пытался объяснить загадку Симеони - то надвигаются, то отступают в зависимости от времени года, направления ветра и температуры; за прошедшие четыре дня они спустились к югу, накрыв участок, где предположительно была строительная площадка. Огни не просто появились: примерно через неделю Симеони заявил, что они сдвинулись с места и приблизились к Крепости. На этот раз Дрого решительно с ним не согласился: как можно в ночной темноте, не имея никакого ориентира, определить, сместились они или нет, даже если они действительно сместились? - Но если ты допускаешь, - упрямо твердил Симеони, - что доказать этого в любом случае нельзя, значит, у меня столько же оснований утверждать, что они сдвинулись, сколько у тебя - что они остались на месте. Ладно, поживем - увидим. Я буду каждый день наблюдать за теми точками, и скоро - ты убедишься - они приблизятся. На следующий день оба стали попеременно смотреть в подзорную трубу. В сущности, различить можно было три или четыре маленьких пятнышка, которые передвигались чрезвычайно медленно. Настолько медленно, что продвижение их было почти незаметным. Приходилось выбирать ориентиры - большой валун, какой-нибудь холмик - и на глаз прикидывать расстояние между точкой и ориентиром. Через какоето время можно было убедиться, что оно изменилось. Значит, точка сдвинулась. До Симеони столь поразительного явления никто не наблюдал, но ведь не исключено, что оно было и раньше, на протяжении многих лет или даже веков; скажем, там могли находиться деревня или колодец, к которому стягивались караваны, - просто в Крепости до сих пор никто не пользовался такой сильной подзорной трубой, какая была у Симеони. Движение пятнышек происходило почти всегда по одной линии: вперед или назад. Симеони решил, что это телеги, груженные камнями или щебнем; людей, говорил он, на таком расстоянии не разглядишь. Как правило, одновременно можно было увидеть лишь три или четыре движущиеся точечки. Если допустить, что это повозки, рассуждал Симеони, на каждые три движущиеся должно приходиться по меньшей мере шесть стоящих на месте - под погрузкой и под разгрузкой, но рассмотреть их невозможно, так как они сливаются с множеством неподвижных деталей пейзажа. Значит, на этом отрезке маневрируют с десяток повозок, запряженных четверками лошадей, - именно так обычно транспортируют тяжелые грузы. Людей же соответственно должно быть несколько сотен. Эти наблюдения, бывшие поначалу предметом шутливых споров, стали единственным развлечением в жизни Дрого. Хотя Симеони - не такой уж интересный собеседник и большой педант - был ему не очень симпатичен, Джованни почти все свободное время проводил с ним, и даже вечерами в офицерской столовой они засиживались вдвоем до поздней ночи, продолжая строить различные догадки. Симеони уже все рассчитал. Даже если допустить, что работы ведутся медленно, и сделать неизбежные поправки на дальность, все равно северянам понадобится не более полугода, чтобы подойти к Крепости на расстояние пушечного выстрела. Он полагал, что противник, скорее всего, остановится под прикрытием каменной гряды, тянувшейся через пустыню в меридиональном направлении. Эта гряда обычно сливалась с ландшафтом, но временами вечерние тени или пласты снега позволяли ее разглядеть. Она тянулась к северу, и невозможно было определить, насколько высоки и круты ее склоны. А участок пустыни, которого из-за нее не было видно даже с Нового редута (со стен Крепости гряда вообще не просматривалась), и подавно оставался неисследованным. Между верхней частью этой гряды и подножием гор, то есть тем местом, где возвышался скалистый конус Нового редута, простиралась плоская и однообразная пустыня, местами покрытая трещинами, усеянная холмиками щебенки, кое-где поросшая тростником. Когда дорога будет проложена до самой гряды, предполагал Симеони, противник, воспользовавшись, например, безлунной ночью, сможет преспокойно, одним броском одолеть оставшееся расстояние. Грунт здесь достаточно плотный и ровный, так что подтянуть к этому месту артиллерию особого труда не составит. Но вычисленный срок - полгода, - добавлял лейтенант, может в зависимости от обстоятельств превратиться в семь-восемь месяцев или того больше. И тут Симеони начинал перечислять возможные причины задержки: ошибка при определении расстояния, которое предстоит преодолеть противнику; наличие других промежуточных преград, невидимых с Нового редута (работы там могут оказаться более трудоемкими и занять больше времени); постепенное замедление