еще был разбросан реквизит свадебного обряда. Браун откланялся, сославшись на служебные дела. За стаканчиком ликера трое мужчин принялись обсуждать возможность участия Национального депозитного банка в д-лавках. Старики пока что еще не хотели вдаваться в подробности. Они ни звуком не, упомянули о том, что их до известной степени огорчило отсутствие родителей Полли. Мэкхит, разумеется, предвидел, что это их обеспокоит, однако не дал никаких объяснений. Он был уверен, что господин Пичем рано или поздно примирится со свершившимся фактом, а молчание Полутора Столетий доказывало ему, что они понимают ситуацию и разделяют его уверенность. Вернувшись к гостям, они застали танцы в разгаре. Персик танцевала с О'Хара. Охотничья комната производила праздничное впечатление. Она была обставлена в стиле модерн. Мэк на несколько минут присел за опустевший стол. Его двойной подбородок утонул в крахмальном воротничке, его лысина побагровела, потому что и он уже выпил. Он попробовал раскинуть мозгами. В сравнительно короткое время ему удалось поразмыслить о многом. "Ах, - думал он примерно так, - до чего же все эти неприятности отравляют лучшие часы нашей жизни! Они точно жилы в бифштексе! Трогательнейшие сцены испакощены всевозможными заботами. Когда человек, переживает величайший внутренний подъем и преисполнен чистейших чувств, его отвлекают всякие финансовые комбинации. Я лишен возможности просто присесть и выпить свой стаканчик, вина. Попробуй я это сделать, мои гости, эти свиньи, немедленно мне все запакостят. Я должен за всем следить и не могу даже расстегнуть пояс, когда меня так пучит, И за собой я тоже должен следить - я такая же точно свинья. Все могло бы быть хорошо, если бы эти сукины дети хоть сколько-нибудь считались с переживаниями человека в лучший день его жизни. Я добрейший из людей, но если Эдс Ворюга уведет сейчас жену Чарли в соседнюю комнату, я за себя не ручаюсь. Я этого не потерплю в своем доме. Дженни тоже могла бы не приходить, она здесь ни к чему. Не могу же я сажать таких людей рядом с моей женой: это, право же, заходит слишком далеко! Полли всем нравится. Все хотят спать с ней; посмели бы они не хотеть, я бы им показал. Свиньи! Пускай довольствуются своими собственными выдрами. То есть моя-то не выдра... Как я смею говорить такие вещи - это лее подлость! Как я смею упоминать о ней рядом с ними! Она на сто голов выше их всех и меня в том числе. Я, к сожалению, тоже не из порядочных, я не светский человек в полном смысле этого слова. Но я многого добьюсь. Если дело с банком выгорит, я буду порядочным - теперь-то уж буду. Это так приятно быть порядочным, и в финансовом отношении тоже не вредно. Или почти не вредно. Или даже полезно. Вот уже опять нужно идти. Лучшие часы полны забот. Это грустно, очень грустно". Мэкхит пошел распорядиться насчет кареты. Зайдя в соседнюю комнату за своим саквояжем, он накрыл Були (он же Джейкоб Крючок) с женой Роберта Пилы; пришлось устроить скандал и раз навсегда запретить "подобное свинство в своем доме". Ему также не понравилось, что Персик все еще танцевала с ветреным О'Хара. Он довольно резко прекратил танцы. Но, в общем, Мэк не имел оснований жаловаться - праздник удался. Когда новобрачные уезжали в свадебную поездку, гости, как водится, выстроились на лестнице и махали им. Как только они уехали, часть гостей принялась чествовать Фанни в качестве второй невесты, но заметил это только Мэк, знаток человеческой души; он обернулся и поглядел в заднее окошко кареты. Они поспели к поезду, уходившему в Ливерпуль. Свадебное путешествие в данный момент не очень устраивало Мэкхита. Две недели назад на окраине были ограблены две какие-то лавки, торговавшие стальными изделиями. В еженедельнике "Зеркало", который именовался так потому, что редакция до тех пор держала зеркало перед глазами своих ближних, покуда те не откупались, уже несколько дней как появилась заметка - сотрудник редакции случайно купил в д-лавке лезвия для бритвы, обычно продававшиеся в ограбленной лавке. О'Хара вступил в переговоры с "Зеркалом", но Мэкхит в настоящее время не был расположен платить и спустил с лестницы одного из сотрудников редакции вместе с его зеркалом. "Зеркало" немедленно потребовало от д-лавок предъявления накладных на лезвия. Накладные, разумеется, можно было раздобыть, но этим дело все равно бы не кончилось. Со столовым серебром тоже не все было в порядке; ввиду крайней спешки приобретение его не обошлось без человеческой жертвы. Ребята пытались скрыть от шефа этот случай, чтобы не портить ему праздничного настроения, но Мэк все-таки кое-что пронюхал. Причиной небрежной работы, как и всегда в подобных случаях, было отсутствие денег в кассе банды. Когда Мэкхит узнал об убийстве, он хотел в последнюю минуту отказаться от свадебного путешествия; но это было