я за живой изгородью, доносилось кудахтанье. Здесь, в этом малонаселенном местечке, Каверли почувствовал себя необыкновенно счастливым, недовольство и нервозность как рукой сняло. Он знал, что в этот самый час картежники бредут по лугу к зданию пожарки, в этот самый час тоска молодежи, которую раздражает жизнь в маленьком поселке, достигает своего апогея, Каверли вспоминал, как сам сидел на заднем крыльце родительского дома на Ривер-стрит, терзаясь такой жаждой любви, дружбы и славы, что просто выть хотелось. Он пролез сквозь изгородь к курятнику. Куры-несушки были уже в курятнике, но несколько петушков еще искали корм в своем дворике. Он загнал их в курятник и, провозившись, к стыду своему, достаточно долго, ухватил-таки одного из них за желтую лапу. Петушок пронзительно вопил о пощаде, и Каверли, кладя его голову на чурбан и отрубая ее, успокаивающе, как он надеялся, разговаривал с ним. Держа трепещущее туловище подальше от себя, он опустил его шеей вниз, чтобы кровь вытекла на землю. Мэгги принесла ему ведро кипятку и старый номер сент-ботолфской газеты "Энтерпрайз", и он ощипал и выпотрошил курчонка, постепенно теряя к цыплятам всякий вкус. Потом отнес его на кухню, а сам ушел к старой тетке в библиотеку, куда Мэгги подала виски и содовую воду. - Теперь можно и поговорить? - спросил Каверли. - Думаю, да, - сказала Гонора. Она уперлась локтями в колени и наклонилась вперед. - Ты хочешь поговорить о доме на Ривер-стрит? - Да. - Никто его не возьмет в аренду и никто не купит, и сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как он ветшает. - В чем же тут дело? - В октябре его сняли Уайтхоллы. Въехали и сразу же выехали. Потом его взяли в аренду Хэверстроу. Те выдержали неделю. Миссис Хэверстроу болтала по всем лавкам, что в доме водятся привидения. Но откуда, - спросила Гонора, поднимая голову, - откуда там привидения? У нас всегда была счастливая семья. Никто из нас в жизни не имел дела с призраками. И все же весь город только о том и говорит. - А что рассказывала миссис Хэверстроу? - Миссис Хэверстроу всех уверяла, что там живет призрак твоего отца. - Лиэндера? - спросил Каверли. - Но зачем же Лиэндеру возвращаться и беспокоить людей? - спросила Гонора. - Нельзя, конечно, сказать, чтобы он не верил в привидения. Просто ему до них не было дела. Я слыхала, он много раз говорил, что, мол, привидения - это но компания для порядочного человека. Ты ведь знаешь, он был такой добрый! Он даже мух и мошек не бил мухобойкой, а в двери выпроваживал, словно гостей. Зачем же ему возвращаться? Чтобы выпить чашку молока с печеньем? Конечно, и он имел недостатки. - Вы были с нами, - спросил Каверли, - в тот раз, когда он в церкви закурил сигарету? - Что это ты выдумал? - сказала Гонора, вставая на защиту прошлого. - Нет, правда, - настаивал Каверли. - Это было в сочельник, и мы пошли к причастию. Отец, помню, казался в тот день очень набожным. Он то вставал, то садился, все время крестился и во весь голос выкрикивал ответы. А потом, перед благословением, вытащил из кармана сигарету и закурил. Тогда-то я и увидел, что он вдрызг пьян. Я ему сказал: "Папа, нельзя курить в церкви"; но мы сидели на одной из передних скамей, и его видела куча народу. Тогда я хотел быть сыном мистера Плузински, фермера. Не знаю почему, разве только потому, что все Плузински были очень серьезные люди. Мне казалось, что, будь я сыном мистера Плузински, я был бы просто счастлив. - Стыдно тебе так думать, - сказала Гонора. Затем вздохнула и уже другим тоном нехотя добавила: - Было еще кое-что. - Что именно? - Помнишь, как он раздавал пятицентовики Четвертого июля? [День независимости, национальный праздник в США] - Ну да. Каверли мысленно увидел разукрашенный фасад родного дома. Со второго этажа свешивается большой флаг; темно-красные полосы на нем поблекли и стали цвета запекшейся крови. После парада и до начала бейсбольного матча отец стоял на крыльце и раздавал новые пятицентовики детям, которые выстраивались в очередь вдоль всей аллеи Ривер-стрит. Деревья уже покрывала густая листва, и свет в воспоминаниях Каверли был совершенно зеленым. - Так вот, ты, наверное, помнишь, что эти пятицентовики он держал в ящике из-под сигар. Он выкрасил его в черный цвет. Я как-то осматривала дом и нашла этот ящик. Там еще остались пятицентовики. Многие из них были фальшивые. Наверное, он сам их делал. - Вы хотите сказать... - Ш-ш-ш, - перебила Гонора. - Ужин подан, - сказала Мэгги. После ужина Гонора казалась усталой, и Каверли, попрощавшись с ней в прихожей, поцеловав ее и пожелав спокойной ночи, пошел к себе домой, на другой конец города. Дом с осени пустовал. Ключ лежал на подоконнике; дверь распахнулась, и в лицо ударил сильный запах плесени. Здесь Каверли был зачат и родился, здесь он впервые познал радость жизни; и ему было горько, что в этом месте, с которым связано столько прекрасных