открытой. Теперь она чувствовала, как холодный воздух растекается по дому, поднимаясь по лестнице и шевеля занавески в холле. Мелиса встала с постели и надела халат. Потом включила свет в холле и стала спускаться по лестнице, утешая себя, что в темных комнатах внизу не может быть ничего страшного. Она боялась темноты, как первобытный человек или как ребенок. Но почему? Что могло угрожать ей в темноте? Она боялась ее, как боялась неизвестности; а что таится в неизвестности, как не силы зла, и почему она должна их бояться? Она зажигала свет всюду, где проходила. В комнатах было пусто, и ветер гулял на свободе, раскидывая почту на столике в холле и заглядывая под ковер. Ветер был холодный, и Мелиса дрожала, пока закрывала и запирала на ключ парадную дверь. Но теперь она ничего не боялась и вновь стала сама собой. Утром у нее обнаружилась простуда. За неделю Мелису несколько раз навестил врач, и, так как ей не становилось лучше, он решил положить ее в больницу. И вот после его ухода она поднялась наверх, чтобы уложить вещи. За последние годы она только один раз лежала в больнице, когда рожала сына, и тогда она собиралась в спешке, совершенно не думая о том, что делает. На этот раз она не носила в себе новой жизни, вместо нее она носила инфекцию. Одна у себя в спальне, выбирая ночную рубашку и щетку для волос, Мелиса испытывала такое чувство, словно ей предназначено совершить какое-то таинственное путешествие. Она не была сентиментальна и без печали расставалась с уютной комнатой - общей спальней ее и мужа. Она чувствовала себя усталой, но не больной, хотя острая боль пронизывала ее грудь. Глядя на нее, чужой человек решил бы, что она ненормальная. Зачем она выкинула красные гвоздики в корзину для бумаг и сполоснула вазу? Зачем пересчитала свои чулки, заперла шкатулку с драгоценностями и спрятала ключ, взглянула на свой банковский счет, стерла пыль с каминной доски, а потом постояла посреди комнаты с таким видом, словно прислушивалась к звукам далекой музыки? Она не могла воспротивиться бессмысленному побуждению вытереть пыль с каминной доски, но совершенно не отдавала себе отчета, для чего она это делает. Так или иначе, пора было ехать в больницу. Больницу построили недавно, приложив немало усилий к тому, чтобы сделать ее уютным местом. Но красота Мелисы - можно сказать, ее прелесть - как-то не вязалась с казенной и строгой атмосферой больницы, и Мелиса выглядела там существом из совершенно другого мира. Ей подкатили кресло на колесиках, но она отказалась им воспользоваться. Она знала, что в своем присобранном в талии пальто и с сумочкой на коленях будет казаться в этом кресле жалкой и смешной. Сиделка отвела ее наверх в уютную палату, где ей велели раздеться и лечь в постель. Пока она раздевалась, кто-то принес на подносе ленч. Это, конечно, был пустяк, но Мелису покоробило, что ей подали отбивную котлету и консервированные фрукты, когда она была полуголая и еще до того, как часы пробили полдень. Она покорно съела ленч, а в два часа пришел врач и сказал, что ей придется провести в больнице недели полторы-две. Он известит Мозеса по телефону. Мелиса заснула и в пять часов проснулась вся в жару. Образы, созданные лихорадкой, были похожи на любовные. Она без конца грезила; ей словно должна была открыться некая истина, находившаяся в центре лабиринта дворцовых сооружений, по которым она бродила. По мере того как усиливался жар, боль в груди ослабевала, и Мелиса все меньше чувствовала, как тяжко билось ее сердце. Лихорадочные грезы, казалось, выполняли ту же функцию, что и воображение здорового человека, отвлекая Мелису от борьбы, происходившей в ее груди. Она стояла на широкой лестнице, окруженной красными стенами. Вслед за нею поднималась по ступенькам толпа людей. По виду это были пилигримы. Подъем был изнурительный и долгий. Добравшись доверху, Мелиса оказалась в лимонной роще и прилегла на траву отдохнуть. Когда она проснулась, ее ночная рубашка и постельное белье были мокры от пота. Она вызвала звонком сиделку, которая сменила и то и другое. После этого Мелисе стало гораздо лучше; наверно, ее лихорадочное состояние было кризисом, теперь кризис благополучно миновал, и она восторжествовала над своей болезнью. В девять часов сиделка дала ей какое-то лекарство и пожелала спокойной ночи. Немного спустя Мелиса вновь почувствовала озноб. Она позвонила, но никто не пришел, а температура поднималась, сознание мешалось, и она ничего не могла с этим поделать. Затрудненное биение сердца барабанным боем отдавалось в ушах. Она уже не понимала, то ли это бьется сердце, то ли что-то стучит в мозгу, и видела в своем воображении танец дикарей. Он длился очень долго, танцоры кружились в хороводе все быстрее и быстрее, и в момент кульминации, когда Мелисе казалось, что сердце ее вот-вот разорвется, она проснулась, снова трясясь в ознобе и мокрая от пота. Наконец пришла сиделка и еще раз переменила ей