ора Таддеи. Вскоре, поднятый с постели кучером, из окна второго этажа выглянул доктор - заспанный, в ночном колпаке. Андронико, подойдя к окну и весело поздоровавшись, рассказал ему о цели экспедиции. Он рассчитывал, что доктор, услышав историю о каких-то драконах, просто посмеется над ними. Но Таддеи лишь неодобрительно покачал головой. "На вашем месте я бы туда не ездил", - сказал он твердо. "Почему? Думаете, там ничего нет? Может, все это пустая болтовня?" "Нет, не потому, - ответил доктор. - Я-то как раз думаю, что дракон есть, хотя мне лично видеть его не доводилось. Но ввязываться в это дело я бы не стал. Есть во всем этом что-то зловещее". "Зловещее? Уж не хотите ли вы, Таддеи, сказать, что действительно верите?.." "Я уже стар, дорогой мой губернатор, - ответил доктор, - и повидал на своем веку достаточно. Возможно, конечно, что все это враки. Но может быть, и правда. Нет, на вашем месте я бы в это дело не ввязывался. И вообще, послушайте меня: дорогу туда отыскать трудно, много оползней, породы здесь рыхлые - от легкого ветерка может начаться целое светопреставление - и совершенно нет воды. Оставьте эту затею, губернатор, отправляйтесь-ка лучше вон туда, на Крочетту (он указал на округлую, поросшую густой травой гору за деревней), там пропасть зайцев. - И, немного помолчав, добавил: - Нет, с вами я бы действительно не пошел. Слышал я как-то... Да что вам говорить, еще смеяться станете..." "Почему это я стану смеяться? - воскликнул Андронико. - Говорите, говорите же!" "Ну ладно. Ходят слухи, что дракон изрыгает дым и что дым этот ядовит. Даже малой толики его достаточно, чтобы убить человека". Вопреки своему обещанию, Андронико расхохотался. "Я всегда знал, что вы ретроград, - заключил он, - чудак и ретроград. Но это уж переходит всякие границы. Сейчас же не средневековье, дорогой Таддеи. До свидания. Мы вернемся вечером, и непременно с головой дракона!" Помахав рукой, он сел в экипаж и приказал кучеру трогать. Входивший в группу охотников и знавший дорогу Джозуе Лонго двигался во главе отряда. "Почему тот старик качал головой?" - спросила проснувшаяся между тем Мария. "Пустяки! - ответил Андронико. - Это миляга Таддеи; от нечего делать он занимается еще и ветеринарией. Мы говорили с ним об эпидемии ящура". "А о драконе? - спросил граф Джерол, сидевший напротив. - Ты не спросил, известно ли ему что-нибудь о драконе?" "Признаться, нет, - ответил губернатор. - Не хотел выглядеть смешным. Я сказал, что мы приехали сюда поохотиться. И только". Поднявшееся солнце развеяло сонливость путников; лошади побежали резвее, а кучера затянули песню. "Этот Таддеи был нашим домашним врачом, - сказал губернатор. - Когда-то у него была превосходная клиентура. Но однажды, не помню уж почему, кажется, из-за несчастной любви, он уединился в деревне. Потом опять что-то приключилось, и он забрался в эти горы. Случись с ним что-нибудь еще, не знаю уж, куда он сможет податься отсюда; тоже станет чем-то вроде дракона!" "Что за глупости! - откликнулась Мария раздраженно. - Только и разговору у вас что о драконе. Эта музыка мне уже надоела, за всю дорогу ничего другого я не слышала". "Да ведь ты сама захотела поехать, - мягко, но не без иронии возразил ей муж. - И потом, как ты могла слышать, о чем мы говорим, если сама спала? А может, ты притворялась?" Мария не ответила: она с беспокойством смотрела в окошко на горы, которые становились все выше, круче и суровее. В конце долины виднелось хаотическое скопление конусообразных вершин, в большинстве своем голых - ни тебе леса, ни луга, - желтоватых и бесконечно унылых. Под палящим солнцем они светились ровным и сильным светом. Около девяти часов утра экипажи остановились: дальше дороги не было. Путники поняли, что находятся в самом сердце этих зловещих гор. Вблизи было видно, что сложены они из рыхлых и осыпающихся пород, чуть ли не из сухой земли - сплошная осыпь от вершины до подножия. "Ну вот, здесь как раз и начинается тропа, - сказал Лон-го, показывая рукой на протоптанную людьми дорожку, которая вела в небольшую лощину. - Если идти по ней, то за три четверти часа можно добраться до Буреля, где как раз и видели дракона". "Воду взяли?" - спросил Андронико, обращаясь к охотникам. "У нас есть четыре фляжки с водой и еще две с вином, ваше превосходительство, - ответил один из охотников. - Думаю, хватит..." Странно. Теперь, когда они были вдали от города и эти горы отгораживали их от всего мира, мысль о драконе казалась уже не такой абсурдной. Путешественники огляделись: картина, представившаяся их взору, была малоутешительной. Желтоватые гребни, куда еще не ступала нога человека, лабиринт разбегавшихся в стороны трещин, извивы которых невозможно было проследить взглядом, - великое запустение. Молча тронулись в путь. Впереди шли охотники