она", - заметил Лучони с многозначительной улыбкой и сложил карты, которые держал в руке веером. "Кто она?" "Вот уж не хотел бы, - повторил Лучони, - чтобы это была собака отшельника". Кавалер Бернардис, до которого всегда все доходило позже, чем до других, как-то странно оживился. "А я эту зверюгу уже видел, - сказал он. - Да-да, я видел ее здесь поблизости. Уж не твоя ли она, Дефенденте?" "Моя? Как это так моя?" "Если не ошибаюсь, - продолжал настаивать Бернардис, - я видел ее возле твоей пекарни". Сапори стало не по себе. "Ну, знаете ли, - сказал он, - там столько собак бродит... Может, конечно, и эта была... но я лично такой не помню". Лучони многозначительно закивал головой, словно подтверждая собственные мысли. Потом сказал: "Да, да, должно быть, это и впрямь собака отшельника". "Но почему же, - спросил пекарь, принужденно улыбаясь, - почему она должна быть именно собакой отшельника?" "Все совпадает, понимаешь? Не случайно она такая тощая. Сам прикинь. Несколько дней она просидела на могиле: собаки, они всегда так... Потом почувствовала голод... и вот, пожалуйста, явилась сюда". Сапори промолчал. Пес между тем, оглядевшись по сторонам, на какое-то мгновение задержал свой взгляд на окне кафе, за которым сидели трое мужчин. Пекарь высморкался. "Да, - сказал кавалер Бернардис и посмотрел на Сапори, - могу поклясться, что я ее уже видел. Видел не раз, именно возле твоего двора". "Возможно, возможно, - отозвался пекарь. - Но я лично не помню..." Лучони с хитрой улыбочкой заметил: "Меня хоть золотом осыпь, а такую собаку я б у себя держать не стал". "Она что, бешеная? - испуганно спросил Бернардис. - Ты считаешь, она бешеная?" "Да какая там бешеная! Но мне лично не внушала бы доверия собака... собака, которая видела бога!" "Как это видела бога?" "Разве это не собака отшельника? Разве не была она при нем, когда там что-то начинало светиться? Всем, наверное, понятно, что это был за свет! Собака же находилась в это время там. Скажете, она ничего не видела? Скажете, она спала? При таком-то представлении?"- сказал он и весело рассмеялся. "Чепуха! - возразил кавалер. - Еще неизвестно, что это там светилось. При чем тут бог? Прошлой ночью то же самое было..." "Прошлой ночью, говоришь?" - переспросил Дефенденте, и в его голосе зазвучала надежда. "Да, я собственными глазами видел. Огни были не такие сильные, как прежде, но света от них было все же достаточно". "Ты уверен? Именно прошлой ночью?" "Да прошлой, прошлой, черт побери! Точно такие же, как и прежде... Зачем это богу понадобилось являться туда прошлой ночью?" Тут лицо у Лучони стало и вовсе хитрющим: "А кто тебе сказал, что прошлой ночью огни светились не для него?" "Для кого - для него?" "Для пса, конечно. Может, только на этот раз вместо господа бога собственной персоной из рая явился отшельник? Увидел пса на своей могиле и подумал, наверное: "Гляди-ка, мой бедный пес..." А потом сошел на землю и сказал собаке, что беспокоиться больше не о чем, что она уже достаточно наплакалась и теперь может идти искать себе бифштекс!" "Да что вы, это же здешняя собака! - продолжал твердить свое кавалер Бернардис. - Честное слово, я видел, как она вертелась около пекарни". XI  Дефенденте вернулся домой в полном смятении. Что за неприятная история! Чем больше он пытается убедить себя, что подобная вещь невозможна, тем больше утверждается в мысли, что это действительно собака отшельника. Беспокоиться, конечно, нечего. Но должен ли он по-прежнему каждый день оставлять для нее хлеб? Дефенденте подумал; если перестать ее подкармливать, она снова начнет красть хлеб во дворе. Как же быть? Надавать ей пинков? Пинков - собаке, которая как-никак видела бога! Поди разберись в этом темном деле! Не так-то все просто, как кажется. Во-первых, действительно ли дух отшельника явился прошлой ночью собаке? И что он мог ей сказать? А вдруг он ее заколдовал? Может, собака теперь понимает человеческую речь и, как знать, не сегодня-завтра сама с ним заговорит? Раз в дело замешан бог, тут жди чего угодно. Сколько подобных историй мы уже слышали! Он, Дефенденте, и так уже стал посмешищем; а если бы кто-нибудь узнал, какие страхи одолевают его сейчас! Не заходя домой, Сапори заглянул в дровяной сарайчик. Хлеба, который он оставил под лавкой две недели тому назад, уже не было. Выходит, собака все же забегала сюда и унесла хлебец вместе с муравьями и приставшим к нему мусором? XII  Однако на следующий день собака за хлебом не пришла; не пришла она и на третье утро. Это Дефенденте вполне устраивало. Сильвестре умер, значит, все надежды на пользу, которую можно было бы извлечь из дружбы с ним, развеялись. И тем не менее, найдя в пустом сарайчике одиноко лежащий под лавкой хлебец, пекарь испытал какое-то разочарование. Но уж совсем не по себе ему стало, когда дня через три он вновь увидел Галеоне. Собака, явно