лна горечи захлестывала его. Все сокровища были выставлены напоказ, их можно было разглядывать во всех подробностях и гранях. О, восхитительная пытка, о, как прекрасны эти алчные створы, о, уберите эти сладости с глаз моих, иначе я ни за что не отвечаю. Пальцами одной руки девушка захватывала все участки, понуждая каждый из них стать мягким и податливым. В этих движениях ощущалась сила, свирепое нетерпение достичь цели. А цель, видимо, была желанной, ибо лицо девушки исказилось гримасой страсти - она все больше краснела, все громче стонала, задыхалась, полуприкрыв глаза, обратив взор вовнутрь, в себя, туда, где была недостижимой для всех. Она явилась уже не соблазнительницей Евой, а чем-то не менее опасным - воплощением женских чар с ужасающим сочетанием полной непринужденности и абсолютной недоступности. Это было куда хуже бесстыдства - это была неприкосновенность. Приглашая Луи в свое царство, она изгоняла его навсегда. Даже четвертованная похотью, она принадлежала только самой себе. Это самообожание в пустой громадной комнате граничило со скандалом. Невозможно было смотреть на ее тяжелые груди, роскошные изгибы, изумительные бедра, орошенные влагой, - золото и мед, смешанные воедино. Она дрожала, корчилась, в углах губ у нее проступила слюна. На этом лице, застывшем в сладкой муке, запечатлелись все радости, в которых было отказано Луи. И он не вынес. Гениталии его рванулись вперед, ноги подломились, и, обхватив свою затвердевшую штуковину обеими руками, он вдруг завыл: - Я ХОЧУ ТУДА, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ХОЧУ ВЫЙТИ... Впервые за свою короткую жизнь Луи разрыдался - как самый настоящий ребенок. Он с плачем взмахивал своим древком, из которого хлынула непривычно густая жидкость, оросившая всю его пещеру. Донельзя потрясенный этим псевдооргазмом, он дрожал мелкой дрожью, плевал в экран и вопил: "Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу вас всех, вы меня бросили!" - и слезы градом катились по его щекам. Выйти Луи уже не мог. Приверженцы не простили бы ему подобного отступничества - возможно, покусились бы даже на его жизнь. А главное - он не сумел бы приспособиться к внешнему миру. Он стал кротом, который великолепно видел во мраке матки, - свет же ослепил бы его. Кроме того, земля превратилась в место куда более враждебное, чем пять лет назад, - слишком поздно было спускаться, словно тореро на арену, к этим грубым людям. Ушло время для баловства и игр, для знакомства с миром. Никогда уже не быть ему любимцем дамочек - маленьким вихрастым разбойником, которого журят с улыбкой. Солнечные лучи, едва коснувшись, обратят его в прах. Он остался в зале ожидания, так и не вступив в жизнь, застрял в мамином багажнике, словно невостребованный чемодан, а выписать квитанцию было нельзя - все кассы закрылись. Немыслимо родиться старцем. И маленькая мумия все больше съеживалась, ощущая затхлый запах гниения. Он намеревался пролезть без очереди, обогнав современников на много веков. Он полагал, что можно проскочить между секундами, будто между каплями дождя, - но они покарали его куда более жестоко, чем других, ввергнув до времени в немощь и упадок. Люсия только ускорила неминуемую катастрофу, опрокинув его одним щелчком. Хуже того - Луи терял умственные способности. В его изумительной памяти все чаще случались провалы, легендарный ум оказался на грани банкротства. У него все развивалось слишком быстро - даже старческий маразм. К примеру, он знал наизусть составы всех футбольных команд каждой страны на четырех континентах - вплоть до третьей лиги, - но теперь ловил себя на том, что не может вспомнить имя какого-нибудь вратаря или центрфорварда. Мозг его, эта вавилонская башня, хранившая в своих извилинах многие километры книжных полок, с некоторых пор стал заметно уменьшаться. Воздушный пирог опадал, высокий минарет на голове разрушался, тогда как между ног продолжал расти совсем другой рог. Отныне при каждой эрекции он чувствовал, как ужимаются его полушария, - и страшился, что попусту растрачивает свое серое вещество. А еще ему казалось, будто книги метались в нем, напоминая шумный птичник, болтали и ссорились - самые же мятежные кидались вниз с насеста, можно сказать, кончали с собой. Он прочел их, чтобы укротить навсегда, желая хранить их набальзамированными, словно мертвецов в саркофаге, - а они резвились, как дети на перемене. Вообще, книг оказалось слишком много, и он понимал теперь, до какой степени ненавидит их. В сущности, книг было столько, что прочитать одни лишь названия - и то не хватило бы всей человеческой жизни. Он был изнурен их массой, их пустотой - все они талдычили одно и то же. Как надоели ему одинаковые интриги, одинаковые мысли, одинаковые фабулы, которые повторялись из века в век с самыми незначительными изменениями. Если бы каждая библиотека сгорала дотла наподобие Александрийской, если бы Гутенберга