уже невозможно. Тогда он решил по крайней мере воспользоваться путешествием, чтобы уладить кое-какие дела, и поэтому избрал Ливерпуль. В купе Персик выглядела очень хорошо. О'Хара был незаурядный танцор, и за те несколько секунд, что она шла от подъезда до кареты под густыми, темными каштанами, она ясно почувствовала, что это был действительно лучший день в ее жизни. Никогда еще вокруг нее не увивалось столько мужчин. Она была счастлива. Мэк, таясь от соседей, жал ее горячую руку. В Ливерпуле они сняли небольшой номер. Прежде чем лечь в постель, они выпили внизу бутылку бургонского. Этого не стоило делать. Поднимаясь по лестнице, Мэк почувствовал, что порядком устал. Он был уже не в силах по достоинству оценить новую комбинацию, а лиловый корсет, по-видимому, оказался для него делом привычным. Впрочем, всему виной была его усталость. Они вскоре заснули, но поздно ночью неожиданно затрещал предусмотрительно заведенный будильник, и они провели не без приятности еще один час. Уступая настойчивым расспросам, Мэк признался, что у него было в прошлом несколько интрижек (о Фанни он умолчал вовсе, а относительно Дженни признался лишь наполовину), а Персик призналась, что она однажды дала себя поцеловать Смайлзу, - правда, после упорного сопротивления, - так что в результате ее признание оказалось кульминационным пунктом всего дня и послужило фундаментом его долголетней любви к ней. Полли тоже была счастлива и простила Мэку его прошлое профессионального громилы, которое он открыл ей внизу за бутылкой бургонского, - он позволил ей вытащить до половины стилет из его толстой трости. Она простила ему даже его прошлые увлечения, более того - его несколько необычные привычки, как, например, чесание груди под рубашкой; по этим признакам она ясно поняла, что действительно любит своего мужа. Господин Джонатан Пичем получил полномочия от баронета, букмекера, домовладельца, текстильщика и ресторатора. Он встретился с Кексом на перроне. За всю дорогу до Саутгемптона спутники обменялись не более чем десятком слов. Кокс читал "Таймс", надев пенсне на острый нос, а Пичем тихо сидел в уголке, сложив руки на животе, в области пупка. Один раз маклер поднял глаза и сказал равнодушно: - Мафекинг держится. Крепкие ребята! Пичем молчал. "Скверно, - думал он, забившись в свой угол, - англичане набрасываются на англичан. И не только этот тип, но и те, что сидят в Мафекинге, тоже против меня. Хоть бы они уж сдались! Тогда бы не понадобилось ни свежих войск, ни кораблей, и все это дело, которое будет мне стоить головы, расстроилось бы. А теперь они сидят там, в этом ужасном климате, и изо дня в день ждут кораблей, которые я обязан купить для них на мои трудовые денежки. "Держитесь, - твердят они друг другу каждый день, - не унывайте и не поддавайтесь, ешьте поменьше, лезьте под пули, покуда старый Джонатан Пичем не купит на свои трудовые денежки корабля, который привезет вам смену". Если равняться по ним, то все это проклятое дело с покупкой судов следовало бы провести как можно скорей, а по мне - как можно медленней, стало быть, наши интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга". В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где спал Кокс, разбудил Пичема. Пичем надел брюки и вошел к Коксу. Маклер лежал в постели, натянув одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла какая-то сравнительно еще молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса. Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в коем случае не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою многолетнюю практику и богатый опыт и всячески подчеркивала, что она абсолютно лишена предрассудков; свидетельствовать об этом могли, по ее словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы - люди, видавшие виды и весьма требовательные. Но никто - ни даже один из членов местного суда, человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу - не осмеливался предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования. Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого труда находила для него сравнения, которые, если бы их можно было воспроизвести, своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу. Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с трудом вытолкал из комнаты переполошившихся лакеев. Затем он принялся увещевать даму, которая тем временем живописно задрапировалась в плюшевую скатерть и принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух. После упорной борьбы она ушла, сунув в чулок несколько кредиток, со словами: - Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если вы хотите привести его в такое состояние, чтобы ему не пришлось ползти из гостиницы на карачках. Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так как отель не был заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались в другой. Между тем время подошло к четырем часам утра. Они решили больше не ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать. Кокс испытывал настоятельную потребность выговориться. Он не стал скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость, толкнувшую его на общение с подобными отбросами общества. - Эти люди, - сказал он грустно и возбужденно, - теряют всякий контроль над собой, стоит только изъять их из привычного окружения. Они не выносят джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они иначе не могут. Они немедленно разражаются отвратительнейшей бранью. Длительное самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие порывы. Они не хотят работать, они даже не хотят давать что-либо действительно равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного - легкой жизни. Это то самое, что претит мне в социализме. Этот плоский материализм несносен. Величайшее счастье для такого существа - лень и безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не добьются. Они не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да, если бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все еще было бы потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в результате остается одно горькое похмелье. Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые тележки с овощами из гавани. Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал: - Вам следовало бы жениться, Кокс. Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку. - Может быть, и следовало бы, - сказал он задумчиво, - мне необходимо ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь? - Да, - сказал Пичем, не оборачиваясь. - Вы мне ее доверите? - Конечно. Кокс шумно вздохнул. Если бы Пичем обернулся, он заметил бы, что Кокс выглядит очень неважно. Ночное происшествие отразилось на его нервах. 4 Б. Брехт - У вас был бы недурной зять, - сказал он беспокойно, - я малый не промах. И я человек с устоями. Честное слово, нам не мешало бы поговорить серьезно. Понимаете, затеянное мною дело кое-чего стоит. Это настоящее, большое дело. Вы даже не понимаете, до чего оно большое. Вы сами в него влипли, и притом основательно. Я уверен, вы даже не догадываетесь, сколько я из него выжму, Пичем. Вы видели, как я работаю. Теперь, когда между нами намечается некоторое сближение, я могу без опаски открыться вам, тем более что, в сущности, все уже в порядке. Вы лично, насколько я сейчас могу судить, влетели по меньшей мере в семь тысяч фунтов. Не верите? А сколько, по-вашему, стоят те кораблики, что мы сегодня будем осматривать? Между нами: я уже знаю, сколько они стоят. Это первоклассные суда. Дешевле, чем за тридцать пять тысяч фунтов, нам, или, вернее, вам, их не удастся купить. Не обеспечь я за собой преимущественного права на их приобретение, они обошлись бы еще дороже. Вы, не подумав как следует, скажете, что между этой суммой и правительственной ценой, которая составляет сорок девять тысяч, остается еще некоторая дистанция. Это только так кажется. Новые-то суда вы купите, а старые отдадите по цене, назначенной вашим собственным экспертом. Большего они, право же, не стоят. Вы помните цену? Двести фунтов. Пичем давно уже обернулся. Дрожащей рукой он ухватился за гардину. Он смотрел на Кокса как на исполинскую змею. Кокс рассмеялся и продолжал: - Расходы по ремонту, взятки, мои комиссионные - все это не играло бы большой роли, если бы суда были дешевы, если бы они стоили вам одиннадцать тысяч фунтов. Но они стоят тридцать пять тысяч фунтов, и, стало быть, все выглядит совсем иначе. К тому же замена судов тоже потребует взятки - не меньше семи тысяч фунтов. Что вы обо всем этом думаете? В бледном утреннем свете Пичем был похож на тяжелобольного. Хуже всего было то, что он все это предвидел. Он попал в лапы к преступнику, и он об этом догадывался с первой же минуты. Если бы он был человеком образованным, он мог бы воскликнуть: "Что такое Эдип по сравнению со мной? Весь мир на протяжении многих тысячелетий считает его несчастнейшим из смертных, образцовой жертвой божественных палачей, самым жалким разиней из всех, рожденных женщиной. Он счастливчик по сравнению со мной! Он впутался в грязное, дело, ничего не подозревая. Вначале оно казалось выгодным... нет, вначале оно было выгодным. Спать с той женщиной было приятно; он, вечный бродяга, обрел семейное счастье, в течение нескольких лет он не знал забот о куске хлеба, он пользовался все общим уважением. А потом брак, в который он вступил, оказался непрочным, ему пришлось расторгнуть ею, он опять превратился в холостяка и потерял доступ к постели любимой женщины. Дураки и завистники преследовали его; допустим, их было много, скажем - почти все. Это неприятно. Но ведь есть сколько угодно чужих стран; для таких