сытая, куда-то бежала по выстуженной площади; теперь она выглядела совсем не так, как тогда, когда он смотрел на нее из окна кафе. Теперь она крепко держалась на ногах, не пошатывалась и хотя была еще тощей, но не такой изможденной, уши у нее стояли торчком, а хвост закручивался кверху. Кто же ее кормил? Сапори огляделся по сторонам. Люди равнодушно проходили мимо, словно этого животного для них не существовало. Перед обедом он положил, как обычно, под лавку свежеиспеченный хлебец и добавил даже кусок сыра. Собака не явилась. С каждым днем Галеоне становился все здоровее и крепче, его длинная шерсть стала густой и блестящей, как у господских собак. Должно быть, кто-то о нем заботился; И скорее всего не кто-то, а многие, и каждый делал это по секрету от других, в каких-то своих тайных целях. То ли им внушало страх само животное, видевшее больше, чем следовало, то ли они рассчитывали вот так, задешево, купить благословение господне, не опасаясь, что их засмеют соседи. А может, у всего Тиса на уме было одно и то же? И каждая семья с наступлением вечера старалась под покровом темноты заманить пса к себе, задобрить его лакомым куском? Не потому ли Галеоне больше не приходил за хлебцем? Сегодня ему, наверное, уже перепало кое-что повкуснее. Но вслух об этом не говорил никто, а если случайно речь заходила об отшельнике, то все поскорее старались перевести разговор на другую тему. Когда же на улице появлялся Галеоне, люди отводили глаза, словно это просто одна из тех бродячих собак, от которых нет житья в городах и селениях на всей земле. Сапори же молча злился - как человек, первый сделавший гениальное открытие, которым завладел! теперь другие, более решительные люди, чтобы извлечь из него незаслуженную выгоду. XIII  Неизвестно, видел Галеоне бога или не видел, но он, конечно, был не обычной собакой. Почти с человеческой степенностью обходил он дома, заглядывал во дворы, лавки, кухни и стоял, бывало, неподвижно целую минуту, наблюдая за людьми. Потом тихо исчезал. Что таилось там, за этой парой добрых и грустных глаз? Вполне возможно, что через них в собачью душу проник образ всевышнего. Какой след он оставил там? И вот дрожащие руки стали тянуться к псу с кусками пирога и куриными крылышками. Галеоне, уже пресыщенный, смотрел человеку прямо в глаза, словно пытаясь угадать его мысли. И человек, не выдержав этого взгляда, уходил из комнаты. Бродячим и назойливым собакам в Тисе доставались лишь пинки и побои. С этим такого никто бы себе не позволил. Постепенно все стали чувствовать себя участниками своеобразного заговора, но вслух об этом говорить не осмеливались. Старые друзья заглядывали в глаза друг другу, тщетно стараясь прочесть в них молчаливое признание, и каждый при этом надеялся распознать сообщника. Но кто отважился бы заговорить первым? Один лишь неустрашимый Лучони без смущения касался щекотливой темы. "Глядите-ка, глядите, вот она, наша славная псина, видевшая бога!" - нахально возвещал он, заметив Галеоне. И, ухмыляясь, многозначительно поглядывал на присутствующих. Но остальные чаще всего делали вид, будто намеков его не понимают, с недоумением спрашивали, что именно он имеет в виду, и, снисходительно покачивая головой, говорили: "Да что за чепуха! Смешно даже. Бабские предрассудки!" Промолчать ли, еще того хуже, поддержать шуточки старшего мастера - значило скомпрометировать себя. И потому разговор пресекали какой-нибудь глупой шуткой. Только у кавалера Вернардиса всегда был готов один ответ: "Да при чем здесь собака отшельника? Говорю вам, это местная тварь. Она уже не первый год шатается по Тису, чуть не каждый день я вижу, как она вертится у пекарни!" XIV  Однажды, спустившись в погреб, чтобы проделать свою обычную махинацию с хлебом для бедняков, Дефенденте свял решетку с окошка и приготовился открыть дверцу в корзине. Снаружи, со двора, до него доносились крики нищих и голоса жены и подмастерья, пытавшихся их утихомирить. Привычным жестом Сапори потянул задвижку, дверца открылась, и хлебцы посыпались в мешок. В этот самый момент краем глаза он заметил в темном подвале что-то черное и резко обернулся. Это была собака. Стоя на пороге, Галеоне с невозмутимым спокойствием наблюдал за происходящим. В полутьме глаза собаки горели фосфорическим светом. Сапори окаменел. "Галеоне, Галеоне, - залепетал он фальшиво и заискивающе, - ах ты, хорошая собака... На вот, возьми!" И бросил ему хлебец. Но пес даже не взглянул на подачку, Словно с него было достаточно увиденного, он медленно повернулся и пошел к лестнице. Пекарь, оставшись один, разразился страшными проклятиями. XV  Собака видела бога, знала его запах. Кому ведомо, какие тайны она постигла? И люди смотрели друг на друга, словно желая найти подтверждение своим мыслям, но все помалкивали. Кто-то, уже собравшись наконец открыть рот, вдруг задумывался: "А что, если это просто моя фантазия? Что, если другим такое и в голову не приходит?" И снова делали вид, будто ничего не замечает. Галеоне совсем уже по-свойски забегал то туда, то сюда, заглядывал в остерии и хлева. Бывало, его вовсе и не ждали а он тут как тут, стоит себе неподвижно где-нибудь в уголке, приглядывается, принюхивается. И даже по ночам, когда все другие собаки спят, на фоне какой-нибудь белой стены можно было вдруг увидеть его силуэт, движущийся характерной для пса ленивой рысцой, слегка враскачку. Где же его дом? Где конура? Люди не чувствовали себя укрытыми от посторонних глаз даже за запертыми на засов дверями своего дома. Они постоянно прислушивались: вот шорох, зашелестели цветы, трава, вот мягкие и осторожные шаги по камням мостовой, далекий лай. Бу-ббу-ббу... - так лает только Галеоне. Вроде бы и не яростный лай, не резкий, но разносится он по всему городку. "Ладно, чего там! Может, я и сам просчитался", - смягчается маклер, только что жестоко ссорившийся с женой из-за двух сольдо. "Так и быть, на этот раз я тебя прощаю, но смотри, если это повторится, ты у меня вылетишь отсюда", - говорит Фриджимелика своему рабочему, вдруг раздумав его увольнять. "А вообще она очень-очень милая женщина..."- неожиданно и в полном противоречии с только что сказанным заключает синьора Бираице, вместе с учительницей перемывающая косточки жене синдика. Бу-ббу-ббу - лает бродячая собака. Вполне возможно, что лает она на другую собаку или на тень, на бабочку, на луну, но ведь не исключено, что есть у нее и иная, более обоснованная причина для лая; может, стены, дороги, поля не мешают ей видеть людскую подлость. Заслышав этот хрипловатый лай, пьянчуги, которых выставили из остерии, стараются держаться прямее. Вот Галеоне неожиданно появляется в каморке, где бухгалтер Федеричи строчит анонимное письмо, в котором сообщает своему хозяину - владельцу кондитерской, что счетовод Росси водится с подрывными элементами. "Что это ты там пишешь, бухгалтер?" - такой вопрос чудится ему в кротких собачьих глазах. Федеричи сдержанно указывает псу на дверь: "Ну-ка, приятель, пошел отсюда, пошел!" - не осмеливаясь произнести вслух рвущиеся из души ругательства. Потом он прикладывает ухо к двери, желая удостовериться, что собака уже ушла, и на всякий случай бросает свое письмо в огонь. Глубокой ночью кто-то совершенно случайно оказывается у деревянной лестницы, ведущей в квартирку бесстыжей красавицы Флоры. Ступеньки поскрипывают под ногами отца пятерых детей садовника Гуидо. Но вот в темноте блеснула пара глаз. "Черт побери, я же не туда попал! - восклицает Гуидо громко, чтобы его слышала собака, и кажется, будто он искренне огорчен этим недоразумением. - В такой темноте легко ошибиться... Это же вовсе не дом нотариуса!" - говорит он и стремительно скатывается вниз. Знакомый негромкий лай и мягкое, словно бы укоризненное ворчание раздаются в тот самый момент, когда Пинин и Джонфа, проникшие под покровом ночи на склад, собираются утащить оттуда два велосипеда. "Эй, кажется, кто-то идет", - шепчет Пинин, явно кривя душой. "Мне тоже показалось, - отвечает Джонфа. - Лучше давай смоемся". И они выскальзывают на улицу, так ничего и не взяв. А иногда Галеоне издает протяжный, похожий на стон звук как раз возле дома пекаря и в тот самый момент, когда Дефенденте, заперев за собой двери на два оборота, спускается в подвал, чтобы во время утренней раздачи отсыпать из корзины хлеб, предназначенный для бедняков. Пекарь даже зубами скрипит: как это он пронюхал, проклятый пес? И пытается сделать вид, будто ничего не случилось. Но тут его начинают одолевать тревожные мысли: а что, если Галеоне как-нибудь выдаст его? Прощай тогда все наследство. Свернув мешок и сунув его под мышку, Дефенденте возвращается в пекарню. Сколько будет продолжаться это преследование? Неужели собака так и не покинет городок? И вообще, сколько она еще проживет на свете? Может, есть все же способ избавиться от нее? XVI  Как бы там ни было, а люди после сотен лет нерадивости снова стали посещать приходскую церковь. По воскресеньям во время мессы встречались старые приятельницы. У каждой было заготовлено объяснение: "Знаете, что я вам скажу? По такому холоду единственное место, где можно отогреться, - это церковь. Стены у нее толстые, этим все и объясняется... Они отдают тепло, которое накопилось в них за лето!" - говорила одна. Другая замечала: "Что за славный человек здешний настоятель дон Табиа!.. Обещал дать мне семян японской традесканции, знаете, такой красивой, желтой?.. Что поделаешь!.. Если я не буду хоть иногда наведываться в церковь, он сделает вид, что забыл о своем обещании..." А третья оправдывалась: "Понимаете, синьора Эрминиа, я хочу сделать кружевное покрывало, как вон то, что на алтаре Святого Сердца. Не могу же я унести его домой, чтобы снять узор. Вот