евнего войска, - и они где-то там бродят. В полутьме подвала послышалось дурацкое хихиканье подмастерьев. - Вот они их и ждут, - продолжал старичок. - Послушать господина полковника, господина капитана Стиционе, господина капитана Ортица, господина подполковника, так каждый год может чтото случиться. Будут твердить одно и то же, одно и то же, пока их не уволят на пенсию. - Старичок, замолчав, склонил голову к плечу, словно прислушивался. - Кажется, кто-то идет. Но было совсем тихо. - Я ничего не слышу, - сказал Дрого. - Вот и Просдочимо, - снова заговорил старичок, - ведь простой сержант, полковой портной - а туда же, заодно с ними. Тоже ждет. Уже пятнадцать лет... Но вы, господин лейтенант, вижу, мне не верите. Молчите, а сами думаете, мол, чепуха все это. - И добавил почти умоляюще: - Послушайте меня, будьте осторожны. Ни за что не поддавайтесь, не то навсегда останетесь здесь, вы только в глаза ему посмотрите... Дрого не ответил. Он считал, что ему, офицеру, не подобает откровенничать с такой мелкой сошкой. - А вы-то, - спросил он, - что делаете здесь вы? - Я? Я его брат и работаю вместе с ним. - Его брат? Старший? - Ну да, - улыбнулся старичок, - старший брат. Я тоже когда-то был военным, но сломал ногу и вот, дошел до такой жизни. В тиши подземелья Дрого слышал, как бьется его собственное сердце. Выходит, даже старичок, корпящий в подвале над счетными книгами, даже это странное и ничтожное существо ждет от судьбы испытаний и готовится к подвигу? Джованни смотрел ему прямо в глаза, а тот грустно кивал в знак того, что ничего не поделаешь. Такие уж мы есть, казалось, говорил он, и никогда нам от этого не исцелиться. Может, потому, что где-то на лестнице открылась дверь, до их слуха донеслись далекие человеческие голоса, но откуда они исходили - определить было невозможно. Время от времени голоса замолкали, оставляя ощущение пустоты, но вскоре вновь начинали звучать, то удаляясь, то приближаясь, словно медленное дыхание самой Крепости. Наконец до сознания Дрого стало что-то доходить. Он смотрел на многочисленные тени висящих вокруг мундиров, которые в неверном свете ламп, казалось, шевелятся, и вдруг подумал, что именно в этот момент полковник в тиши своего таинственного кабинета открыл окно, выходящее на север. Ну конечно, в такую унылую темную осеннюю пору комендант Крепости смотрел на север, на черные провалы долины. Из северной пустыни должна была прийти удача, необычайное приключение, тот чудесный случай, который по крайней мере раз в жизни бывает у каждого. Из-за этой смутной надежды, с течением времени становившейся все более расплывчатой, взрослые мужчины проводили в Крепости лучшие свои годы. Нормальная жизнь, простые человеческие радости, заурядная судьба были не для них; живя здесь бок о бок, они лелеяли одну и ту же мечту, хотя никогда не обмолвились о ней ни словом - то ли потому, что сами не отдавали себе в этом отчета, то ли просто потому, что были солдатами, а солдаты не любят, когда им заглядывают в душу. Вот и у Тронка, наверно, была такая мечта. Он педантично соблюдал параграфы устава и железную дисциплину, гордился своим необыкновенным чувством ответственности и заблуждался, полагая, что этого достаточно. Даже если бы ему сказали: все будет так до конца твоей жизни, все останется без изменений до последней минуты и пора бы тебе уже очнуться. "Нет, это невозможно, - ответил бы он. - Должно же когда-нибудь случиться что-то необычное, что-то поистине важное, такое, после чего можно будет сказать: что ж, теперь, даже если все и кончено, не о чем сожалеть". Дрого понял их нехитрую тайну и с облегчением подумал, что его, стороннего наблюдателя, все это не касается. Через четыре месяца он с божьей помощью расстанется с ними навсегда. Таинственные чары старой Крепости рассеялись с поразительной легкостью. Так думал Дрого. Но почему этот старик смотрит на него с плохо скрытым сомнением? Почему Дрого охватило вдруг желание насвистать какойнибудь мотивчик, глотнуть вина, выйти на свежий воздух? Может, ему надо было доказать самому себе, что он действительно свободен и спокоен? VIII А вот и новые друзья Дрого - лейтенанты Карло Морель, Пьетро Ангустина, Франческо Гротта, Макс Лагорио. В этот свободный час они собрались все вместе в столовой. Кроме них здесь был только прислужник, подпиравший притолоку дальней двери, а из полумрака с развешанных по стенам портретов взирали на офицеров старые полковники. Восемь бутылок чернели на скатерти среди остатков закончившейся трапезы. Все были слегка возбуждены - то ли от вина, то ли оттого, что час такой поздний. Когда они умолкали, снаружи доносился шум дождя. Отмечали отъезд графа Макса Лагорио, который отслужил два года в Крепости и завтра должен был ее покинуть. - Ангустина, - сказал Лагорио, - если ты тоже решишь ехать, я тебя