Макленнеевском институте. Институт помещался на четвертом этаже здания, где, по-видимому, находилось много других учебных заведений - институты портретной фотографии, журналистики и музыки. Вечером работал только грузовой лифт, который обслуживал старик в рабочем халате; поджимая губы, он довольно ловко подражал звукам французского рожка. Возя вверх и вниз пассажиров, он исполнял увертюру к "Вильгельму Теллю" и любил, чтобы его хвалили. В группе Каверли было двадцать четыре слушателя, а обучал их молодой человек, сам, вероятно, переживший трудное время, до того как начал заниматься с ними. Первая лекция была посвящена вводной беседе о кибернетике и автоматике, и если Каверли, с его слегка скептическим характером, раньше был склонен относиться иронически к своей будущей связи с думающей машиной, то он быстро изменил свое мнение. Затем они принялись за работу, запоминая код. Это было похоже на изучение какого-нибудь языка, притом весьма элементарного. Все приходилось заучивать наизусть. От них требовали, чтобы они запоминали по пятидесяти символов в неделю. В начале каждого урока пятнадцать минут шел опрос, а к концу двухчасового занятия им устраивали испытание на быстроту. По истечении месяца символы - как и при изучении всякого языка - заполонили все мысли Каверли, и у него появилась привычка, идя по улице, перегруппировывать числа на номерных знаках автомашин, цены в магазинных витринах и цифры на электрических часах таким образом, чтобы их можно было ввести в машину. Когда занятия кончались, он иногда выпивал чашку кофе с приятелем, посещавшим вечернюю школу пять раз в неделю. Приятеля звали Митлер; он учился еще в институте Дейла Карнеги, и на Каверли производила сильное впечатление та обходительность, с какой Митлер умел пробивать себе дорогу. В одно из воскресений Мозес приехал навестить Каверли, и они провели вместе весь день, шатались по улицам и пили пиво, но когда Мозесу настало время возвращаться, расставание было для обоих таким мучительным, что Мозес больше не приезжал. Каверли предполагал поехать на рождество в Сент-Ботолфс, но ему подвернулся случай сверхурочно поработать в сочельник, чем он и воспользовался, ибо он был в Нью-Йорке для того, чтобы разбогатеть. Все, что имеет отношение к морю, принадлежит Венере: жемчужины, и раковины, и золото алхимиков, и водоросли ламинарии, и сладострастный запах низкого отлива, и зеленый цвет воды у берегов, и лиловатый в открытом море, и радость далей, и рев рушащихся каменных стен - все это ее, но не для всех нас она выходит из волн. Для Каверли она появилась из вращающейся двери закусочной на Сороковой улице, куда он зашел поужинать после занятий в Макленнеевском институте. Она была худенькой темноволосой девушкой по имени Бетси Мак-Каффери, выросшей на бесплодных землях северной Джорджии, сиротой, чьи глаза в этот вечер покраснели от слез. Каверли был в закусочной единственным посетителем. Она принесла ему стакан молока и бутерброд в бумажном мешочке, а затем отошла к дальнему концу прилавка и взялась за мытье стаканов. Время от времени девушка глубоко, прерывисто вздыхала, и от этого она, склоненная над раковиной, казалась Каверли хрупкой и беззащитной. Съев половину бутерброда, он заговорил с ней: - Почему вы плачете? - О Иисусе! - сказала она. - Я знаю, что не должна плакать здесь, перед чужими людьми, но хозяин только что заходил сюда, увидел, что я курю сигарету, и изругал меня на чем свет стоит. В закусочной никого не было. Так поздно в дождливые вечера торговля всегда идет плохо. Но он не может винить в этом меня, правда? Я же не виновата, что идет дождь, и не могу же я стоять под дождем и зазывать людей? Ну, торговля шла плохо, и почти двадцать минут - может быть, даже двадцать пять или тридцать - никого не было, и я ушла в заднее помещение и закурила сигарету; а он как раз и вошел, сопя, как свинья, и изругал меня. Он обозвал меня ужасными словами. - Вы не должны обращать внимания на то, что он говорит. - Вы англичанин? - Нет, - ответил Каверли. - Я родился в Сент-Ботолфсе. Это городок к северу отсюда. - Я спросила вас потому, что вы говорите не так, как все. Я сама родилась в маленьком городе. Я обыкновенная девушка из провинции. Думаю, что этим, может быть, и объясняются все мои неприятности. У меня нет толстой кожи, которая необходима, чтобы преуспеть в большом городе. На этой неделе у меня было столько неприятностей! Я только что сняла квартиру вместе со своей подругой. У меня есть - или, пожалуй, следует говорить: у меня была - подруга, Элен Бент. Я думала, что она мой закадычный друг, закадычный. Она действительно старалась внушить мне, что она мой лучший друг. Ну, так как мы были такими добрыми друзьями, нам казалось разумным вместе снять квартиру. Мы были неразлучны. Так о нас обычно говорили. Нельзя пригласить Бетси и не пригласить Элен - так они обычно говорили. Эти двое неразлучны. Ну, мы и сняли