жизнь священной? Как же смеют эти женщины восставать против жизни, отказываясь населять детьми этот тесный, вонючий, наполненный голодным воем каменный колодец? Они должны взять себя в руки, а не распускаться! Глотнуть виски, стиснуть зубы - и рожать без разговоров! Этак все откажутся рожать. Конечно, своя рубашка ближе к телу, и собственного ребенка жалко обрекать на такую жизнь. Для ее ребенка надо, конечно, сделать исключение! О, проклятый эгоизм! Хорошо еще, что вытравливание плода стоит денег. А то бы удержу не было..." "Так примерно думал бы солдат, если бы он начал думать, Но он не думал: он был воспитан в уважении к дисциплине. Тем не менее через некоторое время он встал и пошел наверх, чтобы поделиться с Персиком кое-какими соображениями, появившимися у него, покуда он валялся на койке. Он решил отвести Персика к своей приятельнице. Та, несомненно, найдет какой-нибудь выход. Когда он вошел в маленькую, выкрашенную розовой краской комнату, Персик лежала на спине, держа руки чинно по швам, и глядела в потолок. Фьюкумби уже собрался заговорить, как вдруг его взгляд упал на встрепанную книгу, лежавшую на плетеном стуле. Это был том "Британской энциклопедии" или, вернее, половина его - та самая, с которой он так сроднился. Несколько страниц из этого тома он знал уже наизусть; но как много осталось еще неизученных! Тот факт, что книга, по которой он так скучал, валялась здесь, потряс солдата. Он даже не обрадовался, что нашел ее вновь. Он был потрясен тем, что она пропала. Ведь в глазах его она была невероятно ценной. Он даже был бы готов приобрести ее в лавке у старьевщика, если бы она там случайно оказалась, - но каким образом именно этот том мог бы там оказаться? Такие вещи случаются не чаще одного раза в десятилетие. Для Персика эта книга, как мы знаем, не представляла никакой ценности. А Фьюкумби, пожалуй, не мог бы даже сразу сказать, на что он согласился бы обменять ее, - разве что на полный том. И тем не менее он не мог прямо подойти к столу и воскликнуть: "А, - да вот же моя книга! Как она сюда попала?" Поступить так - значило бы самым неподобающим образом умалить серьезность столь вопиющего факта. Найдя книгу в этой комнате, Фьюкумби в корне изменил свое мнение о девице Пичем. Поэтому, когда Полли спросила, что ему нужно, он невнятно пробормотал что-то вроде "справиться о вашем здоровье" и вышел, не взглянув больше ни на нее, ни на книгу. Она была так подавлена, что не обратила внимания на его странное поведение. Вместе с ним ушел от нее благожелательный человек, необходимый и ничем не возместимый в этом мире, и совет, который мог бы, пожалуй, изменить ее жизнь. Вскоре Полли опять пошла к Смайлзу. Ввиду того, что его квартирная хозяйку уже начала кое-что подозревать, они отправились в городской парк. Полли хотела сесть на скамью, но Смайлз настоял том, чтобы они удалились в кусты. Полли восприняла это как вымогательство. Обвив рукой ее талию, Смайлз сообщил ей, что он изо всех сил старался что-нибудь разузнать. - Не думай, что я не ломаю над этим голову, - сказал он, прильнув щекой к ее щеке. - Все это ужасно неприятно. Кроме того, ты стала такой раздражительной! Вместо того чтобы тихо сидеть на месте, ну, хотя бы здесь, под кустами, где так красиво, взгляни-ка на луну: сегодня она какая-то особенная, но, милая, ты же не смотришь... Так вот, я говорю: вместо того чтобы чуточку отвлечься - это бы тебе, право, не помешало, - ты все время заводишь все ту же старую шарманку - неужели же ты меня больше не любишь? Тебе уже не нравится, когда я кладу тебе руку вот сюда, на грудь? Ты мне не доверяешь! В конце концов это моя обязанность - выручить тебя из беды, в которую я тебя вовлек, хотя ты тоже была в некоторой степени причастна - не станешь же ты отрицать, любовь моя! Так вот, слушай: я нашел средство, я теперь точно знаю, как это делается; это довольно просто, ты одна справишься, и это ничего не стоит. Берется луковица... Она поглядела на него с недоумением. Он поспешно продолжал, убрав руку: - Луковица, простая луковица, какие бывают на кухне. Ее сажают и ждут, покуда она даст ростки. Дело в том, что она в любом месте пускает корни. Совсем тоненькие корешки... Понимаешь? Когда она пустит корни - это продолжается