подожду. Сказал он это, как всегда, шутливо, но чувствовалось, что намерение свое готов выполнить. Ангустина тоже отслужил два года, но уезжать не собирался. Он был бледен и сидел с отрешенным видом, словно никто здесь ему не нужен и попал он сюда совершенно случайно. - Ангустина, - повторил Лагорио, почти срываясь на крик, так как был сильно навеселе, - если ты тоже решишь ехать, я могу тебя подождать. Хоть три дня. Лейтенант Ангустина промолчал - лишь принужденно улыбнулся. Его голубой, выгоревший на солнце мундир отличался какой-то неуловимой небрежной элегантностью. Лагорио, положив правую руку на плечо Ангустины и призывая на помощь остальных - Мореля, Гротту, Дрого, - сказал: - Повлияйте на него хоть вы. Ведь в городе ему будет лучше. - Что значит - лучше? - спросил Ангустина, изображая заинтересованность. - Я хотел сказать, что в городе ты себя будешь лучше чувствовать. Как, впрочем, и все мы. Так я считаю. - Я чувствую себя прекрасно, - сухо отозвался Ангустина. - И в лечении не нуждаюсь. - А кто говорит про лечение? Я сказал, что жизнь в городе пошла бы тебе на пользу. После слов Лагорио стало слышно, как на дворе льет дождь. Ангустина разглаживал двумя пальцами усики; разговор этот был ему неприятен. Но Лагорио не унимался: - О матери, о родных ты не думаешь... Представляешь, как твоя мама... - Моя мама не пропадет, - ответил Ангустина тоном, в котором сквозила горькая усмешка. Лагорио, заметивший это, переменил тему: - Подумай сам, ведь послезавтра ты мог бы встретиться с Клаудиной. Уже два года, как она тебя не видела. - Клаудина... - вяло отозвался тот, - какая еще Клаудина? Что-то не помню. - Ну как же, не помнишь! С тобой сегодня просто невозможно разговаривать! Надеюсь, я не выдал никакой тайны? Вас же постоянно видели вместе. - А-а! Теперь припоминаю, - просто из вежливости ответил Ангустина. - Нашел о ком говорить. Да она, должно быть, и думать обо мне забыла... - Ну, это ты брось, нам-то известно, что все девчонки от тебя без ума, нечего строить из себя скромника! - воскликнул Гротта. Ангустина посмотрел на него в упор долгим взглядом: такая пошлость была ему явно не по душе. Помолчали. Снаружи, во тьме, под осенним дождем вышагивали часовые. Вода, булькая, лилась по террасам, журчала в водосточных трубах, стекала по стенам. За окнами стояла непроглядная темень. Ангустина вдруг хрипло и резко кашлянул. Казалось странным, что молодой человек с такими утонченными манерами может издать столь неприятный звук. Но Ангустина продолжал кашлять, прикрывая рот и каждый раз наклоняя голову, словно хотел этим показать, что ничего не может с собой поделать, что он здесь ни при чем и вынужден терпеть такое неудобство просто в силу своего хорошего воспитания. Таким образом он превращал кашель в этакую оригинальную привычку, даже заслуживающую подражания. За столом воцарилась тягостная тишина, которую Дрого счел нужным нарушить. - Послушай, Лагорио, - спросил он, - в котором же часу ты завтра отбываешь? - Думаю, около десяти. Хотелось бы выехать пораньше, но нужно попрощаться с полковником. - Полковник поднимается в пять утра. И летом, и зимой - ровно в пять, так что из-за него у тебя задержки не будет. Лагорио рассмеялся. - Да, но я не собираюсь подниматься в пять. Хоть в последнее утро отосплюсь, за мной ведь никто не гонится. - Значит, послезавтра будешь на месте, - заметил Морель не без зависти. - Клянусь, мне самому это кажется невероятным, - откликнулся Лагорио. - Что именно - невероятным? - Что через два дня я уже буду в городе, - пояснил Лагорио. И после паузы добавил: - Теперь уже - навсегда. Ангустина был бледен: он уже не поглаживал свои усики, а сидел, устремив невидящий взгляд в полумрак столовой, где особенно ощущалось наступление ночи - того часа, когда страхи покидают облупленные стены, а печали смягчаются, когда душа, горделиво взмахнув крыльями, возносится над спящим человечеством. Остекленевшие глаза полковников на больших портретах были исполнены предчувствия великих битв. А дождь лил не переставая. - Представляешь, - вновь обращаясь к Ангустине, сказал Лагорио безжалостно, - послезавтра в это время я, возможно, буду уже у Консальви. Шикарное общество, музыка, красивые женщины. Так они любили шутить раньше. - Ну и вкусы у тебя! - пренебрежительно отозвался Ангустина. - А может... - продолжал Лагорио из самых лучших побуждений, с единственной целью убедить друга, - да, пожалуй, так я и сделаю - нанесу визит Тронам, твоему дядюшке... Там собирается приятная публика и игра ведется "по-благородному", как сказал бы Джакомо. - Тоже мне - удовольствие! - отозвался Ангустина. - Как бы там ни было, - возразил Лагорио, - но послезавтра я буду развлекаться, а ты опять пойдешь в караул. Представляешь: я гуляю по городу, - он даже засмеялся от одной этой мысли, - а к