чилось так, а не иначе, но я все время себя спрашиваю, как было бы, если бы случилось иначе. Скажем, вроде как в Нантакете в тот уик-энд. Тогда был большой футбольный матч, а я думал: вот мы здесь совсем одни, в этом мрачном старом доме - это было действительно мрачное место, шел дождь, и так далее, - а в это время другие парни катили в открытых машинах на футбольный матч. - Я, наверно, кажусь ужасно старой. - О, нет. Что ты. Совсем не кажешься... Один раз только... Тоже в Нантакете. Ночью шел дождь. Шел дождь, и ты встала закрыть окно. - И я казалась ужасно старой? - Только одну минуту... Не на самом деле. Но, понимаешь, ты привыкла к комфорту, ты другая. Два автомобиля, масса всяких нарядов. А я просто бедный парень. - Это имеет какое-нибудь значение? - О, я знаю, ты думаешь, что не имеет, но на самом деле имеет. Когда ты идешь в ресторан, ты никогда не смотришь на цены. Вот твой муж - он может все это тебе купить. Он может купить тебе все, что ты хочешь. У него карманы туго набиты, а я только бедный парень. Мне кажется, я вроде одинокого волка. Мне кажется, большинство бедняков как одинокие волки. Никогда я не буду жить в таком доме, как ваш. Никогда не смогу стать членом какого-нибудь загородного клуба. Никогда у меня не будет дачи на побережье. И я все еще голоден, - сказал он, взглянув на пустую тарелку из-под бутербродов. - Ты ведь знаешь, я еще расту. Мне нужен ленч. Я не хочу показаться неблагодарным или что-нибудь в этом роде, но я голоден. - Спустись в ресторан, милый, - сказала Мелиса, - и закажи себе ленч. Вот пять долларов. Она поцеловала его, а как только он скрылся, одна ушла из гостиницы. 24 Она бродила по улицам - идти ей было некуда - и думала, что же именно было первым звеном в цепи событий, приведших ее к тому положению, в котором она теперь оказалась. Лай собаки, мечты о замке или скука на танцах у миссис Уишинг. Она уехала домой. Взгляните теперь на эту прелестную женщину, сошедшую с поезда в Проксмайр-Мэноре. Посмотрите, что она делает. Посмотрите, что с ней происходит. Она в норковой шубке, но без шляпы. Машина у нее открытая. Она едет вверх по холму к своему дому, белизна которого как бы подтверждает ее чистоту. Как может человек, живущий в таком благопристойном окружении, быть грешником? Как может человек, у которого столько хеплуайтовской мебели - столько хеплуайтовской мебели в хорошем состоянии, - дрожать от безудержной страсти? Со слезами на глазах она обнимает своего единственного сына. Кажется, любовь к сыну - это еще что-то, что ей необходимо втиснуть в свою душу. Одна у себя в спальне, она корчилась от желания и стонала, как сука в период течки. Ей чудилось, будто он - его призрак - идет по комнате, и хотя она знала, что по своим умственным способностям он обыкновенная посредственность, ей чудилось, будто его кожа ослепительно сияет; он казался ей каким-то золотым Адамом. Она хотела забыть его. Хотела освободиться от наваждения. Она выбрала себе любовника, но разве это такой уж редкий случай? Быть может, она ошиблась в выборе, по разве это не в природе вещей, разве это не такое же обычное явление, как, скажем, дождь? На миг ей пришла в голову мысль признаться во всем Мозесу, по она слишком хорошо знала его гордый характер и понимала, что он выгнал бы ее из дому. Она чувствовала себя как в тисках. Она надеялась, что принадлежит к числу обыкновенных женщин, чувственных, но не романтичных, способных беззаботно взять любовника и беззаботно бросить его, когда настанет время. Теперь ей стало ясно, какой силы достигали в ней чувство вины и вожделение. Она нарушила нормы поведения, Принятые в приличном обществе, и к этому обществу ее как бы пришпилили те же самые правила приличия, которые она презирала. Чувствуя невыносимую боль, Мелиса сошла вниз и налила себе виски. Она постеснялась в такой ранний час дня попросить у кухарки льду, а потому разбавила виски водой в ванной и выпила его там. После выпивки ей стало лучше. И она сразу же выпила еще. Она не могла изгнать образ Эмиля, но с помощью алкоголя ей мало-помалу удалось увидеть этот образ в ином свете. Он подошел к ней, простерши руки, и повалил ее, но теперь он как бы олицетворял зло, как бы намеревался унизить и уничтожить ее. Раньше она была невинна, ее развратили! Вот как было дело. Приписав все зло Эмилю, она почувствовала огромное облегчение. Он воспользовался ее невинностью! Однако, вспоминая поездку в Нантакет, когда она пережила с ним минуты самого пылкого и нежного сладострастия, могла ли она претендовать на невинность, на то, что ее развратили! Утешаться сознанием своей невинности больше было нельзя, и Мелиса выпила еще виски. К тому времени, когда Мозес вернулся домой, она была совершенно пьяна. Мозес