примерно два-три дня, - ее выдергивают, и вместе с ней выходит все. Просто, а? Полли встала возмущенная. Она отряхнула с юбки приставший мох и поправила шляпку, не произнеся ни слова. Он надулся, но она коротко сказала: - Если бы луковица могла помочь, никто не стал бы платить пятнадцать фунтов. Тут кровью истечешь! Они поспешно вышли парка. Прощаясь, он довольно ясно дал ей понять что, по его мнению, он сделал все, что мог. Полли знала, что Бекета зовут еще и Мэкхитом, и слышала кое-что про его лавки. Все это он ей сам рассказал. Так как он торговал и лесом, он имел всяческое право именоваться лесоторговцем. Полли часто встречала его, и однажды она попробовала рассказать ему о своей встрече с маклером Коксом. Она умолчала о том, что была у него на квартире, и о письме отца, но упомянула об интересных снимках, которые он обещал ей показать. Она прибавила, что намерена на днях посетить Кокса, так как его сестра - очень милая женщина. Господин Бекет мрачно выслушал ее, с таким видом, словно он готовился в ближайшее время принять какое-то важное решение... Под вечер Полли спустилась вслед за матерью в погреб, где на дощатых полках хранились яблоки. Она знала, что госпожа Пичем не любит, чтобы за ней туда ходили. Но Полли нарочно искала случая поговорить с ней именно там, а не где-нибудь в другом месте. Открыв дверь, она спугнула мать, стоявшую у полок со стаканом виски в руке. Бутылка стояла на столе. Госпоже Пичем было крайне неприятно, что муж заставляет ее из-за жалкого стакана виски показываться дочери в столь недостойном виде. Ей было сорок шесть лет, и отсутствие свободы возмущало ее. Полли же всего охотней разговаривала с матерью именно в тех случаях, когда та чувствовала себя виноватой, ибо при других обстоятельствах она умела быть удивительно противной. Полли сообщила ей, что намерена выйти замуж за господина Бекета. - Его и Бекетом-то не зовут, - недовольно сказала госпожа Пичем. - Да, его зовут Мэкхит - или, вернее, его, может быть, так зовут, - спокойно сказала Персик. - А Пичем? Что скажет Пичем по поводу мужа, которого зовут, может быть, так, а может быть, и иначе? - спросила госпожа Пичем, одним рывком переставляя стакан на другую полку. - На такого мужа нельзя положиться. У меня тоже есть глаза, и я вижу, как он танцует, когда ему кажется, что я на него не гляжу. И потом он думает, что от четырех-пяти стаканов того пойла, что дают в "Каракатице", я уже готова. Человек, занимающийся приличным делом, не станет так хватать за бедра молодую девушку. Брось дурачить меня! Дорогая Полли, у тебя не может быть основательных резонов выходить замуж за такого человека. Тут что-то другое, а что именно - я даже говорить не хочу. Он вскружил тебе голову, вот в чем дело! - Да, он мне нравится. - Ну ясно! О чем я и говорю! - торжествующе воскликнула госпожа Пичем. - У тебя рассудок помутился. Ты втюрилась в него и перестала соображать, сколько будет дважды два. Полли рассердилась. - Не болтай так много, - сказала она с достоинством, - скажи папе, пусть он с ним поговорит. - Она повернулась и ушла к себе. Госпожа Пичем вздохнула и угрюмо опорожнила стакан. Ночью она поговорила с мужем. Она знала Полли. За несколько часов до этого Пичему пришлось пережить ужаснейшую сцену с участием Кокса. Встретившись с компаньонами в задней комнате винного погреба, маклер открыто потребовал, чтобы они приобрели новые суда. Это требование как громом поразило Компанию по эксплуатации старых. Истмен, который, по-видимому, уже несколько дней что-то подозревал, просто сполз на пол, букмекер же вскочил, заревел, как бык, и, плача, повалился на стул. Ни- что не помогло. По словам Кокса, парламентская комиссия по пересмотру договора уже приступила к работе. В результате Пичему, как владельцу двух паев, поручили в конце недели поехать с Коксом в Саутгемптон. Там он должен был начать переговоры о приобретении свободных от изъянов транспортных судов. Тем не менее они отправились в доки, чтобы официально сдать старые суда правительственной комиссии. Их нужно было сдать хотя бы для того, чтобы не возбудить подозрений; впоследствии можно будет заменить их другими. Ремонт еще не был закончен, работы шли полным ходом. Комиссия состояла всего-навсего из двух штатских