придушили в колыбели, отсрочив на несколько столетий изобретение книгопечатания, - сколько это сэкономило бы времени! Он и сам уже, едва открыв том, торопился покончить с ним, пропускал страницы и даже целые главы, галопом летел к концу. Впрочем, иногда его настигали угрызения совести. А вдруг в этой безумной гонке за перерегистрацией книжной продукции он упустил что-то важное? Вдруг проглядел схолию одного из Отцов церкви, забытый афоризм безвестного тибетского монаха, сноску какого-нибудь греческого архимандрита, где обнаружил бы столь желанный ответ? И проворонил вечность из-за секундной невнимательности? Быть может, он слишком зациклился на внешнем значении слов, забыв о глубоком символическом смысле, быть может, проскочил мимо термина или фразы, содержащих истину во всей ее полноте, как клетка содержит в себе всю жизненную цепочку? А вдруг он плохо читал? И понятие "читать" подразумевает "перечитывать"? Если - ужасающая перспектива - он должен прочесть все экземпляры каждой книги, в том числе и напечатанные на других языках? Этого он не сможет! Его мозг взорвется, подобно переполненному бурдюку. Он не вычерпал до дна мировую культуру - а лишь пригубил ее. В течение пяти лет, когда его обуревало чисто гигиеническое рвение, он снял накипь с восьми миллионов томов - но не написал ни строчки, если не считать малозначащих писем. В принципе, по прочтении последнего слова в последней книге, под его пальцами должна сама собой родиться и высветиться на экране та лучезарная истина, что позволит ему подвести итог. Но когда он обращался к своему разуму, ответа не было - не ощущалось даже малейшего щелчка. Чем больше он ломал голову, тем яснее становилось, что сказать ему совершенно нечего. Тысячелетняя философия, многовековая мудрость, которым следовало отложиться в нем наподобие росы в цветке, не оставили никаких следов. И теперь Младенец-Крот сам не мог разобраться в своих познаниях, все перемешалось в его мозгу, и он блуждал в лабиринте, где Плотин был неотличим от Дао дэ цзина, Упанишады путались с поэзией Верлена, а Дионисий Ареопагит преображался в популярный комикс о Никелированных Ногах. На него давила тяжесть мертвецов, заполнивших мозговые клеточки и расстроивших механизм рассудка. Пожиратель страниц хотел сотворить в своей голове храм, посвященный двум божествам - чернилам и бумаге; и он скользил теперь по волнам веков без компаса, словно сорвавшийся с якоря челнок. Долгое время он был воплощением самодовольства человека, а стал тупиком жизни. С тех пор как маленькая потаскушка раздула огонь в его паху, показав ему, что он потерпел кораблекрушение в бухте счастья, с ним произошла разительная перемена. Он перестал следить за собой - куда девалась почти военная дисциплина его бытия, монашеская суровость его кельи? Здесь воцарился кавардак: приборы были сломаны, дискеты валялись в беспорядке (иные из них поцарапанные и треснувшие), факс и центральная телефонная станция работали с перебоями. Но Луи плевать на это хотел. Он томился в материнском болоте, ощущая себя ложкой, завязшей в холодном соусе, его обуревала жажда бегства, и большую часть времени он проводил перед телевизором. Кто сказал, что он никогда не увидит вестерн, матч по регби, увлекательный детектив? По его требованию на кровать Мадлен установили параболическую антенну - мать отказалась предоставить для нее свою голову, и приверженцам пришлось скрепя сердце подчиниться. Вместо того чтобы читать Конфуция, Монтеня или Байрона, Луи наслаждался сериалами, комедиями, викторинами. Все эти мыльные оперы, слезливые фильмы и прочие плоские поделки доставляли ему греховную радость. Он мог без конца созерцать самую откровенную дрянь, чья интрига была столь же пустой, как и развязка, ибо ему было просто необходимо немного глупости в химически чистом виде. Его приводила в восторг халтура, он обжирался этой поставленной на промышленную основу тупостью, которую тиражировали в миллионах экземплярах на всех континентах. Конкистадор библиотек превратился в раба при пульте дистанционного управления, в аудиовизуального зомби. По крайней мере, ему удавалось хоть на время забыть о тесноте своей отвратительной норы, о том, что кожа на животе и руках покрыта тысячами крохотных букв - словно эпидерма его задалась целью восстановить прочитанные тексты, а сам он стал живым палимпсестом, литературной субстанцией. Каждый вечер он смывал в бассейне этот чернильный лишай, но на следующий день нарастала новая плотная ткань, клейменная литерами. Когда же он выключал телевизор, то слышал, как с верхних полок в его мозгу бросались в пустоту объемистые тома и их страницы хлопали, точно крылья на ветру. Тьма притаилась в его мозгу, подстерегая добычу, но на короткое время болезнь отступила, и он воспрял. Приверженцы, придя в ужас от подобной нерадивости, молили его держаться, не уступать, не сдавать позиций. Поскольку они не имели