с ружьями, старинными куливринами и прочим охотничьим снаряжением, за ними - Мария, а замыкали шествие оба натуралиста. К счастью, тропа вилась по теневой стороне: среди этих желтых склонов терпеть солнце было бы просто мукой. Лощинка, которая вела к Бурелю, тоже была узка и извилиста, по дну ее не бежал ручей, на склонах не росли ни кусты, ни трава, кругом виднелись только камни да осыпи. Ни птичьего щебета, ни журчания воды, лишь изредка прошуршит осыпающаяся галька. Пока группа двигалась вперед, ее догнал поднимавшийся по тропе быстрее, чем наши путники, юноша с козьей тушей на плечах. "Это он к дракону идет", - сказал Лонго. Сказал совершенно серьезно, даже без намека на шутку. И пояснил, что жители Палиссано очень суеверны и ежедневно отправляют в Бурель козу, чтобы задобрить чудовище. Дань эту таскают по очереди деревенские парни. Не дай бог услышать голос чудовища - тогда жди беды. "Значит, дракон ежедневно съедает по козе?" - шутя, спросил граф Джерол. "Во всяком случае, на другое утро там ничего не находят, это точно". "Даже костей?" "Ну да. Он утаскивает козу в свою пещеру, там ее и съедает". "А не может быть, чтобы съедал ее кто-то из деревенских? - спросил губернатор. - Дорогу сюда знают все. И вообще, кто-нибудь видел, как дракон утаскивает козу?" "Не знаю, ваше превосходительство", - ответил охотник. Между тем юноша, тащивший тушу, поравнялся с ними. "Послушай-ка, парень, - сказал граф Джерол своим властным голосом, - за сколько продашь эту козу?" "Я не могу ее продать, синьор", - ответил тот. "Даже за десять скудо? "Ну, разве что за десять... - согласился юноша. - Но тогда мне придется сходить за другой козой". И с этими словами он опустил свою ношу на землю. Андронико, посмотрев на графа Джерола, спросил: "Зачем тебе эта коза? Надеюсь, ты не собираешься ее есть?" "Скоро сам увидишь, зачем она мне", - ответил граф уклончиво. Один из охотников взвалил козу себе на плечи, парень из Палиссано побежал вниз, в деревню (было ясно, что он отправился за другой козой для дракона), и группа продолжила свой путь. Не прошло и часу, как они добрались до места. Лощина неожиданно перешла в большой пустынный цирк - Бурель, нечто вроде естественного амфитеатра, с глинистыми склонами и торчащими из них красновато-желтыми скалами. Здесь, в самом центре площадки, в верхней части конусообразной кучи камней виднелась черная дыра - пещера дракона. "Он там", - сказал Лонго. Все остановились поодаль, на усыпанной галькой ровной площадке, служившей отличным местом для наблюдения и расположенной метров на десять выше пещеры, почти прямо напротив нее. Площадка эта имела еще и то преимущество, что снизу взобраться на нее было невозможно из-за отвесного склона. Мария могла чувствовать себя здесь в полной безопасности. Все притихли и стали прислушиваться. Но вокруг царило великое молчание гор, лишь изредка нарушаемое шорохом щебня. То справа, то слева внезапно обрушивался какой-нибудь глинистый выступ, и мелкие камешки тоненькими ручейками долго сыпались вниз, являя картину вечного разрушения. Казалось, будто эти забытые богом горы мало-помалу рассыпаются в прах. "А что, если дракон сегодня не покажется?" - спросил Куинто Андронико. "У меня же есть коза, - ответил Джерол. - Ты забыл, что у меня есть коза!" Всем было ясно, что он этим хотел сказать: мертвая коза поможет им выманить чудовище из пещеры. И начались приготовления. Два охотника с трудом поднялись по откосу метров на двадцать выше пещеры, чтобы в случае необходимости ее можно было забросать камнями. Третий отнес козу на галечник и положил ее поближе ко входу. Остальные расположились по обеим сторонам под надежной защитой больших валунов и зарядили свои ружья и куливрины. Андронико не сдвинулся с места: он хотел видеть все. Красавица Мария молчала. Вся ее уверенность куда-то улетучилась. С какой радостью она сию же минуту вернулась бы назад! Но признаться в этом не решалась. Ее взгляд блуждал по отвесным склонам, по старым и новым осыпям, по подпиравшим стенки рыхлым глиняным пилястрам, которые могли рухнуть в любую минуту. Вся их группа - и муж, и граф Джерол, и натуралисты, и охотники - казалась ей малой песчинкой в этом море одиночества. Перед входом в пещеру положили козью тушу и стали ждать. Уже перевалило за десять, и солнце теперь заливало Бурель, раскаляя все вокруг. От стен ущелья струился горячий воздух. Чтобы укрыть от палящих лучей губернатора и его жену, охотники, взяв в экипаже полости, соорудили из них что-то вроде навеса. Мария все время пила воду. "Внимание!" - крикнул вдруг граф Джерол, стоявший на большом камне внизу, на галечнике; в руках у него был карабин, а у пояса болтался металлический ломик. Все вздрогнули и затаили дыхание: из зева пещеры показалось что-то живое. "Дракон! Дракон!" - закричали