ничего не сказал. Он подумал, что, вероятно, она получила какие-нибудь плохие известия. Вид у нее был сонный, она уронила на ковер зажженную сигарету, а входя в столовую, споткнулась и чуть не упала. Когда Мозес вышел, чтобы поставить машину в гараж. Мелиса подошла к бару и отхлебнула виски прямо из бутылки. Хотя и сильно пьяная, она не могла заснуть. Мозес не трогал ее, просто лежал рядом, а она думала, что маленький шрам среди волос на животе Эмиля дороже ей, чем вся огромная любовь Мозеса. Когда Мозес заснул. Мелиса сошла вниз и палила себе еще виски. Она пила до трех часов, но, когда легла в постель, образ Эмиля, ее золотого Адама, все еще стоял перед ней как живой. Чтобы отвлечься, она принялась строить планы, как обновит свою кухню. Она убирала старую плиту, холодильник, посудомойку и раковину, подыскивала новый линолеум, новое мусорное ведро, обдумывала новую цветовую гамму, новую схему освещения. Было ли это ее собственное недомыслие или недомыслие ее времени, что, охваченная муками безнадежной любви, она могла обрести душевный покой, лишь предаваясь мыслям о новых плитах и новом линолеуме? На следующий день Мелиса пошла на обследование к врачу. В одной комбинации она улеглась на столе для осмотра. В комнате было слишком жарко. Доктор дотрагивался до нее, подумала она, не по-врачебному ласково; впрочем, она знала, что это ощущение могло быть лишь апогеем ее смятенных чувств, взвинченных похотливыми мечтами, пьянством и почти бессонной ночью. Когда доктор ощупывал ее груди, ей показалось, что она видит на его лице неприкрытую горечь желания. Она отвернулась, но ее дыхание стало тяжелым и прерывистым, и вся скопившаяся в ней скорбь оттого, что рушились ее надежды, ее огорчение за Мозеса и страсть к Эмилю грозили сломить ее. Что она могла сделать? Заговорить о погоде? Критиковать местный школьный совет? Перебирать в памяти то, что теперь казалось хрупкой и не приносившей ей чести цепью обстоятельств, удерживающих их семью от крушения? Доктор как будто сластолюбиво медлил с обследованием, и Мелиса чувствовала, как мало-помалу ослабевает сдерживающая сила рассудка, и наконец вожделение вспыхнуло с неистовой силой. Она протянула руки и ласково обняла доктора за шею, и тот не сделал ни малейшего движения, чтобы уклониться от ласки. Услышав, как он поспешно сбрасывает с себя одежду, она закрыла глаза. Все произошло мгновенно, но необычайно бурно. Мелиса едва не потеряла сознание, Пока он одевался, зазвонил телефон. - Да, да, - сказал он, - но, как вы знаете, Этель, мы не надеемся, что она доживет до ночи. Мелиса оделась и накинула на плечи свои меха. - Когда я снова увижу вас? - спросил доктор. Она не ответила. В приемной ждали шесть или семь больных. Один из них, старик, стонал от боли. Мелиса сама испытывала сильную боль, куда более острую боль, подумала она, старик-то ведь не виноват в своих страданиях. Она вышла на улицу, на яркий свет дня. Громко тикали счетчики на автостоянке. В магазине продавали мясной фарш и бекон. В сквере слышался плеск фонтана. Она улыбнулась и помахала приятельнице, проехавшей в автомобиле. Она с изумительным, непревзойденным мастерством выдавала себя за респектабельную женщину, а ведь она ненавидела обманщиков. День кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов, но для нее, переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало. Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа пришли бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей душой восстала против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и Эмиль, и доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы ей ее прегрешения, если бы она начала ходить к доктору Герцогу, которого последний раз видела, когда он танцевал с толстухой в красном платье, и в течение одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не могла фанатично следовать моде и подвергаться душевной анестезии, не из-за своего отвращения к умственной, сексуальной и духовной гигиене? Она не могла поверить, что ее горести можно оправдать безумием. В них было виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания. Когда Мелиса пришла домой, маленький сын выбежал ей навстречу, и она с нежностью обняла его. Мальчик вернулся в кухню, а она, чтобы притупить боль, налила себе виски, разбавив его водой в ванной. Потом она позвонила по телефону своему священнику и спросила, нельзя ли ей сейчас же его повидать. К телефону подошла жена священника миссис Веском - она любезно пригласила Мелису прийти. Миссис Веском, от которой приятно пахло духами и хересом, открыла ей дверь. Жена священника после обеда обыкновенно играла в бридж. Мелиса понимала, что тосковать по жизни, сосредоточенной вокруг