воспоминаний, теперь царит такое запустение. Впрочем, Каверли знал, что это настроение шло на иначе как от врожденного безрассудства, побуждающего нас бояться перемен, хотя все вокруг непрерывно меняется. Каверли зажег свет в холле и в гостиной и принес из сарая несколько поленьев. Сначала он был полностью поглощен укладкой дров в камин и разжиганием огня. Но вот огонь разгорелся, и Каверли, один в таком множестве пустых комнат, очутился во власти тяжелых предчувствий, словно он был не у себя дома, а вторгся куда-то, куда ему нельзя было входить. Этот дом по договору, праву наследования и по воспоминаниям принадлежал ему и его брату. Он отвечал за то, чтобы не протекала крыша и чтобы дом был вообще в порядке. Это он разбил вазу на камине и прожег в диване дыру. Он не верил в привидения, призраки, духов и прочие разновидности беспокойных мертвецов. Ему было двадцать восемь лет, он был счастлив в браке и гордился своим сыном. Он весил сто тридцать восемь фунтов, отличался завидным здоровьем и только что съел цыпленка. Таковы были факты. Он взял с полки "Тристрама Шенди" [роман английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768); полное название - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена"] и принялся читать. В кухне послышался громкий шум, который так испугал Каверли, что у него вспотели ладони. Он оторвался от книги и долго сидел с поднятой головой, пока не включил этот шум в сферу реальной действительности. Возможно, это была ставня, упавшее полено, какое-нибудь животное или же кто-нибудь из тех легендарных бродяг, о которых толковала местная демонология и которые, по рассказам, жили в пустых фермерских домах, а уходя, оставляли после себя золу в камине, пустые коробки из-под нюхательного табака, выдоенных коров и перепуганных насмерть старых дев. Но Каверли силен и молод, если даже ему доведется столкнуться в темной прихожей с бродягой, он сможет за себя постоять. Почему же он так беспокоится? Он подошел к телефону и снял трубку, чтобы узнать у телефонистки, который час, но телефон не работал. Он снова сел читать. Через минуту шум послышался из столовой. Каверли выругался вслух, чтобы излить раздражение, вызванное мрачными предчувствиями, но в результате лишь уверился в том, что кто-то его слышит. Этот кто-то, казалось, прислушивался. От такого наваждения было только одно средство: он сразу прошел в пустую комнату и включил свет. Там никого не было, но все же сердце его забилось еще сильнее, так что даже появилась боль в груди, а ладони стали совсем мокрыми от пота. Вдруг дверь в столовую сама собой закрылась. Это было вполне естественно, ибо дом сильно осел, и одна половина дверей закрывалась сама собой, а другая половина не закрывалась вовсе. Каверли открыл еще покачивающуюся дверь и вошел через буфетную в кухню. Там тоже никого не было, но опять он почувствовал, что здесь кто-то был, когда он включал свет. Налицо было два несомненных факта: с одной стороны, комната была пуста, с другой стороны - он прямо кожей чувствовал опасность. Он решил отделаться от этого ощущения, вышел в коридор и стал взбираться по лестнице. Двери всех спален были открыты, и там в темноте он особенно остро почувствовал, как интенсивно текла жизнь в этих комнатах на протяжении без малого двух столетий. Он почти физически ощутил груз прошлого; лепет и стоны зачатий, родов и смертей, пение на семейном торжестве в 1893 году, пыль столбом на параде в день Четвертого июля, оцепенение во время случайных встреч любовников в коридоре, рев пламени пожара, уничтожившего западное крыло дома в 1900 году, церемонии крестин, радости молодых мужей, которые привозили жен домой после венчания, тяготы жестокой зимы - все стало как бы осязаемо во мраке этих комнат. Но почему здесь в темноте явно веет тревогой и неудачами? Эбенезер нажил себе состояние. Лоренцо провел через законодательное собрание законы об охране детей. Элис обратила в христианство сотни полинезийцев. Почему ни один из этих духов или призраков не испытывает удовлетворения от своих трудов? Не потому ли, что все они были смертны, не потому ли, что все они до единого изведали горечь смертных мук? Каверли вернулся к камину. Здесь был реальный мир, освещенный пламенем горящих дров, прочный и любимый, и все же Каверли ощущал себя не в гостиной, а в темноте соседних комнат. Почему, сидя так близко к огню, он чувствовал, как холод скользит вниз по его левому плечу, а мгновение спустя его охватил озноб, словно кто-то положил ему на грудь ледяную руку? Если привидения и существовали, то он, как и отец, полагал, что это не компания для порядочного человека. Они общались с людьми робкими и слабыми духом. Каверли знал, что, покинув комнату, мы иногда оставляем после себя веяние любви или злобы. Он был уверен, что, чем бы мы ни расплачивались за свои любовные похождения - деньгами, венерической болезнью, скандалом, сплетнями