темпов строительства по мере того, как чужеземцы будут удаляться от своих источников снабжения; осложнения политического характера, в силу которых строительство может на какое-то время приостановиться; снег, обычно парализующий работы на два-три месяца; дожди, превращающие равнину в сплошное болото. Это только основные препятствия. Симеони перечислял их очень старательно и подробно, чтобы не выглядеть безумцем, находящимся во власти бредовой идеи. А что, если у строителей дороги нет никаких агрессивных намерений? Что, если ее прокладывают, например, в целях освоения новых, необозримых земель, до сих пор никем не возделывавшихся, бесплодных и необитаемых? А может, работы вообще прекратятся после того, как северяне пройдут еще пару километров? Так возражал ему Дрого. Симеони качал головой. Пустыня слишком камениста, чтобы ее можно было возделывать, отвечал он. К тому же северное королевство располагает множеством заброшенных лугов, используемых только под пастбища, - для земледелия места там гораздо удобнее. Но где сказано, что чужеземцы строят именно дорогу?.. Симеони уверял, что в очень ясные дни, на закате, когда тени заметно удлиняются, ему удается разглядеть прямую черточку насыпи. Дрого, как ни старался, так ее и не увидел. Кто может поручиться, что эта прямая линия - не просто особенность рельефа! Загадочные движущиеся черные точки и огни по ночам еще ничего не значат: возможно, они были там всегда, просто в прежние годы их нельзя было разглядеть из-за тумана (не говоря уже о несовершенстве старых подзорных труб, которыми до последнего времени пользовались в Крепости). Так они все спорили до первого снега. Не успело кончиться лето, подумал Джованни, и вот уже наступают холода. Ему и впрямь казалось, будто он только что возвратился из города и даже толком не устроился на прежнем месте. А на календаре было 25 ноября, выходит, уже промчалось несколько месяцев. Валил густой снег, и засыпанные им террасы стали белыми. Глядя на снежное покрывало, Дрого чувствовал, как усиливается уже ставшая привычной тревога; тщетно пытался он отогнать ее мыслями о своей молодости, о том, как много лет у него впереди. Время непонятным образом все ускоряло свой бег, проглатывая день за днем. Не успеешь оглянуться - наступает ночь, солнце огибает землю с другой стороны и поднимается снова, чтобы осветить засыпанный снегом мир. Все остальные его товарищи, казалось, не замечали этого. Несли, как обычно, свою службу без всякого рвения и даже радовались, когда на доске приказов появлялось название следующего месяца, словно это им что-то сулило. Вот и еще на месяц меньше осталось торчать в крепости Бастиани, считали они. У каждого был свой предел - у кого скромный, у кого славный, - и в общем он их вполне устраивал. Даже майор Ортиц, которому было под пятьдесят, равнодушно отсчитывал проносившиеся недели и месяцы. Он давно отказался от своей великой мечты и теперь говорил: "Еще лет десять - и можно на пенсию". Майор намеревался вернуться к себе домой, в старинный тихий город, где, по его словам, у него были какие-то родственники. Дрого смотрел на Ортица сочувственно, но понять его не мог. Что будет делать Ортиц там, внизу, среди обывателей, один, без всякой цели в жизни? - Я научился довольствоваться малым, - говорил майор, как будто читая мысли Джованни. - С каждым годом мне нужно от жизни все меньше и меньше. Если ничего не изменится, домой вернусь в чине полковника. - А потом? - спрашивал Дрого. - А потом - все, - отвечал Ортиц, спокойно улыбаясь. - Потом снова буду ждать... С сознанием выполненного долга, - заключал он шутливо. - Но за эти десять лет здесь, в Крепости... Может быть... - Война? Вы все еще помышляете о войне? Мало вам того, что уже было? На северной равнине, на границе вечных туманов, больше не появлялось ничего подозрительного; даже ночные огни погасли. И Симеони был этому чрезвычайно рад. Все говорило о том, что он прав: никакая там не деревня и не цыганский табор, а строительство, которое пришлось прервать из-за снега. XXIII Зима уже не один день хозяйничала в Крепости, когда на доске приказов, висевшей на одной из стен во дворе, появилось странное распоряжение. Озаглавлено оно было так: "Пресечь паникерские и ложные слухи". "В соответствии с четким указанием верховного командования предлагаю младшему офицерскому составу и солдатам не принимать на веру, не повторять и не распространять лишенные какого бы то ни было основания тревожные слухи о мнимой опасности нападения на наши