партий в бридж, было бы для нее чересчур сентиментально, но простота и хорошее настроение этой женщины пробуждали в Мелисе острую тоску. Миссис Веском была довольна своей жизнью, и эта удовлетворенность казалась столь же прочной, как хорошо построенный дом с залитыми солнечным светом окнами; а Мелиса чувствовала себя безжалостно обреченной сносить всю суровость непогоды. Миссис Веском провела ее в гостиную, где священник стоял на коленях и растапливал ка-К мин, поднося зажженную спичку к бумаге. - Добрый день, - сказал он, - добрый день, миссис Уопшот. Священник был дородный мужчина с грубым, простым лицом; в волосах его пятнами пробивалась тусклая седина, напоминавшая последний зимний снег. - Я решил, что нам не помешает немного огня, - сказал он. - Что лучше огня располагает к откровенной беседе? Садитесь, садитесь, пожалуйста. Я должен кое в чем вам исповедаться. Услышав это слово, Мелиса вздрогнула. - Сегодня у миссис Веском собрались игроки в бридж, одна из трех групп ее постоянных партнеров, и я решил дать себе отдых и провести весь день у телевизора. Я знаю, правда, многие не одобряют телевидение, но во время моего сегодняшнего, так сказать, легкомысленного времяпрепровождения я видел несколько интересных пьесок, превосходную игру и превосходные постановки. Я бы ничуть не удивился, если бы оказалось, что уровень игры на телевидении теперь значительно выше, чем в театре. Я видел одну очень интересную пьеску о женщина из среднего класса, которую скука повседневной жизни довела до того, что она уступила соблазну, я говорю - соблазну, хотя в ее поступке не было ничего непристойного, - соблазну забросить семью и заняться предпринимательской деятельностью. У нее была очень несимпатичная свекровь. Пожалуй, не то чтобы действительно несимпатичная, просто ее характер, можно сказать, сложился под влиянием ряда неблагоприятных обстоятельств. Она была властная женщина. Она понимала, что наша героиня недостаточно внимательна к мужу. Так вот, свекровь была богата, и у них были все основания рассчитывать на значительное наследство после ее кончины. Они устроили прогулку на озеро - о, все было сделано как нельзя лучше, - и во время бури свекровь утонула. Следующая сцена происходит в конторе адвоката, где было оглашено завещание и где они, к своему удивлению, узнали, что свекровь не оставила им ни доллара. И что же, при таком обороте событий жена, вместо того чтобы впасть в уныние, обнаружила в себе новые источники силы и смогла вновь посвятить себя семье - окружить ее, так сказать, вниманием и заботой. Все это очень поучительно, и мне кажется, что, если б мы чаще смотрели телепередачи и видели, какие горести и затруднения испытывают другие, мы, возможно, были бы менее себялюбивы, менее эгоцентричны, меньше склонны всецело погружаться в свои мелкие личные заботы. Мелиса пришла к священнику за сочувствием, но теперь поняла, что скорее могла бы искать сочувствия у двери сарая или у камня. На мгновение глупость мистера Бескома, его вульгарность показались ей невыносимыми. Но, если он нисколько ей не сочувствует, не следует ли ей самой в таком случае проявить хоть немного сочувствия к нему и попытаться понять этого полного простого человека, одобряющего чепуху, которую показывают по телевизору, а если понять она не в состоянии, то по крайней мере отнестись к нему достаточно терпимо? Глядя, как он склоняется к огню, она испытывала умиление перед древностью его профессии. Никогда к двери его дома не прибежит гонец с известием о том, что глава религиозной общины замучен местной полицией, а упомяни Мелиса имя Иисуса Христа вне всякой связи с богослужением, он пришел бы, конечно, в невероятное замешательство. Это не его вина, он не выбирал себе эпоху, в которой жить, не он один был одержим стремлением придать как можно больше пыла и реальности крестным мукам Спасителя. Это ему не удалось, и здесь, у своего камина, он был таким же неудачником, как она, и, подобно всякому другому неудачнику, заслуживал сочувствия. Мелиса понимала, как страстно ему хотелось избежать разговора о ее горестях, а вместо этого поговорить и церковном благотворительном базаре, о бейсбольном чемпионате, о благотворительном ужине, о высоких ценах на цветное стекло, об удобстве электрических грелок - о чем угодно, только не о ее горестях. - Я согрешила, - сказала Мелиса. - Я согрешила, и воспоминание мучительно, тяжесть невыносима. - Как вы согрешили? - Я совершила прелюбодеяние с юношей. Ему нет еще двадцати одного года. - И часто это случалось? - Много раз. - А с другими? - С другим один раз, но я чувствую, что не могу доверять себе. Он прикрыл глаза руками, и Мелиса видела, что он возмущен и испытывает отвращение. - В подобного рода