енности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис Уопшот могла слезть с повозки. - Я не благодарю вас за прогулку, - сказала она, - я благодарю Леди. Это была ее затея. Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома. 4 В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас, спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с собой полотенце - одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч, или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает наверняка их намерений. Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда - матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики. Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены. - Ты голодна? - спросил он. - Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски. Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя - бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней - не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, - как о чем-то вроде его отношения к собакам. "Я чувствовала себя определенно собакой", - говорила она. Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду. Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до колен, девушка выпустила руку своего спутника и бросилась в набегавшую волну. Ее научили плавать кролем, но она так и не смогла отвыкнуть от порывистых, торопливых движений рук и ног; наполовину погрузив лицо в зеленую воду, она проплыла десять футов в сторону открытого моря, повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила к берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом подняли ей настроение. Она наспех вытерлась полотенцем, сорвала с себя шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки и закурила сигарету. Теперь и он вышел из воды, вытер только руки и опустился на землю рядом с ней. Розали была красива - с волосами цвета соломы, с длинными руками и ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она пробуждала желания и казалась как бы раздетой, даже когда, бывало, носила скромные платья. Он ваял ее за руку, покрытую светлым пушком, и провел по ней губами. - Мне так хочется пособирать чернику! - громко сказала она, чтобы слышали все другие на пляже. - Мне так хочется пособирать чернику, захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды. Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням, громоздившимся над пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы ее, затянулись, и они переходили с места на место; наконец он остановил ее, и она робко согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он стянул купальный костюм с ее плеч, и, обнаженная, она с готовностью легла на согретый солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз - союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность и благодушие охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала на себя купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова поплавали и развернули бутерброды, которые его снедаемая беспокойством мать приготовила накануне. У них были фаршированные яйца, цыплячьи ножки, бутерброды, пирожные, домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч. Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и бросила обратно жестом, которому, как и ее плавательным движениям, недоставало необходимой сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали чувствовала, что близится вечер. Начался отлив и оставил на берегу параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на цветы стебли с треском лопались, когда она сдавливала их пальцами. Семейная чета принялась собирать пожитки и созывать детей. Другая пара лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и закурил сигарету, уговаривая: "Ну же, ну же...", но она сказала: "Нет", и он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела, что он плавает в волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик виски, но она сказала: "Нет, нет, пока нет", тогда он выпил сам и стал смотреть на море. Прогулочные пароходы, толстые, белые, переполненные людьми и малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани, теперь