границы. Подобные слухи не только нежелательны по вполне очевидным причинам дисциплинарного порядка, но могут подорвать нормальные добрососедские отношения с пограничным государством и вызвать в войсках излишнюю нервозность, мешающую нормальному несению службы. Я требую, чтобы дежурство часовых осуществлялось традиционными методами, исключающими прежде всего применение оптических приборов, не предусмотренных уставом. Нередко используемые без всякой надобности, они могут стать причиной ошибок и неверного истолкования фактов. Каждому владеющему таким прибором предлагаю доложить о нем командиру своего подразделения, на которого возлагается обязанность изъять оный и держать у себя на хранении". Далее следовали обычные распоряжения относительно караульной службы и подпись коменданта Крепости подполковника Николози. Было ясно, что приказание, формально обращенное к солдатам, в действительности адресовалось офицерам. Таким образом Николози достигал двойной цели: никого не порицая в отдельности, он предупреждал об имеющем место нарушении сразу всю Крепость. Естественно, никто из офицеров уже не осмеливался в присутствии часовых разглядывать пустыню в подзорную трубу с более сильной оптикой, чем у казенных. А казенные приборы, приданные редутам, устарели и стали практически непригодными, к тому же многие из них были давно утеряны. Кто же донес на офицеров? Кто сообщил об этом в генеральный штаб? Все невольно подумали о майоре Матти - это сделать мог только он, он, вечно размахивающий уставом и готовый отравить малейшую радость, пресечь любую попытку свободно дышать и мыслить. Большинство офицеров посмеялись над этой историей. Начальство, говорили они, верно себе и, как всегда, реагирует на события с опозданием в два года. Действительно, кому теперь придет в голову опасаться какого-то нашествия с севера? Ах да, есть ведь еще Дрого и Симеони (как же о них-то забыли?). Но неужели приказ был отдан только в расчете на этих двоих? Дрого, такой славный малый, думали все, ну какой от него можно ждать неприятности, даже если он целый день и не выпускает из рук подзорной трубы? Симеони тоже считали человеком безобидным. Сам Джованни в глубине души был уверен, что приказ подполковника имеет отношение именно к нему. В который раз уже жизненные обстоятельства складывались против него. Кому помешало, что он по нескольку часов в день вел наблюдения за пустыней? Зачем лишать его такого невинного удовольствия? Есть от чего взбеситься. Ведь он так рассчитывал на весну: едва растает снег, на дальней северной оконечности пустыни вновь появятся таинственные огни, черные точки снова начнут двигаться взад и вперед, пробуждая в душе угасшие было надежды. С этими надеждами он связывал всю свою жизнь, только теперь их разделяет с ним один лишь Симеони, а другим до этого и дела нет. Даже Ортицу, даже старшему портному Просдочимо. Да, это прекрасно - вот так, вдвоем, беречь свою тайну; не то что в былые времена, еще до смерти Ангустины, когда все чувствовали себя заговорщиками и даже испытывали друг к другу что-то вроде ревности. А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки, способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону. В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил дождаться вечера, чтобы не привлекать к себе внимания, не то кто-нибудь сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно. К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз? Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону. Играл он допоздна, гораздо дольше обычного - чего раньше с ним не бывало, - и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом. - Привет, Дрого, - сказал Симеони, растерянно улыбаясь. - Чтото тебя не видно, ты где был? Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости. - Да я же сидел со всеми, - ответил Дрого). - Зачитался и даже не заметил, что так поздно. Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно. - Ты читал приказ? - спросил вдруг Дрого. - Как тебе нравится эта история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести? - А я почем знаю, - ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. - Тебе сюда? - А как же подзорная труба? - поинтересовался Дрого. - Неужели нельзя будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы... - Я уже сдал ее в комендатуру, - сухо прервал его Симеони. - Думаю, так будет лучше. Тем более что за нами следили. - По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова посмотреть... Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей подзорной трубы? - А, ты все об этой дороге, - сказал Симеони снисходительно. - Знаешь, я все-таки убедился, что прав был ты! - Я? В чем же? - Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или цыганский табор, как ты и говорил. Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и, опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого? Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени. - Значит, ты больше не веришь в это? - спросил Дрого. - И действительно думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты? - Да я делал их так, чтобы убить время, - ответил Симеони, пытаясь обратить все в шутку. - Надеюсь, ты не принял это всерьез? - Признайся, ты просто испугался, - презрительно сказал Дрого. - После этого приказа ты теперь никому не доверяешь. - Да что на тебя нашло сегодня? - удивился Симеони. - Не понимаю, о чем ты. С тобой, оказывается, и пошутить нельзя, ты, право, как ребенок. Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей. - Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! - не выдержав, сказал Симеони и стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была только его тень на стене, потом и она исчезла. Вот слизняк, подумал Дрого. XXIV Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение - просто для того, чтобы оглянуться назад. Хочется крикнуть: "Остановись, остановись!" Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, - и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная. С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их. Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима, была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все ждал. Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу. Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за ними. И все-таки, если работы продолжаются - кто знает, сколько времени на это уйдет? - рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в некоторых караулках. И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони, опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным фантазиям относилось неодобрительно. В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу, ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя ихто легко заметить даже на большом расстоянии. Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями. Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает в жизни одиночество. Вера начала ослабевать, а нетерпение возрастало, и Дрого казалось, будто часы стали бить чаще. Случалось, он за целый день ни разу не обращал взгляда на север (сам себя обманывая, он объяснял это просто забывчивостью, в действительности же он не смотрел туда нарочно, чтобы в следующий раз шансов на то, что надежды его наконец сбудутся, было хоть чуточку больше). Но как-то вечером - сколько же времени потребовалось! - в окуляре подзорной трубы появился маленький трепещущий язычок пламени, слабенький такой огонек, который, казалось, вот-вот угаснет, но, если учесть расстояние, это мог быть вполне солидный источник света. Дело было ночью 7 июля. Спустя годы Дрого все еще вспоминал наполнившее его душу радостное удивление, желание куда-то бежать, кричать, объявляя новость всем без исключения, и гордость от сознания, что он сумел пересилить себя и никому ничего не сказал - из суеверного страха, как бы огонек этот не погас. Каждый вечер, выйдя на крепостную стену, Дрого принимался ждать; и с каждым вечером огонек вроде бы понемногу приближался, становился больше. Иногда это был лишь обман зрения, объяснявшийся его нетерпением, а иногда огонек действительно становился ближе, так что в конце концов один из часовых разглядел его невооруженным глазом. Потом даже средь бела дня на фоне белесой пустыни уже можно было видеть движущиеся черные точечки - все было, как и в прошлом году, разве что подзорная труба теперь была послабее. Следовательно, чужеземцы намного продвинулись вперед. В сентябрьские тихие ночи огни предполагаемого строительства отчетливо видели даже люди, не отличавшиеся особо острым зрением. Постепенно среди военных возобновились разговоры о северной равнине, о чужеземцах, об этих странных перемещениях и ночных огнях. Многие считали, что там действительно строится дорога, хотя с какой целью - объяснить не могли; предположения о военном строительстве казались абсурдными. Да и работы велись слишком уж медленно, и остававшееся расстояние было еще так велико. Но все-таки однажды вечером кто-то, пусть и в туманных выражениях, первым