случаях, - сказал он, все еще прикрывая глаза руками, - я работаю совместно с доктором Герцогом. Могу дать вам его телефон, или я охотно позвоню ему сам и договорюсь, когда он вас примет. - Я не пойду к доктору Герцогу, - плача, сказала Мелиса. - Я не могу. Она ушла из дома священника и, вернувшись к себе, позвонила в лавку Нэроби. Кухарка еще раньше заказала бакалейные товары, и Мелиса попросила прислать ящик хинной настойки, пучок кресс-салата и коробку душистого перца. - Сегодня утром вашей кухарке уже доставили ящик хинной настойки, - сказал мистер Нэроби. Топ его был нелюбезен. - Да, я знаю, - сказала Мелиса. - Мы ждем гостей. Через некоторое время появился Эмиль. - Прости, что я бросила тебя в Нью-Йорке, - сказала Мелиса. - О, ничего страшного. - Он рассмеялся. - Я просто был голоден. - Я хочу тебя видеть. - Хорошо, - сказал он. - Где? - Не знаю. - Вот что, есть одно местечко, - сказал он. - Лачуга внизу, у бухточки, мы с ребятами давно ее присмотрели. Я загляну в магазин, а через полчаса буду там. - Хорошо. - Надо перейти через железнодорожный мост и спуститься к бухточке, - сказал Эмиль. - Там грунтовая дорога около свалки. Я приду туда раньше и проверю, нет ли кого поблизости. Она толком не видела помещения, в котором лежала у стены. - Знаешь, - сказал он, - на ленч я съел густую похлебку из моллюсков, потом горячий бутерброд с ростбифом и двумя сортами овощей, а на закуску - кусок пломбирного торта, и я все еще голоден. 25 Эмиль и миссис Кранмер жили на втором этаже каркасного двухквартирного дома. Дом был темно-зеленый с белыми филенками - во время дождя зеленый цвет превращался в черный - и принадлежал к тем видам строений, которые можно назвать стадными, так как они редко встречаются в одиночку. Они появляются в предместьях Монреаля, снова появляются, перейдя границу, в северных городках с их лесопильными заводами, процветают в Бостоне, Балтиморе, Кливленде и Чикаго, ненадолго пропадают в пшеничных штатах и снова появляются в унылых окрестностях Су-Сити, Уичито и Канзас-Сити, образуя нечто вроде грандиозной извилистой цепи кочующих жилищ, растянувшейся по всему материку. Возвращаясь из цветочного магазина Барнема вечером домой, миссис Кранмер прошла мимо дома, который некогда, пока был жив мистер Кранмер, принадлежал ей. Дом был большой, кирпичный, оштукатуренный. Двенадцать комнат! Его размеры и удобства она вспоминала как сказку. Банк продал этот дом итальянской семье по фамилии Томази. Несмотря на все старания принять доктрину равенства, которую ей внушали в школе, она до сих пор испытывала некоторую горечь при мысли о том, что люди из чужой страны, еще не знающие языка и обычаев Соединенных Штатов, стали владельцами дома местного уроженца, каким была, скажем, она. Она знала, что от экономических факторов никуда не денешься, но от этого ей было не легче. Ей казалось, что дом все еще ее, все еще находится в ее ведении, все еще напоминает ей о том, в каком достатке она жила с мистером Кранмером. Томази большую часть времени проводили на кухне, и в окнах по фасаду обычно было темно, но в этот вечер в одном из окон светилась лампа под абажуром с бахромой, и при свете этой лампы она видела на стене увеличенные фотографии каких-то иностранцев - усатых мужчин в высоких воротничках и женщин в черном. Ей было бесконечно странно смотреть в освещенные окна дома, который некогда был средоточием ее жизни. И она пошла дальше в своих смешных туфлях. В почтовом ящике лежала вечерняя газета. Миссис Кранмер обычно просматривала ее, сидя на кухне. Самые сенсационные новости были связаны с той скрытой моральной революцией, которую учинили ровесники Эмиля. Они крали, грабили, пили, насиловали, а когда их сажали в тюрьму, громогласно возмущались несправедливостью общества. Она считала, что во всем виноваты их родители, и вполне искренне возносила к небесам благодарственную молитву за то, что Эмиль - такой хороший мальчик. В юности она сталкивалась с некоторым сумасбродством, но мир тех времен казался ей более уютным и снисходительным. В общем, она так и не могла решить, чья тут вина. Она опасалась, что мир, пожалуй, изменился слишком быстро для ее ума и интуиции. Никто не мог помочь ей отсеять хорошее от плохого. Покончив с газетой, она обычно уходила к себе в комнату. Ее никогда нельзя было упрекнуть в нерасторопности или в неряшливости. Она надевала чистые комнатные туфли и чистое домашнее платье, а затем готовила ужин. В этот вечер она прошла прямо к себе в спальню, легла в темноте на кровать и заплакала. Возвращаясь из своей лачуги, Эмиль чувствовал, что в нем появилась какая-то серьезность - новый признак возмужания. Когда он вошел в дом, в кухне горел свет, но матери у плиты не было, а