ночную рубашку и постельное белье. Согревшись, Мелиса почувствовала облегчение. Два приступа лихорадки ослабили ее, но в то же время она ощутила такое же удовлетворение, как в детстве. Спать ей больше не хотелось, она встала с постели и, держась за мебель, медленно подошла к окну и стала вглядываться в ночь. Пока она смотрела, луну закрыли облака. Видно, было уже очень поздно - в большинстве окон не было света. Но вот в стене слева от Мелисы осветилось окно, и она увидела, как сиделка вводит молодую женщину и ее мужа в точно такую же палату, в какой сидела в темноте Мелиса. Молодая женщина была беременна, но схватки еще не начались. Она разделась в ванной комнате и легла в постель, а муж меж тем распаковал ее сумку. На окне их палаты, как и на всех остальных, было жалюзи, но его никто не позаботился опустить. Разобрав вещи, муж расстегнул на жена ночную рубашку, стал на колени перед Кроватью и положил голову на грудь жены. Так он оставался, не шевелясь, несколько минут. Затем он встал - вероятно, услышал шаги сиделки - и накрыл жену одеялом. В палату вошла сиделка и резким движением опустила жалюзи. Мелиса услышала крик ночной птицы, и ей захотелось узнать, что это была за птица, какая она на вид, почему она не спит, за кем охотится. Прокатилась низкая октава грома, величественная и в то же время по-домашнему привычная, словно кто-то на небе выдвинул ящик комода. Потом вдали, мелькнула бледная молния, а мгновение спустя на землю хлынул проливной дождь. Звук Вождя, сочетаясь с острой болью в груди, казался Мелисе похожим на повторные ласки возлюбленного. Дождь падал на плоские крыши больничных корпусов, на лужайки, на листья в лесу. Боль в ее груди как бы ширилась в становилась резче по мере того, как росла ее неодолимая любовь к этой ночи, и впервые в своей жизни Мелису охватило нежелание расстаться со всем этим, охватил страх, такой же бессмысленный и сильный, как тот ее страх в темноте, когда она спускалась по лестнице, чтобы закрыть дверь, - страх перед смертью. 10 В тот год белки превратились в настоящий бич и всех Тревожило распространение рака и гомосексуализма. Белки опрокидывали мусорные ведра, кусали деревенских почтальонов и забирались в дома. Рак стал обыденным заболеванием, но мужчинам и женщинам, оказавшимся в его власти, говорили, что их боли - всего лишь результат пустякового осложнения, между тем как за спиной у них братья и сестры, мужья и жены шептали: "Единственное, на что можно надеяться, - это на скорую смерть". Столь жестокое и явное лицемерие вызвало обратную реакцию, и в конце концов никто уже не мог уверенно сказать, что за боль гнездится в его внутренностях: зов ли это грядущей смерти или просто газы. У большинства болезней есть своя мифология, свои группы населения, свои декорации и свои угрюмые шутки. С чумой связаны маскарады, пение и танцы на улицах. Туберкулез в эпоху своего расцвета напоминал цивилизацию, в которой каста благообразных, блестящих я обреченных мужчин и женщин влюблялась, вальсировала и изобретала для себя всякие привилегии, оправдываемые болезнью; но в случае с раком всеобщая конспирация лишала костлявую руку смерти всякой реальности, "Да вы и оглянуться не успеете, как будете снова на ногах, - говорит сестра умирающему. - Вы ведь хотите потанцевать на свадьбе вашей дочери, правда? Неужто вам не хочется выдать дочку замуж? Так вот, нельзя надеяться на поправку, если мы не будем веселее, верно? - Она протирает его руку спиртом и приготавливает шприц. - Ваша жена говорила, что вы страстный альпинист, но, если вы хотите поправиться и снова лазить по горам, вам следует держаться бодрее. Вы же хотите снова лазить по горам, ведь так? - Содержимое шприца введено ему в вену. - Сама-то я никогда по горам не лазила, - продолжает сестра, - но думаю, когда взберешься на вершину, просто дух захватывает. Само восхождение мне бы вряд ли понравилось, но вид с вершины, должно быть, прелестный. Мне рассказывали, что в Альпах прямо в снегу растут розы; так вот, если вы хотите снова все это увидеть, вам следует приободриться. - Больной начинает засыпать, и она повышает голос. - О, вы оглянуться не успеете, как снова будете на ногах! - восклицает она; затем тихо-тихо закрывает дверь палаты и говорит его родным, ожидающим в коридоре: - Я снова дала ему снотворное, и все, что мы можем сделать, - это молиться, чтобы он никогда больше не проснулся". Мелиса была одной из тех несчастных, кому пришлось претерпеть такое обращение. Как только Мозес узнал о болезни жены, он сразу же вернулся из своих скитаний, набрав в долг достаточно денег, чтобы создать по крайней мере видимость платежеспособности. Могло показаться, будто он не рассказал Мелисе о своих денежных затруднениях лишь потому, что по возвращении нашел ее едва оправившейся от болезни; однако на самом деле причина была в другом. Ни при каких обстоятельствах он не мог рассказать ей о своих денежных