два или три охотника, и непонятно было, чего в этом крике больше - радости или ужаса. Какое-то живое существо, извиваясь и покачиваясь, выползло на свет. Вот оно, легендарное чудовище, один голос которого нагонял страх на целую деревню! "Ой, какой противный!" - воскликнула Мария с явным облегчением: она была готова к худшему. "Ну, держись!" - весело закричал один из охотников, и все приободрились. "Похоже, что это маленький ceratosaurus!" - сказал профессор Ингирами, овладевший собой настолько, что у него вновь проснулся интерес к научным проблемам. Чудовище и впрямь оказалось не таким уж страшным: чуть больше двух метров в длину, голова, похожая на крокодилью, но покороче, шея, вытянутая, как у ящерицы, раздутое туловище, небольшой хвост, и вдоль спины что-то вроде мягкого, покрытого слизью гребешка. Но не столько скромность размеров животного, сколько скованность его движений, вид пергаментно-землистой, с зеленоватым оттенком кожи и дряблого туловища развеяли страхи. Все вместе являло собой картину невероятной старости. Если это и был дракон, то дракон дряхлый, почти умирающий. "Получай!" - с издевкой крикнул один из охотников, стоявший над входом в пещеру, и, метнув в животное камень, угодил ему прямо в череп. Отчетливо послышалось глухое "тук", словно ударили по тыкве. Мария вздрогнула от отвращения. По-видимому, удар был недостаточно сильным. Оторопевший дракон несколько мгновений оставался неподвижным, потом повел шеей и помотал головой - наверное, от боли. Челюсти его то открывались, то закрывались, так что был виден частокол острых зубов, но голоса он не подал. Затем дракон двинулся по галечнику к козе. "Эй, тебе, кажется, шею свернули?" - крикнул со смехом граф Джерол, вдруг утративший свою надменность. Предвкушение скорой расправы с животным переполняло его нетерпеливой радостью. Выстрел из куливрины, сделанный метров с тридцати, оказался неудачным. Он разорвал неподвижный воздух и унылым многократным эхом раскатился среди обрывистых склонов, на которых образовалось множество маленьких осыпей. Но тут же последовал второй выстрел: пуля попала чудовищу в заднюю лапу, и из нее потекла струйка крови. "Смотри, как он пляшет!" - воскликнула прекрасная Мария, тоже захваченная жестоким зрелищем. Мучаясь от боли, животное и впрямь завертелось на месте, вздрагивая и жалобно ковыляя. Раздробленная лапа волочилась, оставляя на гальке полосу черной жидкости. Наконец рептилия добралась до козы и вцепилась в нее зубами. Когда дракон уже начал отходить назад, граф Джерол, желая продемонстрировать свою храбрость, подошел к нему поближе и примерно с двух метров разрядил карабин в голову животного. Тут из пасти чудовища вырвалось что-то вроде свиста. Казалось даже, что оно старается сдержаться, подавить в себе ярость, не кричать в полный голос; была какая-то неведомая людям причина, заставлявшая его терпеть эту муку. Одна из пуль попала ему в глаз. Выстрелив, Джерол отбежал назад, полагая, что дракон тут же свалится и испустит дух. Но животное не упало замертво, его жизнь казалась такой же неугасимой, как горящая смола. Со свинцом в глазу, чудовище спокойно пожирало мясо, и было видно, как при каждом глотке раздувается его шея. Потом дракон отступил назад, к подножию скалы, и стал карабкаться по стенке сбоку от входа в пещеру. Как ни старался он уйти от опасности, быстро ползти он не мог: земля то и дело осыпалась у него под лапами. Купол неба был чист и прозрачен, солнце быстро подсушивало следы крови. "Совсем как таракан в тазу", - тихо, ни к кому не обращаясь, пробормотал губернатор Андронико. "Что ты сказал?" - спросила его жена. "Ничего, ничего", - ответил он. "Интересно, почему он не уходит в пещеру?" - заметил профессор Ингирами, старавшийся дать научное обоснование всему увиденному. "Боится, наверное, попасть в западню", - высказал свое предположение Фусти. "Скорее всего он просто ошалел. И не надо приписывать ему способность мыслить". "Ceratozaurus... Нет, это не ceratozaurus... Сколько раз мне приходилось воссоздавать их для музеев!.. Ceratozaurus не такие. Где у него хвостовые шипы?" "Он их прячет, - откликнулся Ингирами. - Смотри, какое у него раздутое брюхо, да и хвост он поджимает, вот шипов и не видно". Они продолжали беседовать, как вдруг один из охотников, тот, что сделал второй выстрел из куливрины, бросился бегом к площадке, где стоял Андронико, явно намереваясь покинуть остальных. "Ты куда? Куда? - крикнул ему Джерол. - Стой на своем месте, пока мы тут не кончим". "Я ухожу, - твердо ответил тот. - Не нравится мне вся эта история. По-моему, это не охота". "Что ты хочешь этим сказать? Струсил, так признайся". "Нет, синьор, я не струсил". "А я говорю тебе - струсил, иначе бы ты остался на своем месте". "Я не струсил, повторяю еще раз. А вам должно быть