детях. Она мать -- и только теперь она узнала,
как  страшно быть женой. И ему, мертвому,  как  тяжела была участь мужа. Она
знала, что  на том свете он будет чужим  ей. Даже если они встретятся там, в
вечности, им  будет  лишь  стыдно  за прошлое.  По неведомой причине от  них
родились дети. Но дети не соединили их. Теперь, когда он умер, ей открылось,
что  он  во  веки веков  чужд ей, что  до скончания  века они разлучены. Все
прежнее кончилось, она знала. В  этой жизни они отреклись друг  от друга.  И
теперь он  ушел.  Отчаяние охватило ее. Вот  и  конец, но ведь все, что было
между ними, погибло задолго  до того, как погиб он. И  все  равно он  был ее
мужем. Но как ничтожно мало!
     -- Элизабет, ты приготовила рубашку?
     Элизабет,  не  отвечая, повернулась к матери. Она старалась  заплакать,
как полагалось по понятиям  свекрови. Но слез не было,  она молчала. Затем в
оцепенении она пошла в кухню и вернулась с рубашкой.
     -- Проветрилась,-- сказала  она, щупая руками хлопчатобумажную рубашку.
Ей казалось  почти  кощунством трогать  его -- какое право  она  или  кто-то
другой имеют прикасаться к нему? И все же ее пальцы притронулись к его телу,
но смиренно. Обряжать его было трудно. Он был такой тяжелый,  неподвижный. И
оттого, что он был такой тяжелый, каменно неподвижный, такой  безжизненный и
замкнутый в  себе, ее душил,  ни на  миг не отпуская,  ужас.  Казалось,  она
вот-вот не  выдержит --  так бесконечно расстояние меж ними, так -- бездонна
пропасть, которая открылась перед ней.
     Наконец  они его  обрядили. Они  накрыли его  простыней и так  оставили
лежать. Она замкнула дверь их крошечной гостиной, чтобы дети не увидели, что
там  лежит. Потом  со смирением  и покоем,  обреченно  затопившем душу,  она
машинально  стала  приводить в порядок кухню. Она уже знала,  что  внутренне
покорилась жизни,  властительнице  на  мгновение.  А от смерти, своей вечной
владыки, отпрянула со страхом и стыдом.