вместе эту квартиру, моя подруга и я. Это было с месяц тому назад, месяц или полтора. Ну, как только мы переехали, устроились и собрались наслаждаться обществом друг друга, я обнаружила, что все это было только хитроумной уловкой. Она хотела снять квартиру вместе со мной лишь для того, чтобы встречаться там с мужчинами. Прежде она жила со своими родителями в Куинсе [северо-восточный район Нью-Йорка]. Я не возражаю, если к девушке время от времени приходит друг, но у нас была лишь однокомнатная квартира, а к Элен приходили каждый вечер, и, конечно, меня это очень стесняло. Мужчины приходили и уходили, и это бывало так часто, что я у себя дома чувствовала себя посторонней. Иногда, когда наступало время возвращаться домой, в свою собственную квартиру, за которую а платила и в которой стояла моя собственная мебель, меня охватывало уныние при мысли о том, что я застану подругу с кем-нибудь из ее дружков, и я шла в кино на последний сеанс. Ну, в конце концов я поговорила с ней. "Элен, - сказала я, - в этой квартире я не чувствую себя дома. Мне нет смысла платить за нее, - сказала я, - если приходится искать пристанища в кинотеатре". Ну, тут уж она показала себя во всей красе. О, сколько злости она на меня излила! Когда на следующий день я вернулась домой, не было ни ее, ни телевизора, ни всего остального. Я была, разумеется, рада, что больше не увижу ее, но теперь у меня осталась на шее эта квартира, за которую я одна должна платить, а на такой работе, как здешняя, у меня нет возможности приобрести подругу. Она спросила Каверли, не хочет ли он еще что-нибудь. Уже наступало время запирать закусочную, и Каверли спросил, может ли он проводить ее домой. - Вы и впрямь родились в маленьком городке, - сказала она. - Всякий скажет, что вы из маленького городка, раз вы спрашиваете, можно ли проводить меня домой. Но дело в том, что я живу всего в пяти кварталах отсюда и пойду домой пешком, и, пожалуй, от этого не произойдет ничего плохого, если только вы не начнете вести себя дерзко. С меня достаточно дерзостей. Вы должны обещать мне, что не будете вести себя дерзко. - Обещаю, - сказал Каверли. Она говорила я говорила, подготавливая все к тому, чтобы закрыть закусочную. А когда приготовления были закончены, надела шляпу и пальто и вышла с Каверли под дождь. Он был восхищен ее обществом. "Настоящий житель Нью-Йорка, - думал он, - дождливой ночью провожающий домой девушку-официантку". Когда они подошли к дому Бетси, она напомнила ему о его обещании не быть дерзким, и он не стал просить разрешения подняться к ней, а предложил как-нибудь вечером вместе пообедать. - Что же, с удовольствием, - сказала она. - Единственный свободный вечер у меня в воскресенье. Если для вас воскресенье подходит, я с удовольствием пообедаю с вами в воскресенье вечером. Мы можем пойти в тот чудесный итальянский ресторан как раз за углом; я никогда там не была, но моя бывшая подруга говорила, что там очень хорошо, просто великолепно готовят; и если вы можете зайти за мной около семи... Каверли смотрел, как она шла по освещенному вестибюлю к внутренней двери - худенькая и не очень грациозная девушка, - и чувствовал с той же уверенностью, с какой лебедь узнает свою подругу, что влюбился. 21 "Северо-восточный ветер (писал Лиэндер). Пришел на смену ветру, дувшему с ЮЗ. Третья равноденственная буря в сезоне. На пути любви много ухабов". На чердаке, напоминая звуки лопнувшей струны арфы, раздается музыка воды, капающей в ведра и кастрюли; продрогший и угнетенный мрачным видом реки под дождем, Лиэндер спрятал в стол свои записки и спустился по лестнице. Сара была в Травертине. Лулу ушла. Он вошел в маленькую гостиную и погрузился в растапливание печки, наблюдая, как разгорается огонь, вдыхая запах первосортных дров, ощущая, как тепло доходит до его рук и затем проникает сквозь одежду. Согревшись, он подошел к окну, чтобы взглянуть на пасмурный день. Он с изумлением увидел, что в ворота въехал автомобиль и стал приближаться по аллее. Это была одна из старых закрытых машин со стоянки такси у вокзала. Автомобиль остановился у бокового входа, и Лиэндер увидел женщину, которая наклонилась вперед и что-то говорила водителю. Он не узнавал пассажирки - она была некрасивая и седая - и подумал, что это одна из приятельниц Сары. Он наблюдал за ней из окна. Она открыла дверцу машины и сквозь тонкую завесу дождя, струившегося из сломанных водосточных желобов, направилась к подъезду. Лиэндер был рад любому посетителю; он пересек холл и отпер дверь, прежде чем раздался звонок. Перед ним стояла очень некрасивая женщина, ее пальто на плечах потемнело от дождя. У нее было длинное лицо, ее шляпа была нарядно отделана твердыми белыми перьями, похожими на те, что употребляются для изготовления бадминтонных воланов, а пальто - сильно поношено. Лиэндер подумал, что видел сотни таких женщин. Они были продуктом Новой Англии. Преисполненные чувства