или восторгом, - все равно мы оставляем после себя в гостиницах, мотелях, меблированных комнатах, на лугах и в полях, где мы так щедро расходуем самих себя, либо благоухание добра, либо резкий запах зла - и это подействует на тех, кто придет туда после нас. Возможно, именно поэтому поколения пылких и эксцентричных Уопшотов оставили после себя какую-то особую атмосферу, в которой он и чувствовал себя чужаком, вторгшимся в чужие владения. Пора было ложиться спать; Каверли достал из шкафа несколько одеял и постелил себе в пустой комнате, расположенной ближе всего к лестнице. В три он проснулся. Сияния луны или даже просто ночного неба было вполне достаточно, чтобы осветить комнату. Он сразу же понял, что разбудило его не сновидение, не греза, не предчувствие; это было нечто подвижное, нечто видимое, странное и неестественное. Ужас подействовал сначала на его зрительные нервы, а потом заставил содрогнуться все его существо; но раньше всего ужас расширил его зрачки. Каверли успел проследить, откуда шел ужас, завладевший его нервной системой, - он родился в зрачках. Ведь глаза его как-никак исходили из реальности, а то, что он видел, или думал, что видел, был призрак отца. Галлюцинация повергла его в страшное смятение, и он затрясся в психическом и телесном ознобе, задрожал от ужаса и, сев в постели, заорал: - О отец, отец, отец, зачем ты вернулся? Громкие звуки собственного голоса несколько успокоили Каверли. Привидение как будто бы вышло из комнаты, Каверли чудилось, что он слышит, как скрипят ступеньки лестницы. Вернулся ли отец за чашкой молока с печеньем или чтобы почитать Шекспира, вернулся ли он, потому что чувствовал, подобно всем остальным, горечь смертных мук? Вернулся ли он, чтобы вновь пережить то мгновение, когда он отказался от высшего блаженства, какое дарует человеку молодость, - когда он проснулся, чувствуя в себе меньше мужества и решимости, чем обычно, и осознал, что врачи не могут излечить от осени и нет лекарства от северного ветра? Он еще ощущал аромат своей юности - запах клевера, благоухание женской груди, столь похожее на береговой ветер, пахнущий травой и деревьями; но для него настало время освободить место кому-то более молодому. Прихрамывающий, седой, он не меньше любого юноши хотел гоняться за нимфами. По холмам и долам. То вы их видите, то они исчезают. Мир - это рай, рай! Отец, отец, зачем ты вернулся? В соседней комнате послышался шум, как будто что-то упало. Если бы Каверли и знал, что шумела поселившаяся там белка, все равно это не привело бы его в чувство. Его нервы были слишком напряжены. Схватив свою одежду, он сбежал по лестнице и распахнул настежь парадную дверь. Очутившись на тротуаре, он остановился лишь на мгновение, чтобы надеть кальсоны. Затем он добежал до угла. Там он надел брюки и рубаху, но весь остальной путь до дома Гоноры пробежал босиком. Второпях он написал прощальную записку, положил ее на стол в холле и, как только рассвело, сел на первый же северный поезд, в котором увозили молоко, и поехал прочь мимо дома Маркемов, мимо Уилтон-трейс, мимо дома Лоуэллов, которые прежний лозунг на своем сарае "Будьте добры к животным" заменили на новый: "Бог внемлет нашим молитвам", - мимо дома, где когда-то жил и чинил часы старый мистер Споффорд. 4 Каверли, возвращаясь в Талифер, где они с Бетси жили, понял, что должен прийти к одному из двух выводов: либо он сошел с ума, либо видел призрак отца. Разумеется, он предпочел последнее, и все же он не мог рассказать об этом жене, не мог объяснить своему брату Мозесу, почему дом на Ривер-стрит пустует. Дух отца, казалось, сидел рядом с Каверли в самолете, уносившем его на Запад. О отец, отец, зачем ты вернулся! Интересно, думал он, как отнесся бы Лиэндер к Талиферу. В поселке, где размещалось Управление по исследованию и усовершенствованию ракетной техники, насчитывалось двадцать тысяч жителей, которые, подобно всякому обществу, каковы бы ни были его притязания, делились на пассажиров первого класса, второго класса, третьего класса и палубных. Высшая аристократия состояла из физиков и инженеров. К среднему классу относились торговцы, был еще многочисленный пролетариат - механики, рабочие наземных команд и персонал пусковых установок. Большинству аристократов были предоставлены подземные убежища, а о пролетариях - хотя этот факт никогда не разглашался - было хорошо известно, что в случае катастрофы им придется сгореть заживо. Это способствовало атмосфере некоторой враждебности. Жизненно важными органами в поселке были двадцать девять пусковых установок на краю пустыни, атомный реактор, построенный в форме мечети, подземные лаборатории, ангары и занимавший две квадратные мили вычислительный и административный центр. Цели, ради которых существовал поселок, были исключительно внеземные; и, хотя здравый смысл восставал против всякого сентиментального или явно иронического отношения к масштабам научных исследований, проводимых в Талифере, и к способности ученых существовать и даже работать с энтузиазмом в столь неразумной обстановке заброшенности и одиночества, все же это был образ жизни, преисполненный резких интеллектуальных контрастов. Чрезвычайно важное значение придавалось проблемам государственной безопасности. В газетах о Талифере никогда не упоминалось. Официально он не существовал. Эта забота о государственной безопасности мешала жить всем людям, к какому бы рангу они ни относились. Как-то в субботу днем Бетси смотрела телевизор. Каверли пошел с Бинкси прогуляться в торговый центр. Из окна Бетси видела, как мистер Хансен, живший через дорогу, убирал вторые рамы и пристраивал сетки от насекомых. Он аккуратно ставил стремянку на клумбу, поднимался наверх, снимал рамы с петель и относил их в гараж. Его жена и дети, должно быть, куда-то ушли. Вокруг не было видно никаких других признаков жизни. Сняв рамы в первом этаже, мистер Хансен принялся за окна спален, находившихся во втором этаже. Со своей лестницы он не мог дотянуться до них, и ему пришлось снимать рамы с петель, высунувшись из открытого окна, а затем, повернув под прямым углом, втаскивать их в комнату. Металлические петли одной из рам то ли искривились, то ли заржавели, и она не вынималась. Мистер Хансен, широко расставив ноги, встал на подоконник и дернул раму. Он вывалился из окна и с глухим стуком упал на небольшую площадку, которую несколько недель назад замостил цементными плитами. Бетси смотрела из своего окна достаточно долго, чтобы убедиться, что он лежит неподвижно. Затем она вернулась к телевизору. Через двадцать минут она услышала сирену, подъехала машина "скорой помощи" - все еще недвижимое тело уложили на носилки и увезли. Вечером Бетси узнала, что мистер Хансен умер мгновенно. Тревогу подняли какие-то дети. Но почему не она? Чем она могла объяснить свое неестественное поведение? В основе ее равнодушия лежала, по-видимому, всеобщая забота о государственной безопасности. Она не хотела делать ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание, что могло бы повести к необходимости давать показания и отвечать на расспросы. По всей вероятности, именно ее забота о государственной безопасности была причиной того, что она оставила без внимания смерть своего соседа. Каверли вряд ли сумел бы объяснить Лиэндеру, почему его, хотя он получил квалификацию младшего программиста, при перемещении из Ремзена в Талифер перевели в отдел внешней информации. Виновата была вычислительная машина, занятая распределением личного состава: она допустила ошибку, но жаловаться не имело смысла. Теперь соседство у них было самое пестрое. Бетси хотела, чтобы им предоставили подземное убежище, и Каверли подал заявление о переселении в другой район; но жилищное управление поселка, находившееся в ведении государства, было завалено такими просьбами. А в общем, Каверли неплохо жилось и здесь. Вдоль тротуаров, где дети катались на роликах, были посажены деревья гинкго, на них свили себе гнезда певчие птицы. Перед обедом, сидя у себя на заднем дворе, он мог наблюдать, как издали, из-за гор, из-за пусковых установок, наползают блеклые, серые сумерки, местами полыхающие мрачным заревом заката. У Каверли и Бетси был садик и рашпер для жаренья мяса. Дом справа от них принадлежал некоему Армстронгу, который работал в отделе международных связей. Армстронг разработал сухой, мужественный, лаконичный стиль, чтобы сочинять сообщения от имени астронавтов. Дом слева принадлежал человеку по фамилии Мэрфи, который обслуживал пусковые установки. По субботам он напивался и бил свою жену. Уопшоты не ладили с супругами Мэрфи. Как-то утром, когда Каверли был на работе, он увидел на контрольном пульте, что его вызывают к телефону. Он покинул запретную зону и подошел к телефону. Звонила Бетси. - Она украла мое мусорное ведро, - сказала Бетси. - Я не понимаю тебя, милая, - сказал Каверли. - Миссис Мэрфи, - пояснила Бетси. - Сегодня утром приехал мусорщик, он всегда приезжает по вторникам. Только он забрал мусор, она тут же схватила мое красивое новое мусорное ведро из оцинкованного железа и потащила его к себе на задний двор, а мне оставила потрескавшуюся старую пластмассовую рухлядь, которую они привезли с мыса Канаверал. - Ничем не могу тебе сейчас помочь, - сказал Каверли. - Я вернусь в половине шестого. Когда он вернулся, Бетси все еще не успокоилась. - Сейчас же иди к ним и забери его, - сказала она. - Они насыплют в ведро свой мусор и заявят, что это их ведро. Тебе надо было написать на нем нашу фамилию. Сейчас же иди к ним и возьми ведро. Он там, стрижет траву. Каверли вышел из дома и направился к границе своего участка. Пит Мэрфи только что пустил в ход свою газонокосилку. Горы вдали казались синими. Вечерело, мирно тарахтел одноцилиндровый мотор, дом мистера Мэрфи был как две капли воды похож на