доступа в спальню Мадлен, то установили перед окнами, выходившими в сад, и перед дверью звукоаппаратуру оглушительной мощности, которая изрыгала слова утешения и поддержки. Дамьен наседал на Луи, понукал и давил. Он сумел проникнуть даже на экраны телевизоров и на всех каналах отдавал ему распоряжение двигаться по избранному пути. - Зачем это все? - отбивался Луи. - Я уже слишком стар. - У вас нет выбора, - обрывал его Дамьен. - Надо продолжать или умереть. И в этом высокомерном металлическом голосе звучала неприкрытая угроза. Растерянный и одинокий Луи попытался взять себя в руки, ибо приходилось вновь обратиться к прежним высоким целям. Поклонники убедили его смириться с небольшим вмешательством извне, и он собственноручно вживал себе в голову корону из кремниевых пластинок - в каждой содержалось несколько миллионов сверхпроводниковых волокон, а удерживалась эта конструкция при помощи крючков. Крошечные бандерилъи напоминали лесок из антенн, проросший на висках. Еще он поместил в своем мягком сером веществе протоки, по которым поступали животные нейроны, извлеченные из мозга молодых обезьян. Приверженцы, используя пищевод Мадлен, закормили его фруктовыми соками, аминокислотами, витаминами, анаболиками, стимуляторами. Главное же, Дамьен заставил Луи поклясться - отныне никакого свинства, никакого разврата. Хватит уже играть с шариками и с самим амулетом. Луи обещал. Кроме того, он привязал к прутику крохотный звонок, который подавал голос при малейшем напряжении. Едва почувствовав отвердение члена, малыш кричал: "Помогите, помогите, у меня встает!" - и ему тут же делали инъекцию брома через длинную иглу, воткнутую в виновника переполоха. Также была произведена трансфузия свежей крови, взятой у новорожденных детей. Словом, его на скорую руку подлатали, и на какое-то время это подействовало. Благодаря всем этим протезам, Луи - хоть и сгорбленный, скрюченный, усохший - пережил мгновение краткого ренессанса, последний всплеск величия. Он воссиял в новом блеске, и ему почти удалось прогнать назойливое воспоминание о Люсии. Им опять овладела библиофильская мания: он одолел всю средневековую схоластику, весь корпус каббалистических текстов, японскую литературу, а кроме того, большую часть химии металлов. Адепты его, желая заткнуть рот клеветникам - ибо в народе ходили слухи, будто юно-старый монарх впал в слабоумие и начал сюсюкать, - умоляли открыть наконец миру истину. Теперь или никогда. Ободренный новыми своими подвигами на ниве разума, Луи дал согласие, вновь обретя тем самым право на большие буквы и множественное число, присущее верховному владыке. И вот Их Лилипутское Величество официально заявили, что круиз Духа завершен Ими в ускоренном темпе - и Они намереваются отчетливо выговорить то, что лишь невнятно бормотали до Них минувшие века. Нерасщепленный атом, засевший в слизистой яме, собирался развеять в прах земной шар. Пусть мужчины и женщины готовятся к Духовному Перерождению! 9. ОТСТУПЛЕНИЕ МЛАДЕНЦА Возродившись, Феноменальный Шалунишка достиг апогея своей славы, едва стала известна дата, назначенная для Апокалипсиса. Событию был придан подлинно мировой размах: во всех крупнейших столицах с самолетов сбросили несколько миллионов листовок с напоминанием - через три недели наступит Нирвана! Разгром старого мира был приурочен к 15 августа - именно в этот день пять лет назад Луи отказался родиться, не желая принимать участие в человеческой комедии. Вся планета содрогнулась - а вдруг Супермикроб не врет, вдруг все сущее будет поглощено магией единого слова? Заколебались даже самые отъявленные скептики. Дом и земельная собственность Умозрительной Букашки были надежно изолированы от остального мира. Тайные агенты, снайперы, размешенные на крышах, и наружная охрана возвели вокруг матери с ребенком непроницаемую границу. К этим драконовским мерам безопасности Дамьена принудили постоянные угрозы, ибо верующие в приход Мессии дошли до такого неистовства в результате пропаганды Луи, что способны были совершить покушение. Замок превратился в пороховой погреб, в мишень для любого безумца. Власти, которые охотно сотрудничали с Мадлен с тех пор, как Луи образумился, восприняли известие о Конечном Перевороте чрезвычайно серьезно. Так вот почему хищник не желал выходить из клетки - Он готовил нам рай на земле! Властители дум, служители культа и высшие чиновники склонились перед верховной силой, силой мысли - этот малыш, возможно, держал в ручонках бразды мировой судьбы. На сей раз, господа, без глупостей! Стремясь избежать ошибки, допущенной Понтием Пилатом в отношении Иисуса, они распорядились создать для Матери все необходимые условия. Она же попросила только об одном - закрыть дело доктора Фонтана. И врача выпустили на свободу после трехлетнего заключения. Несчастный гинеколог тут же примчался, чтобы поблагодарить Мадлен; сопровождала его Марта с красными от слез глазами