затруднениях, как не мог Каверли сообщить, что видел дух отца. Живи Мозес в Партении, он не задумываясь повесил бы объявление "Продается" на окне своей гостиной и еще одно на ветровом стекле своего автомобиля с откидным верхом, но поступить так в Проксмайр-Мэноре было бы смерти подобно. Беспокойство Мозеса проявлялось не в раздражительности, а в бесшабашной веселости. Мелиса же не нашла ничего лучше, кроме как принять эту напускную веселость за подтверждение своей нелепой уверенности в том, что она больна раком. Она не могла убедить себя, что выздоравливает, не могла поверить словам врача. Она позвонила в больницу, вызвала к телефону сестру, которая за ней ухаживала во время болезни, и спросила, не согласится ли та встретиться с ней. - Почему бы и нет? - сказала сестра. - Конечно. Почему бы и нет? Она сказала, что освободится в четыре часа, и Мелиса предложила ей встретиться у светофора около больницы в четверть пятого. Они зашли в бар неподалеку. Сестра заказала двойной мартини. - Я устала, - сказала она. - Я совсем без сил. Моя сестра, она замужем, позвонила мне вчера вечером и спросила, не присмотрю ли я за ее грудным ребенком, пока они с мужем сходят на вечеринку с коктейлями. Конечно, сказала я, присмотрю, если вы уйдете на час-другой только выпить коктейль. Так вот, в шесть я была у них, а знаете, когда они вернулись? В полночь! Девчонка ни на минуту глаз не сомкнула. Все время орала. Ну, как вам нравится такая сестрица? - Я хотела спросить вас о моем рентгеновском снимке, - сказала Мелиса. - Вы ведь его видели? - Вы что, рака боитесь? - сказала сестра. - Да. - Все этого боятся. - У меня не рак? - Нет, насколько я знаю. - Сестра подняла голову и стала смотреть, как ветер гонит листья мимо окна. - Листья, листья, листья, взгляните на них. У меня маленькая квартирка с палисадником у заднего крыльца, я осенью я всегда сгребаю там листья. Все свободное время сгребаю листья. Только уберу опавшие листья, как сразу нападают новые. А едва отделаешься от листьев, начинает идти снег. - Не хотите ли еще выпить? - спросила Мелиса. - Нет, спасибо. Знаете, я долго гадала, зачем вам нужно меня видеть, но мне в голову не пришло, что это из-за рака. Знаете, что я предполагала? - Что? - Я думала, вам нужен героин. - Не понимаю. - Я думала, что вы, может быть, хотите, чтобы я стащила для вас немного героина. Вы себе не представляете, сколько народу считает, что я могу достать им наркотики. Кое-кто даже из сливок общества. О, я могла бы назвать фамилии. Пойдемте? Как-то под вечер Мелиса стояла у окна, следя за ореолом золотистого света, который в это время года и в этот час дня венчал холмы на востоке. Он играл на лужайке Бэбкоков, на одноэтажном доме Филморов, на каменных стенах церкви, на дымовой трубе Томпсонов - сверкающий, желтый, прозрачный, как процеженный мед, и принявший форму кольца; следя за ним, Мелиса видела у подножия холмов отчетливую границу между золотистым светом и поднимающейся тьмой, видела, как полоса света двигалась вверх мимо лужайки Бэбкоков, дома Филморов, каменных стен церкви и дымовой трубы Томпсонов к призрачному небу. Улица была пустынна или почти пустынна. У каждого жителя Проксмайр-Мэнора было по два автомобиля, и пешком никто не ходил, кроме старого мистера Косдена, который принадлежал к поколению, ценившему моцион. Он шел по улице, устремив свои голубые глаза на последний золотистый луч, тронувший церковный шпиль, и словно бы восклицая про себя: "Как чудесно, как это чудесно!" Он прошел, а затем внимание Мелисы привлекла куда более странная личность - высокий человек с необычайно длинными руками. Он не туда забрел, решила она; он, наверно, живет в трущобах Партении. В правой руке мужчина держал зонтик и пару галош. Он сильно сутулился и, чтобы видеть, куда идет, был принужден, как уж, вытягивать шею вперед и вверх. Спина его согнулась не от работы у точильного камня или у верстака, и не от тяжести "козы" с кирпичами, и не от какого-нибудь другого честного труда. Это была сутулость старческого слабоумия, покорности судьбе и робости. Никогда в жизни у него не было случая с чувством собственного достоинства выпрямить спину. Ребенком он сутулился и прятал голову в плечи от робости, юношей - от одиночества, а теперь он сгибался под невидимым бременем всеобщего безразличия и шел, чуть ли не касаясь длинными руками колен. Большой тонкогубый рот кривился в глупой усмешке, бессмысленной и печальной, но принять более достойное выражение его лицо было уже не способно. Когда он приблизился к дому Мелисы, ее сердце забилось как бы в такт шагам незнакомца, острая боль снова пронзила ее грудь, и она почувствовала, как к ней вернулся страх перед темнотой, перед злом и перед смертью. С зонтиком и галошами в руке (хотя на небе не было ни облачка) он проковылял под окнами и исчез из вида. Через несколько дней Мелиса возвращалась вечером в машине из Партении, Улица была скудно освещена