дом Каверли, на обоих мужчинах были одинаковые белые рубашки - все это создавало впечатление какой-то странной неправдоподобности, как будто Каверли собирался своего соседа или жену соседа не в краже обвинить, а поделиться с ними мыслями о том, что непрерывное расширение ассортимента товаров в товарном индексе доказывает бесспорную эффективность метода рассылки рекламы по почте. Короче говоря, под угрозой были подлинная сущность и страсти обоих мужчин. Далекие горы некогда возникли под действием огня и воды, но дома в долине между этих гор казались сейчас, в сумерках, хрупкими, игрушечными, будто сделанными из тонкого картона. Каверли стал нервно хрустеть суставами пальцев и кивком подозвал Пита. Пит проехал на газонокосилке рядом с Каверли и шумом мотора заглушил его слова. Каверли терпеливо ждал. Пит сделал по лужайке второй круг, сбавил газ и остановился перед Каверли. - Жена мне сказала, что вы украли наше мусорное ведро, - сказал Каверли. - Ну и что? - Вы что, привыкли всегда пользоваться чужой собственностью? - Каверли был скорее растерян, чем зол. - Послушай, ты, щенок, - сказал Мэрфи, - там, где я вырос, люди либо пользуются чем хотят, либо молчат в тряпочку. - Но мы сейчас не там, где вы росли, - возразил Каверли. Это был неверный ход. Каверли словно решил вести академический спор. Затем, уверенный в своей правоте, он строго заговорил громким голосом, преисполненным старомодного провинциального высокомерия. - Не будете ли вы столь любезны вернуть наше мусорное ведро? - спросил он. - Послушай-ка, - сказал Мэрфи. - Ты вперся на мой участок. Ты стоишь на моей земле. Катись отсюда подобру-поздорову, не то я тебя на всю жизнь искалечу. Я тебе глаза вышибу. Нос сверну. Уши оборву. Каверли нанес удар правой с бедра, и Мэрфи упал. Он был громадный детина, но трус. Каверли остановился в некотором замешательстве. А Мэрфи, стоя на четвереньках, подался вперед и впился зубами ему в голень. Каверли истошно заорал. Бетси и миссис Мэрфи выскочили из своих кухонь. Как раз в этот миг в воздух поднялась ракета и в сумраке ярко озарила поселок и всю долину, так что вокруг стало светло, как в солнечный летний день; на траве отчетливо выделились темные тени дерущихся, тени их домов и деревьев гинкго. Воздушные волны все дальше и дальше уносили сотрясающий землю грохот, и наконец он стал не громче слабого пощелкивания железнодорожных стрелок. Ракета набирала высоту, свет угасал, и обе женщины увели своих мужей домой. Ах, отец, отец, зачем ты вернулся? Вычислительный и административный центр, где работал Каверли, издали представлял собой большое одноэтажное здание, но в этом единственном этаже находились только выводы лифтовых шахт и офисы службы безопасности. Остальные отделы и службы, а также склады помещались под землей. Единственный доступный взорам этаж был выстроен из стекла, цветом напоминавшего воду, в которую подмешали нефти. Темноватое стекло не ослабляло дневного света, но изменяло его. За тусклыми стеклянными стенами виднелось ровное пастбище и строения заброшенной фермы. Там был дом, коровник, несколько деревьев и штакетник; эти заброшенные постройки, за которыми высились пусковые установки, таили в себе какое-то грустное очарование. То были следы прошлого, и, как бы там ни жилось людям на самом деле, казалось, будто жизнь тогда была вольготная и полнокровная. Покинутая ферма вызывала в воображении вереницу обыденных картин сельской жизни - костры на полянах, ведра парного молока и хорошенькие девушки, мелькающие среди яблонь, - тем разительнее был контраст. Отрешившись от этого зрелища, вы видели перед собой темное стекло цвета воды, подкрашенной нефтью, и переносились в иной мир, где под коровьим пастбищем были скрыты шесть подземных этажей. Этот Мир был во всех отношениях новым. Его новизна особенно ясно выражалась в том энтузиазме и сознании приносимой пользы, которые в настоящее время, видимо, чужды большинству из нас. Правда, лифты иногда портились, одна из стеклянных стен треснула, а хорошенькие секретарши из службы безопасности обладали примитивной, старомодной привлекательностью, но обращать на это внимание - все равно что взваливать на себя груз наблюдений старика, с годами переставшего приносить какую бы то ни было пользу. У людей, по утрам толпами входивших в вычислительный центр, а к концу рабочего дня выходивших оттуда, вид был довольный и целеустремленный, такого не встретишь в нью-йоркском или парижском метрополитене, где все мы, кажется, смотрим друг на друга с ужасом и недоверием, естественными для нашей карикатурной цивилизации. Уходя однажды поздно вечером со службы, Каверли услышал, как доктор Камерон, директор исследовательского центра, заканчивая спор с одним из своих заместителей, кричал: "Да, да, и никогда мы не сможем послать этих чертовых астронавтов на эту чертову Луну, а если и сможем, так от этого ни на грош не будет