потом он услышал, что она плачет у себя в комнате. Он сразу догадался, почему она плачет, но был совершенно не готов к объяснению. Повинуясь велению сердца, он сразу же пошел в темную комнату матери, где она, поверженная несчастьем, лежала на кровати, сбитая с толку и всеми покинутая, и казалась еще более одинокой, еще более, чем всегда, похожей на ребенка. Эмиль был раздавлен глубиной ее горя. - Я просто не могу понять, - всхлипывая, сказала она. - Я просто не могу поверить. Я думала, ты хороший мальчик, из вечера в вечер я благодарила бога за то, что ты такой хороший, а ты все время у меня под носом делал это. Мне рассказал мистер Нэроби. Он сегодня заходил в магазин. - Это неправда, мама. Что бы ни сказал мистер Нэроби, это неправда. Миссис Кранмер, как ребенок, прижалась лицом к мокрой подушке, и Эмилю почудилось, будто она действительно ребенок, его дочь, с которой жестоко обошелся какой-то чужой человек. - Я молилась, чтобы ты это сказал, надеялась, что ты это скажешь, но я больше не могу верить. Мистер Нэроби рассказал мне обо всем, а зачем бы он стал так говорить, если бы это была неправда? Не мог же он все выдумать. - Это неправда, мама. - Но зачем он мне все это рассказал, зачем рассказал мне все эти небылицы? Он сказал мне про ту женщину, с которой ты уезжал. Сказал, что она все время звонит в магазин, хотя ей ничего не нужно, и что он знает, в чем тут дело. - Это неправда. - Зачем же он рассказал мне все эти небылицы? Может быть, он ревнует? - спросила она в безрассудной надежде. - Ты ведь знаешь, в позапрошлом году он просил меня выйти за него замуж. Конечно, я больше не выйду замуж, но, когда я ему отказала, он вроде как обозлился. Она села и вытерла слезы. - Может быть, все дело в этом. - Как-то вечером, когда я была одна, он пришел сюда. Принес коробку конфет и попросил меня выйти за чего замуж. Когда я сказала нет, он рассердился и сказал, что я пожалею. Так ты думаешь, он именно этого добивается? Чтобы я пожалела? - Да, наверно, в этом все дело. - Но ведь это же смешно. Подумать только, кто-то хочет мне навредить. Это же смешно! Ну зачем, зачем люди ведут себя так странно? Миссис Кранмер умылась и стала готовить ужин, а Эмиль ушел к себе в комнату, с беспокойством думая о сапфировом кольце, спрятанном в ящике стола. Лучше переложить его в карман, так будет спокойнее. Он выдвинул ящик, достал кольцо из коробочки и, инстинктивно обернувшись, увидел в дверях мать. - Дай мне, - сказала она. - Дай мне, дьявол ты этакий! Кто только вселил в тебя дьявола, кто? Дай мне это кольцо. Так вот как она тебе платила, ах ты, грязная, мерзкая тварь! Не думай, что я буду из-за тебя плакать. Свои последние настоящие слезы я выплакала над могилой твоего отца. Я знаю, что значит, когда тебя любит хороший человек, и никто у меня этого не отнимет. Оставайся у себя в комнате, пока я не разрешу тебе выйти. На следующий вечер, когда миссис Кранмер позвонила, дверь ей открыл Мозес. На посетительнице была шляпа, перчатки и так далее, и он недоумевал, что ей может быть нужно. Машины у нее не было, она, очевидно, пришла пешком от автобусной остановки. Сначала он подумал, что она ошиблась адресом: наверно, какая-нибудь кухарка или портниха, ищет работу. Теперь, когда она очутилась прямо перед ним, смелость и чувство собственного достоинства стали ее покидать. - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое. - Я вас не понимаю. - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое. Я не знаю, скольким еще мужчинам она вешается на шею, но, если я поймаю ее с моим мальчиком, я выцарапаю ей глаза. - Я не... Силы миссис Кранмер иссякли; Мозес закрыл дверь и позвал: - Мелиса, Мелиса! Почему она не отвечает? Почему она не отвечает? Он слышал, как она поднималась по лестнице, и пошел за пей. Дверь была распахнута настежь. Мелиса сидела у туалетного столика, закрыв лицо руками. Мозес почувствовал, что в крови у него закипает жажда убийства; и подобно тому, как прежде ему, охваченному желанием, казалось, что он ощущает под своими руками ее тело, еще не прикоснувшись к ней, так теперь ему казалось, что он ощущает ее горло с сухожилиями и мышцами, словно уже лишает ее жизни. Его била дрожь. Он подошел к ней сзади, обхватил руками за шею и, когда Мелиса громко закричала, придушил ее крик, но затем в нем поднялся страх перед муками ада, и, швырнув ее на пол, он вышел из комнаты. 