чиновников, очень быстро управившихся со всеми формальностями. В общем, они простояли на ветреной набережной не более четверти часа. Шел дождь, и все мерзли. Когда вечером госпожа Пичем, отходя ко сну, упомянула имя Мэкхита в связи с их дочерью, Пичем пришел в ярость. - Кто с вами познакомился? - заорал он. - Этот жулик с дешевыми лавками? Что значит познакомился? Где это вы шляетесь, что с вами знакомятся посторонние мужчины? Это же известный всей Сити жулик! Так-то ты следишь за своей дочерью! Я на нее работаю день и ночь, а ты ее сводишь со славящимися на весь город распутниками, которые околачиваются в банковских передних, чтобы добыть деньги для своих дутых лавочек! Что это вообще творится с твоей дочерью? Надо будет мне навести порядок! На глазах у родителей она перемигивается с этим Коксом, да так, что... Откуда у нее эта чувственность? - Да уж не от тебя, - сухо сказала госпожа Пичем, натянув одеяло до подбородка. - Уж во всяком случае, не от меня, - подтвердил господин Пичем, бушуя в темноте. - Я себе ничего подобного не могу позволить. Потому что я должен иметь ясную голову, иначе эти гиены меня растерзают. - Он оборвал разговор. - Ничего больше не хочу слышать! Судьбу Полли решу я сам. Он принял решение касательно Полли. На следующее утро он занялся в конторе своей дочерью, он резко спросил ее о ее визите к господину Коксу, довел до слез и узнал все, с том числе и про фотографии. На них были изображены голые девицы. После допроса Пичем сказал ей, что он считает большую часть того, в чем она ему призналась, враньем. Господин Кокс - весьма дельный человек, йчгусть она благодарит Бога, что он проявляет к ней интерес и ничего не знает о ее поведении. Этим намеком он и ограничился. Встретившись с господином Мэкхитом, Полли сказала ему, что отец никогда не позволит ей выйти за него замуж и что господин Кокс пригласил ее на пикник, который состоится в конце недели. Первое было правдой, второе - ложью. Когда господин Мэкхит узнал от Персика, что господин Кокс - избранник ее родителей, ему стало ясно, что он должен что-то предпринять против этого Кокса. После долгих раздумий он принял решение, сел в конный омнибус и поехал в одну из тех грязных, ютящихся в двух комнатах газетных редакции, в которых обычно хозяйничают плохо умытые, жадные до сенсаций, велеречивые господа. Они достали и внимательно просмотрели несколько засаленных, почти совершенно расползшихся комплектов старых газет. Затем господин Мэкхит сел в другой конный омнибус и поехал на Нижний Блэксмит-сквер, где он в заброшенном домике дал какое-то поручение толстому, подозрительной наружности человеку, расхаживавшему без пиджака. Засим он в третьем омнибусе поехал домой, хотя было еще очень рано. Он занимал маленький одноквартирный домик в южном предместье. Домик с крошечным садиком был расположен в одном ряду с точно такими же домиками. Он совсем недавно въехал в него; дом еще почти не был обставлен. В одной из пустых комнат была кое-какая мебель, в том числе - новый диван, на котором он спал; в кухне стояли газовая плита и большой ледник. Дом был, впрочем, не новый. Мэкхиту его передал один из его обанкротившихся деловых друзей. Стоя на низкой каменной приступке он достал из кармана довольно объемистую связку ключей, из которых перепробовал несколько, прежде чем нашел подходящий, и, посвистывая, вступил в совершенно пустую переднюю, где не было даже крючка для шляпы. В расположенной во втором этаже спальне, где, впрочем, царил образцовый порядок, он снял ботинки, лег на диван и лежал не шевелясь, покуда не стемнело. Около десяти часов с улицы позвонили. Он спустился вниз и открыл дверь толстяку; тут же, в передней, он взял у него то, что тот принес, и, не сказав ни слова, выпроводил его. Толстяк ушел ворча. Очевидно, он был тут не впервые. Мэкхит, который, кстати, проживал здесь под именем Милберна, развернул оберточную бумагу, разложил пачку писем и документов на умывальнике и около получаса изучал их при свете керосиновой лампы, после чего, достав из шкафа несколько одеял, устроил себе постель и вскоре заснул. На следующее утро он имел в полицейском управлении собеседование со старшим инспектором. Оба господина, склонившись над письменным столом, изучали