стыдно, синьор граф". "Ах, это я еще должен стыдиться? - возмутился Мартино Джерол. - Что за мерзавец! Бьюсь об заклад, что ты сам из Палиссано, трус несчастный. Убирайся прочь, пока я тебя не проучил как следует! А ты, Беппи, куда?" - закричал он снова, увидев, что еще один охотник собрался их покинуть. "Я тоже ухожу, синьор граф. Не хочу участвовать в этом грязном деле". "Что за негодяи! - заорал Джерол. - Если бы я мог отойти отсюда, я бы вам показал, трусы несчастные!" "При чем здесь трусость, синьор граф? - возразил ему второй охотник. - Трусость здесь ни при чем. Сами увидите, что все это плохо кончится!" "А вот я вам сейчас покажу!" И с этими словами граф поднял с земли камень и с яростью запустил им в охотника. Но не попал. Наступило минутное затишье; дракон по-прежнему карабкался на стенку, но все так же безуспешно. Земля и камни осыпались, увлекая его за собой вниз, на прежнее место. Если не считать этого шума потревоженных камней, было тихо. Вдруг раздался голос Андронико. "И долго еще это будет продолжаться? - крикнул он Джеролу. - Здесь адская жарища. Давай кончай поскорее с этой тварью. Что за удовольствие так мучить животное, даже если оно дракон?" "А я чем виноват? - откликнулся Джерол раздраженно. - Сам видишь - он не желает умирать. С пулей в черепе он стал даже резвее..." Тут граф замолчал, увидев на краю галечника юношу, притащившего еще одну козу. Удивленный присутствием всех этих вооруженных людей, следами крови на камнях и, главное, тем, что дракон на виду у всех карабкается по стене, он, никогда раньше не видевший, как тот выходит из пещеры, остановился и стал наблюдать эту странную сцену. "Эй, молодой человек! - закричал Джерол. - Сколько ты хочешь за свою козу?" "Нисколько. Больше нельзя, - ответил юноша. - Я не отдам ее, хоть вы мне золота тут насыпьте. Что же это вы наделали?" - добавил он, глядя широко открытыми глазами на истекающее кровью чудовище. "Мы пришли сюда, чтобы навести порядок. Можете радоваться: с завтрашнего дня никаких коз таскать вам сюда не придется". "Почему не придется?" "Завтра дракона больше не будет", - сказал граф и улыбнулся. "Да нельзя же, не можете вы этого сделать, послушайте!" - воскликнул юноша испуганно. "Ну вот, еще этот теперь! - закричал Мартино Джерол. - Давай сюда козу сейчас же!" "Говорю, не дам", - ответил юноша, отходя назад. "Ах, черт побери!" С этими словами граф накинулся на парня, ударил его кулаком прямо в лицо, вырвал у него из рук козью тушу, а его самого сбил с ног. "Ну, вы еще пожалеете, пожалеете, говорю вам, еще как пожалеете!" - поднимаясь с земли, бормотал сквозь зубы парень - на большее он не мог осмелиться. Но Джерол уже отвернулся. Солнце палило вовсю, и трудно было смотреть - так слепили сверкавшие под его лучами желтый щебень, скалы, камни и снова щебень, сплошной щебень... Не на чем, совершенно не на чем было отдохнуть глазу. Марию все сильнее мучила жажда, и она никак не могла напиться вдоволь. "Господи, какое пекло!" - жалобно повторяла она. Даже граф Джерол стал раздражать ее. Между тем вокруг них словно из-под земли выросли десятки людей. Должно быть, они пришли из Палиссано, услышав, что какие-то чужаки поднялись в Бурель. И вот теперь эти люди неподвижно стояли на желтых глинистых уступах и безмолвно наблюдали за происходящим. "Смотри, какая у тебя публика!" - сказал Андронико, пытаясь разрядить обстановку шуткой. Он обращался к Джеролу, который, призвав на помощь двух охотников, возился с тушей. Молодой граф поднял голову и увидел незнакомцев, не сводивших с него глаз. Пренебрежительно отмахнувшись, он вновь принялся за дело. Обессилевший окончательно дракон соскользнул по стенке на галечник и лежал там неподвижно: было видно лишь, как вздымается его раздутый живот. "Готово!" - крикнул один из охотников, вместе с Джеролом поднимая козу с земли. Они вспороли ей брюхо, заложили туда заряд пороха и подсоединили к нему фитиль. Затем на глазах у всех граф бесстрашно направился по галечнику к дракону, положил - не больше чем в десяти метрах от него - козью тушу и, разматывая бикфордов шнур, стал отходить назад. Пришлось прождать не меньше получаса, прежде чем животное сдвинулось с места. Незнакомцы, стоявшие на глинистых гребнях, казались изваяниями: они не переговаривались даже между собой, и на лицах у всех было написано неодобрение. Не обращая внимания на солнце, которое жгло уже в полную силу, они не отрывали взгляда от дракона, словно моля его не двигаться с места. Но дракон, пораженный выстрелом из карабина в хребет, неожиданно повернулся, увидел козу и медленно пополз к ней. Когда он потянулся к добыче, граф поджег фитиль. Язычок пламени быстро побежал по шнуру и, достигнув козьей туши, лизнул порох: раздался взрыв. Это был не очень громкий, гораздо менее громкий, чем выстрел