и приходится заглядывать сюда и запоминать... А он не такой уж простой!" Каждая слушала с улыбкой объяснения приятельниц, а сама заботилась лишь о том, чтобы ее собственный предлог выглядел достаточно убедительным. Но вот раздавался чей-то шепот: "Дон Табиа на нас смотрит!" - и все, как школьницы, утыкались носами в свои молитвенники. Ни одна не приходила без благовидного предлога. Синьора Эрмелинда, например, могла доверить обучение своей дочки, которая обожает музыку, только соборному органисту и теперь вот ходит в церковь, чтобы слушать свою дочку, когда хор поет Magnificat. Прачка устраивала в церкви свидания с матерью, которую зять не желал видеть в своем доме. Даже жена доктора, проходя несколько минут тому назад по площади, оступилась и подвернула ногу. Пришлось зайти посидеть здесь немножко, пока боль в ноге не успокоится. В глубине боковых приделов, рядом с седыми от пыли исповедальнями, там, где тени погуще, подпирали стены несколшько мужчин. Дон Табиа, стоя на кафедре, удивленно озирался и с трудом подыскивал нужные слова. Галеоне между тем лежал, растянувшись на солнышке, у входа; казалось, он наслаждается заслуженным покоем. Когда после мессы народ выходил из церкви, он, не двигаясь с места, украдкой на всех поглядывал. Женщины, выскользнув за дверь, расходились в разные стороны. Ни одна не удостаивала его даже взглядом, но до тех пор, пока они не сворачивали за угол, каждой казалось, что спину ей буравят два железных острия. XVII  Завидев тень какой-нибудь собаки, пусть даже отдаленно напоминавшей Галеоне, люди вздрагивали. Жизнь превратилась в муку. Где бы ни собиралось хоть несколько человек - рынке ли, на улицах ли в часы вечерней прогулки, - это четвероногое было тут как тут; казалось, его забавляет полнейшее безразличие к нему тех, кто наедине, тайком, говорит ему самые ласковые слова, угощает пирожками, сластями. "Да, где они, добрые старые времена!" - стали часто восклицать теперь жители городка - просто так, безотносительно, не уточняя, что именно они имеют в виду; и нет человека, который мгновенно не догадался бы, о чем идет речь. Под "добрыми временами" они, конечно же, подразумевают времена, когда каждый мог обделывать свои грязные делишки, без зазрения совести бегать к девкам в деревню, красть, что плохо лежит, а по воскресеньям валяться в постели чуть не до полудня. Лавочники стали заворачивать покупку в тонкую бумагу и отвешивать все точно; хозяйки больше не бьют служанок; Кармине Эспозито, тот, что держит тотализатор, уже упаковал свои пожитки - решил перебраться в большой Город; бригадир карабинеров Венарьелло целый день, вытянув ноги, загорает на скамье перед участком, просто помирая от скуки и не понимая, куда подевались все воры и почему теперь не услышишь смачных ругательств, от которых на душе становилось веселее. Теперь если кто сквернословит, то только в чистом поле и с оглядкой, лишь удостоверившись, что за изгородью не прячется какая-нибудь собака. Но кто рискнет высказать свое неудовольствие? У кого достанет смелости надавать Галеоне пинков или скормить ему котлету с мышьяком, о чем втайне мечтает каждый? Не приходится уповать и на провидение: логика подсказывает, что святое провидение должно быть на стороне Галеоне. Остается возлагать все надежды на случай. Такой, например, как эта грозовая ночь, когда небо раскалывается от грома и молний и кажется, что наступил конец света. Но у пекаря Дефенденте Сапори слух как у зайца, и раскаты грома не мешают ему расслышать какую-то странную возню во дворе. Наверное, это воры. Вскочив с постели, он хватает в темноте ружье и смотрит вниз через щели в ставнях. Два каких-то типа - так, по крайней мере, ему мерещится - хотят сорвать замок на двери склада. А в свете молнии он видит посреди двора еще и большую черную собаку, невозмутимо стоящую под потоками воды. Конечно же, это он, проклятый. Явился, чтобы устыдить воришек. Замысловато выругавшись, но не вслух, а про себя, Дефенденте заряжает ружье, медленно приоткрывает ставни - настолько, чтобы можно было просунуть ствол, и, дождавшись очередной вспышки молнии, целится в собаку. Первый выстрел сливается с раскатом грома. "Держите воров!" - кричит пекарь, а сам перезаряжает ружье и еще раз, теперь уже наугад, стреляет в темноту. Он слышит торопливые шаги удаляющихся людей, затем крики и хлопанье дверей по всему дому: сбегаются напуганные жена, дети, подмастерья. "Сор Дефенденте! - зовут его со двора. - Вы какую-то собаку убили!" Галеоне - каждый, конечно, может ошибиться, особенно в такую ночь, но похоже, что это именно он, - лежит, бездыханный, в луже: пуля попала ему прямо в лоб. Смерть была мгновенной, пес даже ног не вытянул. Но Дефенденте не желает взглянуть на него. Он спускается во двор, чтобы проверить, не взломан ли замок на двери склада, и, убедившись, что не взломан, желает всем