долга, благочестивые и стойкие, они, казалось, были созданы по образу и подобию трав, которые произрастают на высокогорных пастбищах. "Это женщины, - думал Лиэндер, - чьими именами называли скромные суда макрельного флота: Алиса, Эстер, Агнесса, Мейбл и Рут". Перья на ее шляпе, уродливая брошка из морских раковин, приколотая к ее плоской груди, попытки сообщить что-то женственное, как-то украсить столь непривлекательное существо - все это казалось Лиэндеру трогательным. - Входите, - сказал Лиэндер. - Вам, вероятно, нужна миссис Уопшот? - Я думаю, вы тот самый джентльмен, которого я ищу, - сказала она с таким растерянным и застенчивым видом, что Лиэндер бросил взгляд на свою одежду. - Я мисс Элен Ратерфорд. А вы мистер Уопшот? - Да, я Лиэндер Уопшот. Входите, не стойте на дожде. Пройдемте в гостиную. У меня там топится. Женщина последовала за Лиэндером через холл, и он открыл дверь в маленькую гостиную. - Садитесь, - сказал он. - Садитесь в красное кресло. Поближе к огню. Пусть просохнет ваша одежда. - У вас большой дом, мистер Уопшот, - сказала она. - Слишком большой, - сказал Лиэндер. - Знаете, сколько дверей в этом доме? В этом доме сто двадцать две двери. Зачем вы хотели меня видеть? Она шмыгнула носом, словно у нее был насморк, или даже всхлипнула и стала открывать тяжелый чемоданчик, который держала в руках. - Вашу фамилию назвал мне один из моих знакомых. Я уполномоченная Института самоусовершенствования. Мы можем принять в число своих членов еще несколько достойных мужчин и женщин. Доктор Бартоломью, директор института, подразделил духовную деятельность человека на семь ветвей. Науку, искусства - как культурные искусства, так и искусства физического благополучия, - религию... - Кто назвал вам мою фамилию? - спросил Лиэндер. - Доктор Бартоломью считает, что это скорей вопрос склонности, чем образования, - сказала незнакомка. - Многие люди, которым посчастливилось окончить колледж, тем не менее не подходят под требования доктора Бартоломью. - Она говорила без всякого выражения и чувства, почти со страхом, как будто цель ее прихода была совершенно иной, и не поднимала глаз от пола. - Во всем мире педагоги и некоторые коронованные главы европейских государств одобрили методы доктора Бартоломью, а труд доктора Бартоломью "Наука религии" приобрела Королевская библиотека в Голландии. У меня с собой фотография доктора Бартоломью и... - Кто назвал вам мою фамилию? - снова спросил Лиэндер. - Папа, - сказала она. - Папа назвал мне вашу фамилию. - Она начала ломать руки. - Он умер прошлым летом. О, он был добр ко мне, он вел себя как настоящий отец, был готов сделать для меня все на свете. Он был моим лучшим кавалером. По воскресеньям мы обычно вместе гуляли. Он был ужасно умный, но его всегда обманывали. Его от всего отстраняли. Впрочем, он не боялся, он ничего не боялся. Однажды мы поехали в Бостон в театр. Это было в день моего рождения. Он купил дорогие билеты. В партер. Но когда мы пришли туда, чтобы сесть на свои места, нас провели на балкон. "Мы заплатили за места в партере, - сказал он мне, - и мы пойдем и будем сидеть в партере". Он взял меня за руку, и мы спустились по лестнице, и он сказал капельдинеру, одному из этих заносчивых парней, что мы заплатили за места в партере и будем сидеть в партере... Мне так недостает его, я только об этом и думаю. Он никогда никуда не отпускал меня одну. И вот, прошлым летом он умер. - Где вы живете? - спросил Лиэндер. - В Наханте. - В Наханте? - Да. Папа рассказал мне все. Он рассказал мне, как вы приехали в темноте - словно воры, сказал он, - в что мистер Уиттьер за все заплатил, и как мать не дала ей напоить меня своим безнравственным молоком. - Кто вы такая? - спросил Лиэндер. - Я ваша дочь. - О нет, - сказал Лиэндер. - Вы лжете. Вы полоумная женщина. Уходите отсюда. - Я ваша дочь. - О нет, - повторил Лиэндер. - Вы все это выдумали. Вы и те люди в Наханте. Вы все это придумали. Уходите из моего дома. Оставьте меня в покое. - Вы гуляли по берегу, - сказала она. - Папа помнил все, и вы должны будете поверить мне и дать мне денег. Он помнил даже костюм, в котором вы были. Он говорил, что на вас был костюм из шотландки. Он говорил, что вы гуляли по берегу и собирали камешки. - Уходите из моего дома, - сказал Лиэндер. - Я не уйду отсюда, пока вы не дадите мне денег. Вы ни разу не поинтересовались, жива я или умерла. Вы ни разу не подумали обо мне. Теперь мне нужны деньги. После смерти папы я продала дом, и у меня было немного денег, а затем мне пришлось взяться за эту работу. Это тяжело для меня. Слишком тяжело. У меня слабое здоровье. Мне приходится выходить во всякую погоду. Мне нужны деньги. - У меня для вас ничего нет. - Папа так и говорил. Он говорил, что вы попытаетесь увильнуть от помощи мне. Папа предупредил меня, что вы будете говорить, но взял с меня обещание поехать и повидать вас. Она встала и подняла с полу свой чемоданчик. - Господь вам судия, - сказала она в дверях, - но я знаю свои права и могу добиться их по закону и опозорить ваше имя. Она пересекла холл и подошла к двери, но тут Лиэндер крикнул ей вслед: - Подождите, подождите, пожалуйста, подождите! - и тоже пересек холл. - Я могу вам дать кое-что, - сказал он. - У меня осталось несколько вещиц. У меня есть нефритовая туфелька для часов и золотая цепочка, а кроме того, я могу показать вам могилу вашей матери. Она похоронена в этом поселке. - Плевать мне на могилу, - сказала женщина. - Плевать мне на нее. - И она вышла из дома, села в ожидавшее такси и уехала. 