проку!" Ах, отец, отец, зачем ты вернулся? Бетси надеялась, что их переведут на мыс Канаверал, а их - такое разочарование! - перевели в Талифер. Они прожили тут уже два месяца, но к ним еще никто и в гости не зашел. Ни с кем она не подружилась. По вечерам она слышала разговоры и смех, но их с Каверли никогда не приглашали на эти вечеринки. Из окна Бетси видела, как миссис Армстронг возилась у себя в цветнике, и ей казалось, что любовь к цветам - признак доброты. Как-то днем, уложив Бинкси спать, Бетси подошла к соседнему дому и позвонила. Дверь открыла миссис Армстронг. - Я Бетси Уопшот, - сказала Бетси, - ваша ближайшая соседка. Мой муж Каверли учился на младшего программиста, но недавно его перевели на работу в отдел внешней информации. Я увидела вас в саду и решила зайти. Миссис Армстронг вежливо пригласила Бетси в дом. Она вела себя достаточно гостеприимно, но и достаточно сдержанно. - Я вот что хотела спросить, - продолжала Бетси, - что за люди наши соседи? Мы тут уже два месяца, но до сих пор ни с кем не знакомы: муж все время так занят. Вот я и подумала: хорошо бы устроить небольшую вечеринку и друг с другом познакомиться. Как вы думаете, кого позвать? - Знаете, дорогая, на вашем месте я бы немного подождала, - сказала миссис Армстронг. - Здешнее общество почему-то очень консервативно. Я думаю, вам лучше сначала познакомиться с соседями, а потом уж приглашать их. - Я родом из маленького городка, - сказала Бетси, - где все друг другу соседи, и я часто сама себе говорю: если я не могу верить, что другие люди хорошо ко мне относятся, то во что же еще на свете мне верить? - Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказала миссис Армстронг. - Где мне только не довелось жить! - продолжала Бетси. - И среди высшего общества. И среди простого народа. Предки моего мужа приехали в Америку на "Арабелле". Это корабль, который пришел вслед за "Мейфлауэром", но на нем приехали люди более высокого ранга. А по-моему, все люди, в сущности, одинаковы. Не могли бы вы дать мне список двадцати пяти - тридцати самых интересных людей по соседству? - Боюсь, моя дорогая, что я не смогу этого сделать. - Но почему? - У меня нет времени. - Ну что вы, это займет не много времени, - сказала Бетси. - Я захватила карандаш и бумагу. Скажите мне только, кто живет вон там, в угловом доме? - Селдоны. - Это интересные люди? - Да, очень интересные люди, но не ахти какие общительные. - А как его зовут? - Герберт. - А рядом с ними кто живет? - Тремпсоны. - А это интересные люди? - Страшно интересные. Он и Реджиналд Теппен открыли Теппеновскую константу. Его выдвигали на Нобелевскую премию, только он не ахти какой общительный. - А по другую сторону от Селдонов? - спросила Бетси. - Харнеки, - ответила миссис Армстронг. - Но должна вас предупредить, дорогая, вы сделаете ошибку, если пригласите их, прежде чем кто-нибудь вас с ними познакомит. - Думаю, тут вы неправы, - сказала Бетси. - Вот увидите. Кто живет дальше за Харнеками? В конце концов Бетси унесла с собой список из двадцати пяти фамилии. Миссис Армстронг объяснила, что сама она на вечеринку прийти не сможет, так как уезжает в Денвер. Занятая мыслями о вечеринке, Бетси была счастлива, и все ей виделось в розовом свете. Она рассказала о своих планах владельцу винного магазина в торговом центре. Виноторговец посоветовал ей, что надо купить, и дал телефон супружеской пары - горничной и буфетчика, которые возьмутся смешивать коктейли и приготовят закуску. В писчебумажном магазине Бетси купила коробку пригласительных карточек и с удовольствием целых полдня надписывала на них адреса. В день вечеринки горничная и буфетчик пришли к трем часам. Бетси оделась сама и одела сынишку; Каверли вернулся домой в пять, к тому времени, когда ожидались первые гости и все уже было готово. Когда в половине шестого никто еще не появился, Каверли откупорил бутылку пива, а буфетчик приготовил виски с имбирным элем для Бетси. Автомобили сновали взад и вперед но улице, но перед домиком Уопшотов ни один не остановился. Бетси слышала, как на корте в соседнем квартале играют в теннис, слышала смех и разговоры. Буфетчик сочувственно сказал, что соседи здесь какие-то странные. Раньше он работал в Денвере и теперь мечтал вернуться туда, где люди любезней и знаешь, чего от них ждать. Он разрезал лимоны пополам, выжал их, расставил на столе бокалы для коктейля и положил в них лед. В шесть часов горничная достала из сумочки роман в бумажной обложке и села читать. В шесть с минутами раздался звонок у черного хода, и Бетси поспешила открыть дверь. Это был рассыльный с фабрики химчистки. Каверли слышал, как Бетси предложила ему войти и выпить чего-нибудь. - О, я бы с удовольствием, миссис Уопшот, - сказал рассыльный, - но мне пора домой, варить себе ужин. Понимаете, я живу теперь один. Я уже, наверное, вам говорил. Моя жена убежала с буфетчиком из вагона-ресторана. Адвокат