спокойной ночи и отправляется досыпать. "Наконец-то!" - говорит он себе, мечтая поспать в свое удовольствие, однако так и не может сомкнуть глаз. XVIII  Ранним утром, пока не рассвело, двое подмастерьев унесли мертвую собаку, чтобы похоронить ее где-нибудь в поле. Дефенденте побоялся приказать им держать язык за зубами: те могли бы заподозрить неладное. Но он постарался сделать так, чтобы история эта не вызвала пересудов. Кто же все-таки разболтал о случившемся? Вечером в кафе пекарь сразу же почувствовал, что взгляды присутствующих направлены на него. Но стоило ему поднять глаза, как все тут же отворачивались, словно не желая его настораживать. "Кто-то у нас, кажется, стрелял сегодня ночью? - после обычных приветствий вдруг спросил кавалер Бернардис. - Серьезная, говорят, схватка произошла сегодня ночью у пекарни?" "Не знаю, кто это был! - ответил Дефенденте, напуская на себя безразличный вид. - Какие-то подлецы хотели проникнуть на склад. Мелкие воришки. Я сделал два выстрела вслепую, и они удрали". "Вслепую? - спросил Лучони своим ехидным тоном. - Почему же ты не стрелял прямо в них? Ты ведь их видел!" "В такую-то темень! Что там можно было разглядеть? Я услышал, как кто-то возится внизу, у двери, и выстрелил из окна наугад". "И таким образом... отправил на тот свет бедное животное, от которого никому не было никакого вреда". "А, да-да, - произнес пекарь, как бы что-то припоминая, - я, кажется, подстрелил какую-то собаку. Не знаю, как уж она там оказалась. Лично я собак не держу". В кафе воцарилось многозначительное молчание. Все смотрели на пекаря. Торговец канцелярскими товарами Тревалья направился к выходу. "Н-да... Всего вам хорошего, господа. - Затем, отчеканивая слова, добавил: - Всего хорошего и вам, синьор Сапори!" "Честь имею", - ответил пекарь и повернулся к нему спиной. Что этот тип хотел сказать? Уж не обвиняют ли они его в убийстве собаки отшельника? Вот она, людская неблагодарность! Их избавили от наваждения, и они же еще нос воротят. Что же это такое? Могли бы в кои веки не таиться. Бернардис как нельзя более некстати попытался внести в дело ясность: "Видишь ли, Дефенденте... кое-кто думает, что было бы лучше, если бы ты не убивал эту псину..." "А что? Я же не нарочно..." "Нарочно или не нарочно, но, понимаешь, говорят, что это была собака отшельника, и, говорят, лучше было бы оставить ее в покое, это, говорят, грозит нам всякими неприятностями... Ты же знаешь, когда люди начинают болтать..." "Да я-то какое отношение имею ко всем этим собакам отшельников? Черт побери, уж не вздумали ли эти идиоты меня судить?" - сказал он, пытаясь рассмеяться. Тут вмешался Лучони: "Спокойно, друзья, спокойно... Кто сказал, что это была собака отшельника? Кто распространяет подобную чепуху?" "Да они сами ничего толком не знают!" - пожав плечами, сказал Дефенденте. "Это говорят те, - заметил кавалер Бернардис, - кто видел сегодня утром, как ее хоронили... Говорят, это именно тот пес: у него на кончике левого уха было белое пятнышко". "А сам он весь черный?" "Да, черный", - ответил кто-то из присутствующих. "Крупный такой, и хвост ершиком?" "Совершенно верно". "По-вашему, это была собака отшельника?" "Ну да, отшельника". "Тогда смотрите, вот она, ваша собака! - воскликнул Лучони, указывая на дорогу. - Живехонькая. И еще здоровее, чем прежде!" Дефенденте побелел так, что стал похож на гипсовое изваяние. Своей ленивой трусцой по улице бежал Галеоне. На мгновение остановившись, он посмотрел через стекло на людей, собравшихся в кафе, и спокойно побежал дальше. XIX  Почему это нищим по утрам кажется, что им теперь достается больше хлеба, чем прежде? Почему кружки с пожертвованиями, в которые на протяжении долгих лет не попадало ни сольдо, сейчас весело позвякивают? Почему дети, бывшие до сих пор такими строптивыми, охотно бегут в школу? Почему гроздья винограда остаются на лозах до самого сбора и никто их не обрывает? Почему мальчишки не кидают камнями и гнилыми помидорами в горбатого Мартино? Почему все это и еще многое другое? Никто, конечно, не признается: жители Тиса упрямы и независимы, и никогда вы от них не услышите правды, то есть что они боятся какой-то дворняги, причем не того, что она их покусает, а того, что она может плохо о них подумать. Дефенденте исходил желчью. Это же рабство какое-то! Даже ночью невозможно дышать спокойно. Что за наказание - присутствие бога, если оно тебе не нужно! А бог был, и был не какой-то там сказкой, не прятался в церкви среди свечей и ладана, а бродил из дома в дом, избрав своим, так сказать, средством передвижения обычную собаку. Крошечная частичка Создателя, малая толика его души проникла в Галеоне и теперь его глазами смотрела, приглядывалась, примечала. Когда только к этой псине придет старость? Хоть бы она поскорее обессилела и сидела себе спокойно где-нибудь в уголке! Утратив