и с лицом в глубоких морщинах, размытых потоками влаги, которой другому хватило бы на всю жизнь, - она также лепетала невнятные благословения. Фонтан постарел, стал еще более близоруким, а преждевременно поседевшие волосы придавали ему величавый и внушительный вид. Со своего ложа скорби Мадлен произнесла прочувствованную защитительную речь перед Дамьеном и сановниками Церкви. Она напомнила о неоценимых заслугах, о целиком оправдавшей себя методе первых недель, благодаря которой Луи и превратился в нынешнего Великого Мудреца. Под воздействием этой речи и вкрадчивых манер доктора не устояли и самые закоренелые предубеждения. Мадлен довершила дело, примирив Луи с Фонтаном в ходе незабываемого открытого заседания. Встав на колени, врач с трогательным смирением воззвал к милости Мышонка, который тут же даровал ему полное прощение - прошлое осталось в прошлом, и за несколько недель до Всеобщего Обновления следовало забыть былые обиды. И Луи совершил великодушный жест, поразивший присутствующих до глубины души, - возвел Фонтана в ранг своего личного врача. Итак, мир был заключен, старые раны зарубцевались, и Мадлен могла теперь беспрепятственно проводить долгие часы в обществе Фонтана - последний получил право на столь продолжительные встречи в силу своего нового назначения. Она переговаривалась с ним при помощи записочек с очень простым кодом - каждая буква означала следующую за ней в алфавите. Таким образом, "а" следовало читать как "б", "б", - как "в" и так далее вплоть до буквы "я", которую следовало читать как "а". Фонтан, не переставая говорить вслух на самые безобидные темы, отвечал ей таким же манером, а затем каждый уничтожал записочки другого. Нужно было остерегаться слежки приверженцев, а главное - Луи, ибо тот имел возможность наблюдать за ними на своих многочисленных экранах. В отличие от Малыша-Патриарха, щедро отпускавшего все грехи, Фонтан ничего не забыл, и его злоба только усилилась после трех лет тюрьмы - он жаждал любой ценой истребить мерзавца, которого помог создать. Его ошеломила подобная же решимость Мадлен - на это он и надеяться не смел. Даже Марта в паузах между рыданиями высказалась в пользу задуманного предприятия. Луи восстановил против Себя чудовищную коалицию враждебных сил! Однако все зависело от успеха или провала выступления, назначенного на 15 августа. Было уже слишком поздно предпринимать что бы то ни было до этого дня. Малейшая оплошность могла навлечь на них подозрения, и тогда их ожидала бы ужасная кара. Если предсказание Луи сбудется, то их унесет ураганом вместе со всеми и они очнутся в мире, где слова "наказание" и "репрессии" потеряют всякий смысл. Напротив, если предсказание окажется ложным - а Фонтан молился, чтобы так и случилось, поскольку месть для него значила больше, нежели всеобщее спасение, - им нужно будет немедленно нанести удар Ловкачу, воспользовавшись Его смятением и возможным разбродом среди Его сторонников. Итак, оставалось лишь ставить на поражение младенца. Фонтан, ежедневно осматривавший Луи, вскоре сообщил Мадлен потрясающую новость: Маленький Хвастунишка усыхал примерно на миллиметр в сутки. Его пальцы таяли на глазах, вновь превращаясь в крохотные наросты, ногти опадали и рвались, словно бумага, члены атрофировались, зубы расшатывались, скелет все четче проступал сквозь кожу. А кожа у Него была такой черной, как если бы Он окунулся в ушат с чернилами. Он становился окаменелостью, возвращаясь к эмбриональному состоянию. Это походило на чудо - судьба была на их стороне, сама природа ополчилась против Того, кто посмел бросить ей вызов. И еще одна удача: в клетушке Отшельника все стояло вверх дном, очки, с помощью которых Он мог рассматривать Мать изнутри как при дневном свете, разбились, а связка ключей от личных покоев Мадлен рассыпалась. Тем не менее Фонтан настаивал на крайней осмотрительности и внешнем почтении - Луи должен верить, что они непоколебимо верны Его делу. Подавая пример, врач рассыпался в любезностях, громогласно благословлял Великолепного Фанфарона и заставлял Мадлен быть приторно ласковой с сыном. Она, однако, покончила с профессиональным сном - в такое время дремать было нельзя, последние дни Творения нужно прожить с открытыми глазами. Те недели, что предшествовали Событию, породили великое множество слухов. Одни уверяли, будто от паковых льдов на полюсе оторвались огромные айсберги в форме женской груди и откочевали в норвежские фиорды, где из них потоками полилось молоко, распространяя опьяняющий запах материнства. Другие рассказывали, что в западных провинциях Канады ангелы с женским бюстом и младенческими лицами усаживались за семейные столы, приложив два пальца ко рту и призывая тем самым к безмолвию. С тех пор во многих деревнях люди онемели. Ни один из этих слухов не подтвердился, и по мере приближения Великого Вечера все ощутимее ослаблялись путы, наложенные разумом, - это