тебе в это время является капитан. "Никаких происшествий, заболел часовой Мартини". В два часа сержант разбудит тебя: "Поверка, господин лейтенант". Да, он разбудит тебя ровно в два, могу поклясться, а я в этот час наверняка буду в постели с Розарией... Лагорио, как всегда, был бездумно жесток - к этому все уже привыкли. Но его слова воскресили в памяти приятелей образ далекого города с роскошными зданиями и огромными соборами... воздушные купола, романтичные аллеи над рекой. Там, думали они, сейчас, наверно, стелется тонкая пелена тумана и фонари льют свой слабый желтоватый свет, в котором на пустынных улицах темнеют силуэты парочек, сияет огнями застекленный портал оперы, раздаются крики кучеров, витают отзвуки скрипичной музыки и смеха, из сумрачных подъездов доносятся женские голоса, на невообразимой высоте среди лабиринта крыш светятся окна - милый город, хранящий в себе мечты их молодости и сулящий неизведанные приключения. Все теперь незаметно поглядывали на лицо Ангустины, напряженное от тщетно скрываемой усталости. И все сознавали, что собрались они здесь, чтобы проститься не с отбывающим Лагорио, а с Ангустиной: ведь только ему предстоит остаться в Крепости. Когда подойдет их черед, они все уедут следом за Лагорио - и Гротта, и Морель, а раньше других - Джованни Дрого, которому нужно прослужить в Крепости всего четыре месяца. Ангустина же останется. Понять, отчего должно быть именно так, они не могли, но знали это наверняка. И хотя товарищи смутно чувствовали, что и в этом тоже было своеобразие, оригинальность Ангустины, никто почему-то уже не находил возможным ему завидовать или подражать: в сущности, слишком уж это напоминало какую-то манию. А проклятый сноб Ангустина еще и улыбается! Почему он, совершенно больной, не бежит укладывать вещи, не готовится к отъезду, а сидит, уставясь невидящим взором в полутьму? О чем он думает? Какая тайная гордыня удерживает его в Крепости? Значит, и он... Присмотрись к нему, Лагорио, ведь ты его друг, присмотрись хорошенько, пока не поздно, постарайся запечатлеть в своей памяти это лицо таким, каким ты видишь его сейчас: тонкий нос, усталый взгляд, неприятная улыбка... быть может, когда-нибудь ты поймешь, почему он не захотел последовать твоему примеру, поймешь, какие мысли таились за этим бледным челом. Наутро Лагорио уехал. Денщик ждал его с двумя лошадьми у ворот Крепости. Небо было затянуто тучами, но дождь прекратился. С довольным видом Лагорио вышел из своей комнаты, не оглянувшись напоследок и даже не бросив прощального взгляда на Крепость. Крепостные стены возвышались над ним - неприветливые, хмурые, у ворот неподвижно застыл часовой, на обширном плацу не было ни души. Из какой-то прилепившейся к форту будки доносились ритмичные удары молотка. Ангустина спустился попрощаться с товарищем. Он ласково потрепал коня и сказал: - До чего красивое животное. Лагорио уезжал, уезжал в их родной город, возвращался к легкой и приятной жизни. А он оставался и, глядя непроницаемым взором на хлопотавшего вокруг лошадей товарища, изо всех сил старался сохранить на лице улыбку. - Просто не верится, что я уезжаю, - говорил Лагорио. - Эта Крепость была для меня каким-то кошмаром. - Передай привет моим, - сказал Ангустина, не слушая его. - Скажи маме, что у меня все в порядке. - Не беспокойся, - ответил Лагорио и после короткой паузы добавил: - Ты уж прости меня за вчерашнее. Мы с тобой совершенно разные люди... я никогда не мог понять, что у тебя на уме. Мне кажется, ты одержим какой-то манией. А может, я ошибаюсь. - Да брось ты, - ответил Ангустина, опершись правой рукой на круп коня и глядя себе под ноги. - Я и не думал обижаться. Да, они были разными людьми, любили разные вещи, неодинаковыми были их интеллектуальный уровень и культура. Даже странным казалось постоянно видеть их вместе, настолько Ангустина во всех отношениях превосходил приятеля. Однако они дружили. Из всех окружающих только Лагорио инстинктивно его понимал, только он жалел товарища и даже испытывал неловкость оттого, что уезжает раньше, как будто делает это из глупого желания выделиться. Потому-то и вел он себя как-то нерешительно. - Если увидишь Клаудину, - сказал Ангустина бесцветным голосом, - передай привет... хотя лучше не надо, ничего ей не говори... - О, да она сама спросит, если мы увидимся. Она же знает, что ты здесь. Ангустина промолчал. - А теперь, - сказал Лагорио, окончивший с помощью денщика приторачивать к седлу дорожную сумку, - мне пора ехать, время идет. Прощай. Он пожал другу руку и картинно вскочил в седло. - Прощай, Лагорио! - крикнул Ангустина. - Счастливого пути! Выпрямившись в седле, Лагорио взглянул на Ангустину. И хотя он не отличался проницательностью, смутный внутренний голос говорил ему, что вряд ли они когда-нибудь еще свидятся. Он пришпорил коня. И