бродяг, как он, их всегда было сколько угодно. Себя лично ему не в чем было упрекнуть; он не сделал ничего такого, чего не следовало бы делать. Я же знал все с первой минуты, я-то и есть дурак, следовательно, я нежизнеспособен. Совершенно точно установлено, что мне можно всучить навозную муху за 1000 (тысячу) фунтов. Я не смею выйти на улицу, потому что первый встречный омнибус я приму за гонимый ветром лист. Я принадлежу к числу людей, которые платят втридорога за дубину, которой их убивают, и дают себя обжулить даже на стоимости своей могилы". Коксу тем временем надоело смотреть на старика. - Исходя из всего вышесказанного, - спокойно промолвил он, - я прямо-таки идеальный зять. Утренний кофе они уже пили вместе, как родственники. Пичем обронил несколько осторожных слов относительно своей торговли музыкальными инструментами. Коксу мельком припомнилась красивая кожа Персика. Потом они отправились осматривать свои новые корабли. Их было два - оба очень хорошие и очень дорогие. Вместе с третьим, предложенным Коксу в Плимуте, они стоили ровно тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов; не менее восьми тысяч фунтов из этой суммы составляла комиссия Кокса. Ввиду того, что Пичем перекочевал из стада баранов в сословие мясников, он не особенно возражал против цены. Он торопился домой. Сидя в ватерклозете, он подсчитал на клочке бумаги, сколько он мог бы потерять, не будь у него Полли. Но едва ли не страшней была мысль о заработках Кокса. Приблизительно прикинув их, он застонал так громко, что какой-то постоялец, проходивший по коридору, спросил, не болен ли он. С того дня Пичем думал уже не столько о гибельном ударе, чуть было не обрушившемся на него, сколько о тех жутких прибылях, которые он мог бы извлечь из своего родства с маклером. Дело было только за Персиком. О лучшем муже для нее не стоило и мечтать. Он был гением. При этом Пичем знал лишь малую часть планов Кокса. Многое же из того, что он, как ему казалось, знал, в планы Кокса вовсе и не входило. Mэкхит занимался в Ливерпуле делами. Полли впервые пошла с ним в одну из его лавок. Из полутемного помещения навстречу им вышел рослый небритый мужчина. Лавка была выкрашена белой краской. На полках из неотесанных досок аккуратно лежали большие рулоны материи, связки желтых домашних туфель, коробки с карманными часами, зубными щетками, зажигалками, груды ламп, записных книжек, трубок; в общем, там было не меньше двадцати сортов товара. Узнав, с кем он имеет дело, владелец молча распахнул низкую деревянную дверь и позвал жену. Она вышла с грудным ребенком на руках из крошечной каморки с одним окном. Полли успела заглянуть в открытую дверь - каморка была набита разнокалиберной мебелью и детворой. Муж и жена производили впечатление больных людей. Они были полны надежд. Муж был уверен, что добьется своего. Он так счастлив, что наконец-то стоит на собственных ногах. Что он взял в руки, то не так-то скоро выпустит. - Мой муж никому не даст себя в обиду, - сказала жена, у которой был довольно истощенный вид. Насколько Полли могла понять, им все же жилось не сладко. Аренда была невысока, но ее необходимо было вносить в срок. Товар, поставляемый центральным складом Мэкхита, поступал неаккуратно и неравномерными партиями, а непроданные остатки превращали лавку в склад случайных вещей. Кроме того, товаров было то слишком много, то слишком мало. Кто интересовался галошами, тому не нужны были карманные часы, но зонтик он, может быть, и взял бы. Лавки, входившие в "цепную" систему концернов, являлись опасными конкурентами д-лавок, несмотря на более высокие цены. Муж сказал, что ему очень трудно будет рассчитаться в конце этого месяца. Мэкхит спокойно и рассудительно разъяснил ему, что конкуренция больших лавочных концернов есть явление безнравственное, ибо они эксплуатируют наемную рабочую силу и, рука об руку с еврейскими банками, разрушают политику цен. Относительно крупных предприятий он его, однако, успокоил, указав на то, что положение этих роскошных на вид магазинов - хотя бы тех, что принадлежат И. Аарону - вовсе не такое блестящее, как это кажется на первый взгляд. Они, в сущности, прогнили насквозь, хоть с виду и процветают. В настоящий момент требуется одно - с удвоенной энергией возобновить борьбу со всеми этими Ааронами или как их там зовут. В этой борьбе не должно быть пощады. Что же касается аренды, то он обещал ссуду, кроме того - более разнообразный ассортимент товаров и в меньших количествах. Он обещал также позаботиться о более регулярной доставке. Взамен он требовал усиленной рекламы. Хорошо бы писать от руки листовки, пусть дети раздают их рабочим у фабричных ворот, бумагу даст центральный склад. Детей было достаточно. Полли на минуту зашла в жилое помещение. Там было довольно чисто, но мебель - сплошная рухлядь. На