26 Что случилось, что случилось с Мозесом Уопшотом? Он был более красивый, более способный, более естественный из двух братьев, и все же в свои тридцать с небольшим лет он состарился так, словно испытания, выпавшие на долю его поколения, отразились на его простой и порывистой натуре сильней, чем на Каверли, у которого была длинная шея, отвратительная привычка хрустеть суставами пальцев и который страдал припадками меланхолии и раздражительности. Однажды субботним утром Мозес без предупреждения явился в Талифер. Брата он застал за мытьем окон. Библейские предания, способные пролить некоторый свет на окутанные мраком взаимоотношения братьев, ограничиваются как будто бы историей Каина и Авеля, и, вероятно, это к лучшему. Братья восторженно приветствовали друг друга, но к этому восторгу невольно примешивалось бессознательное желание причинить боль. Мозес насмешливо улыбнулся при виде тряпок, которыми брат мыл окно. Каверли отметил, что лицо у Мозеса красное и одутловатое. Мозес держал в руке трость с серебряным набалдашником. Едва войдя в дом, он отвинтил набалдашник и налил себе из трости мартини. - Целая пинта входит, - спокойно сказал он. - Отцу бы такая понравилась! Он пил свой джин в столь ранний час, словно память об отце и о многих других крепких на голову людях из его предков избавляла его, как истого Уопшота, от проблем воздержанности и самодисциплины. - Я лечу в Сан-Франциско, - сказал он. - Надумал заглянуть к вам. Следующий самолет будет в пять часов. Мелиса и мальчик в полном порядке. Они просто молодцы. Он произнес эти слова громко и уверенно, так как, подобно Каверли - и Мелисе, - развил в себе способность верить, что происшедшее в действительности не произошло, а происходящее в действительности не происходит, а то, что может произойти, в действительности невозможно. Прежде всего братья заговорили о таинственной истории с Гонорой. Каверли уже звонил по телефону в Сент-Ботолфс, но никто не ответил. Его письма Гоноре вернулись назад. Мозес высказал предположение, что в ее письмах относительно падуба скрывается намек на то, что она больна, но как увязать это с тем обстоятельством, что она нарушила какой-то закон? Каверли мог бы показать брату вычислительный центр или дать ему посмотреть в бинокль на ракетные установки, но вместо этого повез его к заброшенной ферме, и они погуляли там в лесу. В этом районе страны стоял прекрасный зимний день, но Каверли омрачил его яркость своим унылым настроением. На фруктовых деревьях кое-где сохранились еще сморщенные плоды; хруст и аромат паданцев казались ему столь же древней принадлежностью мира, как и океаны. Рай, подумал он, должен пахнуть паданцами. Ветер гнал по земле сухие листья, напоминая Каверли о силах, которые управляют сменой времен года. Наблюдая за листьями, облетавшими с деревьев и уносимыми вдаль, он чувствовал, как в нем пробуждаются смутные желания и дурные предчувствия. Мозеса, по-видимому, больше всего заботила собственная жажда. После того как они немного погуляли, он предложил отправиться на поиски винного магазина. Когда они возвращались к машине, на линии пусковых установок, должно быть, произошла авария. Оттуда донесся громкий взрыв, а затем, похоже, объявили воздушную тревогу. Самолетов в голубом небе видно не было, только слышался рокот моторов - точь-в-точь невинное гудение морской раковины, которую старик прикладывает к уху ребенка. Каверли и Мозес вернулись к машине и поехали в предместье к винному магазину, но он был закрыт. На витрине висело объявление: "Магазин закрыт, чтобы служащие могли побыть со своими семьями". Время от времени весь Талифер охватывала бессмысленная паника. Кое-кто из мужчин и женщин впадал в пессимизм и укрывался в убежищах, чтобы помолиться и напиться вдрызг; впрочем, на Каверли это производило не большее впечатление, чем выходки адвентистов в дни его детства, когда они иногда закутывались в простыни, взбирались на Пасторский холм и ждали воскресения из мертвых и второго пришествия. Мысль о всеобщей катастрофе то и дело тревожила воображение людей во всем мире. Братья поехали дальше к торговому центру и нашли там открытый винный магазин. Мозес сказал, что ему нужны наличные деньги, и владелец магазина выдал ему сто долларов взамен чека, на котором Каверли сделал передаточную надпись. Когда они вернулись домой, Мозес наполнил свою трость и приступил к серьезной выпивке. В четыре часа Каверли отвез брата в гражданский аэропорт и попрощался с ним у главного входа; для обоих в этом прощании как бы смешались горячая любовь и соперничество. Через три дня из винного магазина позвонили по телефону и сообщили, что чек Мозеса банк не оплачивает. Каверли заехал туда и дал взамен свой собственный чек. В четверг позвонили из мотеля, расположенного близ аэропорта. - Я видел вашу фамилию в телефонной книге, - сказал незнакомый голос, - и фамилия у вас такая странная, что я подумал, не родственники ли вы. У нас живет человек по имени Мозес Уопшот. Он здесь с субботы и, судя по количеству пустых бутылок, выпивал, по-моему, около