считалось почти нормальным, ибо компас всегда безумствует в непосредственной близости от магнитного поля. Человеческий род, можно сказать, ощущал себя на каникулах: все рабочие графики были сорваны, все проекты заморожены, и никто не рисковал строить хоть малейшие планы на будущее. Всех взбудоражила прокламация Луи. Каждый день Ему доставляли тысячи послании и телеграмм с призывом: освободите нас от каторжного ярма жизни, избавьте от труда и тягот. Сектанты и ярые приверженцы посылали Ему амулеты, заклятия, эзотерические формулы, уверяя Его, будто Он может воспользоваться их грозной силой. Шарлатаны пытались внушить легковерным, будто им удалось обогнать Его, - забравшись на возвышение посреди улицы, они с ужасными гримасами бормотали нечто нечленораздельное. Их кривлянье никого не могло обмануть, и служба безопасности Божественного Дитяти быстро разогнала их, используя дубинки и железные прутья. Казалось, никто не воспринимал конец света трагически - разве не суждено было всем возродиться в отрешенной мудрости и безмятежном спокойствии? Луи не было никакого дела до этих пертурбаций. Он исступленно занимался, позволяя Себе лишь посмотреть по телевизору одну-две серии в день. Поскольку он очень спешил - прошу Меня простить, на следующей неделе у нас Страшный Суд! - то читал теперь лишь краткие резюме и сокращенные компиляции. По Его заказу был сделан тезисный пересказ "Войны и мира", "Трех мушкетеров", "Братьев Карамазовых", "Доктора Живаго", "В поисках утраченного времени". Отчего Он не применил этот метод с самого начала - насколько быстрее пошло бы дело! Сейчас Он прорабатывал знаменитый роман Роберта Музиля "Человек без свойств", уложенный в десять страниц, - краткое содержание, анализ основных действующих лиц, новаторская сущность произведения для своей эпохи и наиболее выразительные цитаты. Познать сердцевину, не отвлекаясь на детали, переключая первую и вторую скорость, - вот к чему Он теперь стремился. Равным образом, у Него уже не было времени слушать один за другим музыкальные шедевры, и Ему передавали смесь - Бетхоцарта, Телешубахмана, Монтевапьди. Как-то раз из-за ошибки программиста Он принял Золя за Диккенса - право же, какая безделица, какой пустяк! Наконец наступил долгожданный день. Уже на рассвете на улицах крупнейших городов Европы, Америки и Азии стали собираться тысячные толпы - мужчины, женщины, дети. На каждом перекрестке были установлены громадные экраны. Поскольку в северном полушарии стояло лето, многие ночевали под открытым небом, и центральные артерии столиц напоминали стойбище кочевников пустыни. Даже в Париже остановилось все движение. Кареты "скорой помощи" уже не считали нужным отвозить страдальцев в больницу - зачем лечить их за несколько часов до Уничтожения? Мадлен с сыном почивали в бронированной камере в центре громадного зала для парадных приемов. Подступы к Замку были усыпаны розами, гвоздиками, белыми лилиями, а также гвоздями, битым стеклом и противопехотными минами. Целая батарея переносных кинокамер должна была обеспечить трансляцию через все искусственные спутники Земли и телецентры крупнейших армий. Многочисленные ракеты были подготовлены к запуску, дабы передать полученный сигнал в отдаленные сферы. По соглашению с Луи было решено сократить до минимума сценические эффекты: будет звучать тихая мелодия "Реквиема" Брамса, а сумеречное освещение на черном фоне создаст необходимый настрой неизбежного конца. Проницательный Негодник привел Себя в порядок для Страшного Суда: Он долго вычесывал хохолок (по правде говоря, состоявший из одного волоска - жесткого, как стальная нить), вымылся с ног до головы, начистил последний отросток мозгового вещества, не превышавший размерами козлиные рожки, - жалкий остаток былого цветения, - сменил набедренную повязку на пестрые бермуды и, усевшись по-турецки, застыл в ожидании. Заводы, конторы, школы закрылись, тогда как ворота больниц, зоопарков и казарм распахнулись. К чему сохранять подобие порядка, если всем - рабочим и солдатам, преступникам и безумцам - предстояло пережить искупление ценой единственной фразы? Некоторые торговцы, лишившись рассудка, предлагали даром норковые манто, драгоценности, роскошные часы - но ни одна рука не потянулась за ними. Банкиры с радостью выносили мешки с крупными купюрами, опустошали свои сейфы - при полном равнодушии зрителей. На пороге преображения жажда наживы оставила людей: богачи приглашали в свои прекрасные дворцы бедняков, задавали им пиры на золотой и серебряной посуде, проститутки готовы были безвозмездно отдаться первому встречному, но никого не прельщала эта бесплатная свежая плоть, хозяева предприятий соглашались на головокружительное повышение зарплаты. На улицах царило радостное смятение, враги и поссорившиеся супруги просили друг у друга прощения, убийцы в тюрьме целовались со своими надзирателями, волки и медведи, чьи клетки стояли