тогда Ангустина нерешительно взмахнул правой рукой, словно хотел задержать товарища, сказать ему еще что-то напоследок. Лагорио, проехавший уже метров двадцать, краем глаза заметил этот жест, остановился и спросил: - Ты что? Забыл что-то сказать? Но Ангустина уже опустил руку, и вся его поза опять выражала полную безучастность. - Нет-нет, - ответил он. - Ничего! - А мне показалось... - смущенно сказал Лагорио и, покачиваясь в седле, не спеша пересек плац. IX Террасы Крепости стали такими же белыми, как южная долина и северная пустыня. Снег полностью укрыл эскарпы, хрупким карнизом лег на зубцы стен, с глухим шумом шлепался с водостоков, время от времени непонятно почему срывался с крутых откосов, и тяжелые лавины, клубясь и грохоча, обрушивались в расщелины между скалами. Это был уже не первый, а третий или четвертый снегопад. Значит, прошло немало времени. - А у меня такое чувство, что я только вчера прибыл в Крепость, - говорил Дрого. И действительно, казалось, это было только вчера, но ведь время все равно шло в своем неощутимом темпе, одинаковом для всех - ничуть не более медленном для счастливых и не более быстром для несчастных. Вот так - ни быстро, ни медленно - прошли еще три месяца. Воспоминания о рождестве канули в прошлое, наступил новый год, на несколько мгновений пробудивший в людях непонятные надежды. Джованни Дрого уже готовился к отъезду. Нужно было выполнить еще одну формальность: пройти медицинское освидетельствование, о котором с самого начала говорил майор Матти, после чего Дрого мог покинуть Крепость. Он все время твердил себе, что это замечательно, что в городе его ждет легкая, беспечная и, должно быть, счастливая жизнь, но почему-то удовлетворения не чувствовал. Утром 10 января он вошел в кабинет врача на самом верхнем этаже Крепости. Врачу Фердинандо Ровине перевалило за пятьдесят. У него было обрюзгшее и умное лицо, на котором лежала печать привычной усталости. Вместо формы он носил длинный темный сюртук, как у судьи. Ровина сидел за столом, заваленным разными книгами и бумагами, но вошедший без предупреждения Дрого сразу понял, что доктор ничем не занят: просто сидит неподвижно и о чем-то думает. Окно выходило во двор, где печатали шаг солдаты: дело шло к вечеру, и начиналась смена караулов. Из окна виднелась часть противоположной стены, а над ней - необыкновенно ясное небо. Они поздоровались, и Джованни тотчас убедился, что врач очень хорошо осведомлен о его деле. - Вороны гнездятся, а ласточки улетают, - пошутил Ровина и вынул из ящика лист бумаги с отпечатанным формуляром. - Вам, доктор, вероятно, неизвестно, что я попал сюда по ошибке, - сказал Дрого. - Все попали сюда по ошибке, милый мальчик, - многозначительно заметил доктор. - Да, в той или иной степени все, даже те, кто остались здесь насовсем. Дрого не вполне его понял и ограничился неопределенной улыбкой. - О, я вас не порицаю! - продолжал Ровина. - Вы, молодые, правильно делаете, что не хотите здесь застревать. Внизу, в городе то есть, гораздо больше перспектив. Иногда мне и самому кажется, что если бы я мог... - А что, - спросил Дрого, - разве вы не можете добиться перевода? Доктор замахал руками, словно принял эти слова за неуместную шутку. - Добиться перевода? - Он расхохотался. - После проведенных здесь двадцати пяти лет? Слишком поздно, юноша, раньше надо было думать. Возможно, доктору хотелось, чтобы Дрого с ним поспорил еще, но, поскольку лейтенант умолк, он приступил к делу. Предложив Джованни сесть, он спросил его имя и фамилию, занес их в соответствующие графы формуляра. Затем сказал: - Итак, у вас не в порядке сердечно-сосудистая система, верно? Вашему организму вреден высокогорный климат? Так и запишем, да? - Что ж, пишите, - согласился Дрого. - Вы врач, вам видней. - Раз уж дело обстоит таким образом, вам, пожалуй, нужен и отпуск для восстановления здоровья. - Доктор подмигнул. - Спасибо, - сказал Дрого, - но я не хотел бы злоупотреблять... - Воля ваша. Значит, отпуск отпадает. Я в вашем возрасте не был столь щепетилен. Джованни, вместо того чтобы сесть, подошел к окну и время от времени поглядывал вниз, где на белом снегу выстроились солдаты. Солнце только что зашло, во дворе Крепости разлились голубоватые сумерки. - Больше половины таких, как вы, после трех-четырех месяцев хотят уехать, - с легкой грустью продолжал доктор, теперь тоже окутанный тенью, так что непонятно было, как он может писать. - Вот и я, если бы можно было вернуть молодость, поступил бы, как вы... Хотя в общем-то это неправильно. Дрого слушал без всякого интереса, так как был поглощен видом из окна. Ему показалось, что на его глазах окружавшие двор желтоватые стены поднялись высоко-высоко к хрустальному небу, а над ними, там, вдалеке, еще выше взметнулись одинокие башни, крутые, увенчанные снеговыми шапками