возвращались. (Среди них был и "Топаз".) Волнение на море несколько утихло. Приятель Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка слева от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова стал уговаривать: "Ну же, ну же...", но она, руководствуясь какой-то смутной мыслью о воздержанности, пришедшей ей в голову, сказала: "Нет". Она устала от попыток отделить власть одиночества от власти любви и чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя одинокой, и солнце, покидавшее пляж, и наступавшая ночь делали ее нежной и боязливой. Она взглянула на него, какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности. Он смотрел на море. Вожделение застыло на его худощавом лице, как бы отмеченном тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и коленями. Даже облака на небе не могли бы отвратить его от владевших им мыслей. Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами, и он думал о том, что от океана исходит запах разврата. Он женится на какой-нибудь женщине с большими грудями, думала Розали, - на дочери обойщика - и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств. - Да, да, - сказала она, - теперь да. Потом они выпили еще виски и опять поели; к этому времени направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли и пляж и все, кроме самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине и достал одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно. Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое пальто, и оба босиком стали ходить взад и вперед по берегу, тщательно собирая бумагу от бутербродов, бутылки и яичную скорлупу, которую побросали не только они, но и другие, ведь они были аккуратные, послушные дети из среднебуржуазных семей. Мокрые купальные костюмы он повесил для просушки на дверцу машины, ласково похлопал Розали по колену - самый нежный жест, на какой все они способны, - и тронулся в путь. Когда они выехали на магистраль, движение было очень большое, и на многих автомобилях, которые они обгоняли, с дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал быстро и, по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые, и, когда свет встречного автомобиля бил ему в глаза, он держался дороги наугад, как бегущий слепой человек. Он гордился своей машиной - он поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, - гордился той ловкостью, с какой вел ветхую, подслеповатую машину по извилистой дороге между Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей и свернули на объездное шоссе, где, как он знал, не бывало дорожных инспекторов, он пустил машину со всей скоростью, на какую она была способна. От быстрого движения Розали охватила какая-то расслабленность; вдруг она услышала, как он выругался, и почувствовала, что машина накренилась и врезалась в рыхлую землю. 5 Центральная часть дома Уопшотов была построена до Войны за независимость, но с тех пор сделали много пристроек, придавших дому высоту и ширину, какую видишь в часто повторяющемся сне, когда открываешь дверь чулана и обнаруживаешь, что за время твоего отсутствия там появился коридор и лестница. Лестница поднимается и превращается в холл, где между книжными полками много дверей, каждая из которых ведет в анфиладу просторных комнат, и поэтому можно без конца бродить, неизвестно что разыскивая, по зданию, которое даже во сне кажется вовсе не домом, а беспорядочным сооружением, возведенным для удовлетворения некой прихоти спящего сознания. В дни юности Лиэндера о поддержании дома не заботились, но сам Лиэндер восстановил его в годы благоденствия, когда был совладельцем фабрики столового серебра. Дом был достаточно стар и достаточно велик и видел достаточно темных дел, чтобы в нем завелось привидение, но единственным помещением, где обитал призрак, был старый ватерклозет в глубине верхнего холла. Там стояло примитивное приспособление из прозрачного фарфора и красного дерева, которым никто не пользовался. Время от времени - иногда даже ежедневно - это странное сооружение начинало самопроизвольно функционировать. Раздавались стук механизма и пронзительное