содержание пакета в оберточной бумаге, а в особенности линованную школьную тетрадку в красной обложке - дневник господина Кокса. Дневник содержал данные, касавшиеся только частной жизни маклера. Инспектор приступил к его изучению не раньше, чем Мэкхит поклялся ему, что в тетради нет никаких деловых записей. В противном случае господин Браун не счел бы себя вправе даже заглянуть в дневник. Записи в тетради носили по преимуществу морализирующий характер. Было в них немало указаний на определенного рода посещения и тому подобные факты, но большую часть занимали рассуждения по поводу нравственности, откровенные самобичевания, свидетельства неустанной борьбы с чрезмерной чувственностью. В основном эти рассуждения превосходили духовный уровень обоих читателей, для которых они, впрочем, и не были предназначены. Попадались и имена. Они были обозначены инициалами. Чуть ли не через каждые две-три записи (ни один день не был пропущен, дневник велся необыкновенно аккуратно, без единой кляксы и помарки) попадались цифры, выписанные красными чернилами и аккуратно подчеркнутые при помощи линейки: "2 раза" или "4 раза"; "4 раза" встречалось, впрочем, довольно редко, а цифры больше чем "5 раз" вообще не было. Иногда попадался "1 раз", но он был не подчеркнут, а обведен кружком. Встречались еще два несхожих между собой значка. Смысл их был расшифрован на внутренней стороне обложки: стул и прием слабительного. Эти значки были тоже как бы нарисованы. Почерк у господина Кокса был залихватский, не лишенный некоторого размаха. В остальном содержимое пакета состояло из весьма сомнительных фотографий. Они носили на себе следы частого употребления. После короткого безмолвного просмотра Браун нажал кнопку и вручил вошедшему чиновнику листок, на котором он набросал несколько слов. Вернувшись, чиновник положил на стол еще один пакет. Он содержал акты и справки лондонской полиции. Браун вынул из пакета какую-то казенную бумагу и сравнил ее с одной из записей в дневнике Кокса. Задержав толстый указательный палец на соответствующем месте, он сказал свойственным ему медлительным авторитетным тоном: - Дорогой Мэк, зацепить этого парня мы не можем. Что за дела он делает, нам неизвестно. Мы, как правило, не суем носа в деловые комбинации порядочных людей. Куда бы это нас привело? Этот человек исправно платит налоги. Кроме того, мы в делах ничего не понимаем. Частной жизнью джентльменов мы тоже не интересуемся, а взломами он не занимается. Единственное, что тут можно использовать, - протокол двухлетней давности: этот господин был во время ночной облавы накрыт в гостинице для свиданий с супругой одного из статс-секретарей морского ведомства. Но это ты уж лучше поручи какому-нибудь газетчику. Я могу указать тебе нескольких ребят, которые могут этим заняться. Он вновь нажал кнопку, и ему принесли еще одну довольно толстую папку с надписью: "Вымогательства". С обычной своей тщательностью он просмотрел ее и сказал решительно: - Обратись к Гону. Он самый подходящий. Мэкхит взял у него протокол, приложил его к своему материалу, похлопал друга по плечу и небрежно сказал: - Если мне в ближайшем будущем доведется жениться - официально, понимаешь? - ты придешь на мою свадьбу? Мне это очень важно из-за представителей банка. Они что-то не поддаются. - Если это будет удобно, - неохотно сказал Браун, - только слишком часто все-таки нельзя. Мэкхит ушел, задумавшись. Это был уже не тот Браун, его отношение к старым друзьям изменилось. Разумеется, он по-прежнему свой парень, но на нем, по всей видимости, с некоторых пор лежит большая ответственность... С банком Мэкхит тоже никак не мог договориться. Банк выдумывал все новые и новые оттяжки. Его собственные люди начинали роптать. Они хотели видеть деньги. Мэкхит с тяжелым сердцем подумал о том. что он обязан заботиться о судьбе без малого ста двадцати человек, из коих многие обременены семьей. Это было нелегко. Что-то требовалось предпринять - вне всякого сомнения. Прибери он к рукам деньги старика Пичема, он мог бы вздохнуть свободно. Он поехал в одну из своих лавок, у моста Ватерлоо. Это была не д-лавка, а настоящий антикварный магазин, которым заведовала Фанни Крайслер - дама, кое-что понимавшая в искусстве. Сюда он обычно