куливрины, сухой, чуть приглушенный звук: с таким звуком ломается толстая палка. Но дракона отбросило назад, и он упал навзничь, так что стало видно его развороченное брюхо. Потом он опять стал мучительно раскачиваться из стороны в сторону и, казалось, хотел сказать, что это несправедливо, что все они слишком жестоки и что теперь уже ничего не поделаешь. Граф торжествующе засмеялся. На этот раз лишь один. "Какой ужас! Хватит!" - крикнула Мария, закрывая лицо руками. "Да, - тихо проговорил ее муж, - я тоже считаю, что все это плохо кончится". Чудовище, по-видимому совсем уже обессилевшей, лежало в луже черной крови. И вдруг из боков у него потянулись - одна справа, другая слева - две тяжелые струи темного дыма, стлавшиеся понизу и с трудом отрывавшиеся от земли. "Ну, видишь?" - спросил Ингирами, обращаясь к своему коллеге. "Да, вижу", - откликнулся тот. "Два жаберных отверстия - как у ceratozaurus'a. Так называемые operculi hammeri". "Нет, - возразил Фусти, - это не ceratozaurus". Граф Джерол вышел из-за валуна, служившего ему укрытием, и направился к чудовищу, чтобы прикончить его. Дойдя до самой середины галечной насыпи, он уже занес было свой ломик, но его остановил крик присутствующих. На какой-то миг Джеролу показалось, что этим криком они выражают свое ликование: ведь дракону пришел конец. Но тут он заметил, что кто-то шевелится у него за спиной. Резко обернувшись, граф увидел, - вот потеха! - как из пещеры, спотыкаясь, выползли две жалкие зверушки и довольно быстро заковыляли к нему. Это были две маленькие неуклюжие рептилии длиной не больше полуметра, этакие уменьшенные копии испускающего дух дракона, два маленьких дракончика, два детеныша: как видно, голод заставил их покинуть пещеру. Все произошло в считанные мгновения. Граф продемонстрировал необыкновенную ловкость. "Вот тебе! Вот тебе!" - кричал он, азартно размахивая своей железной палицей. Двух ударов оказалось достаточно. Энергично и решительно действуя ломиком, он с такой легкостью проломил черепа обоим уродцам, словно у них были не головы, а стеклянные шары. Они лежали бездыханные на камнях и издали были похожи на две волынки с пустыми мехами. И тогда наблюдавшие за этой сценой незнакомцы молча, врассыпную бросились вниз по усыпанным галькой пересохшим руслам. Казалось, все бегут от какой-то страшной опасности. Не издав ни звука, не шелохнув ни камешка, ни разу не оглянувшись на пещеру дракона, они исчезли так же внезапно, как и появились. Дракон зашевелился. Казалось, он так никогда и не умрет. Медленно, как улитка, пополз он к двум убитым детенышам, не переставая выпускать две струи дыма. Добравшись до них, он рухнул на галечник, с невероятным усилием вытянул шею и принялся облизывать своих мертвых уродцев, возможно, надеясь вернуть их таким образом к жизни. Наконец, собрав последние свои силы, дракон запрокинул голову к небу - так он еще ни разу не делал - и издал протяжный, постепенно набиравший силу неописуемый вопль, вопль, какого никто и никогда еще в мире не слышал. В его голосе, не похожем ни на голос человека, ни на голос животного, было столько страстной ненависти, что даже граф Джерол застыл на месте, скованный страхом. Теперь стало ясно, почему дракон не хотел возвращаться в пещеру, где он мог бы укрыться от своих преследователей, почему он не издал ни стона, ни крика, а лишь иногда сдавленно шипел. Дракон боялся за своих детенышей и ради их спасения жертвовал собственной жизнью: если бы он скрылся в пещере, люди последовали бы за ним туда и нашли бы его малышей. А подай он голос, детеныши сами выбежали бы к нему. И только теперь, увидев их мертвыми, чудовище исторгло из груди этот вопль. Дракон взывал о помощи и требовал отомстить за гибель его детей. Но к кому он взывал? К горам, таким пустынным и суровым? К небу, в котором не было ни птицы, ни облачка? К людям, которые истязали его? Или, быть может, к дьяволу? Его крик ввинчивался в скалистые стены, пронзал небесный свод, заполняя собой вселенную. Казалось просто немыслимым (хотя никакого разумного основания для этого не было), чтобы никто так и не откликнулся на его зов. "Интересно, к кому он обращается? - спросил Андронико, тщетно стараясь придать своему вопросу шутливый тон. - Кого зовет? Никто вроде бы не спешит к нему на помощь?" "О, скорей бы он уже умер!" - воскликнула женщина. Но дракон все не умирал, хотя граф Джерол, горя желанием прикончить его, все стрелял и стрелял из своего карабина. Бац! Бац! Никакого результата. Дракон продолжал нежно облизывать своих мертвых детенышей, но движения его языка становились все замедленнее. Какая-то беловатая жидкость вытекала из его уцелевшего глаза. "Глядите! - воскликнул профессор Фусти. - Он же плачет!" Губернатор сказал: "Уже поздно. Хватит, Мартино. Пора возвращаться". Семь раз