радостное ржание старых клапанов. Тогда рев поступающей воды и бульканье уходящей слышались во всех комнатах дома. Но хватит о привидениях. Дать представление о доме довольно легко, но как описать летний день в старом саду? Пахнет травой, говорим мы. Пахнет деревьями! Из чердачного окна свисает флаг и прикрывает фронтон дома, затемняя холл. Сумерки, и вся семья в сборе. Сара рассказывает о своей поездке с мистером Пинчером. Лиэндер привел "Топаз" в гавань. Мозес участвовал в парусных гонках Покамассетского клуба и теперь расстилает грот на траве для просушки. Каверли с крыши сарая смотрит бейсбольный матч между командами фабрики столового серебра. Лиэндер пьет виски; попугай висит в клетке возле кухонной двери. Облако набегает на низкое солнце, в долине становится темно, и все испытывают глубокую мимолетную тревогу, словно предчувствуя, что темнота может опуститься на их разум. Ветер свежеет, и вот уже все развеселились, словно это напомнило им об их способности восстанавливать силы. Малколм Певи поднимается на парусной яхте вверх по течению, и кругом так тихо, что они слышат шум, который она производит, проходя мимо. На кухне готовят карпа, а, как всем известно, карп должен вариться в красном вине с маринованными устрицами, анчоусами, чабрецом, майораном, базиликом и репчатым луком. Запахи всего этого доносятся из кухни. Но когда мы видим Уопшотов в разных уголках их полного роз сада над рекой, слушающих болтовню попугая и вдыхающих бальзамический аромат того вечернего ветра, который приносит в Новой Англии запахи, напоминающие о девушках, - фиалкового корня, туалетного мыла и меблированных комнат, во время грозового ливня пропитавшихся сыростью через открытое окно, - запахи ночных горшков, и супа из щавеля, и роз, и бумажной материи из крашеной пряжи, и газона, и дешевых платьев, и томиков Евангелия, переплетенных в мягкий сафьян, и предназначенных к продаже пастбищ, где теперь цвели душистая рута и папоротник; но когда мы видим цветы, которые Лиэндер подпер сломанными хоккейными клюшками и ручками швабр и щеток, когда мы видим, что пугало на кукурузном поле одето в красный мундир блаженной памяти сент-ботолфской конной гвардии, и начинаем понимать, что синяя вода реки, протекающей внизу, как бы смешивается с нашей историей, мы вряд ли решимся утверждать то, что некогда утверждал фотограф, снимавший архитектурные памятники и сфотографировавший боковую дверь: "Ну в точности сцена из романа Дж.Ф.Маркенда" [американский писатель (1893-1960)]. Уопшоты не таковы - они местные жители, и в центре общества сидит тетя Эделейд Форбс, вдова школьного учителя. Послушайте, что имеет сообщить тетя Эделейд. - Вчера днем, - говорит тетя Эделейд, - около трех часов, трех или половины четвертого, когда в саду было достаточно тени, чтобы я могла не бояться солнечного удара, я вышла из дому выдернуть несколько морковок себе на ужин. Ну, выдергиваю я морковки и вдруг вытаскиваю вот такую необыкновенную морковину. - Она приложила к груди расставленные пальцы правой руки; казалось, ее способности к описанию были исчерпаны, но затем они восстановились. - Так вот, всю жизнь я дергала морковку, но такой никогда не видела. Она росла среди обычных морковок. Там не было никаких камней или еще чего-нибудь, чем это можно было бы объяснить. Так вот, эта морковка была похожа... Не знаю, как и сказать... Эта морковка была точной копией детородных органов мистера Форбса. Кровь прихлынула к ее лицу, но стыдливость не помешала продолжению и даже не отдалила его. Сара Уопшот ангельски улыбнулась в полутьме. - Ну вот, я отнесла остальные морковки, на кухню себе на ужин, - продолжала тетя Эделейд, - а эту необыкновенную морковку завернула в бумагу и отнесла прямехонько Ребе Хеслип. Она ведь старая дева, и я подумала, что ей будет интересно. Она была в кухне, и я дала ей эту морковку. "Вот какой вид это имеет, Реба, - сказала я. - Это имеет в точности такой вид". Затем Лулу позвала их в дом ужинать; в столовой так пахло красным вином, рыбой и пряностями, что у вас закружилась бы голова. Лиэндер произнес молитву и роздал всем еду; попробовав