захаживал, когда ему нужно было что-либо обдумать. Он забирался в контору и перелистывал ту или иную книгу. Фанни, к сожалению, он не застал. Она была на каком-то аукционе. Мэкхит заботился о том, чтобы некоторые из продававшихся здесь предметов имели настоящую метрику. В книгах, сваленных кучей в конторе и происходивших из библиотеки кингсхоллского пастора (как значилось синим карандашом на крышке ящика), были чрезвычайно непристойные гравюры на меди. Мэкхит терпеть не мог таких вещей. Он вообще был противником искусства. С отвращением отложил он драгоценные томики. При этом он подумал о Полли. В последнее время всякий раз, как он думал о Полли, его охватывала неизъяснимая тревога. Полли была чересчур чувственна. Он встал и отправился на Олд Оук-стрит. После того как он два раза прогулялся мимо дома, Полли вышла. Они несколько раз обошли квартал. Полли была очень кротка и казалась чем-то озабоченной. Она была бледней обычного. Мэкхит заметил, что у нее круги под глазами. Когда они прощались, она не посмотрела ему в глаза. Полли мимоходом упомянула, что она теперь некоторое время не будет посещать курсы домашнего хозяйства и, следовательно, не сможет с ним встречаться. А в воскресенье предстоял пикник с Коксом. Мэкхит в самом скверном настроении отправился в Тэнбридж. Он вспомнил, что сегодня его четверг. Он имел обыкновение по четвергам проводить вечера в одном определенном доме в Тэнбридже. Там он позволил девицам угостить его чашкой кофе и развлекся в обществе Дженни. Все еще чувствуя себя подавленным, он попросил ее погадать на картах. Ничего вразумительного у нее, однако, не получилось. Девицы давно уже надоели ему. Он пятый год бывал в этом доме. Наутро он разыскал Гона, сотрудничавшего в различных не очень почтенных газетах, и передал ему материалы против Уильяма Кокса. Вскоре за тем Миллер из Национального депозитного банка обронил в деловой беседе, что, дескать, не мешало бы господину Мэкхиту, отбросив всякие колебания, по возможности безотлагательно создать себе настоящий, добропорядочный семейный очаг, что не противоречило и желаниям девицы Полли Пичем. Тем самым необходимость борьбы с господином Коксом отпала, и Мэкхит забыл об обличительном материале, который он передал Гону. ГЛАВА ПЯТАЯ За обедом "их любовь расцвела", И они "дали слово друг другу", Ни двора у них не было, ни кола, Ни даже обеденного стола, Ни даже имени для ребенка. Но треплет ли буря их шалаш, Гремит ли над степью гром, - Навек останется Ханна Каш С любимым муженьком. Шериф говорит, что он жулик, к тому ж И молочница: "Жить с хромым!" Она отвечает: "Все это чушь! Я вольна выбирать. И он мне муж. И я останусь с ним". И пусть он хром, и пусть он вор, И пусть в синяках она, Не нужно Ханне Каш ничего, Ей лишь любовь нужна. "Баллада о Ханне Каш" МАЛЕНЬКОЕ, НО СОЛИДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ Национальный депозитный банк - маленькое но солидное предприятие - занимался главным образом недвижимым имуществом. Принадлежал он семилетней девочке, а управлял им старик доверенный, господин Миллер который, в свою очередь, пользовался советами тоже уже весьма обремененного годами адвоката по имени Хоторн; Хоторн был опекуном малолетней владелицы. Мэкхит, ведя переговоры с банком, имел дело не только с господином Миллером, но и с господином Хоторном. Обоим вместе было свыше ста пятидесяти лет, и тот, кто имел с ними дело, имел дело с полутора столетиями. Именно к ним обратился Мэкхит, подвергнув тем самым свое терпение невероятному испытанию; но он решил раз навсегда положить конец сплетням о его д-лавках. И действительно, в Сити едва ли нашелся бы человек, который посмел бы предположить, что предприятие, поддерживаемое Национальным депозитным банком, основано после 1780 года. А такие старые фирмы обычно бывают весьма солидными. Однако именно по этой причине он никак не мог сдвинуть переговоры с мертвой точки. Банк тянул и тянул. Он хотел знать все, начиная с арендной платы за лавки и кончая биографиями их владельцев. Но, как это ни странно, он проявлял вместе с тем чрезвычайную заинтересованность. Мэкхит знал - почему: операции с недвижимым имуществом, в особенности то, что под ними понимал господин Миллер, были уже не тем выгодным