из-за старости способность передвигаться, она перестала бы досаждать людям. А годы все шли и шли, на улицах не горланили и не сквернословили пьянчужки, после полуночи девицы уже не прогуливались и не хихикали с солдатами под портиками. Когда старая корзина Дефенденте развалилась от долгого употребления, он обзавелся новой, но не стал делать в ней потайную дверцу (пока под ногами путался Галеоне, он не осмеливался воровать хлеб у нищих). А бригадир карабинеров Венарьелло спокойно дремал на пороге казармы, удобно устроившись в глубоком плетеном кресле. Прошло много лет. Галеоне постарел, двигаться стал медленнее, и на ходу его заметно покачивало. Однажды с ним случилось что-то вроде паралича: отнялись задние ноги, и пес больше не мог ходить. На беду, произошло это на площади, когда он дремал рядом с собором на низкой каменной ограде, за которой тянулся изрезанный дорожками и тропинками крутой берег реки. С точки зрения гигиены положение было выгодным, так как животное могло отправлять свои естественные надобности, не пачкая ни ограду, ни площадь. Только место здесь было открытое, не защищенное от ветра и дождя. И на этот раз никто, конечно, не подал виду, что заметил пса, который дрожал всем телом и жалобно скулил. Болезнь бродячей собаки - зрелище малоприятное. Однако у тех, кто присутствовал при этом и по мучительным попыткам пса сдвинуться с места догадался, что именно случилось, екнуло сердце и в душе вновь затеплилась надежда. Во-первых, собака не могла больше бродить по городу - ей было теперь не под силу передвинуться хотя бы на метр. А главное, кто станет ее кормить на глазах у всего города? Кто первый осмелится обнародовать свою тайную дружбу с псиной? Кто рискнет сделаться всеобщим посмешищем? Все это вселяло надежду, что Галеоне скоро подохнет с голоду. Перед ужином горожане прогуливались, как обычно, по тротуарам вокруг площади, болтали о всяких пустяках: о том, например, что у дантиста появилась новая ассистентка, об охоте, о ценах на гильзы для патронов, о новом фильме. Полами своих пиджаков они задевали морду собаки, которая лежала, свесив задние ноги с края ограды, и хрипло дышала. Все глядели вдаль, поверх неподвижного животного, привычно любуясь открывавшейся их взору величественной панорамой реки, такой прекрасной на закате. Часам к восьми с севера нагнало тучи, пошел дождь, и площадь опустела. Но среди ночи, несмотря на непрерывный дождь, в городке появились крадущиеся вдоль стен тени: словно стягивались к месту преступления заговорщики. Пригнувшись, таясь от чужих глаз, они короткими перебежками приближались к площади и там, скрывшись в тени портиков и подъездов, выжидали удобного момента. Уличные фонари в этот час дают мало света, вокруг темень. Сколько же их, этих призраков? Не один десяток, наверное. Они несут еду собаке, но каждый готов пойти на что угодно, лишь бы остаться неузнанным. Собака не спит: у самого края ограды, на фоне черной долины светятся две зеленые фосфоресцирующие точки, и временами над площадью гулко разносится прерывистый жалобный вой. Все долго выжидают. Наконец кто-то, закутав лицо шарфом и надвинув на глаза козырек каскетки, первым отваживается приблизиться к собаке. Остальные не выходят из укрытий, чтобы рассмотреть смельчака: слишком уж каждый боится за себя. Одна за другой, с большими интервалами - чтобы избежать встреч, - таинственные фигуры приближаются к соборной ограде и что-то на нее кладут. Вой прекращается. Наутро все увидели Галеоне спящим под непромокаемой попонкой. На каменной ограде рядом с ним возвышалась горка всякой всячины: хлеба, сыра, мясных обрезков. Даже миску с молоком кто-то поставил. XX  Когда собаку разбил паралич, городок поначалу воспрянул духом, но это было заблуждением, которое очень скоро рассеялось. Животное, лежавшее на краю каменной ограды, могло обозревать сверху многие улицы. Добрая половина Тиса оказалась под его контролем. А разве мог кто-нибудь знать, как далеко он видит? До домов же, находившихся в окраинных кварталах и не попадавших в поле зрения Галеоне, доносился его голос. Да и вообще, как теперь вернуться к прежним привычкам? Это было бы равносильно признанию в том, что люди изменили всю свою жизнь из-за какой-то собаки, позорному раскрытию тайны, суеверно и ревностно оберегавшейся столько лет. Даже Дефенденте, чья пекарня была скрыта от бдительного ока собаки, что-то уже не тянуло к сквернословию и к новым попыткам вытаскивать через подвальное окошко хлеб из корзины. Галеоне теперь ел еще больше, чем прежде, а поскольку двигаться он не мог, то разжирел, как свинья. Кто знает, сколько он еще мог так прожить. С первыми холодами к горожанам Тиса вернулась надежда, что он околеет. Хоть пес и был прикрыт куском клеенки, но лежал на ветру и легко мог схватить какую-нибудь хворобу. Однако и на этот раз зловредный Лучони