карпа, все сказали, что он не имеет вкуса рыбы, выловленной в пруду. Лиэндер поймал этого карпа снастью собственного изобретения, наживленной кусочками черствых жареных пирожков. Уопшоты поговорили о других карпах, выловленных в речном рукаве. Их было всего шесть, шесть или семь. Эделейд помнила одного, которого остальные не могли вспомнить. Лиэндер поймал трех. Мистер Декстер поймал двух, и одного поймал фабричный рабочий - поляк, живший по ту сторону реки. Карпов привезли в Сент-Ботолфс из Китая для декоративных садовых прудов. В девяностых годах их пустили в реку, чтобы они испытали свои возможности, и возможности эти оказались вполне удовлетворительными. Лиэндер рассказывал, что он знает, где еще водятся карпы, как вдруг все услышали грохот, который, принимая во внимание ветхость автомашины, прозвучал необычайно громко, будто взломщик хватил топором по крышке шкатулки с драгоценностями. Лиэндер и его сыновья встали из-за стола и вышли из дому через боковую дверь. Была тихая летняя ночь. Необыкновенная мягкость ощущалась в темном воздухе и слабом свете звезд, и темнота казалась необыкновенно густой, так что даже на своем собственном участке Лиэндеру приходилось двигаться осторожно, чтобы не споткнуться о камень и не забрести в кусты шиповника. Машину на повороте занесло, и она налетела на вяз, росший среди заброшенного поля. Красные задние фонари и одна из передних фар все еще горели, и в их свете трава и листья вяза сверкали яркой зеленью. Когда они приближались к машине, из радиатора с шипением шел пар, но, когда пересекли поле, шипение стало тише, а едва подошли к машине, прекратилось вовсе, хотя запах пара все еще стоял в воздухе. - Он мертв, - сказал Лиэндер. - Он мертв. Что за чертовская неприятность. Останься здесь, Мозес. Я вернусь домой и вызову полицию. Ты, Каверли, пойдешь со мной. Я хочу, чтобы ты отвез домой Эделейд. И без нее будет достаточно хлопот. Он мертв, - еще раз пробормотал Лиэндер, и Каверли пошел с ним по полю и через дорогу к дому, где теперь одно за другим осветились все окна. Мозес никак не мог собраться с мыслями. Ему нечего было делать, но вдруг какой-то треск - он подумал, что Лиэндер или кто-то другой возвращается и наступил на сухую ветку, идя по полю, - заставил его обернуться, но ни на поле, ни на дороге никого не было, тогда он снова повернулся к машине и увидел огонь, выбивающийся из-под капота. Одновременно к липкому запаху грязного пара и резины примешался запах разогретого металла и горящей краски, и по мере того, как огонь под капотом разгорался, краска на нем начинала пузыриться. Тогда Мозес схватил мертвеца за плечи и попытался, вытащить его из машины, а пламя тем временем весело трещало, как под вечер трещит огонь в камине сырого дома, и уже стало отбрасывать золотистый отсвет на деревья. Страх перед взрывом, от которого Мозес мог сразу присоединиться к мертвецу, делал его движения быстрыми и напряженными; ему очень хотелось уйти подальше от огня, но он не мог оставить этого человека там, на погребальном костре, и он тащил его и тащил, пока труп не поддался и оба они не отлетели назад в поле. Там у края тропинки был песок, и Мозес принялся сгребать его руками и бросать в огонь. Песок притушил огонь, и тогда он стал сыпать его на капот, а затем палкой раскрыл капот и начал бросать песок на головку цилиндра, пока огонь не погас. Опасаться взрыва больше не приходилось, и Мозес стоял в поле один, как он думал, рядом с разбитой машиной и мертвецом. Он сел в изнеможении и увидел, что во всех окнах фермы по ту сторону дороги был свет, а затем услышал к северу от перекрестка сирену - он знал, что Лиэндер вызвал полицию. Мозес предполагал, что будет сидеть здесь, переводя дух и собираясь с силами, до тех пор, пока она не приедет, как вдруг услышал девичий голос, донесшийся откуда-то из темноты: - Я ушиблась, Чарли, я ушиблась. Где ты? Я ушиблась, Чарли. На мгновение Мозес подумал: пусть она тоже там остается. Но когда она снова заговорила, он поднялся и обошел вокруг машины в поисках говорившей. - Чарли, - повторила она, - я ушиблась. И тут он нашел