витринами немногочисленных лавок, еще уцелевших на окраине города, - мелочных лавок, в которых пахло черствым хлебом и горькими апельсинами; те из жителей близлежащих кварталов, кто был утомлен или болен или кому лень было ехать в роскошные торговые центры, покупали себе там кофейные пирожные, пиво и рубленые шницели. Кое-где темноту прорезал свет, и Мелиса увидела, как высокий мужчина пересек освещенное пространство, отбрасывая на мостовую впереди себя длинную скрюченную тень. В обеих руках он держал по тяжелой сумке с продуктами. Он сутулился не больше прежнего - изгиб его позвоночника был неизменным, - но сумки были, наверно, тяжелые, и ей стало жаль этого человека. Она продолжала ехать вперед, размышляя, самооправдания ради, о той пропасти, которая их разделяла, и о том, велика ли вероятность, что он неправильно истолкует ее доброту, если она предложит его подвезти. Но когда она исчерпала все доводы в свою защиту, они показались ей столь мелкими, неосновательными и эгоистическими, что она, уже отъехав достаточно далеко, развернула машину и поехала обратно в сторону Партении. Лучшие побуждения звали ее помочь незнакомцу - примирить его образ с неизъяснимым страхом смерти, - так почему она должна этому противиться? Мелиса решила, что он, вероятно, уже миновал освещенные магазины, и медленно ехала по темной улице, высматривая его сутулую фигуру. Увидев его, она развернула машину и остановилась. - Не могу ли я вам помочь? - спросила она. - Может быть, подвезти вас? Вам, наверно, тяжело нести. Мужчина повернул голову и все с той же усмешкой взглянул на прекрасную незнакомку, и Мелиса подумала, что он, возможно, не только слабоумный, но и глухонемой. Затем усмешка сменилась выражением недоверия. Можно было не сомневаться в том, что именно он чувствовал. Эта женщина была из того мира, который некогда издевался над ним, бросал в него снежками, отбирая завтраки. Мать велела ему остерегаться незнакомцев, а перед ним сейчас была прекрасная незнакомка, быть может самая опасная из всех. - Нет! - сказал он. - Нет, нет! Мелиса уехала, стараясь понять, чем вызвав ее внезапный порыв, а в конечном счете пытаясь понять, почему она так усердно докапывается до мотивов своей простой попытки проявить доброту. В четверг прислуга была выходная, и Мелиса сама возилась с ребенком. После ленча мальчик спал, а в четыре часа она его разбудила и вынула из кроватки, вытащив из-под одеяла. Они были одни. В доме царила тишина. Она отнесла сына в кухню, посадила на высокий детский стул и открыла банку с инжиром. Сонный, послушный и бледный, он не сводил с матеря глаз и ласково улыбался, когда их взгляды встречались. Рубашонка на нем была мокрая и в пятнах, а Мелиса была в халате. Она села рядом с ним за стол, лицо ее находилось всего в нескольких дюймах от его лица, и оба ложкой доставали из банки инжир. Время от времени ребенок вздрагивал, как бы от удовольствия. Безмолвие в доме, тишина в кухне, бледный послушный мальчик в запачканной рубашонке, полные белые руки Мелисы на столе, уютная неряшливость еды из банки - во всем этом была такая сильная и в то же время спокойная близость, что Мелисе казалось, будто она и ребенок - это единая плоть и кровь, будто у них обоих одно сердце, будто все в них смешивается в непринужденной гармонии. Как приятна, думала она, человеческая кожа... Но настало время переодеть ребенка и одеться самой, время бодро вернуться к другим обязанностям. Неся ребенка через гостиную, она увидела в окно сутулую фигуру с галошами и зонтиком в руках. Дул ветер, и незнакомец с безразличным видом брел навстречу косому дождю из желтых листьев, вытягивая шею, как уж, согнув спину под непосильным бременем. Безрассудно, инстинктивно Мелиса прижала голову ребенка к своей груди, словно для того, чтобы уберечь его взгляд от передающегося на расстоянии зла. Она отвернулась от окна, а вскоре послышался сильный стук с черного хода. Как он узнал, где она живет, и что ему надо? Может быть, узнал ее автомобиль в проезде, ведущем к дому; может быть, спросил, кто она такая, - ведь поселок-то очень маленький. Нет, он пришел не благодарить ее за добрые намерения. В этом она не сомневалась. Он пришел - вот дурак! - обвинить ее в чем-то. Надо ли его опасаться? Надо ли ей вообще чего-нибудь опасаться в Проксмайр-Мэноре? Мелиса спустила - мальчика на пол и пошла к черному ходу, призывая на помощь все свое чувство собственного достоинства. Когда она открыла дверь, на пороге стоял симпатичный парень - рассыльный из бакалейной лавки мистера Нэроби. Его появление сделало смехотворными все ее страхи - он вошел с улыбкой, излучая какое-то сияние, которое будто избавляло ее от нагромождения бессмысленных тревог. - Вы новенький? - спросила Мелиса. - Да. - Я не знаю, как вас зовут. - Эмиль. Забавное имя. Мой отец был француз. - Он приехал из Франции? - О нет, из Квебека. Канадский француз. - Чем он занимается? - Когда меня