заговорил о войне, и казавшаяся несбыточной надежда вновь задышала в стенах Крепости. XXV На краю гряды, протянувшейся в меридиональном направлении через северную равнину, примерно в миле от Крепости врыт столб. От него до скалистого конуса Нового редута простирается ровный участок пустыни со спекшейся землей, по которой свободно может пройти артиллерия. На краю впадины торчит столб - это удивительное для здешних мест творение рук человеческих прекрасно видно даже невооруженным глазом с верхней площадки Нового редута. Вот куда дотянули свою дорогу чужеземцы. Огромная работа наконец завершена, но какой невероятной ценой! Лейтенант Симеони в своих выкладках отводил на строительство шесть месяцев. Но шести месяцев не хватило, как не хватило и восьми, и десяти. И все-таки дорога проложена, вражеская конница может промчаться по ней с севера галопом, а до стен Крепости будет уже рукой подать. Им останется лишь пересечь последний участок - несколько сот метров - по ровной и гладкой поверхности. Но обошлось это дорого: пятнадцать лет понадобилось, пятнадцать бесконечно долгих лет, хотя пронеслись они быстро, как сон. На первый взгляд ничего вроде бы не изменилось. Все те же горы вокруг, на стенах форта все те же пятна - возможно, появились и новые, но они почти неразличимы. Все то же небо, та же Татарская пустыня, если не считать чернеющего на краю гряды столба и прямой черты, которая то виднеется, то пропадает - в зависимости от освещения. Это и есть знаменитая дорога. Пятнадцать лет для гор - сущий пустяк, и даже на бастионах Крепости они не оставили сколько-нибудь заметного следа. Но для людей путь этот был долог, хотя самим им и кажется, что годы пролетели как-то незаметно. Люди в Крепости почти все те же; все тот же распорядок, те же смены караула, те же разговоры ведут по вечерам офицеры. Но, если хорошенько вглядеться, можно заметить, что время все-таки наложило свой отпечаток на лица. К тому же гарнизон опять сократили. Стены на большом протяжении не охраняются, и пройти там можно без всякого пароля; наряды часовых размещены только в самых главных пунктах; даже Новый редут решено закрыть и лишь через каждые десять дней посылать туда наряд для проверки. Так мало значения придает теперь генеральный штаб крепости Бастиани. Прокладку дороги по северной равнине он тоже не принял всерьез. Кто говорил, что это обычная нерасторопность командования, кто - что в столице им, конечно, видней. Ясно было одно: дорога проложена без каких бы то ни было агрессивных намерений. Объяснения эти выглядели малоубедительными, но других ведь не было. Жизнь в Крепости стала еще более однообразной и уединенной. Полковник Николози, майор Монти и подполковник Матти вышли на пенсию. Гарнизоном теперь командует подполковник Ортиц, а всем остальным, за исключением портного Просдочимо, так и оставшегося сержантом, присвоены более высокие звания. В одно прекрасное сентябрьское утро Дрого, теперь уже капитан Джованни Дрого, вновь поднимается верхом по крутой дороге, ведущей из долины в крепость Бастиани. У него был месячный отпуск, но прошло только двадцать дней, а он уже спешит обратно: город стал для него совершенно чужим, старые друзья преуспели, заняли солидное положение в обществе и здороваются с ним небрежно, как с простым офицером. Да и родной дом, по-прежнему любимый, вызывает у Дрого лишь чувство щемящей жалости. Всякий раз, приезжая, он застает его почти пустым - мамина комната опустела навсегда, братья вечно в разъездах, один из них женился и перебрался в другой город, второй продолжает мотаться по свету, комнаты кажутся нежилыми - голоса в них отдаются гулким эхом, даже открытые окна и солнце не помогают. Итак, Дрого вновь поднимается из долины к Крепости, только жизнь его стала короче на целых пятнадцать лет. Однако он не чувствует в себе особых перемен: время промчалось до того быстро, что его душа не успела состариться. И хотя смутная тревога о безвозвратно ушедшем времени с каждым днем заявляет о себе все сильнее, Дрого упорно не расстается с иллюзией, что самое главное у него еще впереди. Джованни терпеливо ждет своего часа, который все не наступает, он не думает о том, что будущее страшно укоротилось, что оно уже не такое, как прежде, когда казалось чуть ли не бесконечным - этаким неисчерпаемым богатством, которое можно тратить без оглядки. Однажды Дрого вспомнил, что давно уже не занимался верховой ездой на плацу перед Крепостью. Он даже заметил, что у него пропала к этому всякая охота, а последние