делом, каким они являлись когда-то. Приток свежего капитала значительно сократился, а старые объекты сделок за последнее время неоднократно подвергались чудовищным переоценкам. Господин Хоторн с некоторой тревогой взирал на будущее. Он был не совсем доволен доверенным, господином Миллером: хотя он был старше последнего, он тем не менее считал, что господин Миллер слишком стар и уже больше не может управлять банком. Ответственность за многие ускользнувшие от них дела он со свойственным, ему педантизмом возлагал на педантичного Миллера. Втайне господин Хоторн даже помышлял о замене его более молодым и оборотистым работником, и господин Миллер чувствовал это. В действительности оба они с некоторого времени начали сомневаться в правильности своего отношения к современным методам работы. Может быть, вовсе и не стоило быть такими педантичными. Другие фирмы были не столь педантичны и тем не менее делали дела и считались вполне солидными. Может быть, некоторый размах был просто-напросто свойствен духу времени. Поэтому, когда им предложили связаться с новоявленными д-лавками, они не отказались с той решительностью, какой от них можно было бы ожидать. В предложенном деле все было чуточку необычно и неопрятно, но в этом-то и заключалось что-то новое, что-то современное. Разумеется, при их воззрениях им трудно было уловить разницу между одним новым предприятием и другим столь же отчетливо, как они ее ощущали между предприятием новым и предприятием старым. Их расспросы были скорей следствием привычки. В сущности, они уже наполовину решились войти в дело. Хоторн - тот даже окончательно решился. Уже несколько раз Миллер, разговаривая с Мэкхитом, ронял намеки, которые можно было объяснить только следующим образом: если со стороны Мэкхита последует приглашение навестить его, то они не станут откладывать свой визит в долгий ящик. Это само по себе уже означало весьма много. К сожалению, у Мэкхита до сих пор не было семьи и дома. Когда же он теперь по всей форме пригласил господина Миллера на свою предстоящую свадьбу, тот поспешно изъявил согласие как от своего имени, так и от имени господина Хоторна. Мэкхит чувствовал, что это приглашение ускорит благополучное завершение переговоров в гораздо большей степени, чем самые солидные справки. И он был прав. Выйдя из банка в отличном настроении, он направился к мосту Ватерлоо. В задней комнате он посовещался с Фанни Крайслер и увел ее из магазина. Они вместе обошли несколько первоклассных антикварных магазинов, расположенных в том районе, и отобрали различную мебель. Они искали особо выдающиеся вещи. Цена не играла роли. Однако, когда они зашли позавтракать в закусочную, Фанни погрузилась в молчание, а потом вдруг сказала, постукивая ложечкой по блюдцу: - Все это чушь. На что тебе эта мебель? Для себя лично? Ясно, что нет. На худой конец ты, конечно, мог бы жить в такой обстановке, но тебе незачем обманывать меня: обыкновенные фабричные гарнитуры фунтов за сорок были бы тебе гораздо приятней, чем все то, что я сейчас для тебя отобрала. У тебя вкус упаковщика мебели... Не спорь со мной. Это нисколько тебя не унижает. Но эта мебель предназначена вовсе не для тебя. Она предназначена для господ Миллера и Хоторна. А на что им эта рухлядь? Обстановка должна быть в стиле модерн, и притом дорогая. У тебя должна быть квартира человека, шагающего в ногу со временем. Разумеется, в ней может, между прочим, находиться и несколько старинных вещей, полученных по наследству от матери: кресло, рабочий столик и тому подобное. Я обо всем позабочусь. Предоставь это дело мне. Все будет выглядеть так, что Полутора Столетиям не придется беспокоиться о судьбе их денег, доверенных тебе. Мэкхит рассмеялся. Они вторично обошли магазины и отменили все заказы. Фанни одна занялась покупкой новой мебели. Полли наврала насчет пикника, на который ее будто бы пригласил господин Кокс. Она вообще с тех пор больше не видела господина Кокса. Несколько раз ей приходило в голову, что неплохо бы зайти к нему за брошкой. Она была уверена, что за эту брошку любой ювелир - а может быть, даже и ссудная касса - даст ей не меньше пятнадцати фунтов. Но у нее как раз установились хорошие отношения с Мэком. И он нравился ей все больше. И она заметила, что