ее. Приняв Мозеса за того человека, который был мертв, она сказала: - Чарли, Чарли! Где мы? Она начала плакать. Мозес опустился на колени около девушки, лежавшей на земле. Тем временем звуки сирены миновали перекресток и уже спускались по объездному шоссе. Затем он услышал в темноте голоса Лиэндера и полицейских и увидел свет их электрических фонариков, осторожно, ищуще скользивший по полю, услышал их вздохи, когда медленно шарившие лучи света упали на мертвеца, услышал, как один из них велел другому пойти в дом и принести одеяло. Потом они начали неторопливо обсуждать, что за огонь они видели; Мозес окликнул их, и они направили свой ищущий свет на то место, где он стоял на коленях около девушки. Теперь они осветили и девушку, которая продолжала потихоньку горько всхлипывать; со своими светлыми волосами она показалась Мозесу очень юной. - Пусть она не двигается, не трогайте ее, - важно сказал полицейский. - У нее могут быть внутренние повреждения. Затем один из полицейских сказал другому, чтобы тот принес носилки, и они уложили ее на них - она все еще всхлипывала - и понесли мимо разбитой машины и мертвеца, прикрытого теперь одеялом, к ярко освещенному Дому. - Помните аварию на Семь-бе? - спросил один из них, но вопрос был задан нервным тоном, и никто не ответил. Необычайность этой ночи, ощупывающий свет фонариков, далекие звуки фейерверка и мертвое тело, оставленное в поле, вывели всех из равновесия и по меньшей мере одного из них лишили мужества; теперь они стремились к единственной доступной им цели - отнести девушку в освещенный дом. Миссис Уопшот стояла в дверях, изобразив на лице печальную улыбку - бессознательно принимаемое ею выражение, которым она всегда встречала неизвестное. Она предполагала, что девушка мертва, больше того, она предполагала, что то была единственная дочь нежной четы, что девушка была помолвлена и должна была сделать блестящую партию, что она находилась на пороге богатой и полезной жизни. Но чаще всего мысли миссис Уопшот возвращались к тому, что эта девушка когда-то была ребенком, ибо всякий раз, как она видела пьяницу, валяющегося на улице, или проститутку, стучащую в свое окно, ее сердце охватывала глубокая печаль при мысли о том, что эти несчастные когда-то были прелестными, благоухающими детьми. Она волновалась, но взяла себя в руки и довольно-таки высокомерно обратилась к полицейским, когда они внесли носилки в открытую дверь. - Отнесите ее в комнату для гостей, - сказала она; а когда они в нерешительности остановились, так как никогда прежде не бывали в этом доме и не имели никакого представления, где находится комната для гостей, она снова заговорила таким тоном, словно они были дураками и замешаны в происшедшей трагедии: - Отвесите ее наверх, в комнату для гостей, - распорядилась миссис Уопшот, ибо, по ее мнению, весь свет знал или должен был знать расположение комнат Западной фермы. "Наверх" помогло полицейским, и они стали подниматься по лестнице. Позвонили по телефону доктору, и он приехал, а девушку тем временем уложили в постель в комнате для гостей. Мелкие камешки и песок оцарапали кожу у нее на руках и плечах, и когда доктор вошел, то в первые секунды все были в нерешительности, не зная, следует ли ему сначала удостоверить смерть оставшегося на поле человека или осмотреть девушку. Он решил заняться девушкой, и все ждали в нижнем холле. "Дайте ей чего-нибудь горячего, дайте ей чего-нибудь горячего", - услышали они его слова, обращенные к миссис Уопшот; та сошла вниз и вскипятила в кухне чай. "Тут больно?" - слышали они: это доктор спрашивал девушку. "Тут больно? А тут хоть немного больно?" И каждый раз она отвечала: "Нет". "Ну а как вас зовут?" - спросил он, и она сказала: "Розали Янг" - и дала свой адрес в соседнем большом городе. "Это меблированные комнаты, - сказала она. - Мои родители живут в Филадельфии". - "Вы хотите, чтобы я их известил?" - спросил доктора и она с горячностью ответила: "Нет, пожалуйста, не надо, им совершенно незачем знать". Потом она снова начала плакать, и Сара Уопшот напоила ее чаем. Парадная дверь тихо открылась, и в дом вошел