поднимался к небу голос дракона, семь раз эхом отвечали ему скалы и небо. На седьмой раз крик его, который, казалось, никогда не кончится, внезапно ослабел, потом резко оборвался. Наступила тишина. Эту гробовую тишину вдруг нарушил чей-то кашель. Весь в пыли, с потным, исказившимся от усталости и волнения лицом, граф Мартино, бросив на камни карабин и прижав руку к груди, шел по осыпи и кашлял. "Ну, что такое? - спросил Андронико, и по лицу его было видно, что он почуял недоброе. - Что с тобой?" "Ничего, - ответил Джерол, через силу стараясь говорить бодро, - Глотнул немного дыма". "Какого дыма?" Джерол не ответил и махнул рукой в сторону дракона. Чудовище лежало неподвижно, уронив голову на камни. Можно было сказать, что оно уже мертво, если бы не две струйки темного дыма. "По-моему, с ним все уже кончено", - сказал Андронико. Похоже, что так оно и было. Непокорная душа покидала тело. Никто так и не ответил на его крик, во всем мире никто пальцем не пошевельнул. Горы стояли неподвижные, даже ручейки сыплющейся земли, казалось, замерли; на чистом небе не было ни облачка, солнце клонилось к закату. Не нашлось никакой силы, которая могла бы отомстить за совершенную расправу. Человек пришел и стер с лица земли это сохранившееся с древних времен пятно. Сильный и коварный человек, повсюду устанавливающий свои мудрые законы во имя порядка; безупречный человек, который радеет о прогрессе и ни в коем случае не может допустить, чтобы где-то, пусть даже в диких горах, сохранились драконы. Это убийство совершил человек, и глупо было бы возмущаться. То, что он сделал, было оправданно и вполне отвечало законам. И все-таки казалось просто невозможным, чтобы никто не откликнулся на последний зов дракона. Вот почему и Андронико, и его жена, и охотники только и мечтали, как бы поскорее убраться восвояси. Даже господам натуралистам, махнувшим рукой на возможность сделать такое редкое чучело, хотелось уже быть подальше отсюда. Местные жители исчезли, словно предчувствуя беду. Снизу по осыпающимся стенкам поползли тени. Над телом дракона, похожим на обтянутый пергаментом остов, все еще поднимались вверх две струйки дыма, медленно завиваясь кольцами в неподвижном воздухе. Казалось, все уже кончено: произошла грустная история, о которой надо поскорее забыть. Но граф Джерол кашлял и кашлял. Обессилевший, он сидел на большом камне рядом со своими друзьями, которые не осмеливались с ним заговорить. Даже бесстрашная Мария отвернулась и смотрела куда-то в сторону. Тишину нарушал лишь отрывистый кашель графа. Тщетно Мартино Джерол пытался подавить его: мучительный огонь проникал все глубже в его грудь. "Так я и чувствовал, - прошептал губернатор жене, которую слегка лихорадило, - так я и знал, что все это плохо кончится". Завистливый музыкант Композитор Аугусто Горджа, человек в расцвете сил и славы и не в меру ревниво следящий за чужими успехами, прогуливаясь вечерком в одиночестве по своему кварталу, услышал звуки фортепьяно, доносившиеся из какого-то большого дома. Аугусто Горджа остановился. Музыка была современная, однако совсем не такая, какую сочинял он сам или его коллеги; ничего подобного он еще не слышал. Невозможно было даже сразу определить, серьезная она или легкая; в ней чувствовалась присущая некоторым народным песням грубоватость и в то же время злая издевка; вроде бы шутливая, она все же несла в себе какую-то страстную убежденность. Но больше всего Горджа был поражен языком этой пьесы, совершенно чуждым старым канонам гармонии, - временами резким и вызывающим, но в то же время необычайно выразительным. И еще в этой музыке были восхитительная раскованность и юношеская легкость, словно создали ее без всякого труда. Скоро рояль умолк, и тщетно Горджа продолжал ходить взад-вперед по улице, надеясь, что музыка зазвучит снова. "Небось какая-нибудь американская штучка. У них там за музыку сходит самая чудовищная мешанина", - подумал он и повернул к дому. Однако весь вечер и весь следующий день он испытывал какое-то беспокойство; так бывает, когда человек во время охоты в лесу налетает на острый камень или на дерево, но, охваченный азартом, не придает значения этому пустяку, и лишь потом, ночью, когда ушибленное место начинает болеть, он никак не может вспомнить, где и когда так ушибся. И не одна неделя пройдет, прежде чем след от ушиба исчезнет окончательно. Спустя какое-то время, вернувшись домой часов в шесть и открыв дверь, Горджа услышал звуки радио, доносившиеся из гостиной: его искушенный слух сразу же уловил знакомые пассажи. Только теперь их исполнял оркестр, а не один лишь пианист. Да, это была та самая пьеса, которую он услышал тогда вечером: то же мощное, горделивое звучание, те же непривычные каденции чуть ли не с оскорбительной властностью навязывали идею галопа, образ несущегося во весь опор коня. Не успел Горджа закрыть дверь, как музыка прекратилась, а из гостиной навстречу ему с необычной поспешностью вышла жена. "Здравствуй, милый, - сказала она. - Я не знала, что ты вернешься так рано". Но почему же лицо у нее было такое смущенное? Может, она хотела что-то от него скрыть? "Что случилось, Мария?" - спросил он недоуменно. "Как это - что случилось? А что должно было случиться?" - сразу же взяла себя в руки жена. "Не знаю. Ты поздоровалась как-то так... Скажи, что это сейчас передавали по радио?" - "Ну вот, буду я еще прислушиваться!" - "Тогда почему же, когда я вошел, ты сразу выключила приемник?" "Это что еще за допрос? - воскликнула она со смехом. - Если уж тебе так хочется знать, то я выключила его сейчас мимоходом: ушла к себе в комнату, а выключить забыла". "Передавали какую-то музыку... довольно любопытную..." - сказал погруженный в свои мысли Горджа и направился в гостиную. "Ну что ты за человек! Можно подумать, что тебе музыки не хватает... С утра до вечера музыка, музыка... все никак не угомонишься. Да оставь ты в покое этот приемник!" - крикнула она, увидев, что муж намеревается снова включить его. Горджа оглянулся и внимательно поглядел на жену: что-то ее тревожило, чего-то она вроде боялась. Он демонстративно повернул ручку, засветилась шкала, раздалось обычное потрескивание, потом из шума вынырнул голос диктора: "...редавали концерт камерной музыки. Следующий концерт, предлагаемый вашему вниманию фирмой "Тремел"..." "Ну что, теперь ты доволен?" - спросила Мария, заметно приободрившись. В тот же вечер, выйдя после ужина прогуляться с приятелем Джакомелли, Горджа купил газету с программой радио и посмотрел, что передавали за день. "16 час. 45 мин., - прочел он, - концерт камерной музыки под управлением маэстро Серджо Анфосси; сочинения Хиндемита, Кунца, Майсена, Риббенца, Росси и Стравинского". Нет, к Стравинскому музыка, которую он слышал, никакого отношения не имела. Ни Хиндемиту, ни Майсену она тоже принадлежать не могла: Горджа знал их слишком хорошо. Выходит, Риббенц? Нет, Макс Риббенц, его старый товарищ по консерватории, лет десять тому назад написал большую полифоническую кантату - вещь добротную, но какую-то школярскую, а потом и вовсе перестал сочинять. Лишь совсем недавно, после большого перерыва, он вновь заявил о себе, пристроив какую-то оперу в Театро ди Стато; как раз в эти дни и должна была состояться премьера. Но, судя по той, первой его работе, можно было представить себе, что это такое. Значит, Риббенц тоже отпадает. Оставались только Кунц и Росси. Но кто они такие? Горджа никогда не слышал этих имен. "Что ты там ищешь?" - спросил Джакомелли, видя, как он сосредоточенно вглядывается в газету. "Ничего. Сегодня я слышал по радио одну вещь. Хотелось бы знать, чья она. Любопытная музыка. Но тут не разберешь..." "Какая хоть она?" "Трудно даже сказать... Слишком нахальная, что ли". "Да ладно тебе, выбрось из головы... - шутя сказал Джакомелли, зная, как мнителен и обидчив его друг. - Не хуже меня ведь знаешь, что еще не родился композитор, который сможет переплюнуть тебя". "Ну что ты, что ты! - почуяв иронию, откликнулся Горджа. - Я был бы только рад. Я даже подумал, уж не появился ли кто-то наконец... (его мрачные мысли развеялись)... Кстати, если не ошибаюсь, генеральная репетиция оперы Риббенца состоится завтра?" Джакомелли ответил не сразу. "Нет, нет, - сказал он подчеркнуто безразличным тоном. - Ее, кажется, отложили..." "А ты пойдешь?" "О нет, сам понимаешь, подобные вещи выше моих сил..." После этих слов друга к Гордже и вовсе вернулось хорошее настроение. "Бедняга Риббенц! - воскликнул он. - Старина Риббенц! Я так рад за него! Какое-никакое, а все-таки удовлетворение... Ну-ну..." На следующий вечер, сидя дома и лениво перебирая клавиши, Горджа вдруг услышал за закрытой дверью напряженный разговор. Он насторожился, подошел к двери и стал прислушиваться. Рядом, в гостиной, его жена и Джакомелли о чем-то совещались вполголоса. Джакомелли говорил: "Но ведь все равно рано или поздно он узнает". "Чем позже, тем лучше, - отвечала Мария. - Пусть пока ни о чем не подозревает". "Пожалуй... Но газеты? Газеты же ему не запретишь читать!" Тут Горджа распахнул дверь. Жена и друг вскочили, словно застигнутые врасплох воришки. Оба побледнели. "Итак, - спросил Горджа, - кто это не должен читать газет?" "Но... я... - залепетал Джакомелли, - я тут рассказывал об одном своем кузене, которого арестовали за растрату... Его отец, мой дядя, ничего об этом не знает". Горджа облегченно вздохнул. Слава богу! Ему даже неловко стало за свое бесцеремонное вторжение. В конце концов этими подозрениями всю душу можно себе вымотать. Но пока Джакомелли говорил, им стало вновь овладевать смутное беспокойство: а правда ли вся эта