откосы, воздушные эскарпы и форты, которых он прежде не замечал. Последние лучи заката пока еще освещали их, и они сверкали таинственным и непостижимым живым светом. Дрого даже не представлял себе, что Крепость так сложна и огромна. На совершенно немыслимой высоте он увидел выходившее на долину окно (или бойницу?) . Там, должно быть, тоже есть люди, ему незнакомые, и даже молодые офицеры, с которыми можно было бы подружиться. Он видел геометрически четкие тени провалов между бастионами, шаткие мостики, повисшие между крышами, странные, наглухо запертые порталы у самой кромки стен, острые, накренившиеся от времени ребристые зубцы. В свете фонарей и факелов на синевато-фиолетовом дне двора он видел огромных и гордых солдат, обнаживших штыки. На фоне белого снега черные неподвижные шеренги казались выкованными из железа. Они были прекрасны. Солдаты стояли, словно каменные изваяния, а тут еще запела труба, и голос ее, распространяясь в воздухе - такой живой, серебристый, - проникал в самое сердце. - Все вы постепенно отсюда уедете, - бормотал в полумраке Ровина, - в конце концов останемся только мы, старики. В этом году... Внизу, во дворе, играла труба - в этом чистом звуке голос человека и голос металла, сливаясь, трепетали от воинственного пыла. А когда звуки смолкли, вокруг, даже в кабинете врача, еще продолжали витать какие-то неизъяснимые чары. Наступила такая тишина, что можно было различить скрип шагов по смерзшемуся снегу. Сам полковник спустился вниз - приветствовать караулы. И снова три необычайной красоты звука прорезали небо. - Кто же из вас останется?.. - продолжал сетовать врач. - Лейтенант Ангустина, один он. В этом году, я уверен, и Морелю предстоит отправиться в город на лечение. Держу пари, что и он заболеет. - Морель? - переспросил Дрого просто для того, чтобы как-то поддержать беседу. - Морель заболеет? - Ничего, кроме этих последних слов, он не слышал. - Да нет же, - сказал врач. - Это своего рода метафора. Даже сквозь закрытое окно были слышны шаги полковника по остекленевшему снегу. В сумерках примкнутые штыки казались множеством серебряных черточек. Из дальней дали донеслось эхо труб: очевидно, тот же звук, отраженный лабиринтом стен. Врач помолчал, затем поднялся. - Вот заключение, сейчас понесу полковнику на подпись. - С этими словами он сложил листок, сунул его в конверт, снял с вешалки шинель и меховую шапку. - Вы со мной, лейтенант? Куда вы все смотрите? Сменившиеся часовые сдали оружие и расходились в разные стороны. Их шаги на снегу, сливаясь, звучали глухо, но надо всем еще царила музыка фанфар. Потом - это было нечто невероятное - стены, уже окутанные темнотой, стали медленно подниматься к зениту, а от снеговой опушки на карнизах начали отделяться белые облачка, похожие на цапель, плывущих в межзвездном пространстве. Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города - бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки. А здесь, в горах, наступала величественная ночь с бегущими над Крепостью облаками, ночь, сулящая что-то необыкновенное. И оттуда, с севера, таинственного, не видимого за стенами севера, - он это чувствовал - надвигалась его судьба. - Доктор, доктор, - выдавил из себя Дрого, - я здоров. - Мне это известно, - ответил врач. - А вы как думали? - Я здоров, - повторил Дрого, почти не узнавая собственного голоса. - Я здоров и хочу остаться. - Остаться здесь, в Крепости? Вы передумали, не хотите уезжать? Что с вами? - Не знаю, - ответил Дрого. - Но уехать я не могу. - О-о! - воскликнул, подходя к нему, Ровина. - Если вы не шутите, ей-богу, я этому только рад. - Нет, не шучу, - сказал Дрого, чувствуя, как на смену возбуждению приходит какое-то странное томительное чувство, похожее на счастье. - Доктор, можете выбросить ту бумажку. X Это не могло не случиться; так было, вероятно, предопределено еще в тот день, когда Дрого впервые вместе с Ортицом подъехал к Крепости и она предстала перед ним в слепящем глаза полуденном блеске. Дрого решил остаться. Одного желания, одних мечтаний о подвигах тут было бы, пожалуй, недостаточно. В тот момент он считал свой поступок заслуживающим всяческих похвал и был искренне удивлен, обнаружив в себе такое благородство. Лишь много месяцев спустя, оглянувшись назад, он поймет, какие, в сущности, ничтожные мелочи удержали его в Крепости. Пусть бы протрубили тревогу, пусть бы грянули военные марши, а с севера пришли вести о надвигающейся опасности - это не остановило бы его; но в нем уже пустили корни рутина, воинское тщеславие, привязанность к этим стенам, которые стали привычным атрибутом его повседневной жизни. Хватило четырех месяцев, чтобы размеренный ритм службы засосал его. Он привык нести дежурства по караулу, которые вначале казались невыносимо утомительными, постепенно усвоил требования устава, изучил