22 Дней через десять после обеда с Бетси Каверли переехал к ней. Для этого Каверли пришлось долго убеждать Бетси, но ее сопротивление нравилось ему и выражало, как он считал, ее серьезное отношение к самой себе. Его доводы были основаны - косвенно - на том обстоятельстве, что кто-то должен был заботиться о ней, на том обстоятельстве, что у нее не было, как она сама сказала, толстой кожи, необходимой в большом городе. Чувства, вызванные в Каверли ее беспомощностью, были поэтичными и всепоглощающими, и в ее отсутствие он думал о ней со смесью жалости и задора. Она была одна, и он будет защищать ее. Вдобавок ко всему их отношения развивались весьма бурно, и этот неофициальный брак, или союз, заключенный в чужом, и огромном городе, делал Каверли очень счастливым. Она была той, кого любили, он был тем, кто любил, - в этом не приходилось сомневаться, и это вполне вязалось с характером Каверли и вносило в его ухаживания и в их совместную жизнь пыл преследования. Прежде ее поиски друзей были настойчивыми, но доставляли только разочарование, и теперь Каверли мог вознаградить ее за эти разочарования и огорчения. В Бетси не было никакой претенциозности - никаких воспоминаний ни о балах в местном охотничьем обществе, ни о тощих, длинноногих кабанах, - и она с готовностью, охотно варила ему ужин и согревала его тело по ночам. Ее воспитала бабушка, хотевшая, чтобы она стала учительницей, а она так не любила Юг, что согласилась на любую работу, лишь бы уехать оттуда. Каверли сознавал ее беззащитность, но на каком-то более глубоком уровне понимал ее человеческое превосходство, ее трогательные повадки странницы, ибо она была ею - и не отрицала этого, и, делая все, чего требовала от нее любовь, никогда не говорила, что любит его. В уик-энды они гуляли, катались на метро и на пароме, разговаривали о своих планах и о своих вкусах, а в конце зимы Каверли предложил ей выйти за него замуж. Бетси растерялась, всплакнула, стала ласковой, и Каверли написал в Сент-Ботолфс о своих планах. Он хотел жениться, как только сдаст экзамены в школе Гражданского ведомства и получит назначение на один из ракетодромов, где работали программисты. Он вложил в письмо карточку Бетси, но не собирался привозить свою невесту в Сент-Ботолфс, пока не получит отпуска. Такие меры предосторожности он принял, потому что ему пришло в голову, как бы южный акцент Бетси и ее подчас капризное поведение не оказались неприемлемыми для Гоноры; целесообразней было жениться и произвести на свет сына до того, как Гонора увидится с его женой. Лиэндер, возможно, чувствовал это - его письма к Каверли были полны поздравлений и нежности - и в глубине души, возможно, надеялся, что вскоре после женитьбы Каверли для всех них настанут лучшие времена. Эта мысль таилась в глубине его души. Сара была вне себя, когда узнала, что Каверли не будет венчаться в церкви Христа Спасителя. В апреле Каверли блестяще сдал экзамены и был очень удивлен, что Макленнеевский институт устроил торжественный выпускной вечер. Он состоялся на пятом этаже здания, где была школа, в помещении фортепьянного училища. Два класса соединили вместе, и получился зрительный зал. Все соученики Каверли пришли со своими родными или женами. На Бетси была новая шляпа. Какая-то неизвестная дама играла на рояле туш, а ученики, когда называли их фамилии, выходили вперед и получали от мистера Макленнея свои дипломы. Потом они спустились на четвертый этаж, где их ждала миссис Макленней, стоявшая у взятого напрокат чайника и подноса с пирожными. На следующее утро Каверли и Бетси обвенчались в церкви Преображения. Единственным свидетелем был Митлер, и три дня медового месяца они провели на острове в домике, который принадлежал Митлеру и был предоставлен в их распоряжение. Сара написала Каверли длинное письмо о том, что она пришлет ему с фермы, когда он устроится, китайский сервиз и разрисованные стулья, а Лиэндер написал письмо, в котором между прочим упомянул, что сделать сына - проще простого. Гонора послала им чек на двести долларов, но без всякого письма. Каверли сдал экзамен в Гражданском ведомстве и получил квалификацию программиста. К тому времени он знал дислокацию большинства ракетодромов в стране; он решил, что как только приедет на место, то сразу же вызовет Бетси, и они начнут свою супружескую