двух кварт в день. Он никому не мешал, но если он не выливал спиртные напитки в раковину, то его ждут неприятности. Я и подумал, что, если он ваш родственник, вам следует это знать. Каверли сказал, что сейчас же выезжает, но когда он добрался до мотеля, Мозеса там уже не было. 27 Сомнительно, чтобы Эмиль когда-нибудь любил Мелису, чтобы он когда-нибудь питал настоящую любовь к кому-либо, кроме себя и призрака своего отца. Иногда он думал о Мелисе и всякий раз приходил к заключению, что его не в чем упрекать, что, какие бы страдания она ни перенесла, он за них не отвечает. После того как его уволили из магазина Нэроби, он некоторое время слонялся без дела, но вскоре поступил на работу в новый универсам, открывшийся на холме, в здании со шпилем. Формально он был принят на должность помощника кладовщика, но, нанимая его, мистер Фрили, управляющий магазином, объяснил ему, что у него будут другие обязанности. Магазин открылся два месяца тому назад, но дела шли плохо, покупательницы из поселка были, как избалованные дети, капризны, а иногда и раздражительны; ведь в их жизни не было таких стимулов, как стремление к какой-либо цели и нужда. В день открытия магазина они на глазах мистера Фрили штурмовали двери и уносили букетик живых орхидей, который вручался каждому покупателю; однако, когда цветов не осталось, он увидел, как они прямо с каким-то бессердечием вернулись к своим старым друзьям, в магазины фирм "Грэнд Юнион" и "А. и П.". Они, как саранча, расхватывали у него некоторые товары, которые он продавал себе в убыток, а за остальными продуктами шли в другое место. Но ведь его магазин так великолепен, думал он. Широкая стеклянная дверь открывалась по сигналу фотоэлемента, и взору покупателя представал целый музей продовольственных товаров - стеллажи за стеллажами консервов, груды мороженой домашней птицы, а дальше в рыбном отделе маленький маяк над резервуаром с морской водой, в котором плавали омары. Звучала негромкая музыка, помещение было залито мягким светом. Для детей в магазине были всякие развлечения, а для лакомок - сладости, но никто - почти никто - в эту дверь не входил. Универсам в Проксмайр-Мэноре был одним из целой сети магазинов подобного рода, и статистики из главного управления, разумеется, учитывали капризы избалованных покупательниц. Женщины не склонны к верности, и можно было ожидать, что раньше или позже они начнут заглядывать в музей мистера Фрили. Надо только выждать и поддерживать магазин в блестящем состоянии. Однако женщины медлили дольше, чем полагали статистики, и мистер Фрили в конце концов получил разрешение прибегнуть к рекламному трюку. В канун пасхи в траве на территории поселка надлежало спрятать тысячу пластмассовых яиц. В них во всех были сертификаты, дающие право бесплатно получить в магазине дюжину свежих куриных яиц. Двадцать пластмассовых яиц содержали сертификаты на получение флакона дорогих французских духов емкостью в две унции. В десяти были сертификаты на получение подвесного лодочного мотора, а пять штук - позолоченных - давали право на трехнедельный отдых для двух лиц, с оплатой всех расходов в первоклассных отелях Мадрида, Парижа, Лондона, Венеции или Рима. Отклик был потрясающий, и магазин наполнился покупателями. Они рассудили, что яйца спрячет кто-нибудь из работников магазина, и хотели выяснить, кому именно это поручено. "Опыт нам показал, - прочел мистер Фрили в инструкции, - что в любом населенном пункте среди домашних хозяек оказывается немало таких, которые ни перед чем не остановятся, только бы узнать, кто будет прятать яйца и где именно. В некоторых случаях это приводило к удивительным проявлениям безнравственности". Нанимая Эмиля, мистер Фрили как раз и намеревался поручить ему спрятать яйца. Наведи он справки у Нэроби, он ни в коем случае не взял бы Эмиля, но лицо юноши показалось ему открытым и даже добродетельным. У себя в кабинете он посвятил Эмиля в подробности дела и показал план, на котором размечено, где должны быть спрятаны яйца. Сделать это нужно было в ночь перед пасхой, между двумя и тремя часами. Эмиль сверх жалованья получит двадцать пять долларов, а чтобы обеспечить сохранность тайны, мистер Фрили не будет с ним разговаривать до кануна пасхи. Пока что Эмиль будет прикреплять ценники к консервным банкам. В канун пасхи магазин закрылся в шесть часов. Последняя лилия в горшке была продана, но некоторые хозяйки все еще не уходили, пытаясь выведать у подносчиков товаров тайну яиц. В четверть седьмого двери магазина были заперты. В половине седьмого выключили свет, и мистер Фрили остался в кабинете один с приготовленными пластмассовыми яйцами. Он вынул из несгораемого шкафа план и стал его изучать. Через несколько минут в