любимые словечки и причуды начальства, топографию редутов, посты часовых, уголки, где можно было укрыться от ветра, сигналы труб. Овладевая секретами службы, он испытывал какое-то особое удовольствие и стал пользоваться уважением солдат и сержантов. Сам Тронк, убедившись, что Дрого - человек серьезный и аккуратный, посвоему привязался к нему. Он так близко сошелся с офицерами гарнизона, что теперь даже самые изощренные их шутки и намеки не заставали его врасплох; вечерами они все вместе подолгу обсуждали городскую жизнь, к которой из-за отдаленности питали повышенный интерес. Он привык к хорошему столу и удобной столовой, к уютному камину в офицерской гостиной - огонь в нем поддерживался круглосуточно; к заботливому денщику - добрейшему парню по имени Джеронимо, постепенно научившемуся предупреждать все его желания. Привык вместе с Морелем время от времени ездить в ближайшее селение: добрых два часа верхом по узкому ущелью, которое он знал теперь как свои пять пальцев; привык к трактиру, где можно было наконец увидеть новые лица, где подавали роскошный ужин и звенел веселый смех девушек, всегда готовых одарить гостя любовью. Привык к бешеным скачкам на лошадях по эспланаде перед Крепостью: в свободное время там можно было посостязаться с товарищами в ловкости; к тихим вечерам за шахматами, не обходившимся, правда, без обид, когда партии завершались победой Дрого. (Капитан Ортиц говаривал: "Новичкам всегда везет. Все через это проходят - каждый думает про себя, что он выдающийся игрок, а делото в новизне... со временем и остальные овладевают его приемами, и в один прекрасный день у него уже ничего не получается"). Привык к своей комнате и мирному чтению по ночам, к напоминающей голову турка трещине в потолке над кроватью и к бульканью цистерны, со временем ставшему совсем домашним, к ямке от своего тела в матраце, к постели - поначалу такой неуютной, а теперь обмятой и послушной, к точно рассчитанному и уже автоматическому движению руки, которым он гасил керосиновую лампу или клал книгу на тумбочку. Он уже знал, как лучше расположиться утром перед зеркалом для бритья, чтобы свет падал на лицо под нужным углом, как наливать воду из кувшина в тазик, чтобы не набрызгать на пол, как справиться с непослушным замком одного из ящиков, отогнув ключ чуть-чуть книзу. Привык к поскрипыванию двери в сырую погоду; к местечку на полу, куда падает свет заглядывающей в окно луны, и к медленному перемещению послушного, ходу времени лунного луча; к возне в нижней комнате: каждую ночь ровно в половине второго старая рана в правой ноге подполковника Николози с удивительным постоянством давала о себе знать, прерывая его сон. Все эти вещи стали как бы частью его самого, и расстаться с ними уже было бы жаль. Однако Дрого не отдавал себе в этом отчета и даже не подозревал, что уехать отсюда ему будет теперь трудно; не знал он и того, что жизнь в Крепости поглощает эти однообразно текущие дни со стремительной быстротой. И вчерашний, и позавчерашний день были одинаковыми, он не мог бы отличить один от другого; то, что было три дня или двадцать дней назад, казалось ему в равной мере далеким. Время текло и текло, но Дрого этого не замечал. А пока вот он, самонадеянный и беспечный, на эскарпе четвертого редута ясной морозной ночью. Чтобы не замерзнуть, часовые шагают не останавливаясь, и снег скрипит у них под ногами. Огромная и совершенно белая луна освещает землю. И форт, и скалы, и каменистая долина на севере залиты чудесным светом, в котором поблескивает даже неизменная туманная завеса у северного края пустыни. Внизу, в комнате дежурного офицера, всю ночь горит лампа: язычок пламени слегка подрагивает, отчего по стенам движутся тени. Дрого только что начал писать письмо - надо было ответить сестре друга Вескови, Марии, на которой он со временем, вероятно, женится. Но, написав пару строк, он, сам не зная почему, встал из-за стола и поднялся на крышу. Это был самый низкий участок фортификации, совпадавший с седловиной перевала. Именно здесь находились ворота между двумя государствами. Их мощные, обитые железом створки не открывались с незапамятных времен. А караульный отряд, дежуривший на Новом редуте, уходил и возвращался ежедневно через узкую, охранявшуюся часовыми боковую дверь: пройти через нее можно было лишь по одному. Дрого впервые дежурил на четвертом редуте. Едва выйдя на площадку, он посмотрел направо, на покрытые коркой льда и сверкавшие в лунном свете скалы. Ветер, гнавший по небу маленькие белые облачка, стал трепать полы его шинели - новой шинели, которая значила для него так много. Он стоял неподвижно и вглядывался в гряды скалистых гор, возвышавшихся впереди, в таинственную северную даль, а накидка шинели хлопала и морщилась на ветру, как реющий стяг. Этой ночью Дрого чувствовал себя