об этом спрашивали, я обычно говорил: "Играет на арфе!" Он умер. Умер, когда я был совсем маленьким. А моя мать работает в цветочном магазине - у Барнема на Грин-стрит. Может, вы ее знаете? - Вряд ли. Не хотите ли пива? - Охотно. Почему бы и нет? Сегодня мне больше никуда заезжать не надо. Мелиса спросила, не хочет ли он есть, и дала ему сухого печенья и сыра. - Я всегда хочу есть, - сказал Эмиль. Она принесла в кухню ребенка, и все трое сидели за столом, пока Эмиль ел и пил. С набитым ртом он казался совсем мальчиком. Взгляд у него был ясный и обезоруживающий. Встречаясь с Эмилем глазами, Мелиса всякий раз чувствовала волнение в крови. Неужели она так неразборчива? Неужели она хуже миссис Локкарт? Не вывезут ли ее из Проксмайр-Мэнора, выражаясь фигурально, на задке телеги? Впрочем, ей было все безразлично. - До сих пор никто не угощал меня пивом, - сказал Эмиль. - Иногда дают кока-колы. Наверно, меня не считают достаточно взрослым. А я пью. Мартини, виски - все. - Сколько вам лет? - Девятнадцать. Ну, мне пора идти. - Не уходите, пожалуйста, - сказала Мелиса. Он стоял у стола, не сводя с нее своих широко раскрытых глаз, и она спрашивала себя, что будет, если она обнимет его. Убежит он из кухни? Или закричит: "Отпустите меня!"? Казалось, он был созревшим плодом, который уже настала пора сорвать; однако в уголках его глаз было что-то другое - сдержанность, осторожность. Возможно, он мечтал о чем-то лучшем, и, если так, она искренне желала бы ему успеха. Иди и подари свою любовь тамбурмажорке, которая живет по соседству. - О, я бы охотно остался, - сказал Эмиль. - Здесь очень мило. Но сегодня четверг, и мне надо пойти с матерью за покупками. Большое вам спасибо. Эмиль приходил три-четыре раза в неделю. Под вечер Мелиса обычно бывала одна, и он приноравливал свои визиты к этому времени. Иногда она словно ожидала его. Никто прежде не был к нему так внимателен. Казалось, ее интересовало все в его жизни - и то, что его отец был землемером, и то, что у него самого был подержанный "бьюик", и то, что он хорошо учился в школе. Обычно она угощала его пивом и сидела с ним на кухне. Ее общество волновало Эмиля. Она внушала ему уверенность, что он может преуспеть в жизни. Что-то от ее светскости, от ее утонченности передастся и ему и поможет расстаться с бакалейной лавкой. Однажды днем Мелиса вдруг застенчиво сказала: - Знаете, вы божественно хороши. Не становится ли она чересчур податливой? - спрашивал себя Эмиль. Говорят, с женщинами это иногда случается. Не зря ли он теряет время? У него не было желания ухаживать за податливыми женщинами. Он знал, что вовсе не так уж божественно хорош. Иначе кто-нибудь сказал бы ему об этом раньше. А будь он действительно божественно хорош и сознавай он это, он уж постарался бы это скрыть - не из скромности, а из инстинкта самосохранения. - Иногда мне кажется, что я интересный, - серьезно ответил он, пытаясь умалить ее похвалу, и допил пиво. - Теперь мне пора возвращаться в лавку. 11 Через несколько дней Мелиса отправилась в Нью-Йорк за покупками. Она стояла на платформе со своей соседкой Гертрудой Бендер, ожидая утреннего поезда. Когда поезд показался из-за поворота, станционный рабочий подкатил на тележке желтый деревянный ящик, в каких перевозят гробы. Этот обыденный житейский случай мгновенно испортил Мелисе настроение. - Это, наверно, Гертруда Локкарт, - шепнула ей приятельница. - Ее отправляют на родину, в Индиану. - Я не знала, что она умерла, - сказала Мелиса. - Она повесилась у себя в гараже, - все так же шепотом пояснила приятельница, когда они обе садились в поезд. Итак, неправда, что в Проксмайр-Мэноре ничего не случается; откровенно говоря, многочисленные происшествия в поселке носили уж чересчур необычный характер, так что в них было трудно разобраться. Мелиса не знала истории Гертруды Локкарт не потому, что ее скрывали, а потому, что эту историю легче было забыть, чем понять. Гертруда Локкарт, стройная, стремительная, несколько нервная, хотя и слыла женщиной безнравственной, но отличалась редким обаянием. Кожа у нее была очень белая. Она не старалась для красоты придать своему лицу волнующую бледность. Просто белая кожа досталась ей от природы. Ее светло-пепельные волосы уже утратили блеск. Глаза у нее были живые, маленькие, темные, близко посаженные, а вот уши слишком большие, что придавало ей крайне несерьезный вид. В четырехлетней или пятилетней школе-интернате, где она когда-то училась, ее прозвали Гертруля Грязнуля. Замуж она вышла довольно удачно, за Пита Локкарта, и имела троих маленьких детей. Она впервые оступилась не потому, что дала волю извечным желаниям, а из-за необыкновенно суровой зимы, когда замерзла магистральная труба от их дома до канализационного отстойника. Вода из уборных поступала обратно в ванны и раковины. Канализация не работала. Муж Гертруды ушел на работу. Дети уехали в школу. В половине девятого она оказалась