развеял всякие иллюзии. Как-то вечером, рассказывая в трактире очередную охотничью историю, он поведал, что его легавая однажды заболела бешенством оттого, что провела в поле во врет снегопада целую ночь; пришлось ее пристрелить - до сих пор, как вспомнишь, сердце сжимается. "А из-за этой псины, - как всегда, первым коснулся неприятной темы кавалер Бернардис, - из-за этой мерзкой парализованной псины, которая лежит на ограде возле собора и которую какие-то кретины продолжают подкармливать, так вот, я говорю, из-за нее нам не грозит опасность?" "А хоть бы она и взбесилась, - включился в разговор Дефенденте, - что с того? Ведь двигаться она не может!" "Кто это тебе сказал? - тут же отреагировал Лучони. - Бешенство прибавляет сил. Я, например, не удивлюсь, если она вдруг запрыгает, как косуля!" Бернардис растерялся: "Что же нам теперь делать?" "Ха, мне-то лично на все наплевать. У меня всегда при себе надежный друг", - сказал Лучони и вытащил из кармана тяжелый револьвер. "Ну, конечно! - закричал Бернардис. - Тебе хорошо: у тебя нет детей! А когда их трое, как у меня, не очень-то расплюешься". "Мое дело - предупредить. Теперь решайте сами", - сказал старший мастер, полируя дуло револьвера рукавом пиджака. XXI  Сколько же это лет прошло после смерти отшельника? Три, четыре, пять - кто упомнит? К началу ноября деревянная будка для собаки была уже почти готова. Мимоходом - дело-то слишком незначительное, чтобы уделять ему много внимания, - об этом поговорили даже в муниципальном совете. И не нашлось человека, который внес бы куда более простое предложение - убить пса или вывезти его подальше. Плотнику Стефано поручили сколотить будку таким образом, чтобы ее можно было установить прямо на ограде, и еще выкрасить ее в красный цвет: все-таки будет гармонировать с кирпичным фасадом собора. "Что за безобразие! Что за глупость!" - говорили все, стараясь показать, будто идея эта пришла в голову кому угодно, только не им. Выходит, Страх перед собакой, видевшей бога, уже перестал быть тайной? Но установить будку так и не пришлось. В начале ноября одни из подмастерьев пекаря, направляясь, как обычно, в четыре часа утра на работу через площадь, увидел на земле у ограды неподвижный черный холмик. Он подошел, потрогал его и бегом пустился в пекарню. "Что там еще такое?" - спросил Дефенденте, увидев напуганного мальчишку. "Он умер! Он умер!" - с трудом переводя дух, выдавил из себя тот. "Кто умер?" "Да этот чертов пес... Лежит на земле и уже твердый, как камень!" XXII  Так что же? Все облегченно вздохнули? Предались безумной радости? Ну, конечно, эта доставившая им столько неудобств частичка бога наконец-то покинула их, но слишком много времени утекло. Как теперь повернуть вспять? Как начать все сначала? За эти годы молодежь приобрела другие привычки. В конце концов воскресная месса тоже ведь какое-то развлечение. Да и ругательства почему-то стали резать ухо. Короче говоря, все ждали великого облегчения, но ничего такого не испытали. И потом: если бы теперь возродились прежние, свободные нравы, не было бы это равносильно признанию? Сколько трудов стоило скрывать свои страхи, а теперь вдруг взять да и выставить себя на посмешище? Целый город изменил свою жизнь из почтения к какой-то собаке! Да над этим стали бы потешаться даже за границей! Но вот вопрос: где похоронить животное? В городском саду? Нет, нет, в самом центре города нельзя, его жители и так уже натерпелись достаточно. На свалке? Люди переглядывались, но никто не решался высказаться первым. "В инструкциях такие случаи не предусмотрены", - заметил наконец секретарь муниципалитета, выведя всех из затруднительного положения. Кремировать пса в печи? А вдруг после этого начнутся инфекционные заболевания? Тогда зарыть его за городом - вот правильное решение. Но на чьей земле? Кто на это согласится? Начались даже споры: никто не хотел закапывать мертвую собаку на своем участке. А что, если захоронить ее рядом с отшельником? И вот собаку, которая видела бога, положили в маленький ящик, ящик поставили на тележку и повезли к холмам. Дело было в воскресенье, и многие воспользовались случаем, чтобы совершить загородную прогулку. Шесть или семь колясок с мужчинами и женщинами следовали за тележкой с ящиком; все старались делать вид, будто им весело. День, правда, выдался солнечный, но застывшие поля и голые ветки деревьев являли не такое уж радостное зрелище. Подъехав к холму, все высыпали из колясок и пешком потянулись к развалинам древней часовни. Дети бежали впереди. "Мама, мама! - послышалось вдруг сверху. - Скорее! Идите сюда, смотрите!" Прибавив шагу, все поспешили к могиле Сильвестре. С того давно забытого дня, когда его похоронили, никто сюда больше не поднимался. Под деревянным крестом на могильном холмике лежал маленький скелет, от снега, ветра и дождя ставший таким хрупким