месяцы (бог весть уже сколько) он не взбегал по лестницам, перепрыгивая через две ступеньки. Глупости, думает Джованни, физически он здоров, как прежде; несомненно, все можно начать сначала, и доказывать себе ничего не надо - это было бы даже смешно. Да, физически нынешний Дрого не уступает прежнему, и, вздумай он сейчас погарцевать на коне или взбежать по лестнице, у него бы это прекрасно получилось, но главное в другом, главное, что его уже не тянет к этому, что после обеда он предпочитает подремать на солнышке, а не гонять взад-вперед по каменистому плацу. Вот в чем дело, вот что свидетельствует об уходящих годах. О, если бы такие мысли пришли ему в голову в тот вечер, когда он впервые стал подниматься по лестнице ступенька за ступенькой! Он чувствовал себя немного усталым, что верно, то верно, голову словно обручем стянуло, он даже отказался сыграть по привычке в картишки (впрочем, и раньше бывали случаи, когда он не носился по лестницам изза какого-нибудь легкого недомогания). Но он и представить себе не мог, что тот вечер был очень печальной вехой на его пути, что на тех ступеньках, в ту именно минуту кончилась его молодость, что на следующий день его образ жизни станет уже другим и былое не вернется ни завтра, ни послезавтра. Никогда. И вот сейчас, когда Дрого, задумавшись, поднимается верхом по крутому солнечному склону ущелья и уже притомившийся конь переходит на шаг, с противоположной стороны доносится чей-то голос. "Господин капитан!" - слышит он и, обернувшись, замечает на дороге, вьющейся по другому склону, молодого верхового офицера. Лицо вроде незнакомое, но, судя по знакам различия, это лейтенант. Повидимому, думает Дрого, еще один офицер его гарнизона возвращается из отпуска в Крепость. - Что такое? - спрашивает Джованни, остановив коня и ответив на уставное приветствие лейтенанта. Какая причина могла побудить молодого офицера окликнуть его, да к тому же с такой непринужденностью? Поскольку тот не отвечает, Дрого кричит громче и уже несколько раздраженно: - Что такое? Выпрямившись в седле, незнакомый лейтенант складывает ладони рупором и кричит: - Ничего, просто я хотел поздороваться с вами! Подобное объяснение кажется Джованни глупым, почти даже оскорбительным, слишком уж оно похоже на насмешку. Еще полчаса езды, и будет мост, где обе дороги сливаются. Так к чему эти неуместные гражданские церемонии? - Кто вы? - кричит в ответ Дрого. - Лейтенант Моро! Лейтенант Моро? Так по крайней мере капитан расслышал. В Крепости никого с такой фамилией нет. Может, это новый младший офицер направляется к месту назначения? Только тут болью отдается в его душе воспоминание о далеком дне, когда он впервые поднимался по дороге к Крепости, о встрече с капитаном Ортицом именно в этом месте ущелья, о своем нетерпеливом желании перекинуться словом с живым человеком, о неловкой попытке завязать разговор через пропасть. Все точно так, как в тот день, думает он, с той лишь разницей, что роли поменялись и теперь он, Дрого, старый капитан, в сотый раз поднимающийся к крепости Бастиани, а новенького, незнакомого ему лейтенанта зовут Моро. Только тут до сознания Дрого доходит, что за это время сменилось целое поколение, что он уже перевалил через роковую черту, в лагерь стариков, к которому, как ему показалось в тот далекий день, принадлежал Ортиц. И вот, разменявший пятый десяток, не совершивший в жизни ничего значительного, оставшийся без детей, без единого близкого существа на всем белом свете, Джованни растерянно озирается по сторонам и чувствует, что его жизнь покатилась под уклон. Он видит ощетинившиеся кустарником стенки, сырые ущелья, далекие голые, теснящиеся на фоне неба хребты, бесстрастное лицо гор; а на другой стороне ущелья - молоденького лейтенанта, оробевшего и растерянного, который, конечно же, тешит себя надеждой, что служить ему в Крепости всего несколько месяцев, и мечтает о блестящей карьере, славных ратных подвигах, романтической любви. Дрого треплет по шее своего коня, а тот дружелюбно поворачивает к нему голову, но понять ведь ничего не может. Сердце у Дрого сжимается: прощайте, давние мечты, прощайте, радости жизни! Ясное солнце ласково светит людям, живительный воздух струится из долины, благоухают горные луга, птичье пенье вторит шуму водопада. В такой прекрасный день люди должны быть счастливы, думает Дрого и с удивлением замечает, что все вокруг как будто осталось таким, как в то чудесное утро его юности. Он трогает поводья. Через полчаса Дрого видит мост, где