Эммит Кэвас, владелец местного похоронного бюро. Эммит Кавис прибыл в Сент-Ботолфс как агент по продаже изделий фабрики золоченых бус. В поселке он произвел большое впечатление своей вежливостью и модной одеждой, так как то было время, когда в обязанность коммивояжера входило знакомить жителей глухих уголков с кипучей и красочной жизнью городов. Он совершил несколько поездок, а затем вернулся с лицензией на право содержания похоронного бюро и открыл бюро похоронных процессий и магазин похоронных принадлежностей. Входило это в его расчеты или нет, но превращение из торговца ювелирными изделиями в гробовщика послужило ему на пользу, так как все, что было связано с ним как с торговцем - драгоценности, случайные связи, путешествия и легкий заработок, - отделяло его от прочего населения и казалось, по крайней мере женщинам с окрестных ферм, подходящим для ангела смерти. В делах с растерявшимися родственниками, договариваясь об оплате его услуг мебелью или земельным участком, он иногда вел себя как беспечный мошенник, но в здешних краях к ловкости и бесчестности было принято относиться с уважением. Хитрость делала его в глазах многих солидным и умным человеком, и, подобно всякому доброму янки, он никогда не надувал тех, кого постигло несчастье, не упомянув о бренности всего земного. Он сохранил и даже усовершенствовал свои таланты коммивояжера и был душой всяких сборищ. Он мог великолепно поддержать беседу, мог рассказать какую-нибудь историю на местном диалекте и утешить несчастную женщину, единственный ребенок которой утонул в волнах прибоя. Он невольно поддавался привычкам, выработанным в нем профессией, и, разговаривая с Лиэндером, прикидывал в уме, что тот протянет еще лет пятнадцать; впрочем, он подозревал, что Лиэндер может просрочить уплату взносов по страховым полисам и что похороны будут скромными, если только оба сына не вмешаются, как иногда бывает, и не настоят на кремации. Что ото будет за Судный день, когда нечего будет предъявить, кроме пепла? Эммит Кавис пожал всем руки - не слишком крепко, чтобы не показаться назойливым, и не слишком робко, чтобы не показаться лицемерным, - и затем вышел из дома с двумя полицейскими. Он сказал им, что надо делать. Сам он не пошевельнул пальцем, только открыл дверцу похоронного автомобиля. - Он как раз влезет сюда, ребята, как раз на этот помост. Только подтолкните его. Только втолкните его туда. Он захлопнул дверцу и подергал ручку. У него был самый большой автомобиль в Сент-Ботолфсе, словно первым из преимуществ смерти было богатство. Он сел за руль и медленно тронулся с места. 6 К утру в Сент-Ботолфсе все уже знали о несчастном случае. Смерть молодого человека наполнила печалью все сердца; люди спрашивали себя - что должна думать о появившейся на ферме незнакомке Гонора Уопшот? Вполне естественно, что они подумали о Гоноре, так как эта бездетная женщина, считавшаяся главой рода, не только предоставила в распоряжение Лиэндера "Топаз", но сделала для семьи гораздо больше. По слухам, у нее были немалые деньги, а Мозес и Каверли волею судьбы являлись ее наследниками. Не моя вина, что Новая Англия полна эксцентричными старухами, и мы воздадим Гоноре лишь должное. Она родилась, как мы знаем, в Полинезии и была воспитана в Сент-Ботолфсе ее дядей Лоренцо. Она посещала частную школу, принадлежавшую мисс Уилбар. "О, я была ужасным сорванцом", - часто говорила она о своей юности, прикрывая ладонью улыбку и вспоминая, вероятно, о набегах на чужие сады, о жестянках, привязанных к собачьему хвосту, и других проказах, распространенных в маленьких городках. Возможно, ей недоставало нежной любви родителей, которые умерли в Полинезии, или она ощущала гнет своего пожилого дяди, или же что-то вроде чувства одиночества толкало ее на путь оригинальничания, но именно на этот путь она и стала. О Гоноре можно было сказать, что она никогда не подчинялась дисциплине традиций; впрочем, мы толкуем здесь не о больших городах и великих цивилизациях, а об обществе старинного портового городка, население которого год от году уменьшалось. По окончании школы мисс Уилбар Гонора