открытыми, играли с малышней, которая лезла им на спину, цепляясь за шерсть, матери подкладывали новорожденных детей львам и пантерам, а те любовно их облизывали. Все живущее было охвачено порывом терпимости и любви. Адепты Божественного Дитяти расхаживали с флагами, распевая гимны, разбрасывая цветы и призывая каждого к сосредоточению. Мир несчастья и несправедливости должен был исчезнуть, как если бы задули свечу. В патетическом грохоте барабанов на всех экранах планеты в ранний послеполуденный час появился Младенец-Самородок. Повсюду, с севера на юг, с востока на запад, прокатился единый крик ужаса и отвращения. Дети с воплем устремились в объятия матерей. Конечно, и прежде ходили слухи, что Спасителю Нашему далеко до Адониса, однако никто - поскольку это было Его первое появление на публике - не знал, что Он так отталкивающе уродлив. Дамьен, потрясенный этим зрелищем, пожалел, что для прикрытия Божественного Дитяти не использовали дымовую завесу, как предлагали некоторые из приверженцев. Он был настолько омерзителен, что при одном взгляде на Него охватывал страх подцепить это безобразие, заразиться им, как дурной болезнью. Луи стал еще гаже с тех пор, как Люсия увидела Его на фотографии в материнской спальне. Сидевшая на голове корона из кремниевых пластинок походила на настоящий терновый венец, а вокруг крючков застыли крупные капли засохшей крови. Его мордочка младенца-старикашки, сморщенная и беззубая, источала потоки из всех отверстий: глаза у Него слезились, из носа текло, изо рта лилась слюна. Из черепа Его исходило какое-то скрежетанье, как если бы пытался заработать проржавевший часовой механизм. Возле крохотной мозговой опухоли на темени, ставшем плоским, словно вертолетная посадочная площадка, был установлен маяк, мигавший красными и синими бликами. Скрюченный малыш напоминал доисторическое существо, увешанное современными бирюльками, - и это сочетание внушало неизъяснимый трепет. Зрители зажмурились от омерзения, однако им пришлось вновь обратить взор к экранам - хотели они того или нет, именно эта гнусная маска должна была изречь Истину. Суеверные люди тут же обнаружили в Луи отталкивающие добродетели чеснока, который, как известно, отгоняет вампиров. Младенец начал концентрироваться. На Его лбу проступили крупные капли пота; испарение за ними не поспевало, а потому Он вскоре весь покрылся липкой, словно у земноводных, пленкой. Маяк Его вращался все быстрее. Было два часа пополудни, стояла невыносимая жара, все живое стремилось укрыться в тени. Жарко было даже обитателям Берингова пролива, даже эскимосам на полярной верхушке мира - ибо они тоже отождествляли себя с Мерзкой Личинкой. Было странно сознавать, что через несколько минут понятия холода и зноя, голода и жажды потеряют всякий смысл. Во вселенной, которая заменит нынешнюю, температурных перепадов уже не будет, достаток станет общим уделом, в мире навсегда воцарятся сытость и довольство. В момент прощания со своей тленной оболочкой смертные испытывали к ней необычайную нежность, иллюзорные чувственные ощущения казались им особенно приятными. Самые слабодушные плакали и обнимались, прощаясь друг с другом. Луи, вызвавший поначалу отвращение, постепенно пробудил к Себе жалость. Все было прощено Мальчонке - ведь это из-за нас он превратился в урода, Он несет на лице стигматы наших заблуждений. Губы у Него приоткрылись, Он всхлипнул, сморщился, несколько раз чихнул. В довершение всего у Него был насморк! Ах, бедняжка! Все мамаши в едином порыве вытащили из карманов платки, чтобы вытереть Ему нос. На востоке уже темнело, тогда как на западе занималась заря. Но для соотечественников Луи наступили сумерки - было ясно, что Истина грядет с прохладой уходящего дня. Теперь к Пацану-Мученику обращали слова утешения и поддержки, выкрикивали Его имя, взывали к Нему, умоляя покончить со старым миром, - и чувства всех людей слились и растворились в этом коллективном напряжении. Было что-то грандиозное в стремлении тщедушного монстра к Абсолюту. Сомневаться уже не приходилось - человечество было на пороге нового времени. Наконец, то и дело оглаживая Свою церебральную свечку, как если бы от этого зависела стимуляция нервных окончаний, Мерзкий Засранец невнятно забормотал. Все вздрогнули, затаив дыхание. У Него застучали зубы, рот округлился, и наружу выполз обложенный язык. В глазах, устремленных в пустоту, вспыхнуло зловещее пламя, а крохотный хохолок на голове, побагровевший от непрестанного почесыванья, поднялся, словно огненный факел. Вокруг Него образовалось какое-то свечение, лучезарная аура. Он пустил пузыри, и слюна полилась сильнее - если бы Он догадался вытереть рот, тысячелетнее царство уже наступило бы! Лицо Его исказилось от нервного тика, прострелившего всю левую сторону. Казалось, будто Он шепотом разговаривает Сам с Собой, будто некая высшая сила, овладев полостью Его рта, диктует Ему невнятные