сливаются обе дороги, думает о том, что скоро ему предстоит вести разговор с лейтенантом, и сердце его снова тоскливо сжимается. XXVI Почему теперь, когда дорога проложена, северные соседи исчезли? Почему люди, повозки, лошади ушли вверх по равнине и скрылись в северном тумане? Ради чего проделана вся эта работа? Было хорошо видно, как группы землекопов отбывали одна за другой и постепенно превращались в крошечные точки, различимые только в подзорную трубу, - совсем как пятнадцать лет назад. Они открыли путь солдатам: теперь войско северян могло двинуться по нему на приступ крепости Бастиани. Но никакого войска что-то не было. В Татарской пустыне осталась лишь линия дороги, след разумной человеческой деятельности на фоне вечного запустения. Вражеское войско не спешило нападать, все, казалось, было отложено, кто знает, на сколько еще лет. И равнина вновь замерла в оцепенении. По-прежнему неподвижны были северные туманы, неизменной осталась подчиненная уставу жизнь Крепости, часовые, как всегда, мерили шагами крепостную стену из конца в конец, прежним оставался солдатский быт; дни шли, похожие один на другой, повторяясь до бесконечности, как солдаты, печатающие шаг. И все-таки время не стояло на месте, не заботясь о людях, оно проносилось над миром, умерщвляя все, что некогда было прекрасным; и никто не мог укрыться от него, даже еще безымянные младенцы. На лице Джованни появились морщины, его волосы поседели, походка стала не такой легкой, как раньше; поток жизни уже отбросил его в сторону, туда, где у закраин бурлили воронки, - а ведь ему еще не было и пятидесяти. Конечно, Дрого не выходил больше в караулы, у него теперь был свой кабинет в комендатуре - рядом с кабинетом подполковника Ортица. Когда наступал вечер, поредевший гарнизон уже не мог помешать темноте завладевать Крепостью. Значительные участки стены оставались без охраны, и казалось, именно оттуда просачиваются в Крепость мысли о мраке и горестном одиночестве. Да, старый форт стал похож на островок, затерявшийся среди мертвых земель: справа и слева высились горы, к югу тянулась безжизненная долина, а к северу - Татарская пустыня. Какие-то странные непривычные звуки гулко разносились глубокой ночью по лабиринтам фортификаций, заставляя сердца часовых учащенно биться. Из конца в конец над стеной все еще проносилось: "Слушай! Слушай!", но перекликаться солдатам стало трудно - слишком большое расстояние отделяло их друг от друга. В этот период Дрого оказался свидетелем первых разочарований лейтенанта Моро - таких же, как у него самого в молодости. Вначале Моро тоже испугался, поспешил к майору Симеони, выполнявшему теперь обязанности Матти; но его уговорили остаться хотя бы на четыре месяца, а кончилось тем, что он увяз и тоже стал чересчур пристально вглядываться в северную пустыню с этой новой и никому вроде бы не нужной дорогой, будившей в нем надежды на воинскую славу. Дрого хотелось поговорить с Моро, предостеречь, посоветовать ему уехать из Крепости, пока не поздно; тем более что Моро был парень симпатичный и старательный. Но какая-нибудь глупая мелочь неизменно мешала их разговору, да и вряд ли из этого что-нибудь бы вышло. По мере того как отрывались и падали один за другим серые листки дней и черные - ночей, у Дрого, Ортица (а возможно, и у некоторых других старых офицеров) возрастали опасения, что им теперь уже ничего не успеть. Нечувствительные к необратимому ходу времени, чужеземцы не трогались с места, словно считали себя бессмертными и им было не жаль проматывать зимы и весны. В Крепости же обретались бедняги, беззащитные перед натиском времени и сознающие, что их жизненный предел уже близок. Вехи, которые когда-то казались почти фантастическими, настолько они были далеки, вдруг замаячили довольно близко, напоминая о быстротечности жизни. Всякий раз, чтобы найти в себе силы тянуть лямку и дальше, нужно было придумывать какую-то новую систему, новые точки отсчета и утешаться тем, что другим еще хуже. Но вот и Ортицу пришла пора удалиться на покой (а на северной равнине не было заметно ни малейшего признака жизни, даже крошечного огонька). Подполковник Ортиц сдал дела новому коменданту Крепости - Симеони, собрал во дворе весь личный состав - за исключением, разумеется, отрядов, несших караульную службу, - с трудом произнес перед ними речь, взобрался не без помощи адъютанта в седло и выехал за ворота Крепости с эскортом, состоящим из одного лейтенанта и двоих солдат. Дрого проводил его до края плато. Там они и