мне посоветовал отдать детей в приют: мол, так я скорей добьюсь права опеки, поэтому сейчас я совсем один. Совсем один - даже с мухами разговариваю. У меня в доме туча мух, но я их не убиваю. Только с ними разговариваю. Они мне вроде друзья. Эй, мухи, привет, говорю я, мы совсем одни, вы и я. Вы, мухи, хорошие ребята. Вы, миссис Уопшот, наверное, думаете, что я спятил, если разговариваю с мухами. Но дело в том, что больше мне и разговаривать-то не с кем. Каверли услышал, как закрылась дверь. Бетси пустила в раковину воду. В комнату она вернулась бледная. - Ну что ж, давай устроим вечеринку, - сказал Каверли. - Устроим вечеринку для самих себя. Он принес ей еще выпить и передал поднос с бутербродами, но Бетси окаменела от горя и даже не могла повернуть головы: когда она пила виски, несколько капель пролилось на подбородок. - О чем только не пишут в этих книжонках, - сказала горничная. - Не понимаю. Я три раза была замужем, но здесь, в этой книжке, они что-то делают, а я не понимаю, что именно. То есть я не понимаю, чем они занимаются... - Она бросила взгляд на мальчугана и снова взялась за чтение. Каверли спросил у нее и у ее мужа, не хотят ли они выпить, но оба вежливо отказались: дескать, на работе они не пьют, Их присутствие как бы усиливало мучительное смущение, которое быстро перерастало в чувство стыда: их взгляд при всей его вежливости был словно взглядом целого мира, и Каверли в конце концов отпустил их домой. Они вздохнули с огромным облегчением. У обоих хватило такта не высказывать своего сочувствия, они только попрощались и ушли. - Мы оставим все на столе для тех, кто придет позже, - бодро крикнула им вслед Бетси, когда они уходили. Но тут бодрость покинула ее. Страдание грозило переполнить, ей сердце. Казалось, ее дух вот-вот будет сломлен организованной жестокостью окружающего мира. Она предложила людям свою простодушную доверчивость, свою мечту о всеобщем дружелюбии и была отвергнута и унижена. Она не просила ни денег, ни какой-либо помощи, она не просила их дружбы, она только пригласила их прийти в гости, выпить ее виски и на недолгое время заполнить ее пустые комнаты шумом разговора - и ни одному не хватило доброты, чтобы прийти. Этот мир казался ей таким же враждебным, непонятным и грозным, как ряды пусковых установок на горизонте, и, когда Каверли обнял ее и прошептал: "Мне очень жаль, милая", она оттолкнула его и резко сказала: - Оставь меня, оставь меня в покое. В конце концов Каверли утешения ради повел Бетси в кафе в торговый центр. Они купили билеты и сели на складные стулья, держа в руках чашки с кофе. Молодая женщина с желтыми волосами, зачесанными за уши, перебирала струны маленькой арфы и пела: Ах, мама, ах, милая мама, Как пасмурно сделалось вдруг, И улица вся опустела, И порохом пахнет вокруг! Не бойся, дочурка, не бойся, Наш мир не кончается, нет, Испортилась, видно, проводка, А жду я гостей на обед. Ах, мамочка, но почему же Твой счетчик так быстро стучит, И дяди кидаются в реку, И тети рыдают навзрыд? Не бойся, усни и не бойся, И сладкий увидишь ты сон, Мой счетчик - он просто считает, Кто, сколько и как облучен. Ах, мама, усну я, но только Скажи, отчего у меня Волосики все выпадают И стало темно среди дня, И красное-красное небо... Красное-красное небо... Красное-красное небо... Красное небо... Небо... По характеру и воспитанию Каверли был стопроцентный провинциал, и поэтому такие причитания выводили его из себя. Он взял Бетси за руку и вышел с ней из кафе, ворча что-то себе под нос, как старик. Было еще довольно рано. Ах, отец, отец, зачем ты вернулся? 5 Мозес и Мелиса Уопшот жили в Проксмайр-Мэноре - поселке, который был известен по всей пригородной железной дороге как место, где некогда арестовали даму. Этот случай произошел лет пять или шесть тому назад, но уже превратился в легенду, и наша дама, коротко говоря, стала как бы добрым гением этого очаровательного поселка. Все было очень просто. Если не считать одного нераскрытого грабежа, то проксмайр-мэнорской полиции, состоявшей из восьми человек, было абсолютно нечего делать. Вся польза от полицейских заключалась в том, что они регулировали уличное движение во время свадеб и больших вечеринок с коктейлями. Днем и ночью они слушали по междуштатному полицейскому радио о преступлениях и иных чрезвычайных происшествиях в других общинах - угонах автомобилей, драках с нанесением увечий, пьянках и убийствах, - но книга протоколов в полицейском управлении Проксмайр-Мэнора оставалась чистой. Безделье тяжелым бременем ложилось на их самоуважение, когда они, вооруженные револьверами, с патронташами на поясе, целые дни только и делали, что выписывали талоны на штрафы за оставление машин у вокзала, где стоянка была запрещена. Штрафовать людей за самые пустяковые нарушения правил, изобретенных самой полицией, было для них чем-то вроде детской игры, и они играли в нее с увлечением. У