переехала вместе с Лоренцо в главный город штата, где он заседал в законодательном собрании, а она занималась благотворительной деятельностью, преимущественно медицинского характера. Она утверждала, что то были ее самые счастливые годы, и уже старухой часто повторяла, как ей жаль, что она бросила общественную деятельность, хотя трудно было представить себе, почему она с таким ворчанием и с такой горечью тоскует по трущобам. Она любила иногда вспоминать о тех днях, когда помогала людям, подобно доброму самаритянину. От этих рассказов можно было лишиться аппетита и волосы на голове вставали дыбом; возможно, однако, это была лишь склонность к смакованию болезней, которая охватывает многих хороших женщин в преклонном возрасте. Мы слышим, как в автобусах и поездах, кухнях и ресторанах они беседуют о гангрене такими скорбными и мелодичными голосами, что кажется, будто они высказывают свою тревогу по поводу обнаруженной ими смертности плоти вопреки всем ее громогласным притязаниям на бессмертие. Кузина Гонора понимала, что ей не следует употреблять медицинскую терминологию, и прибегала к компромиссу. Она поступала следующим образом: произносила первые слоги нужного слова, а остальное невнятно бормотала. Так, "гистерэктомия" превращалась в "гистербртрмр", "нагноение" превращалось в "нагбртрмр", а "мошонка" превращалась в "мошбртрмр". После смерти Лоренцо Гоноре осталось гораздо большее состояние, чем она рассчитывала. В семействе Уопшотов никогда-никогда - даже в самую темную ночь, когда заунывно кричат совы, - не обсуждали суммы этого наследства. Месяца через два после того, как Лоренцо умер, Гонора вышла замуж за господина де Састаго, который выдавал себя за маркиза и утверждал, что у него замок в Испании. Она уехала в Европу как новобрачная, но меньше чем через восемь месяцев вернулась. Об этом периоде своей жизни она лишь говорила: "Когда-то я была замужем за иностранцем и сильно обманулась в своих ожиданиях..." Она снова взяла девичью фамилию и поселилась в старом доме Лоренцо на Бот-стрит. Лучше всего ее можно понять, проследив за ней на протяжении целого дня. У Гоноры уютная спальня. Степы окрашены в светло-голубой цвет. Высокие тонкие столбики ее кровати поддерживают голый деревянный каркас, предназначенный для полога. Вся семья уговаривала ее убрать это сооружение, потому что оно уже несколько раз падало и могло обрушиться среди ночи и размозжить голову спящей старой дамы. Гонора не обратила внимания на эти предостережения и продолжает мирно спать в своей старинной кровати под нависшим над ней дамокловым мечом. Это не означает, что вся ее мебель ненадежна, как мебель на Западной ферме, но у нее в доме есть несколько стульев, которые, если вы по неведению сядете на них, развалятся и повергнут вас на пол. Большая часть ее обстановки принадлежала Лоренцо, и многие предметы были куплены во время путешествий в Италию, ибо он чувствовал, что Новый Свет, где он живет, создан людьми эпохи Возрождения. Пыль, лежащая на всем, - это такая же пыль, какая бывает во веем мире, но запах соленых болот, соломенных матов и древесного дыма - это дыхание Сент-Ботолфса. Сегодня утром Гонору разбудил гудок поезда, прибывающего на станцию в семь восемнадцать; спросонок она приняла этот звук за трубный глас архангела. Она была очень набожна и с энтузиазмом вступала во все религиозные организации Травертина и Сент-Ботолфса, чтобы затем с горечью их покинуть. Услышав поезд, она представила себе ангела в белоснежном одеянии, с изящной трубой. Это за ней, весело подумала она. Ее призывают к какому-то необыкновенному делу. Она всегда этого ждала. Она поднимает голову с подушки, чтобы услышать весть, и в это время поезд снова гудит. Она мысленно видит теперь локомотив вместо ангела, но не слишком разочарована. Она встает, одевается и нюхает воздух, который пахнет как будто бараньей отбивной. Она спускается к завтраку с хорошим аппетитом. Она идет, опираясь на палку. В это июльское утро у нее в столовой горит камин, и она греет перед ним руки, чтобы выгнать холод старости из своих костей. Мэгги, ее кухарка, приносит и ставит на