жизнь. Хотя Каверли числился на гражданской службе, он получил назначение на военную базу и добираться до нее должен был на военном самолете. Приказ ему вручили в зашифрованном виде. Через неделю после свадьбы он находился на борту старого "С-54" с откидными сиденьями и на следующий день оказался на аэродроме под Сан-Франциско. Он решил тогда, что его пошлют в Орегон или ему придется лететь назад на одну из баз в пустыне. Он позвонил Бетси, и она заплакала, услышав его голос, но он уверил ее, что через неделю, самое большее через десять дней, они снова будут вместе в своей квартире. Он очень любил жену и каждую ночь укладывался спать на свою армейскую койку с образом Бетси перед глазами, спал с ее тенью в своих объятиях и каждое утро, просыпаясь, ощущал тоску по своей Венере из закусочной, по своей жене. Со вторым этапом путешествия произошла задержка, и он прожил на базе военно-воздушных сил в Сан-Франциско почти неделю. Все мы, мужчины и юноши, знаем, что представляют собой транзитные казармы, а потому нет смысла описывать их скуку. Тот факт, что Каверли был штатским, не давал ему никакой свободы, и всякий раз, уходя в офицерский клуб или в кино, он должен был сообщать в ротную канцелярию о своем местонахождении. По ту сторону залива он видел холмы Сан-Франциско и, предполагая, что получит назначение в этот город - или на какой-нибудь полигон поблизости, - писал Бетси о своей надежде, что она скоро приедет к нему на Запад. "Прошлой ночью в казарме было холодно, и, конечно, я мечтал, чтобы ты была со мной в постели и согревала ее". И так далее и тому подобное. Вместе с ним жили человек двенадцать, которые, по-видимому, были освобождены от постоянной службы на тихоокеанских базах вследствие своей непригодности. Самой яркой фигурой среди них был мексиканец, который не мог есть армейской пищи, потому что в ней не было перца. Он рассказывал свою историю всем, кто соглашался его слушать. Стоило ему начать есть армейскую пищу, как он терял в весе. Он знал, в чем была беда. Ему нужен перец. Всю свою жизнь он ел перец. Даже материнское молоко было наперчено. Он умолял поваров и врачей давать ему в пище хоть сколько-нибудь перца, но они не принимали его просьб всерьез. Он написал своей мамми, и та прислала ему в письме немного перечных зерен, а он посадил их вокруг орудийного дворика, где стояла зенитная пушка. Он поливал их, ухаживал за ними, и они начали уже давать ростки, как вдруг командир приказал вырвать их. Выращивать овощи на орудийном дворике противоречит воинскому духу. Этот приказ поверг мексиканца в отчаяние. Он потерял в весе, он так похудел, что пришлось отправить его в лазарет; и теперь его уволили из армии как умственно неполноценного. Он был бы счастлив служить под знаменами родины, говорил он, если бы в его пище был перец. Его жалобы звучали достаточно разумно, но слушать их из вечера в вечер было утомительно, и Каверли обычно не возвращался в казармы до тех пор, пока не тушили свет. Каверли питался в офицерском клубе, проигрывал или выигрывал доллар, играя на автомате, выпивал стакан имбирного пива и шел в кино. Он смотрел фильмы о ковбоях, о похождениях гангстеров, о счастливой и несчастной любви - как в великолепных красках, так и черно-белые. Однажды вечером он сидел в кинозале, как вдруг по радио объявили: "Внимание, внимание! Названным лицам явиться с вещами в корпус тридцать два. Рядовой Джозеф ди Гасинто. Рядовой Генри Уоластон. Лейтенант Марвин Смайт. Мистер Каверли Уопшот..." Публика стала улюлюкать, свистеть и кричать: "Вам не поздоровится!", когда они выходили в темноту. Каверли зашел за своим чемоданом и явился в корпус тридцать два, откуда вместе с остальными его отвезли на аэродром. У каждого из них была своя догадка о месте их назначения. Они направляются в Орегон, на Аляску или в Японию. Каверли никогда не приходило в голову, что ому придется покинуть родину, и он сильно тревожился. Он возлагал надежды на Орегон, но решил, что в случае, если его пошлют на Аляску, Бетси сможет приехать к нему и туда. Как только они сели в самолет, люк задраили, самолет вырулил на взлетную полосу и оторвался от земли. Это был, как догадывался Каверли, старый транспортный самолет, обладающий умеренной скоростью, и если они летели в Орегон, то должны были добраться туда лишь к рассвету. В самолете было жарко и душно; Каверли заснул, а проснувшись на рассвете и бросив взгляд в окно, увидел, что они находятся высоко над Тихим океаном. Они весь день летели на запад, играли в кости и читали Библию - кроме нее, читать было нечего, - и в сумерках увидели огни мыса Дайамонд-Хед и приземлились на Оаху. Каверли получил койку в других транзитных казармах, и ему велели утром явиться на аэродром, Никто на сказал ему; закончилось его путешествие или нет, но по взглядам писарей полковой канцелярии он догадывался, что ему предстоит еще куда-то двигаться. Он оставил свой чемодан и