ветхой кушетке, грозившей вот-вот развалиться, лежала старуха, мать владельца лавки. Дети таращили глаза. Старуха упорно смотрела в стенку. Оба вздохнули свободно, выйдя на свежий воздух. Мэк резюмировал свои мысли одной фразой: - Либо у человека д-лавка, либо у него куча детей. Во вторую д-лавку (на весь Ливерпуль их было всего две) Полли не вошла; она ждала Мэка на улице. Сквозь стекло, за которым висели удивительно дешевые и элегантные костюмы, она видела Мэка, погруженного в разговор с чахоточным на вид молодым человеком, кроившим на некрашеном столе костюм. Разговаривая, он ни на минуту не отрывался от работы. Впоследствии Полли узнала, что этот человек получал из центра материал, столько-то метров на столько-то костюмов, причем цены на костюмы - разумеется, очень низкие - были установлены заранее. - Наш покупатель, - говорил Мэк, - не может платить дорого. Если владелец лавки умело кроил и быстро сбывал товар, он имел возможность свести концы с концами. Разумеется, было бы лучше, имей он семью - даровую рабочую силу. Но это уж никого, кроме него самого, не касалось. По системе "д" никто не смел ему что-либо предписывать. Мэкхит рассказал Полли, что этот человек повесил на стене над гладильной доской газетную вырезку. Вырезка эта гласила: "Чем будешь прилежней, тем прибыль надежней!" После того как Мэкхит закупил в одном оптовом предприятии, торговавшем стальными изделиями, партию бритвенных лезвии и попросил пометить счет задним числом, все дела в Ливерпуле были закончены, и они отправились в Лондон. Они решили на первое время скрыть свой брак от господина Пичема, чтобы зря его не волновать. Условились, что Полли вернется домой одна, уговорит мать хранить все в тайне (она везла в саквояже бутылку коньяку) и даст Мэку знать, когда ее отец приедет из Саутгемптона. Но когда Полли вошла в лавку, оказалось, что господин Пичем уже вернулся из Саутгемптона; он рвал и метал по поводу того, что Полли не ночевала дома. Не успела она переступить порог, как мать уже вырвала у нее из рук саквояж. Она извлекла из него бутылку коньяку, купленную в Ливерпуле, комбинацию и подвенечное платье. Вещи эти произвели потрясающее впечатление; но кому интересны семейные сцены и кому охота знать, что сказали старики своему чаду? Выплыло наружу все - и "Каракатица", и номер в ливерпульской гостинице с двумя кроватями. Фамилия Мэкхит - отныне фамилия его единственной дочери - как громом поразила Пичема. Преступный мир Британских островов и их доминионов был раскрытой книгой для Джонатана Пичема, которого Сохо и Уайтчепел почтительно именовали Королем нищих. Он знал, кто такой Мэкхит. Он был не только опозорен, но к тому же и разорен. Ни эти три дома, в стенах которых на него обрушился чудовищный удар судьбы, ни источенный жучком стол, о который он невольно оперся, не принадлежали ему более. Сего' дня утром он видел в Саутгемптоне три корабля, из коих по меньшей мере один должен был быть оплачен им лично. А его дочь, последняя соломинка, валялась в кровати ливерпульской гостиницы с каким-то поганым налетчиком! - Я угожу в тюрьму, - бушевал он, - моя дочь посадит меня в тюрьму! Еще сегодня утром в Саутгемптоне, после бессонной ночи, я пошел и купил ей платье. Вот оно лежит в конторе. Оно стоило два фунта! Я подумал: надо ей что-нибудь подарить. Пусть видит, что о ней заботятся! Другие дети с юных лет думают о куске хлеба, у них кривые ноги, потому что им жалеют молока. Их душа отравлена, потому что они слишком рано видят теневые стороны жизни. Моя дочь пила молоко литрами, цельное молоко! Ее окружали заботой и любовью. Ее учили играть на рояле! И вот теперь первый раз в жизни я от нее тоже чего-то требую: я прошу ее выйти замуж за дельного коммерсанта, за человека с устоями, который будет носить ее на руках! Он посадит меня в тюрьму, потому что ради нее я впутался в дело, в котором ничего не смыслю, только чтобы дать ей приданое. Что она, собственно, думает, эта испорченная девчонка? Стоит мне накрыть одну из моих швей с управляющим, как она мгновенно вылетает со службы, - так я слежу за нравственностью в моем доме! А моя дочь спуталась с заведомым многоженцем и охотником за приданым! Как я теперь разведу ее с ним! Все равно она опозорена на всю жизнь. Кокс никогда этого не простит; он требует от женщины чистоты и при данном положении дел имеет право быть разборчивым! Персик ревела в своей розовой комнате и не решалась послать Мэку хотя бы весточку, а Мэк сидел в "Каракатице", колыбели всех зол, и ждал удобного момента, чтобы явиться к тестю с решительным визитом. Терпеливо или нетерпеливо, он прождал весь вечер, а наутро пошел в лавку. Рослый хмурый дядя с не обещающим ничего хорошего выражением лица шагнул ему навстречу и, когда Мэк назвался по имени, взял его, ни слова не говоря, за плечи и