и белым, словно был сделан из филиграни. Скелет собаки. Волшебство природы Пятидесятидвухлетний художник-декоратор Адольфо Ло Ритто уже лежал в постели, когда в замочной скважине повернулся ключ. Он посмотрел на часы: четверть второго. Это пришла домой его жена Рената. Снимая свою шляпку из птичьих перышек, она остановилась на пороге комнаты; на лице ее застыла деланно-непринужденная улыбка. Во всем облике этой тридцативосьмилетней худощавой женщины с тоненькой талией и от природы по-детски надутыми губками было что-то вызывающе бесстыдное. Не отрывая головы от подушки, муж с укоризной, слабым голосом сказал: "Мне было плохо". "Плохо, говоришь?" - равнодушно спросила она, подходя к шкафу. "Да, приступ этих моих ужасных колик... думал, не вынесу..." "Но теперь полегчало?" - тем же тоном спросила жена. "Сейчас стало получше, но все равно еще больно... - Тут его голос внезапно переменился, стал резким, злым:- А где это ты была? Могу я узнать, где ты была? Сейчас уже половина второго!" "Незачем так кричать. Где я была? В кино была, с Франкой". "В каком кино?" "В "Максимуме". "А что там идет?" "Ну, знаешь! Что это с тобой сегодня? Учиняешь допрос, где я была, да в каком кинотеатре, да на каком фильме, может, хочешь еще знать, на каком трамвае я ехала? Тебе сказано, что я была с Франкой!" "Какой, говоришь, фильм вы смотрели?" Спрашивая, он все с тем же страдальческим выражением лица подвинулся на кровати так, чтобы можно было достать со стола пачку газет. "Ах, вот оно что! Проверить решил? Думаешь, я лгу? Хочешь меня подловить, да? Ладно. В таком случае я тебе вообще ничего не скажу. Вот так". "Знаешь, кто ты? Хочешь, я скажу тебе, кто ты? - От жалости к самому себе Ло Ритто едва не плакал. - Хочешь, я скажу тебе, кто ты? Хочешь?" Задыхаясь от ярости, он повторял и повторял один и тот же дурацкий вопрос. "Ну скажи, скажи, если тебе так уж хочется!" "Ты... ты... ты... - выкрикнул он механически раз десять подряд, с мрачным наслаждением бередя рану, нывшую где-то глубоко в груди. - Я тут едва не подох, а ты шляешься неизвестно с кем. Какой-то "Максимум" придумала! Я болею, а она разгуливает с кавалерами... да ты хуже самой последней девки... - Тут он, чтобы усилить впечатление от сказанного, сделал вид, будто его душат рыдания, и, всхлипывая, продолжал:- Ты... ты меня... погу... ты меня погубила, навлекла позор на мой дом... Я лежу в постели больной, а ты всю ночь где-то шатаешься!" "Ну, завел, завел! - наконец откликнулась жена, убравшая между тем шляпку и костюм в шкаф, и повернула к нему побледневшее и вытянувшееся от злости лицо. - А теперь, по-моему, лучше тебе помолчать". "Вот как, это я еще и молчать должен! Да как у тебя хватило наглости сказать такое? Я должен молчать? Делать вид, будто ничего не произошло? Ты будешь разгуливать до часу ночи и заниматься своими грязными делишками, а я - молчи?" Она тихо, с расстановкой, так что все "с" у нее получались свистящими, сказала: "Если бы ты только знал, как ты мне противен, если бы ты только знал, старый сморчок! Подумаешь, художник Ло Ритто! Пачкун! - Ей доставляло наслаждение, что каждое ее слово, как бурав, ввинчивалось в самые чувствительные и болезненные точки его души. - Да ты посмотри, посмотри на себя в зеркало. Ты же конченый человек, развалина, беззубая уродина... с этими своими сальными косицами! Художник, ха!.. Да от тебя же смердит... Не чувствуешь, какая вонища в комнате?" И она с гримасой отвращения распахнула окно и легла грудью на подоконник, делая вид, будто ей необходимо глотнуть свежего воздуха. С кровати послышалось хныканье: "Я наложу на себя руки, клянусь, я покончу с собой, не могу больше..." Женщина молчала, стоя неподвижно и глядя из окна в холодную декабрьскую ночь. Чуть погодя он уже не жалостливым, а снова зазвеневшим от ярости голосом закричал: "Да закрой, закрой это проклятое окно! Хочешь, чтобы я простудился?" Жена не шелохнулась. Он посмотрел искоса на ее лицо: оно уже не было ни злым, ни напряженным; казалось, из него вдруг ушла жизнь: отразившееся на нем непонятное новое чувство удивительным образом его изменило. И какой-то странный свет озарил его. "Интересно, о чем она думает? - спросил он себя. - Может, ее испугала моя угроза покончить с собой?" Но он сразу понял, что ошибся. Даже если бы у него были какие-то основания тешить себя надеждой, что у жены осталась хоть капля привязанности к нему, было ясно, что дело тут в чем-то другом. В чем-то очень страшном и сильном. Но в чем именно? Вдруг жена, стоя все так же неподвижно, окликнула его: "Адольфо! - Голос ее был нежным и испуганным, как у девочки. - Адольфо, посмотри", - пробормотала она в какой-то невыразимой тоске, словно из последних сил. Любопытство Ло Ритто было так велико, что он, позабыв о холоде, вскочил с постели, оперся о подоконник рядом с женой да так и окаменел. Над ч