полетел на военно-транспортном самолете в Гонолулу. Ночь была жаркая, насыщенная тяжелыми запахами, в горах ворчал гром. Каверли вспомнил Тедиаса и Элис, Гонору и старого Бенджамина, он следовал по стопам многих Уопшотов, но это не слишком утешало его. Между ним и Бетси лежала половина земного шара, и все его надежды на счастье, на детей и на поддержание семейной чести, казалось, повисли в воздухе или потерпели жестокий крах. Он увидел на стене объявление: "АВИАПОЧТА. КОЛЛЕКЦИЯ ТРОПИЧЕСКИХ БАБОЧЕК ДЛЯ ВАШИХ ЛЮБИМЫХ ВСЕГО ЗА ТРИ ДОЛЛАРА". Это был подходящий способ выразить свои нежные чувства к Бетси, и немного спустя он уже звонил у дверей дома, адрес которого ему указал военный полицейский. Его впустила толстая женщина в вечернем туалете. - Мне нужны бабочки, - печально сказал Каверли. - Что ж, вы попали как раз куда надо, красавчик, - сказала женщина. - Входите. Входите и выпейте чего-нибудь, через несколько минут я все устрою. - Она взяла его за руку и ввела в маленький зал, где еще несколько мужчин пили пиво. - О, прошу прощения, - вдруг сказал Каверли. - Здесь какая-то ошибка. Видите ли, я женатый человек. - Ну, это не имеет никакого значения, - сказала толстая дама. - Больше половины девушек, работающих у меня, замужем, и я сама вот уже девятнадцать лет счастливо живу с мужем. - Произошла ошибка, - настаивал Каверли. - Ну, смелее, - сказала толстая женщина. - Вы пришли и сказали, что вам нужны бабочки, и я сделаю для вас все, что могу. - О, прошу прощения, - сказал Каверли и ушел. Утром он сел на другой самолет и летел весь день. Незадолго до наступления темноты они сделали круг, идя на посадку, и в окно Каверли мог разглядеть в предвещающем бурю свете заката длинный, изогнутый наподобие ятагана атолл, с бурунами, разбивающимися о берег с одной стороны, кучку домов и площадку для запуска ракет. Полевой аэродром был очень маленький, и пилот сделал три круга, прежде чем пошел на посадку. Каверли выскочил из люка и прошел по летному полю к канцелярии, где писарь расшифровал доставленный им приказ. Он находился на Острове 93 - полувоенной-полугражданской базе. Срок его службы здесь составит девять месяцев с двухнедельным отпуском в лагере отдыха либо в Маниле, либо в Брисбене - по выбору. 23 Мозес, получив повышение, купил автомобиль и нанял квартиру. Он усердно трудился на службе, и все же у него набиралось много вечерней работы, которую ему поручал мистер Бойнтон. С Беатрисой он встречался примерно раз в неделю. Это была приятная и безответственная связь, так как он очень быстро понял, что брак Беатрисы потерпел крушение задолго до его появления в "Марин-Руме". Чаки жил с певицей, выступавшей с его оркестром, и Беатриса любила поговорить о его вероломстве и неблагодарности. Она дала ему денег на организацию оркестра. Она поддерживала его. Она даже покупала ему костюмы. Беатрисе казалось, что она говорит с горечью, но горечи в ней не было. Нежные интонации, с которыми она произносила слова, как бы лишали ее возможности выражать в них более глубокие оттенки человеческой печали. У нее были печали - множество, - но она не могла передать их своим голосом. Она подумывала о путешествии и говорила, что начнет новую жизнь в Мексике, Италии или Франции. По ее словам, у нее была масса денег, хотя Мозес удивлялся, почему она, если это правда, мирится с ломаным картонным шкафом и носит такие облезлые меха. Однажды вечером, когда Мозес неожиданно пришел к ней, его впустили лишь после того, как он некоторое время прождал в вестибюле. По звукам, доносившимся из квартиры, он решил, что Беатриса принимает другого гостя, и, когда его наконец впустили, он задавал себе вопрос, спрятан ли его соперник в ванной или задыхается в шкафу. Впрочем, ему не было никакого дела до того, какую жизнь она ведет; он пробыл столько, сколько понадобилось, чтобы выкурить сигарету, а затем ушел в кино. Такого рода отношения были приемлемыми и мирными, пока Мозес не начал терять к ним интерес, и тогда Беатриса стала пылкой и требовательной. Она не могла вызывать его по служебному телефону, но то я дело звонила ему домой, иногда ночью, а когда он приходил к ней, плакала и говорила ему о своей жеманной и снедаемой суетным честолюбием матери и о строгости Кленси. Она переехала из своей квартиры в гостиницу, и Мозес помог ей перевезти вещи. Из этой гостиницы она переехала в другую, и он опять помог ей. Как-то ранним вечером, когда Мозес только что пришел домой после ужина, она позвонила ему, сказала, что получила предложение петь в Кливленде, и спросила, не проводит ли он ее на вокзал. Он ответил, что проводит. Она сказала, что находится у своих, и дала ему другой адрес, и Мозес взял такси. Приехав по данному ему адресу, он увидел закусочную и подумал, что ее мать, будучи, возможно, в стесненных обстоятельствах, сняла квартиру над торговым помещением; однако дверей в квартиру нигде не было, и он зашел в закусочную. Там, в