одна в доме, где, в сущности, нельзя было жить. Роскошью он не отличался, но в целом отвечал всем требованиям цивилизации. Он сулил как будто нечто лучшее, чем отправление своих нужд в ведро. В девять часов утра она выпила стаканчик виски и принялась обзванивать водопроводные мастерские в Партении. Их было семь, и все были перегружены работой. Гертруда повторяла, что у нее дело срочное. Одна фирма в порядке любезности предложила потревожить ради нее ушедшего на пенсию водопроводчика, и вскоре к дому в старой машине подъехал старик. Он грустно посмотрел на нечистоты в ваннах и раковинах и сказал, что он водопроводчик, а не землекоп и что надо найти человека, чтобы тот вырыл канаву, только после этого он сможет починить канализацию. Гертруда выпила еще стаканчик, наспех намазала губы в поехала в Партению. Прежде всего она зашла в государственную контору по найму, где сидели человек двадцать ищущих работу, но ни один из них копать канаву не пожелал. Гертруда поняла, что для ее поколения и для ее времени характерен такой рост чувства собственного достоинства, что теперь никто не согласится выкопать даже небольшую ямку. Она зашла в винный магазин купить виски и рассказала продавцу о своих затруднениях. Тот сказал, что, пожалуй, сумеет ей помочь, и позвонил куда-то по телефону. - Я нашел вам человека, - сказал он, повесив трубку. - Он не так плох, как кажется. Дайте ему два доллара в час и столько виски, сколько он сможет выпить. Несколько недель назад тесть выгнал его из дому, и он шатается без дела, но он парень славный. Гертруда вернулась домой и снова выпила виски. Через некоторое время у дверей позвонили. Она ожидала увидеть старую развалину с трясущимися руками, но перед ней был мужчина лет тридцати с небольшим. На нем были узкие джинсы и темный свитер; он стоял на крыльце, засунув руки в задние карманы и забавно выпятив грудь, как бы выражая всем своим видом гордость, дружелюбие или готовность поухаживать. У него была смуглая кожа с глубокими морщинами вокруг рта, вроде трещинок на ботинке, и карие глаза. Его улыбка выражала неприкрытую влюбленность. По-другому улыбаться он не умел, но Гертруда этого не знала. Он влюбленно улыбался лопате, с влюбленной улыбкой смотрел на стакан с виски, на яму, которую выкопал; а когда наступало время уезжать домой, он влюбленно улыбался ключу зажигания своей машины. Гертруда предложила ему виски, но он сказал, что выпьет попозже, когда кончит работу. Она показала ему, где находятся инструменты, и од начал копать. Проработав два часа, он вскрыл и очистил от льда замерзшую канализационную трубу. Гертруда смогла теперь вымыть ванны и раковины, из которых ушла грязная вода. Когда рабочий принес инструменты, она пригласила его в дом выпить обещанное виски. К тому времени сама она была совершенно пьяна. Он налил себе чайный стакан виски и залпом выпил. - Хорошо бы сейчас принять душ, - сказал он. - Я живу в меблированных комнатах. Чтобы принять ванну, приходится стоять в очереди. Гертруда сказала, что он может принять душ, прекрасно понимая, к чему идет дело. Он выпил еще стакан виски, она провела его наверх и открыла дверь ванной. - Я сейчас, только скину все это, - сказал он, стаскивая с себя свитер и снимая джинсы. Они были еще в постели, когда вернулись из школы дети. Гертруда приоткрыла дверь спальни и, не выходя на лестницу, ласково крикнула: - Мама отдыхает. На холодильнике лежит печенье. Не забудьте принять витаминные драже, прежде чем пойдете гулять. Когда дети ушли, она дала ему десять долларов, поцеловала на прощание и выпустила с черного хода. Больше она его никогда не видела. Старик водопроводчик починил канализацию, а Пит в ближайший выходной засыпал канаву. Погода по-прежнему стояла морозная. Как-то утром, спустя дней семь или десять, Гертруда проснулась оттого, что муж кряхтел и сопел рядом. - Сейчас не время, дорогой, - сказала она. Она накинула халат, сошла вниз и попыталась распечатать пакет бекона. От бекона соблазнительно пахло копченостью, но пакет никак не открывался. Она сломала ноготь. Прозрачная обертка, в которую был упрятан бекон, казалась ей похожей на какую-то неодолимую прозрачную преграду в ее жизни, на невидимое препятствие, расстраивавшее ее планы и стоявшее между ней а тем, чего она была достойна. Пока она сражалась с беконом, пришел Пит и возобновил свои домогательства. Ему чуть не удалось добиться своего - он прижал ее к газовой плите, - как вдруг в коридоре послышался топот детских ног. Пит ушел на станцию, охваченный сумбурными и неистовыми чувствами. Гертруда подала ребятам завтрак, и они его съели на редкость дружно, как обычно бывает в семье, собравшейся за кухонным столом темным зимним утром. Когда дети ушли, чтобы успеть на школьный автобус, она повернула до отказа терморегулятор. В котельной послышался глухой звук взрыва. Из люка, ведущего в погреб, выбилось облачко едкого дыма. Гертруда налила себе стакан