красивым и молодцеватым и стоял, выпятив грудь, у парапета смотровой площадки в своей прекрасной шинели с развеваемой ветром накидкой. Рядом с ним стоял Тронк; закутанный в свою широкую крылатку, он даже не был похож на солдата. - Скажите-ка, Тронк, - обратился к нему Джованни с напускной озабоченностью, - это оптический обман или луна сегодня действительно больше, чем обычно? - Не думаю, господин лейтенант, - ответил Тронк, - здесь, в Крепости, она всегда кажется такой. Голоса их звучали преувеличенно громко, словно воздух был стеклянным. Тронк убедился, что лейтенанту он больше не нужен, и, движимый своим вечным стремлением проверять, как несут службу часовые, направился вдоль края площадки. Оставшийся в одиночестве Дрого чувствовал себя почти счастливым. Он с гордостью смаковал свое решение остаться, испытывая щемящее удовлетворение оттого, что променял обеспеченные ему маленькие радости на огромное благо с отдаленной и неизвестной перспективой (но не шевелилась ли при этом в его мозгу утешительная мысль, что уехатьто он всегда успеет?). Предчувствие - или то была лишь надежда? - благородных и великих свершений побудило его остаться здесь, в Крепости, но решение это могло быть и просто оттяжкой, ведь, в сущности, все пути перед ним были пока открыты. А времени впереди еще много. Казалось, его ждет все самое лучшее, что только есть на свете. Куда же ему торопиться? Даже женщины, эти милые и непонятные существа, ждут его - он был в этом уверен - как счастливая данность, уготованная ему нормальным ходом жизни. Сколько еще времени впереди! Даже один год - это бесконечно много, а его лучшие годы ведь только начались. Они рисовались его воображению длинной чередой, конец которой и разглядеть невозможно, этаким непочатым сокровищем, к тому же столь огромным, что оно еще успеет надоесть. И не было никого, кто мог бы ему сказать: "Берегись, Джованни Дрого!" Жизнь казалась ему неисчерпаемой; какое упорное заблуждение, ведь молодость уже начала отцветать. Только Дрого не знал, что такое время. Даже если бы впереди у него была молодость, измеряемая, как у богов, не одной сотней лет, время и тогда бы не показалось неторопливым. Но в его распоряжении была всего лишь обычная человеческая жизнь со своим скупым даром - короткой молодостью - годы ее по пальцам можно перечесть, и пронесутся они так быстро, что и не заметишь. Впереди еще уйма времени, думал он. А говорят, есть на свете люди, в какой-то момент начинающие (ну не чудаки ли!) ждать смерти - банального и абсурдного явления, которое к нему, разумеется, никакого касательства не имеет. Думая об этом, Дрого улыбался, а поскольку его уже начал пробирать холод, принялся мерить шагами площадку. Крепостные стены в этом месте повторяли рельеф перевала, образуя сложную систему площадок и террас. Сверху Дрого было видно, как в лунном свете отчетливо чернеют на снегу растянувшиеся цепочкой часовые. Под их размеренными шагами похрустывала замерзшая корка снега. Самому ближнему часовому, находившемуся метрах в десяти на террасе прямо под Дрого, холод, очевидно, был нипочем, и он стоял, привалившись к стене, неподвижно; казалось даже, что он заснул. Но Дрого слышал, как часовой густым басом напевает какую-то заунывную песню. Слова, которых Дрого разобрать не мог, накладывались на протяжный и бесконечный мотив. Разговаривать, а тем более петь на посту строжайше запрещалось. Солдата следовало наказать, но Джованни пожалел его: ведь часовому так холодно, так одиноко этой ночью. И, спускаясь по короткой лесенке на террасу, он специально кашлянул, чтобы не застичь его врасплох. Часовой обернулся и, увидев офицера, стал как положено, но пение не прекратилось. Дрого рассердился: что эти солдаты себе позволяют? Думают, можно над ним насмехаться? Вот он ему сейчас покажет! Часовой сразу же заметил, что лицо Дрого не сулит ничего хорошего, и, хотя формальности с паролем по давнему молчаливому уговору между часовыми и начальником караула не соблюдались, выполнил военный ритуал со всем старанием, вскинул винтовку и особенным голосом, как было принято в Крепости, спросил: - Стой, кто идет? Дрого, растерявшись, застыл как вкопанный. Теперь от солдата его отделяло не больше пяти метров, и в ясном свете луны Джованни отчетливо видел его лицо с плотно сомкнутыми губами, но песня звучать не перестала. Откуда же исходил голос? Обдумывая эту странность - часовой все еще стоял в выжидательной позе, - Джованни машинально произнес пароль: "Чудо". "Чучело", - отозвался часовой и приставил винтовку к ноге. В наступившей глубокой тишине, как и прежде, но даже еще явственней, слышались рокочущие звуки песни. Наконец Дрого все понял, и по спине его медленно пополз холодок. Да это же вода, голос далекого водопада, с грохотом срывавшегося с ближних скалистых склонов. Ветер колебал