выбросил за дверь. Спустя два дня Персик предупредила его запиской, чтобы он, не дай Бог, не показывался; вечером она все-таки улучила минуту, выбежала, вся зареванная, на угол и сказала ему, что отец запретил ей выходить из дому. Иначе он лишит ее наследства и, кроме того, донесет на Мэка в полицию, так как он достаточно о нем знает. Мэк довольно спокойно выслушал ее и, к его чести, не сказал ни слова о побеге и прочей ерунде. Он лишь попросил ее пойти с ним на пять минут в парк, но она не пошла. Две-три недели они виделись только урывками. ГЛАВА ШЕСТАЯ Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои - суета. - Что такое человек, что ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание твое? Посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Если я согрешил, то что я сделаю тебе, страж человеков? Зачем ты поставил меня противником себе, так что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо вот я лягу в прахе, завтра поищешь меня, и меня нет. Книга Иова ПАРОВЫЕ БАНИ В Бэттерси, на углу Форни-стрит и Дин-стрит, издавна помещались мужские бани. Посещали их преимущественно пожилые господа, устройство бань было несколько примитивно. Ванны были деревянные и довольно ветхие, столы для массажа шатались, а купальные простыни были от частого употребления сплошь в дырах. Зато только в этих банях можно было принимать ванны из редкостных целебных трав. Ванны эти не прописывались врачами: один посетитель рекомендовал их другому. Заведение называлось "Банями Фэзера". Цены были довольно высокие. Обслуживалось оно женщинами. Уильям Кокс был завсегдатаем этих бань, он захаживал туда не реже одного раза в неделю. Пайщики Компании по эксплуатации транспортных судов приучились посещать их, когда им нужен был Кокс. Лечебные ванны принимались в закрытых кабинках; там же делали массаж. Что же касается паровых ванн и коек для отдыха, то они помещались в общем зале. Там было удобно беседовать о делах, в особенности оставив за собой все койки. Об этом можно было договориться с администрацией; тогда над кассой просто вывешивалась табличка: "Мест нет". Собирались они обычно по понедельникам. В субботу и воскресенье бани не работали, так что в начале недели обслуживающий персонал был не слишком утомлен. Кокс был мастер предусматривать такие мелочи. Сначала некоторые пайщики пытались протестовать против подобного места свиданий. Но в конце концов никто не захотел отколоться от большинства. Когда же дела КЭТС приняли неблагоприятный оборот, все компаньоны стали являться на совещания весьма точно. Даже Финни приходил вовремя. Это был пожилой, высохший брюзга, не терпевший никаких излишеств; тем не менее он уверял, что лечебные ванны благотворно действуют на его больной желудок. Он опасался рака и охотно заводил беседу о его симптомах. Банщица, обслуживавшая кабинку Э 6, уже знала их наизусть. Пичем раз и навсегда оставил за собой единственного банщика, здорового, толстого мужчину, внушавшего трепет своими массажами. Банщицы были, в общем, не слишком назойливы, но, по мнению Пичема, чересчур легко одеты. Как только Пичем вернулся из Саутгемптона, он встретился с Истменом и сообщил ему, сколько стоят новые суда. Он дал ему понять, что их нужно приобрести как можно скорей. О Коксе он нарочно отозвался чрезвычайно нелестно и назвал его бесстыжим живодером. Кокс, несомненно, раззвонит по всему городу, что компания пыталась сбыть правительству ветхие, никуда не годные суда. Все это дело затеяно им специально для того, чтобы втянуть их в уголовщину, а затем шантажировать. Законная прибыль с военных поставок составляет обычно триста процентов. Попытка компании сорвать свыше четырехсот пятидесяти процентов произведет отвратительное впечатление. Истмен согласился с ним: с маклером можно будет рассчитаться только после покупки новых судов. Они решили протомить прочих пайщиков еще несколько дней и только в понедельник, на очередном совещании, сообщить им о высоких ценах. Присутствие Кокса будет, пожалуй, даже желательным, ибо он, возможно, пробудит в пайщиках кое-какие надежды, пообещав повышение покупной цены со стороны правительства. Совещание семи пайщиков, собравшихся в банях в ближайший понедельник, прошло не без трений. Текстильный фабрикант Мун, Финни и баронет уже лежали на полках. Пичема еще массировали, а ресторатор Краул, не желавший принимать ванну, сидел одетый на стуле, когда Истмен, принимавший паровую ванну, приступил к докладу. Кокс делал гимнастику. Истмен начал с того, что присутствующие должны раз навсегда выкинуть из головы всяческую мысль о возможности продажи старых корыт. Он подчеркнул, что план этот был весьма соблазнителен, но оказался неосуществимым. За те пять тысяч фунтов, что были предоставлены в безотчетное распоряжение приятеля Кокса из морского ведомства, они имеют