слова. Пот струился с Него ручьями, разжижая даже сгустки крови вокруг тернового венца, который постепенно оседал глубже. Его пальцы без ногтей, похожие на культяшки прокаженного, скрючились, вознеслись к лицу, затем снова опустились. Новое урчание сорвалось с Его губ - это были хрипы, стоны, и люди тщетно напрягали слух, пытаясь разобрать хоть что-то членораздельное. У Него началась икота, Он срыгнул - Истина была совсем близко, она рвалась из Его нутра, гоня перед собой воздух. Эта отрыжка никого не шокировала, а лишь увеличила напряжение. Внезапно во взоре малыша выразилось невероятное отчаяние. Зрачки у Него стали стремительно вращаться. Он закатил глаза. Вот оно! Он знает, Он сейчас скажет. Пять миллиардов человек в едином порыве легли на землю ровными рядами - через секунду они испытают преображение. Луи и в самом деле только что испытал Озарение, достиг того места вне времени, где все кончается. И едва не испустил дух. Одним взглядом Он охватил весь путь земной, познал Огненные Письмена, Высшую мудрость, Альфу и Омегу. Выдержать это было невозможно. Под воздействием испытанного шока в глубинах Его мозга произошло короткое замыкание, вызвавшее пожар. В течение нескольких минут тем, кто осмелился поднять голову, показалось, будто они видят в зрачках младенца, распахнутых как окна, полыхающие в огне полки с книгами; тысячи и тысячи страниц, сгорая, свертывались, вспыхивали красивыми языками пламени, отбрасывали мириады искр и светились красноватыми бликами. Потом глаза маленького человечка затянуло занавесом дождя из пепла. Он скрючился, словно от невыносимой боли, и закричал надтреснутым, нетвердым голосом: - Помогите, помогите... Все экраны вдруг погасли. Изображение исчезло, и слышался только звоночек, который тренькал, тренькал, тренькал - равномерно и неутомимо, как погребальный колокол. И наступил день, когда Мадлен с Фонтаном оказались в огромном пустом доме, затравленные кредиторами, без единого слуги. Церемония конца света обернулась мятежом - сразу же после фиаско Луи обезумевшие толпы ринулись громить государственные учреждения. Разочарование было слишком жестоким, и кто-то должен был заплатить за это. Служители Божественного Дитяти, которые не успели снять свои тоги, подверглись суду Линча. Хищные звери, выпущенные на свободу, мгновенно обрели прежние инстинкты и пожрали десятки невинных людей. Повсюду день этот был омрачен разгулом насилия и грабежами. Разнузданная орда взяла штурмом Замок Кремеров, и служба безопасности с трудом восстановила порядок. Одно крыло здания сгорело дотла, и Мадлен изрядно струхнула, боясь изжариться заживо. В течение следующей недели в каждой второй стране было введено чрезвычайное положение, однако небольшие группы агитаторов продолжали распространять анархию. Наконец всеобщая горячка утихла, и жизнь пошла своим чередом. Но Луи уже поносили на всех перекрестках - эта профанация распространялась со скоростью эпидемии. Он воплощал на самом отталкивающем, нечеловеческом уровне всю сумму познаний и вершину эрудиции. Прежде Его ненавидели за гениальность, а теперь презирали за слабость. Кричать "помогите" на пороге Золотого века - какой позор! Первым делом он лишился своих больших букв - так у ангела оторвали бы крылья. Смехотворный Мессия предстал в своем подлинном обличье - это был символ претенциозного ничтожества, мелкий прохвост. Для него не жалели уничижительных эпитетов, именуя блевотиной выкидыша, отребьем биде. Ему не могли простить прежней веры, былых иллюзий. Многие предлагали судить его. Церковь, в лице уцелевших служителей, попыталась защитить низвергнутого божка. Фонтан с поразительной властностью завладел браздами правления, возглавил организацию и изгнал Дамьена с приспешниками, возбудив против них уголовное дело по обвинению в провале Луи. Затем он установил такую железную дисциплину при помощи тотальной слежки и телесных наказаний, что разбежались самые преданные приверженцы. Редко бывает, чтобы вожак с таким остервенением разгонял собственный отряд, а Марта, хоть и продолжала рыдать, от брата не отставала - исправно строчила доносы и щедро раздавала тумаки. В довершение всего доктор, делая вид, будто защищает Божественного Дитятю, превозносил его в таких выспренных словах, что окончательно восстановил общественное мнение против маленькой сволочи. На сей раз с ним не собирались церемониться. Все с нарастающей злобой топтали ногами старообразного младенца-зубрилу, поливая потоками грязи его таланты и его ум. Люсия имела невиданный успех, рассказав на страницах бульварного еженедельника о злополучных ухаживаниях "Мерзкого Сосунка". Она нашла жестокую фразу, которая облетела весь мир: "Луи Кремер? В голове пусто - все в штаны ушло!" С каждым днем таяли подаяния доброхотов. Истеричные вдовы, некогда готовые жертвовать любые суммы Устрашающему Клопику, не желали больше и слышать о нем. Из Замка уходили