глубине, он увидел Беатрису, которая сидела в шляпе и пальто, окруженная чемоданами. Она плакала, и глаза у нее покраснели. - О, спасибо, что ты пришел, Мозес, дорогой, - сказала она, как всегда, нежно. - Я буду готова через минуту. Мне нужно прийти в себя. Помещение, в котором она сидела, было кухней. Там находились еще две женщины. Беатриса не объяснила, кто они, и не познакомила с ними, но в одной из них Мозес признал ее мать. Сходство было разительное, хотя мать была очень тучная, с румяным и красивым лицом. Поверх платья на ней был передник, а на ногах - стоптанные туфли. Вторая женщина, тощая и старая, оказалась Кленси. Здесь таились истоки великолепных и злосчастных воспоминаний Беатрисы. Ее гувернантка была поварихой в закусочной. Обе женщины делали бутерброды. Время от времени они заговаривали с Беатрисой, но та не отвечала. Их как будто не волновало ни ее залитое слезами лицо, ни молчание, и в кухне царила атмосфера безнадежного и давнего непонимания. Контраст между рассказами Беатрисы о ее несчастном детстве - об элегантной и бессердечной матери - и недвусмысленным свидетельством обстановки закусочной делал ее горести острыми и трогательными, как огорчения ребенка. Закусочная была превосходная. От нескольких бочонков, стоявших у дверей, исходил кислый запах пикулей. Кленси только что посыпала пол свежими опилками - немного опилок пристало к ее переднику, - и от двери до задней стены кухни от пола до потолка стояли пирамиды консервных банок с овощами, фруктами, креветками, крабами, омарами, супами и цыплятами. Там были жареные индейки я куры в застекленных ящиках, ветчинные окорока, витые булочки в корзинах для хлеба, нарезанные огурцы в уксусе, сливочный сыр, рольмопсы, копченая лососина и копченые сиги. Видимо, из-за этого изобилия кислых и аппетитных запахов выдумала бедная Беатриса несчастное детство с жестокой матерью и строгой гувернанткой. Беатриса тихо всхлипнула. Из вазочки на столе она взяла бумажную салфетку и высморкалась. - Если бы ты мог поймать такси и вынести мои чемоданы, Мозес, дорогой, - сказала она. - Я слишком слаба. Мозес знал, что было в ее чемоданах - дешевые платья, но, когда он поднимал их, ему казалось, что они набиты камнями. Он вынес вещи к обочине тротуара и подозвал машину; Кленси шла за ним с большим бумажным мешком, полным бутербродов. - Она съест их в поезде, - сказала Кленси Мозесу. Беатриса ни слова не сказала ни матери, ни поварихе; в такси она еще немного поплакала, продолжая сморкаться в бумажную салфетку. Пройдя через вокзал, Мозес внес ее вещи в вагон кливлендского поезда, и тут Беатриса нежно поцеловала его на прощание и заплакала всерьез. - О, дорогой Мозес, я сделала нечто ужасное и должна тебе рассказать. Ты знаешь, как они всегда ведут расследование, я хочу сказать - расспрашивают о человеке всех, кто его знает. Однажды днем ко мне явился какой-то мужчина, и я рассказала ему длинную историю о том, как ты обманул меня, обещал жениться и забрал у меня все деньги, но я должна была им что-нибудь сказать, иначе они подумали бы, что я безнравственная; но мне, конечно, очень жаль, и я надеюсь, что ничего плохого с тобой не произойдет. Тут кондуктор крикнул, чтобы все заняли свои места, и поезд отправился в Кливленд. 24 А теперь мы подошли к истории гибели "Топаза". Это случилось 30 мая - во время его первого плавания в новом сезоне. В течение двух недель Лиэндер а нанятый им матрос Бентли приводили судно в порядок. Сирень стояла в цвету - в Сент-Ботолфсе были живые изгороди из сирени, целые рощи и леса ее, которые цвели вдоль Ривер-стрит, а по ту сторону холма росли дикой чащей вокруг входов в погреба. Рано утром по дороге к пристани Лиэндер увидел, что все дети, шедшие в школу, держали в руках ветки сирени. Он спрашивал себя, отдадут ли они эти ветки учителям, у которых у самих были кусты сирени, или же украсят ими классы. Всю эту неделю он видел, как дети несли в школу ветки сирени. Рано утром 30 мая он сам срезал букет сирени и отнес его на кладбище, а затем направился к берегу, где стоял "Топаз". Бентли и прежде работал у Лиэндера. Это был молодой парень, в прошлом ходивший в море и снискавший дурную славу. Все знали, что он незаконный сын Теофилеса Гейтса от женщины, которая называла себя миссис Бентли и жила в двухквартирном доме близ фабрики столового серебра. Бентли принадлежал к числу тех опрятных, молчаливых и знающих свое дело моряков, которые примерно раз в месяц разносят все в пух и прах. Во многих городах квартирные хозяйки восхищались его чистоплотностью, трезвостью и трудолюбием, пока как-нибудь дождливым вечером он не приходил домой с тремя бутылками виски в бумажном мешке и не выпивал их одну за другой. Тогда он бил стекла в окнах, мочился на пол и извергал столько горечи и непристойностей, что обычно вызывали полицию, и ему приходилось начинать все сначала в каком-нибудь другом городе или в других