право требовать энергичной поддержки интересов КЭТС. Однако никто не станет закрывать глаза на явное преступление. Сокрытие первого злосчастного эксперимента с "Красавицей Анной", "Юным моряком" и "Оптимистом" и перенесение этих названий на новые суда обойдется еще в семь тысяч пятьсот фунтов, из коих четыре тысячи должны быть уплачены немедленно, три тысячи пятьсот - по совершении сделки. Эту сумму следует рассматривать как плату за науку. В то время как банщик немилосердно массировал Пичема, последний с интересом наблюдал, как соревновались в потении толстый Истмен, скорчившийся в паровой ванне, и Краул, сидевший в полном параде на стуле и внимавший ему с неописуемо алчным выражением лица. Это было безмолвное, глухое соревнование. После исчезновения овцевода ресторатор был самым слабым звеном в цепи КЭТС. Он все время жаловался на скверное состояние дел и говорил о мече, который постоянно висит над его головой. Именно поэтому он с особенным рвением влез в новое, сулящее наживу предприятие. Деньги для первого взноса он взял у тестя. И вот теперь он соревновался с домовладельцем, кто кого перепотеет. Когда Истмен, еще совершенно сухой, заговорил о трудностях, связанных с приобретением исправных транспортных судов как раз в настоящий момент, у ресторатора уже показались на лбу бусинки пота. А когда Истмен назвал цифры (тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов и семь тысяч пятьсот фунтов) и у него самого при этом выступили первые капельки, ресторатор уже плавал в поту. "Насколько же сильней, - подумал Пичем, - действуют душевные переживания, чем чисто физические процедуры! Человеческий организм всецело находится во власти души и настроения". Внешний вид и поведение прочих пайщиков также свидетельствовали о сильнейшем внутреннем возбуждении. Финни (впрочем, он всегда был нюней), издав жалобный стон, ударил себя по животу, а Мун захныкал, как старая баба. Если бы банщицы присутствовали при этом зрелище, они, несомненно, подивились бы душевной слабости обычно столь властных мужчин. Впрочем, женщина, как это установлено многократными исследованиями, гораздо лучше мужчины переносит боль. Пичем тоже почувствовал себя очень скверно при мысли о том жестоком ударе, который нанесла ему дочь своим несвоевременным браком. Когда Истмен закончил свой доклад и вылез из ванны, первым взял слово ресторатор; на редкость глухим голосом он сказал, что если все это так, то он обанкротился и просит господ компаньонов впредь не рассчитывать на него. Обо всем дальнейшем они могут договориться с его адвокатом. Он добавил, что его тестю семьдесят восемь лет и что он, то есть тесть, взял ссуду под свои сбережения в надежде обеспечить дочери безбедное существование. Его, Краула, детям восемь и двенадцать лет. Истмен, обтиравший мясистые ляжки, заметил, что не так еще все страшно, но Мун резко оборвал его. Истмен обиделся. Финни сослался на свою тяжелую (по всей вероятности, смертельную) болезнь и усомнился в том, что ему удастся собрать требуемую сумму. Истмен раздраженно заметил, что он тоже мог бы найти лучшее применение 3000 (трем тысячам) фунтов. Баронет молчал. На его воспитание было потрачено много денег. Тем временем Кокс закончил свои гимнастические упражнения; теперь он мог всадить овцам нож в загривок. Он был одет в розовый купальный костюм и черные купальные туфли. - Господа, - сказал он, - это еще не все. Вам сообщили цену, по которой можно приобрести приличные суда. Я думаю, вы не удивитесь, если я вам скажу, что дело не только в деньгах. Эти суда, например, нельзя купить только за деньги. В эту минуту Краул начал хихикать. Он сидел на своем деревянном стуле совершенно уничтоженный, кивал мясистой головой и хихикал. Второй удар был для него уже не страшен, его прикончил первый. Кокс недоверчиво поглядел на него и продолжал: - Я склонен думать, что вы до некоторой степени потеряли доверие к себе. Но, к сожалению, не только вы, но и мы потеряли доверие к вашей КЭТС. Мой школьный товарищ, работающий в морском ведомстве, выразил пожелание, чтобы дело в дальнейшем велось непосредственно мной. Пайщики - все, за исключением ресторатора, голые, то есть в том неприглядном виде, в каком им, согласно слову Божию, надлежало предстать перед престолом Всевышнего, - содрогнулись. Пичем оттолкнул толстого банщика и выпрямился. То, что сказал Кокс, было и для него новостью. - Мы представляем себе ликвидацию этой неприятной истории так, - сказал Кокс. - Ваша компания произвела первый платеж в размере восьми тысяч двухсот фунтов, на каковые деньги были куплены эти штуки, о которых мы не станем говорить. На подмалевку вашей покупки вы истратили, насколько мне известно, пять тысяч фунтов. Правительство уплатило вам пять тысяч фунтов. Согласно договору, вы должны заплатить мне за комиссию двадцать пять