виски, чтобы успокоить нервы, и открыла люк. В подвале было полно дыму, но огня не было. Тогда она позвонила мастеру по ремонту отопления, который их обслуживал. - О, Чарли нет дома, - весело сказала его жена. - Он уехал в Ютику со своей командой, играть в кегли. Они вышли в полуфинал. Он вернется только через десять дней. Гертруда стала звонить во все мастерские по ремонту отопления, какие были в телефонной книге, но везде ей отвечали, что мастерская перегружена работой. - Но должен же кто-нибудь мне помочь! - крикнула она какой-то женщине, подошедшей к телефону. - На улице ноль, а у меня не работает отопление. Трубы ведь замерзнут. - Мне очень жаль, но до четверга у меня не будет ни одного свободного рабочего, - сказала женщина. - Почему бы вам не купить себе электрическую печку? Она обеспечит вам какую хотите температуру в доме. Гертруда выпила еще виски, подмазала губы и поехала в Партению в магазин металлических изделий, где купила большую электрическую печь. Она вставила вилку в розетку и нажала кнопку выключателя. Свет во всем доме погас, она налила себе еще виски и заплакала. Гертруда плакала из-за своих неприятностей, но еще горше она плакала из-за того, что эти неприятности - такие мелкие и такие нелепые, из-за того, что дурацкая упаковка бекона или котел центрального отопления могут каким-то таинственным образом ранить самую утонченную часть ее души. Плакала о том, что в этом нелепом мире нет никаких законов и ничего нельзя предусмотреть. Она все плакала и пила виски. Наконец явился какой-то монтер и привел все в порядок, но, когда дети вернулись из школы, она лежала на диване мертвецки пьяная. Они проглотили свои витамины и ушли играть. На следующей неделе испортилась стиральная машина, и вода залила всю кухню. Первый мастер, которому она позвонила, уехал в отпуск в Майами. Второй сказал, что сможет зайти только через неделю. Третий ушел на похороны. Гертруда вытерла на кухне пол, а мастер пришел только через две недели. Тем временем отказала газовая плита, и ей пришлось готовить еду на электрической плитке. Она не могла научиться сама содержать в порядке и чинить домашнюю технику и обнаружила в себе ту же трагическую неприспособленность, какую почувствовала в безработных в Партении, которые нуждались в работе и в деньгах, но отказались рыть канаву. Именно это чувство неприспособленности толкало ее на путь пьянства и распутства, и она отдала дань и тому и другому. Однажды днем, когда Гертруда была очень пьяна, она обняла молочника. Он грубо оттолкнул ее. - Господь с вами, хозяйка, - сказал он, - за кого вы меня принимаете? Воспользовавшись случаем, он набил холодильник яйцами, бутылками с молоком, банками апельсинового сока, сырковой массой, овощным салатом и молочным коктейлем. Захватив бутылку виски, Гертруда поднялась к себе в спальню. В четыре часа снова отказало центральное отопление. Она вновь принялась звонить по телефону. Никто не соглашался прийти раньше, чем через три или четыре дня. Погода стояла очень холодная, и Гертруда с ужасом первобытного человека следила за тем, как к дому подбирается зимняя ночь. Она прямо чувствовала, как стужа заполняет комнаты. Когда стало темно, она пошла в гараж и повесилась. По ней устроили скромную панихиду в похоронном бюро в Партении. Помещение, где стоял ее монументальный гроб, было залито мягким светом и обставлено как коктейль-холл, а музыка электрооргана была совершенно такой же, какую можно услышать в гостиничном ресторане где-нибудь в Кливленде. Оказалось, что у Гертруды Локкарт в Проксмайр-Мэноре не было ни одного друга. Мужу удалось собрать лишь горсточку почти незнакомых людей, с которыми они встречались во время морских путешествий. Локкарты каждую зиму совершали двухнедельное плавание по Карибскому морю, и на траурной церемонии присутствовали Робинсоны с дизель-электрохода "Гомерик", Говарды с "Юнайтед Стейтс", Грейвли с "Грипсхолма" и Леонарды с "Бергенсфьорда". Священник произнес несколько проникновенных слов. (Слесари, электрики, механики и водопроводчики, которые были повинны в ее смерти, не присутствовали.) Во время краткой речи священника миссис Робинсон (пароход "Гомерик") разразилась горестными рыданиями, не имевшими никакого отношения к данному случаю. Она громко стонала, раскачивалась из стороны в сторону на стуле, судорожно всхлипывала. Миссис Говард и миссис Леонард, а затем и мужчины тоже начали всхлипывать и причитать. Они плакали не от скорби по Гертруде - они ее почти не знали. Они плакали оттого, что поняли, каким горьким разочарованием была наполнена вся ее жизнь. Мелиса, ехавшая тем же утренним поездом, который увозил останки миссис Локкарт на ее родину, в Индиану, ничего этого, конечно, не знала. У Гертруды Бендер, с которой Мелиса сидела в вагоне, были крашеные золотистые волосы, столь тщательно и искусно уложенные на затылке, что Мелиса недоумевала, как ей удалось этого достигнуть. Она была