дамы, о которой идет речь, - миссис Лемюэл Джеймсон - были почти те же проблемы. Ее дети ходили в школу, всю работу по хозяйству выполняла служанка, и когда миссис Джеймсон играла в карты и завтракала со своими подругами, терзавшая ее скука часто делала ее очень раздражительной. Вернувшись как-то днем после неудачной поездки за покупками в Нью-Йорк, она обнаружила на ветровом стекле своей машины талон на уплату штрафа за то, что машина стояла чуть дальше белой черты. Миссис Джеймсон разорвала квитанцию на мелкие клочки. Позже в тот же день один из полицейских обнаружил эти клочки, лежавшие в грязи, и принес их в полицейский участок, где их склеили. Полиция, конечно, была взволнована этим открытым неповиновением ее власти. Миссис Джеймсон получила повестку с вызовом в суд. Она позвонила своему другу судье Флинту (он был членом местного клуба) и попросила его уладить дело. Он пообещал, но в тот же день слег в больницу с приступом острого аппендицита. Когда на заседании суда, рассматривающего нарушения правил уличного движения, вызвали миссис Джеймсон и никто не откликнулся, полиция не стала мешкать. Был выдан ордер на ее арест - первый ордер за много лет. Утром двое полицейских, в полном вооружении, в новых мундирах и в сопровождении пожилой женщины-полисмена, подъехали к дому миссис Джеймсон с ордером на арест. Служанка открыла дверь и сказала, что миссис Джеймсон спит. Не без некоторого насилия полицейские вошли в прекрасно обставленную гостиную и велели служанке разбудить миссис Джеймсон. Когда миссис Джеймсон узнала, что внизу в ее доме полицейские, ее охватило негодование. Она отказалась сдвинуться с места. Служанка спустилась вниз, и через несколько минут миссис Джеймсон услыхала тяжелые шаги полицейских. Она пришла в ужас. Неужели они осмелятся войти в ее спальню? Старший по званию заговорил с ней из коридора: - Мадам, вы должны немедленно встать и пойти с нами, или мы вытащим вас из постели силой. Миссис Джеймсон подняла дикий визг. Женщина-полисмен, держа руку на кобуре, вошла в спальню. Миссис Джеймсон продолжала визжать. Женщина велела ей встать и одеться, в противном случае ее доставят в полицейский участок в ночной рубашке. Когда миссис Джеймсон направилась в ванную, представительница властей пошла за ней. Миссис Джеймсон снова принялась кричать, у нее началась истерика. Она кричала и на полицейских, когда вышла к ним в верхний холл, но дала вывести себя из дому, посадить в автомобиль и привезти в участок. Там она снова стала визжать. В конце концов она уплатила один доллар штрафа и была отправлена на такси домой. Миссис Джеймсон твердо решила, что полицейских следует уволить, и, едва вернувшись домой, принялась за дело. Перебирая в уме своих соседей и подыскивая среди них кого-нибудь, кто был бы достаточно красноречив и относился к ней с сочувствием, она подумала о Питере Долмече: это был автор телевизионных передач, который жил только литературным трудом и снимал сторожку у Фулсомов. В поселке его не любили, но миссис Джеймсон иногда приглашала его на вечеринки, и он считал себя ее должником. Она позвонила ему и рассказала о случившемся. - Не могу этому поверить, дорогая, - сказал он. Миссис Джеймсон сказала, что, зная его природное красноречие, она просит, чтобы он ее защитил. - Я против фашизма, дорогая, - заявил Долмеч, - где бы он ни поднял свою отвратительную голову. Затем миссис Джеймсон позвонила мэру и потребовала от него расследовать незаконные действия полиции. Рассмотрение ее жалобы было назначено на тот же вечер в восемь часов тридцать минут. Мистер Джеймсон в тот день был в отлучке по делам. Миссис Джеймсон позвонила нескольким друзьям, и к полудню весь Проксмайр-Мэнор знал, что она претерпела унижение от женщины-полисмена, которая последовала за ней в ванную комнату и сидела на краю ванны, пока она одевалась, и что миссис Джеймсон доставили в полицейский участок под дулом револьвера. На заседание явились человек пятнадцать - двадцать соседей. Мэр и семеро членов муниципалитета, а также двое полицейских и женщина-полисмен - все были там. Когда заседание объявили открытым, Питер встал и спросил: - Разве в Проксмайр-Мэнор пришел фашизм? Это что же, по нашим тенистым улицам бродит призрак Гитлера? Неужели мы у себя дома должны бояться топота сапог штурмовиков по нашим тротуарам и с трепетом в груди ждать, что в наши двери станут колотить бронированные кулаки? Он все говорил и говорил. Должно быть, целый день потратил, чтобы подготовить речь. Она вся была направлена против Гитлера, а о миссис Джеймсон в ней упоминалось лишь мимоходом. Присутствующие начали кашлять, зевать, потом расходиться. Когда жалоба была отклонена и заседание закрыто, в заде никого не осталось, кроме главных действующих лиц. Дело миссис Джеймсон было проиграно, но не забыто. Когда поезд проходил мимо зеленых холмов, кондуктор говорил: "Вчера здесь арестовал