он следит за ней. Возле лавки музыкальных инструментов постоянно околачивались несколько человек, которые шли за ней по пятам, как только она появлялась на улице. Сначала она сердилась, потом ей это начинало льстить. Под опекой Мэка она чувствовала себя в безопасности. Мэк не был молодым хлыщом вроде Смайлза, которому вообще не было знакомо чувство ответственности. Как только Мэк заговорил о тайном браке, она с удовольствием представила себе, какое лицо состроит ее отец, когда он обо всем узнает. Она была убеждена, что Мэк принял это решение после того, как она наврала ему про пикник. Пикник представлялся ему чем-то невероятно разнузданным. Она смеялась при одной мысли об этом. В пятницу вечером госпожа Пичем уложила в чемодан мужа сорочку и несколько воротничков, и Пичем отправился на вокзал. Получасом позже Полли тоже начала укладываться в своей розовой комнатке. Она втайне от всех купила себе шелковую комбинацию и лиловый корсет, причем купила в д-лавке, чтобы приятно удивить Мэка. Она уложила их в старый черный саквояж; туда же она сунула длинную ночную сорочку с глухим воротом, единственную нештопаную. На углу ее поджидала закрытая карета, в которой сидел Мэкхит. Мэкхит пребывал в дурном настроении - он с утра был на ногах, и ему не удалось, как обычно, выспаться после обеда. Сначала они подъехали к полицейскому управлению. Мэкхит приказал кучеру остановиться и на минутку заглянул к Брауну. Браун тоже нервничал. Мэкхит в течение дня уже два раза забегал к нему, добиваясь твердого обещания прийти. Так как ему все же не удавалось найти подходящий дом, он днем дал Брауну новый адрес, что ни в малой степени не улучшило настроения старшего инспектора. Он и на этот раз не проявил особого желания прийти, но все же пообещал. Между тем успех вечера целиком зависел от его прихода. Тут дело было не только в Миллере и Хоторне, но и в некоторых других гостях, на которых присутствие полицейского сановника, несомненно, должно было произвести впечатление. Неподалеку от Ковент-Гардена Мэк завез Полли в кафе, а сам поехал дальше, в Кенсингтон. Там его люди обставляли квартиру для брачной церемонии; этому предшествовало одно довольно неприятное событие в другом доме. Собственная квартира Мэка в южной части города не подходила для празднества, так как была слишком мала. Мэк застал там величайший беспорядок. Мебель для нижнего этажа была выгружена раньше той, что предназначалась для верхнего, и загородила все проходы. Люди Мэка не подходили для роли упаковщиков мебели; кроме того, они уже успели напиться. О'Хара, руководивший выгрузкой, оправдывался тем, что люди начали роптать. Это был маленький особняк герцога Сомерсетширского. Большой особняк тоже был свободен, так как герцог находился на Ривьере, но он был чересчур пышен и к тому же полностью обставлен, тогда как малый особняк был пуст, за исключением комнат дворецкого. Дворецкий был многим обязан Мэкхиту. Мэкхиту тут нечего было делать; поэтому он опять поспешил к Брауну. В управлении он его не нашел. Тогда он поехал к мосту Ватерлоо, послал Фанни к Персику и отправился к Брауну на квартиру. Но он его и там не застал. Фанни тотчас же узнала Персика по описанию. Они очень быстро познакомились. Персик нервничала из-за длительного отсутствия Мэка. Она пила уже третью чашку чаю. Кроме того, у нее не было при себе денег. Приход Фанни сначала успокоил ее, но потом ее одолели сомнения - кем приходится Фанни Мэку? Фанни было немного за тридцать; она была недурна собой. Фанни внезапно рассмеялась и сообщила Полли, что она заведует антикварной лавкой Мэка у моста Ватерлоо и что у нее больной муж и двое детей. Это сообщение, как ни странно; сразу же успокоило Полли, впрочем ненадолго. Хуже всего было то, что становилось уже поздно, а Полли еще предстояло купить себе подвенечное платье. Она опасалась, что ей, не дай Бог, придется провести весь вечер в затрапезном платье, и это убивало всю радость предстоящего венчания. Мэк сказал ей, что на свадьбе будет множество шикарных гостей. Мэк явился довольно поздно, не разыскав Брауна, и усадил обеих женщин в свою карету. Полли ни за что не хотела отпустить Фанни, хотя Мэк рассчитывал, что та уйдет. Ссылку Фанни на то, что она не одета, Полли обошла