меблированных комнатах. Еще одним то ли пассажиром, то ли членом команды в этот день был Лестер Спинет, слепой, научившийся играть на аккордеоне в Хатченсовском институте. Мысль о том, чтобы он работал на "Топазе", принадлежала Гоноре, и она собиралась сама платить ему жалованье. Лиэндер был, конечно, доволен, что на пароходе появится музыка, и недоволен собой за то, что ему не нравился стук палки слепого и его вид. Спинет был грузный мужчина с огромной головой и запрокинутым вверх лицом, словно его глаза все еще улавливали какие-то проблески света. В это утро Спинет и Бентли уже ждали Лиэндера, когда он подходил к пристани. Они взяли на борт несколько пассажиров, в том числе старую даму с букетом сирени, завернутым в газету. Небо и река были голубые, и все, или почти все, обстояло так, как положено в праздничный день, хотя в воздухе ощущалась легкая духота или сырость, а к аромату сирени, доносившемуся с берегов реки, примешивался какой-то кислый запах, похожий на запах мокрой бумаги. Как бы не было бури! В Травертине сели еще пассажиры. Дик Хаммерсмит с братом, оба в плавках, ныряли с пристани за монетами, но им не приходилось особенно часто утруждаться. Когда Лиэндер взял курс к проливу, он увидел, что берег перед гостиницей "Меншон-хаус" кишит людьми, и услышал крики ребенка, которого отец окунал в воду. - Папа не сделает тебе ничего плохого, папа только хочет, чтобы ты понял, какая вода приятная, - говорил мужчина, между тем как крики мальчика становились все громче и все отчаянней. Лиэндер прошел проливом между островом Хейлз и скалой Гал в прелестную бухту с зеленой водой у берега, синей в более глубоких местах и пурпурной, как вино, на глубине в сорок морских саженей. Солнце сияло, воздух был теплый и душистый. Из рулевой рубки Лиэндер видел, как пассажиры с очаровательной непринужденностью всякой праздничной толпы устраивались на передней палубе. Он знал, что они разбредутся, как только он приведет судно к ветру, и, миновав пролив, описал широкий полукруг, чтобы возможно дольше находиться в их обществе. Там были семьи с детьми и семьи без детей, но из пожилых людей мало кто прельстился сегодня прогулкой на пароходе. Парни фотографировали своих девушек, отцы фотографировали жен и детей, и хотя Лиэндер за всю свою жизнь не сделал ни одного снимка, он испытывал дружелюбные чувства к этим фотографам и ко всем другим людям, которые увековечивали такое веселое зрелище, как переход в Нангасакит. Среди пассажиров был какой-то мужчина, носивший, как догадывался Лиэндер, парик или накладку из чужих волос; приводя судно к ветру, Лиэндер следил за незнакомцем, который ухватился за свою шевелюру и для безопасности прикрыл ее кепкой. В это же мгновение многие женщины схватились за юбки и шляпы, но уже ничего нельзя было поделать. Свежий ветер их всех разогнал. Они собрали свои газеты и юмористические журналы и, прихватив палубные стулья, перешли на подветренную сторону или назад на корму, и Лиэндер остался один. От ощущения одиночества Лиэндер вспомнил об Элен Ратерфорд, которую он видел накануне вечером. Он допоздна работал на судне и зашел в булочную Граймса поужинать. Во время еды он поднял голову и увидел, что Элен стоит перед окном и читает вывешенное там меню. Он встал из-за стола и вышел, чтобы поговорить с ней - что он ей скажет, он и сам не знал, - но едва она заметила его, как в страхе отпрянула, воскликнув: - Уйдите от меня, уйдите от меня! В весенних сумерках площадь была пустынней. Они были одни. - Я только хочу... - начал Лиэндер. - Вы хотите меня ударить, вы хотите меня ударить! - Нет. - Да, хотите. Вы хотите причинить мне зло. Пана так и говорил мне, что вы причините мне зло. Папа говорил мне, чтобы я была осторожна. - Выслушайте меня, пожалуйста. - Не двигайтесь с места. Не подходите ко мне, или я позову полицейского. Она повернулась и пошла крадучись вдоль Картрайтовского блока, словно мягкий вечерний воздух был полон камней и других метательных снарядов, - странное, напуганное, слабое существо; когда она свернула в боковую улицу, Лиэндер вернулся в булочную, чтобы расплатиться за ужин. - Что это за психопатка? - спросила официантка. - Она весь день тут крутилась и всем говорила, что знает тайну, от которой переполошится весь город. О, терпеть не могу психопаток! Когда Бентли поднялся в рулевую рубку, Лиэндер увидел, что тот пьян. Так как Лиэндер сам не прочь был выпить, то обладал исключительно тонким нюхом на запах спиртного, исходящий изо рта других. Бентли все еще сохранял сверхъестественную аккуратность человека, часто искушаемого ленью и близко с ней знакомого. Его курчавые волосы блестели от жира, бледное лицо было чисто выбрито, а шея носила следы порезов бритвы; он выстирал, энергично орудуя щеткой, свою парусиновую робу, так что она местами обесцветилась и стала приятно пахнуть мылом, но к запаху мыла примешивался запах виски, и Лиэндер задавался вопросом,