попрощались. Было начало длинного летнего дня, по небу плыли облака, тени которых причудливыми пятнами ложились на землю. Спешившийся подполковник Ортиц отошел с Дрого в сторонку; оба молчали, не зная, что сказать друг другу на прощание. Потом обменялись вымученными и банальными словами, такими жалкими и совсем не похожими на то, о чем болела душа. - Вся моя жизнь теперь изменится, - сказал Дрого. - Пожалуй, я бы тоже уехал отсюда. Прямо хоть в отставку подавай. - Ты еще молод! - сказал Ортиц. - Подавать в отставку глупо, еще можно успеть... - Успеть? Что? - Повоевать. Вот увидишь, не пройдет и двух лет... (Он говорил, а в душе надеялся, что этого не случится, ибо хотел, чтобы Дрого тоже вернулся домой, как и он, не дождавшись, когда Фортуна ему улыбнется, - слишком велика была бы несправедливость. Хотя к Дрого он испытывал вполне дружеские чувства и желал ему только добра.) Но Джованни ничего не ответил. - Да уж, и двух лет не пройдет... - повторил Ортиц, надеясь услышать возражения. - Да какое там - двух лет, - заговорил наконец Джованни, - века пройдут, а то и больше. Дорога, считайте, заброшена: с севера никто уже не явится. И хотя вслух он произнес именно эти слова, голос сердца говорил ему другое. В глубине души у него с молодых лет сохранилось пусть нелепое, но неодолимое предчувствие роковых событий, смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще и не начиналось. Оба умолкли, заметив, что этот разговор отдаляет их друг от друга. Но о чем еще было говорить им, прожившим под одной крышей и мечтавшим об одном и том же почти тридцать лет? Теперь, после столь долгого совместного пути, дороги их расходились, вели в разные стороны, но обе - в неведомое. - Какое солнце! - сказал Ортиц, глядя слегка помутневшими от старости глазами на стены своей Крепости, которую он покидал навсегда. А стены оставались все такими же - желтоватыми и сулящими необыкновенные приключения. Ортиц пристально глядел на них, и никто, кроме Дрого, не мог бы догадаться, как он страдает. - И правда жарко, - ответил Джованни, вспомнив о Марии Вескови, о том давнем разговоре в гостиной, куда доносились наводящие грусть фортепьянные аккорды. - Да уж, погода на славу, действительно, - подтвердил Ортиц. Оба улыбнулись в знак того, что хорошо понимают друг друга и подлинный смысл этих вроде бы пустых слов. Какое-то облако накрыло их своей тенью, и на несколько минут все вокруг потемнело, зато по контрасту ослепительным зловещим светом вспыхнули на солнце стены Крепости. Две большие птицы кружили над первым редутом. Издалека донесся едва различимый сигнал трубы. - Слышишь? Труба, - сказал старый офицер. - Нет, ничего не слышу, - солгал Дрого, чувствуя, что такой ответ больше придется по душе товарищу. - Наверно, я ошибся. Да отсюда ее и не может быть слышно. Действительно, чересчур далеко, - произнес Ортиц дрогнувшим голосом. Потом, справившись с волнением, добавил: - А помнишь нашу первую встречу, когда ты приехал сюда и испугался? Ты еще не хотел тогда оставаться, помнишь? Дрого смог только ответить: - Очень давно это было... - И странный ком подкатил у него к горлу. Следуя извилистому ходу своих мыслей, Ортиц сказал: - Кто знает, может, на войне я бы еще пригодился. Принес бы какую-то пользу. Но на войне... а в остальном, как видишь, я - пустое место. Облако уплыло. Оно уже перевалило за Крепость и теперь скользило по направлению к унылой Татарской пустыне, медленно удаляясь на север. Вот и все... Солнце засияло вновь, и на земле опять появились тени двух мужских фигур. Лошади Ортица и тех, кто его сопровождал, нетерпеливо били копытами по камням метрах в двадцати от них. XXVII Страницы переворачиваются, проходят месяцы и годы. Бывшие школьные товарищи Дрого уже, можно сказать, устали от работы, у них окладистые бороды с проседью, они степенно ходят по улицам, и все почтительно с ними здороваются, у них уже взрослые дети, а кое у кого есть и внуки. Старые друзья Дрого, довольные своей карьерой, любят теперь понаблюдать с порога возведенного ими здания за течением жизни; в водоворотах толпы они с удовольствием отыскивают взглядом собственных детей, подбадривают их, торопят, побуждая обгонять других, всего достигать первыми. А Джованни Дрого еще чего-то ждет, хотя надежды его с каждой минутой слабеют. Теперь он действительно изменился. Ему пятьдесят четыре года, он уже майор и помощник коменданта немногочисленного гарнизона Крепости. Еще недавно перемены в нем как-то не бросались в глаза и его никак нельзя было на