в мехах под цвет волос, на запястье позвякивали шесть золотых браслетов. У этой хорошенькой и пустой женщины была непререкаемая власть, которую дает большое богатство, и говорила она резким и громким голосом. Она рассказывала о своей дочери Бетти. - Она беспокоится об уроках в школе, но я ей говорю: "Бетти, - говорю я, - об уроках не беспокойся. Уж не думаешь ли ты, что я добилась теперешнего положения благодаря тому, чему научилась в школе? Заботься о своей фигуре и учись хорошим манерам. Только это и имеет значение". Напротив Мелисы сидела старая дама, которая склонила голову под тяжестью шляпы, отделанной матерчатыми розами. Места по ту сторону прохода занимала семья - мать с тремя детьми. Они были бедняками, об этом свидетельствовали их дешевая поношенная одежда и изнуренное лицо женщины. Один из ребят был болен, он лежал на коленях у матери и сосал большой палец, Мальчику могло быть года два или три; но трудно было сказать точно, сколько ему лет, такой он был худой и бледный. У него были язвочки на лбу и на тоненьких ножках, а вокруг рта - глубокие складки, как у взрослого. Он казался больным и несчастным, но в то же время настойчивым и упрямым, словно сжимал в кулаке обещание чего-то неожиданного и праздничного, от чего он не отступится, несмотря на свою болезнь и на незнакомую обстановку поезда. Он громко сосал палец и вовсе не собирался покидать то место, которое досталось ему в жизни. Мать склонилась над ним, как, наверно, делала это, когда кормила его грудью, и напевала ему колыбельную песню, а поезд меж тем проезжал Партению, Гейтсбридж, Таксон-Вэлли и Токинсвилл. - Не понимаю людей, которые перестают заботиться о своей внешности, когда их к этому никто не вынуждает, - начала Гертруда. - Я хочу сказать, разве можно быть похожей на огородное пугало? Возьмите, например, Молли Синглтон. По субботам она приходит вечером в клуб в толстых очках и в безобразном платье и удивляется, почему ей там не весело. Незачем ходить на вечера, если ты на всех наводишь тоску. Я, конечно, знаю, что я уже не девочка, но со мной все-таки танцуют те, с кем я хочу танцевать, и я люблю нравиться молодым людям. Приятно видеть, как они петушатся. Просто удивительно, чего только мы не можем сделать, если захотим. Подумайте, один рассыльный из бакалейной лавки написал мне любовное письмо. Чарли я, конечно, ничего не скажу, никому не скажу: ведь бедный мальчик может потерять работу, - но какой смысл жить, если по тебе время от времени кто-нибудь не сохнет? Мелиса была ревнива. Захвативший ее поток чувств был явно нелеп, но сила его от этого не уменьшалась. Она уже безотчетно убедила себя в том, что Эмиль ее обожает, и мысль, что он обожает многих других, что, может быть, в списке его привязанностей она стоит самой последней, потрясла ее. Это была бессмыслица, но она соответствовала истине. Казалось, он стал средоточием всех ее помыслов, и она инстинктивно чувствовала, как много для нее значит его восхищение. Сознание, что она вообще придает значение его ухаживаниям, было для нее бесконечно унизительно, и все же это сознание продолжало ее мучить. Она уехала из Нью-Йорка днем и, вернувшись домой, позвонила в бакалейную лавку Нэроби. Заказала буханку хлеба, чеснок и цикорий - все это было ей не нужно. Через пятнадцать или двадцать минут он был тут как тут. - Эмиль, - сказала она. - Да? - Вы когда-нибудь писали миссис Бендер? - Миссис - как? - Миссис Бендер. - Я вообще не писал писем с прошлого рождества. Мой дядя прислал мне тогда десять долларов, и я поблагодарил его письмом. - Эмиль, вы должны знать, кто такая миссис Бендер. - Нет, не знаю. Она, наверно, покупает бакалею в другом месте. - Эмиль, вы говорите правду? - Конечно. - Ах, в какое дурацкое положение я себя ставлю, - сказала Мелиса и заплакала. - Не огорчайтесь, - сказал Эмиль. - Пожалуйста, не надо! Вы мне очень нравитесь, по-моему, вы очаровательны, но я не хотел бы, чтобы вы из-за меня огорчались. - Эмиль, в субботу я поеду в Нантакет, чтобы запереть тамошний дом. Хотите поехать со мной? - Вот так раз, миссис Уопшот, - сказал он. - Я не могу этого сделать, то есть я хочу сказать - я не знаю. Уходя, он опрокинул стул. Мелиса никогда не видела миссис Кранмер. Она даже не представляла себе, как выглядит эта женщина. И вот она села в машину и поехала в цветочный магазин на Грин-стрит. К двери был прикреплен колокольчик, и внутри пахло цветами. Миссис Кранмер вышла из задней комнаты, вытаскивая карандаш из обесцвеченных волос и улыбаясь как ребенок. Мать Эмиля была из тех вдов, что постоянно готовы откликнуться на какой-нибудь призыв или на приглашение, готовы к какому-то свиданию, которое никогда не состоится, потому что возлюбленный умер. Таких женщин можно встретить повсюду. Они отвечают на телефонные звонки на захудалых стоянках такси в маленьких городках; они только что выкрасили волосы, наманикюрили ногти, надели модельные туфли на выс