процентов с суммы, имеющей быть выплаченной правительством, что составляет двенадцать тысяч двести пятьдесят фунтов, и моему другу, получившему пока только пять тысяч фунтов, еще семь тысяч пятьсот фунтов в два срока, как вам только что изложил господин Истмен. К этому прибавьте тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов за новые суда. Если вы сложите все эти суммы, вы увидите, что ваши расходы равняются примерно семидесяти пяти тысячам фунтов. Правительственная цена составляет сорок девять тысяч фунтов, а те предметы, о которых я не хочу говорить, потому что я не прокурор, я готов продать для вас за две тысячи фунтов. Стоят они, согласно заключению вашего собственного эксперта, двести фунтов. Но вы как-никак потратили пять тысяч фунтов на ремонт, и я лично сторонник корректного обращения. Произведя окончательный подсчет, вы убедитесь - разумеется, если я не ошибся в вычислениях, - что ваши убытки не превышают двадцати шести тысяч фунтов. Я думаю, не стоит напоминать вам, что эта сумма вполне окупается двадцатью годами тюремного заключения, которые всем вам грозят. Впрочем, господа, перед вами, разумеется, открыт и этот последний путь. Если вы пожелаете вступить на него, то я могу немедленно вернуть вам чек на пять тысяч фунтов, который вы передали мне для моего друга. Он при мне. Более сообразительные из присутствовавших не усомнились в его словах. Все дело было блестяще продумано Коксом. Представитель морского ведомства все равно засыпался бы, несмотря на возврат чека и любое количество ложных присяг, потому что он, как ни верти, купил суда, которых в глаза не видел. Только компании это не принесло бы никакой пользы. Она продала заведомо негодные суда. Кокс потребовал, чтобы компания выделила из своей среды уполномоченного, с которым он мог бы довести дела до конца, во всех деталях. Вплоть до окончательной сдачи правительству вполне готовых судов все должно делаться от имени компании, и только в самый последний момент, то есть тогда, когда взамен старых будут куплены новые суда, он примет на себя договор с правительством. До этого момента все работы по ремонту старых судов должны продолжаться на случаи внезапной ревизии. Таким образом, меч продолжал висеть над КЭТС до самой последней минуты. Компания не нашла в себе сил протестовать. Когда Кокс под конец пригласил всех пайщиков позавтракать с ним в ресторанчике неподалеку, никто не изъявил желания последовать за ним. Тогда он второпях заметил, что дольше двух месяцев он никак не может ждать сдачи судов, и ушел раньше всех. Компаньоны решили поручить точный подсчет предстоящих расходов Истмену и Пичему, с тем чтобы, когда этот подсчет будет произведен, встретиться вновь не позднее ближайшего понедельника. Дело находилось в той стадии, когда участники обычно избегают трезвых разговоров в конторе и делают вид, что для них вполне достаточно случайного свидания. Пичем был озабочен более чем когда бы то ни было. В недрах КЭТС он работал на Кокса. А между тем не мог Даже предложить ему свою дочь. Что ожидало его впереди? В полдень он пошел в доки. Корабли гудели, точно ульи. Повсюду стучали молотками, пилили, красили. Рабочие стояли на шатких стремянках, висели в хрупких проволочных корзинах. Пичем стоял посреди всей этой деловитой суеты и ежился. На материалах экономили до крайности: дерево, железо, даже краска - все было самое дешевое. И тем не менее дело оказалось чудовищно-убыточным. Из доков Пичем поспешил к себе на фабрику. И тут все шло заведенным порядком. Нищие сдавали выручку в конторе. Бири внимательно сверял сдаваемые ими суммы со своими ведомостями и недоверчиво выслушивал оправдания тех, кто не выработал нормы. Он улаживал пограничные столкновения и стычки с чужаками. В мастерских за длинными столами горбились девушки. Когда потребности фабрики бывали покрыты сполна, они работали на старьевщиков и белошвейные мастерские. Музыкальные мастера чинили трубы шарманок. Несколько нищих слушали новые музыкальные валики и долго выбирали подходящий. В классной комнате шли занятия. Высохшая старуха, вечером работавшая в уборной при ресторане, учила молодую девушку продавать цветы. Пичем вздохнул. К чему все это, если он ежеминутно вынужден прислушиваться, не грохочут ли на лестнице шаги полицейских, явившихся за ним в контору? Во всем была виновата его дочь. Из-за своей неудержимой чувственности, несомненно унаследованной от матери, как и вследствие преступной неопытности, Полли отдала свою судьбу в руки более чем темной личности. Почему она сразу же вышла замуж за своего возлюбленного, было для него загадкой. Он подозревал нечто жуткое. Однако он всегда был за то, чтобы сохранять известную дистанцию между родственниками, и это мешало ему говорить с ней о ее частных делах. Кроме того, разговоры о вещах, которые ни при