длинную водяную струю, таинственно играло эхо, камни по-разному отзывались на удары струи, и все это создавало иллюзию человеческого голоса, бормотавшего и бормотавшего какие-то слова, слова нашей жизни, и, как всегда бывает, казалось, еще немного - и ты их поймешь, да не тут-то было. Выходит, пел не солдат, не человек, способный чувствовать холод, наказание, любовь; пели враждебные ему горы. Какая обидная ошибка, подумал Дрого, может, и в жизни все вот так: мы считаем, что вокруг нас люди, такие же, как мы, но вместо них только холод, только камни, с их непонятным языком. Хочешь пожать руку друга, но твоя протянутая рука безвольно опускается и улыбка гаснет: оказывается, рядом - никого и ты так одинок. Ветер раздувал великолепную офицерскую шинель, и ее синяя тень на снегу трепетала, как флаг. Часовой стоял неподвижно. Луна медленно, но неуклонно двигалась навстречу рассвету. "Тук-тук", - стучало сердце в груди Джованни Дрого. XI Почти два года спустя Джованни Дрого спал ночью у себя в комнате, в Крепости. Целых двадцать два месяца прошли, не принеся ничего нового, а он все чего-то ждал, словно жизнь именно к нему обязана была проявить особую щедрость. Но двадцать два месяца - срок немалый, за такое время много всякого может произойти: заводятся семьи, рождаются и даже начинают говорить дети; там, где был пустырь, вырастает большой дом; красавица стареет и становится никому не нужной; болезнь, даже самая затяжная, возникнув (пусть обреченный, не зная о ней, продолжает жить беспечно), постепенно подтачивает организм, на короткое время отступает, создавая иллюзию выздоровления, а потом снова находит для себя местечко поглубже и уносит последние надежды; за это время можно похоронить человека и забыть об умершем настолько, что его сын снова станет смеяться и по вечерам безмятежно прогуливаться с девушками по аллеям мимо кладбищенской ограды. А вот жизнь Дрого вроде бы остановилась. Казалось, события одного и того же дня повторялись сотни раз, без малейшего изменения. Река времени текла над Крепостью, медленно разрушала ее стены, уносила вниз пыль и обломки камней, стачивала ступеньки и цепи, но Дрого не задевала: ей пока еще не удалось втянуть его в свой водоворот. И эта ночь прошла бы, как все прочие, если бы Дрого не приснился сон. Он увидел себя снова ребенком, сидящим ночью на подоконнике. Прямо напротив его дома в лунном свете сиял фасад роскошного особняка. Все внимание маленького Дрого было приковано к высокому узкому окну, увенчанному мраморным фронтоном. Луна, проникая через стекла, освещала накрытый скатертью стол, а на нем вазу и несколько статуэток из слоновой кости. Даже по этим немногочисленным предметам, открывшимся его взору, можно было предположить, что там, за ними, в темноте таится обширный зал, первый из бесконечной анфилады помещений, набитых разными ценными вещами, и что весь особняк погружен в сон - в тот глубокий и завидный сон, которым спят обычно богатые и счастливые люди. Какое удовольствие, думал Дрого, жить в этих залах, часами бродить по ним, открывая для себя все новые и новые сокровища. Но тут между окном, из которого он выглядывал, и чудесным особняком, находившимся от него в каких-нибудь двадцати метрах, появились зыбкие колышущиеся призраки, похожие на волшебных фей со сверкающими под луной длинными вуалевыми шлейфами. Появление во сне существ, никогда не встречавшихся ему в реальном мире, не удивило Джованни. Они медленно роились в воздухе, настойчиво кружа возле узкого окна. По самой своей природе эти видения были как бы естественной принадлежностью особняка, и все-таки то, что они не обращали никакого внимания на Дрого и ни разу даже не приблизились к его дому, казалось обидным. Выходит, даже феи избегают обыкновенных детей и тянутся к баловням судьбы, которые о них и не думают, а спят себе преспокойно под шелковыми балдахинами? - Эй... Эй... - робко подал голос Дрого, чтобы привлечь к себе внимание призраков, хорошо, однако, сознавая, что это бесполезно. И действительно, они ничего вроде бы не слышали и никто из них не приблизился к его подоконнику даже на метр. Но вот одно из волшебных существ уцепилось за раму того узкого окна и неким подобием руки тихонько постучалось в стекло, как бы вызывая кого-то. И почти тотчас хрупкая тоненькая фигурка - такая крошечная на фоне внушительных размеров окна - показалась за стеклами, и Дрого узнал Ангустину - тоже ребенка. Необычайно бледный Ангустина был в бархатном костюмчике с белым кружевным воротником; его, насколько мог судить Дрого, совершенно не устраивала эта беззвучная серенада. Джованни надеялся, что товарищ хотя бы просто из вежливости пригласит его поиграть с призраками. Ничего подобного. Ангустина вроде бы и не замечал приятеля и не взглянул в его сторону, даже когда Джованни окликнул: "Ангуст