молчанием. Мэк взглянул на часы и выругался. Разумеется, все лавки были уже закрыты. Он отлично понимал, что Полли не следует входить в свой будущий дом в будничном платье, хотя бы даже с черного хода. Не дожидаясь ее просьб, он приказал кучеру остановиться в парке в нескольких сотнях метров от дома и пошел вперед добывать платья. Дело это он поручил одному из своих людей, специалисту по конфекциону, который обладал таким вкусом, что мог бы заведовать отделением у Ворта, но был для этого недостаточно солиден. На следующий день у Ворта недосчитались пяти платьев, и заведующая засвидетельствовала в полиции, что они были в числе лучших. В связи с этим Були претерпел на следующей неделе уйму неприятностей, так как в преступном мире действительно не было человека, равного ему по вкусу. Так или иначе, Мэк принес Полли в карету первоклассное подвенечное платье. Одно из оставшихся четырех надела Фанни, таким образом, иона была в подвенечном платье. Полли нашла в доме около полусотни людей, принадлежавших, судя по их внешности, к самым различным общественным слоям. Кроме некоего лорда Блумзбери, одного полковника, двух членов палаты общин, двух известных адвокатов и пастора из прихода святой Маргариты (совершившего обряд венчания в соседней комнате), она пожала честную руку целому ряду мелких коммерсантов, агентов и закупщиков Мэка - по большей части коренастых господ с брюшком. Почти все они были с женами. Явились на приглашение и два-три владельца д-лавок - жалкие людишки в чистеньких костюмах, с праздничным выражением лица. Они держались так, словно были экспонатами на выставке. Полли в общей сутолоке не успела разглядеть помещение. Она только слышала, как ее муж сказал лорду, что он арендовал этот дом у своего друга, герцога Сомерсетширского. По левую руку от невесты сидел старик Хоторн. Полли, которую он знал еще ребенком - она не раз приходила в банк с отцом и, покуда мужчины беседовали о делах, играла чековыми формулярами, - сообщила ему, что она и Мэк вчера поссорились с родителями, потому что Мэк не захотел пригласить никого с "фабрики". Вся эта история была шита белыми нитками, но Полтора Столетия покорно проглотили ее. Место справа от жениха было пока еще никем не занято. Брауна все не было. Мэкхит несколько раз вставал из-за стола и посылал за ним. Вся свадьба ничего для него не стоила без Брауна. Он был уверен, что присутствие полицейского чиновника произведет на Полтора Столетия неизгладимое впечатление. Браун пришел, когда уже подавали дичь. Он казался не очень оживленным и был одет в штатское. Мэк в глубине души разозлился на него за это. С Полли он был обворожителен. Она ему по-настоящему нравилась. Она сидела очень прямо, чуть разрумянившись, и разыгрывала хозяйку. Сама она ела очень мало, как и подобает невесте. Кому приятно видеть, как нежное создание поглощает целую курицу или рыбу? По мнению большинства гостей, сидевших в конце стола, места были распределены не совсем правильно, но никто не ставил этого в вину невесте. Ее сияющий вид примирил всех. Мэкхит втайне сокрушался, наблюдая за поведением гостей. Владельцы д-лавок ели весьма пристойно, памятуя, что они не у себя дома, но закупщики, само собой понятно, стеснялись гораздо меньше. Мэкхит, подсевший к ним за десертом, с неудовольствием услышал шипение их жен, которые, разумеется, терпеть друг друга не могли, и даже поймал какую-то непристойную шутку, автора коей он запомнил. Все же отбор, произведенный им среди его людей, был в общем и целом удачен. Никто из присутствующих не был занесен ни в один заграничный или местный альбом преступников, за исключением Груча; а Груча весь Скотленд-Ярд не опознал бы без отпечатка пальцев. Ядро гостей составляли владельцы лавок, у которых в самом деле на совести ничего не было; своим глуповатым видом они производили впечатление кристально честных людей. О'Хара имел наглость пригласить Дженни; проститутку не следовало звать на семейное торжество, кроме того, полковник наверняка знал ее. Зато такие люди, как Реди Коммивояжер, один из лучших убийц и остряков империи, чрезвычайно способствовали оживлению. В целом это было вполне приличное общество. После кофе Мэкхит увел Хоторна и Миллера в соседнюю комнату, где на столах и стульях