стол закрытое блюдо, и Гонора, ожидавшая бараньи отбивные, разочарована при виде окуня. От этого она приходит в сильное раздражение, ибо подвержена тяжелым приступам раздражения, ночным потам и другим формам расстройства нервов. Ей незачем признаваться в этих немощах, так как, почувствовав себя нехорошо, она всегда может швырнуть блюдо в свою кухарку. На этот раз Гонора ударяет металлической крышкой по доске для хлеба и, когда Мэгги входит в комнату, восклицает: - Окунь! С чего тебе взбрело в голову, что я хочу на завтрак окуня? Окунь! Убери его. Убери его и зажарь мне яичницу с ветчиной, если тебе не слишком трудно. Мэгги уносит рыбу и вздыхает, по без особой досады. Она привыкла к такому обращению. Люди часто задают себе вопрос, почему Мэгги не уходит от Гоноры. Мэгги не зависит от Гоноры - она завтра же нашла бы лучшую работу - и не любит ее. Достоинство, которое она, по-видимому, признает в своей старой хозяйке, - это какая-то голая человеческая сила, и это не имеет ничего общего ни с зависимостью, ни с любовью. Мэгги жарит яичницу с ветчиной и подает ее на стол. Она рассказывает, что у Западной фермы произошла катастрофа. Мужчина погиб, а молодую женщину приютили в доме. - Бедняга, - сказала Гонора о мертвом, но больше ничего не прибавила. Мэгги слышит шаги почтальона по аллее, сквозь обитую медью щель в двери падают письма и рассыпаются по полу. Мэгги поднимает почту - писем около дюжины - и кладет на стол рядом с тарелкой Гоноры. Гонора едва удостаивает взглядом свою почту. Возможно, там письма от ее старых друзей, чеки Эплтонского банка, счета, просьбы и приглашения. Никто об этом ничего не узнает: Гонора взглядывает на стопку конвертов, хватает ее и бросает в огонь. Мы, конечно, удивлены - почему она сжигает свою корреспонденцию, не читая? - но, когда она возвращается от камина к своему стулу, ее лицо как бы светится настолько явным торжеством, что, пожалуй, это может служить достаточным объяснением. Восхищаясь тем, что с легкостью может быть понято, мы охотно готовы составить себе образ некой ласковой старушки, доброй по отношению к своей служанке и вскрывающей письма серебряным ножом, но насколько больше поэзии видит Гонора в том, чтобы отбрасывать притязания жизни в тот момент, когда они предъявляются. Проглотив завтрак, она встает и, не поворачивая головы, кричит Мэгги: - Если кто-нибудь спросит меня, я в саду! Марк, ее садовник, уже за работой. Он приходит в семь. - Доброе утро, Марк, - весело здоровается Гонора, но Марк глухонемой. До Марка у Гоноры перебывали все здешние садовники. Последний перед Марком был итальянец, который плохо себя вел. Он бросил на землю грабли и крикнул: "Она нехорошо работать у вас, мисса Гонора! Она нехорошо. Сади это, вырывай то, каждые пять минута передумывать, она нехорошо". С этими словами он ушел из сада, оставив Гонору в слезах. Мэгги выбежала из кухни и обняла старую хозяйку, утешая: "Не обращайте на него внимания, не обращайте на него внимания, мисс Уопшот. Все знают, какая вы замечательная. Все знают, какая вы замечательная женщина". Марк, будучи глухим, защищен от ее вмешательства, и когда она говорит ему, чтобы он пересадил все розовые кусты, толку от этого не больше, чем если бы она обращалась к стенке. Гоноре трудно опускаться на колени, но она опускается и работает в своем саду часов до десяти. Потом она входит в дом, не торопясь моет руки, надевает шляпу, перчатки, берет сумку и направляется через сад к перекрестку, где садится в автобус, идущий в Травертин. Был ли этот поистине тайный отъезд заранее обдуман или нет, никто так никогда и не узнает. Если Гонора приглашает людей к чаю и ее нет дома, когда те, нарядившись в лучшее платье, приходят, это не означает, что она сознательно хотела сделать так, чтобы они почувствовали себя неловко, но такой поступок был вполне в ее духе. Во всяком случае, через несколько минут после того, как она выходит из сада, инспектор Эплтонского банка звонит у ее парадных дверей. За все годы, в течение которых Гонора жила на доход с капитала Лоренцо, она не подписала ни одного документа, одобряющего действия