история с кузеном? Не мог ли Джакомелли взять да и выдумать ее? Иначе зачем бы им шептаться? Он был насторожен, как больной, от которого окружающие скрывают вынесенный врачами приговор: человек догадывается, что все вокруг лгут, но они хитрее и стараются переключить его внимание, а если успокоить его все же не удастся, то пытаются скрыть хотя бы самое страшное. Да и не только дома замечал он всякие подозрительные симптомы; вспоминались многозначительные взгляды коллег, и то, как они умолкали при его появлении, и смущение, которое, встречаясь с ним, испытывали люди, обычно любящие поболтать. Однако Горджа держал себя в руках и даже задавался вопросом, уж не является ли эта его подозрительность признаком неврастении, - ведь бывают же люди, которые с возрастом начинают видеть в окружающих одних только врагов. Да и чего ему бояться? У него есть все: и слава, и почет, и состояние. Театры и симфонические общества оспаривают друг у друга право на исполнение его сочинений. Чувствует он себя как нельзя лучше и вообще никогда не болел. Так что же? Какая опасность может ему угрожать? Но все эти доводы рассудка успокоения не приносили. На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему, как обычно, пригласительных билетов? "Мария! Мария! - закричал он в волнении. - Ты знала, что премьера Риббенца состоится сегодня?" Встревоженная Мария прибежала на его зов: "Я? Я... В общем, да. Но я думала..." "Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали билетов!" "Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе на столик". "И ничего не сказала?" "Я думала, тебе это неинтересно... Ты ведь сам говорил, что ни за что не пошел бы... Говорил же, что им тебя не заманить... И вообще, у меня даже из головы вылетело, клянусь..." Горджа был вне себя, "Не понимаю... просто не понимаю, - повторял он. - Пять минут одиннадцатого... Теперь уже не успеть... И еще этот идиот Джакомелли... (смутное подозрение, терзавшее его с некоторых пор, стало наконец приобретать более конкретную форму: угроза по какой-то непонятной причине таилась для него именно в опере Риббенца. Он снова непонимающим взором уставился в газету). Ага, оперу ведь транслируют по радио!.. Ну уж этого у меня никто не отнимет!" Тут Мария сказала сокрушенно: "Аугусто, мне очень жаль, но приемник не работает..." "Не работает? С каких это пор?" "Сразу после обеда испортился. В пять часов я его включила, а там что-то вдруг щелкнуло, и он замолчал. Наверное, предохранитель сгорел". "Именно сегодня вечером? Да вы что, сговорились все, чтобы..." "Чтобы что? О чем сговорились? - Мария едва не плакала. - Я-то чем виновата?" "Ладно. Я ухожу. Уж приемник-то где-нибудь найдется..." "Нет. Аугусто... на улице дождь... а ты простужен... Уже поздно... Ты еще успеешь послушать эту проклятую оперу". Но Горджа, схватив зонт, выбежал за дверь. Он бродил по улице, пока его внимание не привлекли ярко освещенные окна какого-то кафе. Народу там было мало. В глубине чайного зала собралась кучка людей. Оттуда лилась музыка. Странно, подумал Горджа. Такой интерес к приемнику у посетителей появляется обычно лишь по воскресеньям, когда транслируют футбольные матчи. Потом его осенило: уж не слушают ли они оперу Риббенца? Но это же абсурд! Тех, кто сидел, замерев, перед приемником, никак нельзя было заподозрить в любви к серьезной музыке: два молодых человека в свитерах, девица легкого поведения, официант в белой куртке... Горджа испытывал непонятное томление, словно он уже много дней, да какое там дней - месяцы, годы знал, что окажется здесь, в этом, а не а каком-то другом кафе, именно в этот час. И по мере того, как он подходил ближе и ритм и мелодия становились все отчетливее, у него все сильнее и сильнее сжималось сердце. Это была совершенно незнакомая ему музыка, и в то же время она давно сидела у него в мозгу, как гвоздь. Странная музыка, которую он уже слышал тогда на улице, а потом, вечером, дома. Но сейчас она звучала еще свободнее, горделивее и еще больше поражала своей буйной, какой-то грубой силой. Она захватила даже этих невежественных людей - механиков, продажных женщин, официантов. Покоренные, раздавленные, они слушали ее разинув рот. Гений! И имя этому гению - Риббенц. А друзья и жена делали все возможное, чтобы Горджа ничего не узнал, просто из жалости к нему. Этого гения человечество ждало по меньшей мере полвека, но им оказался не он, Горджа, а другой, его ровесник, до сих пор прозябавший в безвестности. Как отвратительна ему эта музыка, как хорошо было бы развенчать ее, осмеять и покрыть позором, показать, насколько она фальшива! Но она надвигалась, взрезая тишину, как победоносный броненосец. Да, скоро, должно быть, она покорит весь мир. Официант взял его под локоть: "Простите, синьор, вам нехорошо?" Горджа действительно едва де