последние садовники и мажордомы, прихватив с собой мебель вместо задержанного жалованья. И постепенно интерес к малышу упал. Спустя несколько месяцев после памятного телевизионного выступления редко какая из газет еще упоминала его имя. Сами хулители устали уже разносить его в пух и прах. Он испарился из памяти людской, преданный равнодушному забвению. А пресыщенная публика, утоляя жажду новизны, устремилась на поиски других развлечений. Матери и доктору тоже несладко пришлось за эти месяцы. Чертенок едва не добился своего - они уцелели на самом краю пропасти в момент всеобщего возмущения! Глубокой ночью Фонтан с помощью Марты и водителя грузовика перевез огромную Мадлен в деревенский дом, заранее снятый им вдали от всякого жилья. Он желал запутать следы, обезопасить себя от возможного судебного преследования, а главное - довершить начатое без нежелательных свидетелей. В этом убежище находилась аппаратура высокой мощности и точности: мать, по-прежнему прикованная к постели, была, как и в первые дни беременности, опутана проводами, а многочисленные камеры исследовали каждый сантиметр ее чрева. Микрофоны, закрепленные у пупка, фиксировали каждый вздох ребенка. И хотя тот ни разу не подал голоса после 15 августа, Фонтан приказал Мадлен пить с утра до вечера, пить что угодно - шампанское, водку, джин, вино, - лишь бы это одурманивало младенца. Все, что лишало его разума и вело к деградации, было благотворным. Одновременно он вводил в вену матери химический состав собственного изобретения, посредством которого намеревался растворить паразита. Опьяненный парами вдыхаемого алкоголя, оглушенный увиденным в достопамятный день, Луи разлагался. Он ничего не помнил, кроме удара молнии, поразившего его изнутри и опалившего виски, - эта ужасная боль никак не проходила. Мозг его погибал, обращался в прах - от громадной цитадели, еще недавно гордо возвышавшейся на голове, остались только хрупкие перегородки с пустыми ячейками. Живая же его часть, сохранившаяся под черепной коробкой, где еще тлел не до конца потушенный огонь, напоминала льдину на вскрывшейся реке - она уплывала вдаль, унося с собой обломки былой мощной психики. Малыш двигался обратным путем, к началам цивилизации, возвращался от сложного к простому, от знания к невежеству, от коры к слизистой оболочке, теряя по дороге память, способности, рефлексы. На родном языке он уже не мог говорить и лепетал нечто бессвязное на арабском, персидском, немецком, датском, киргизском. Он стал воплощением той самой вавилонской башни, того бессмысленного компендиума, с которыми намеревался бороться. Он пищал, переходя от краткого взлета к полному бессилию, гордо выпрямлялся, чтобы ниже упасть. Голова, все еще слишком большая в сравнении с телом, увлекала его своей тяжестью вперед или назад соответственно углу наклона. Неспособный подняться, он извивался, словно рептилия, в материнской тине, пытаясь оттолкнуться скрюченными руками и ногами. На месте чудных бассейнов, где он некогда плескался, возникли горькие вязкие болота. Матка превратилась в настоящую трясину: когда Луи удавалось взобраться на какую-нибудь кочку, мерзкие волны почти захлестывали его, и он с трудом ускользал от их липких объятий. Все приводило его в смятение и ужас: из почвы вырывались кипящие гейзеры, из слизистых оболочек сочилась кислота, изъязвившая ему кожу, колючки впивались в тело, и он истекал чернилами. Его била дрожь, постоянно хотелось пить и есть. Совсем недавно мама была дворцом бриошей и варенья, пещерой пряников. На стенках матки произрастали фисташки и миндаль, шоколад и марципан. Стоило только руку протянуть - и собирай обильный урожай. А теперь все, что Луи срывал с перегородок, вызывало тошноту - он ничего не мог проглотить, чтобы тут же не выблевать обратно. От его влажной камеры несло вонью заброшенного рынка, гниющих отбросов. И тюрьма его достигла просто устрашающих размеров - весь окружающий пейзаж на глазах увеличивался в объеме, позволяя ему определить, насколько сам он уменьшился. Подумать только, ведь было время, когда он доставал головой до потолка, - а сейчас тот отступил на несколько метров. Над маленьким затворником возвышался отныне собор с грандиозными сводами, с балками головокружительной высоты. И он смутно различал вокруг себя ужасающий лунный ландшафт - остроконечные пики гор и циклопические нагромождения камней. Во мраке ему чудились чьи-то шаги, глухой говор, пристальный взор неких злобных глаз. Полузатонувшие в тине компьютеры путали его мониторами, равными экрану кинотеатра, их клавиши были размером с булыжник, а телефонные трубки преграждали дорогу, подобно рухнувшим деревьям. Из трясины выглядывали дискеты, похожие на колеса какого-то загадочного механизма, и однажды он лишился остатков пальцев, ухватившись за их острые края. Зрение его было ослаблено вспышкой молнии при озарении, и он постепенно слеп - двигаться ему п