кабинет поднялся Эмиль. Все остальные служащие ушли домой. Мистер Фрили показал Эмилю драгоценные яйца и вручил план. Сейчас они сложат яйца на заднем сиденье машины Эмиля, а в два часа ночи он будет ждать на тротуаре перед домом Эмиля, и оттуда они начнут выполнение своей задачи. Прежде чем вынести из кабинета мистера Фрили коробки с яйцами, оба тщательно осмотрели пустые бункера и порожние картонные ящики в задней части магазина, чтобы убедиться, не спряталась ли там какая-нибудь покупательница. Яйца заполнили багажник и заднее сиденье машины Эмиля, Они начали свою работу в сумерках, а закончили, когда уже совсем стемнело. Они пожали друг другу руки с приятным замиранием сердца, как заговорщики, и расстались. Домой Эмиль ехал осторожно, словно яйца за его спиной были не только ценными, но и хрупкими. Он чуть ли не осязал заключенную в них власть приносить счастье и волновать. За домом Эмиля был старый гараж, он поставил туда машину и запер дверь на висячий замок. Эмиль был возбужден и побаивался, как бы не произошло что-нибудь неладное. Тайна не была раскрыта, но и не была полностью сохранена. Он знал, что по меньшей мере десяток служащих магазина путем исключения пришли к подозрению, что он и есть тот самый человек, которому доверены драгоценные яйца, и ему пришлось выдержать их расспросы. Миссис Кранмер, решив, что Мелиса только покушалась на невинность ее сына, вернулась к прежней мирной жизни с Эмилем. Несмотря на свой возраст и перенесенные горести, миссис Кранмер все еще была способна, как школьница, вступать в горячую дружбу. Она легко обижалась, если соседи относились к ней с пренебрежением, и легко приходила в восторг, если к ней проявляли внимание. Недавно у нее появилась новая приятельница в Ремзен-Парке - приятное разнообразие в жизни, которое ей ничего не стоило, - и миссис Кранмер подолгу разговаривала с ней по телефону. Когда Эмиль пришел домой, она разговаривала по телефону. В ожидании, пока мать кончит беседу, он прочел газету. Специалисты по рекламе, работавшие у мистера Фрили, поместили в газете объявление на всю последнюю полосу, да какое объявление! Там были виды пяти европейских городов и заверение в том, что стоит вам утром хорошенько пошарить в траве у себя перед домом - и вы можете собираться в дорогу. Миссис Кранмер с сыном поужинали в кухне. Вымыв посуду, мать снова уселась у телефона. Теперь она говорила о яйцах, и Эмиль понял, что сегодня вечером в поселке будет много разговоров на эту тему. Миссис Кранмер в голову не приходило, что выбор мог пасть на ее сына, и он был этим доволен. После ужина он смотрел телевизор. Около девяти он услышал, как залаяла собака. Прошел через прихожую в свою комнату и выглянул в окно, но у гаража никого не было. В половине одиннадцатого он лег спать. Мистер Фрили в этот вечер был очень счастлив. Магазин начал процветать, и у него было ощущение, что поездки в Мадрид, Париж, Лондон, Рим и Венецию, которые скоро будут спрятаны в росистой траве, суть проявления его собственной щедрости, его собственной безграничной доброты. Поцеловав в кухне жену, он подумал, что для него она осталась такой же желанной, какой была много лет тому назад, когда он женился на ней, ну а если это было и не совсем так, она по крайней мера держалась на уровне тех изменений, какие время и возраст произвели в нем. Он пылко и восторженно желал ее и поглядывал на часы, проверяя, сколько времени ему еще ждать, прежде чем они останутся вдвоем. В духовке стояло жаркое, и жена освобождалась от его объятий, чтобы полить маслом поджаривающееся мясо, а затем - чтобы накрыть на стол, вынести детскую ванночку и собрать игрушки; и, глядя на нее, пока она занималась всеми этими необходимыми делами, он видел, как ее лицо бледнело от усталости, и сознавал, что к тому времени, когда она вымоет посуду, отгладит пижамы, споет колыбельные песенки и выслушает молитвы ребят, у нее, наверно, не останется сил, чтобы ответить на его страстные ласки. При мысли об этом различии в половой потенции ему стало как-то не по себе, и после ужина он пошел прогуляться. Небо было темное и низкое, но, если бы даже потел дождь, подумал мистер Фрили, это было бы для предстоящего ему дела лучше, чем если бы ярко светила луна. Очутившись в Партении, он виновато подумал о том, как мало яиц будет там спрятано. Из-за магазинов самообслуживания и других перемен здешние лавки почти совсем опустели. На стенах пестрели скабрезные надписи, а в одной из витрин под объявлением "сдается" были выставлены похоронные венки из сухого мха и искусственного самшита. Один из венков имел форму сердца, какое рисуют в посланиях под Валентинов день; через верхнюю часть сердца проходила надпись "Мать и Отец". Это была Уотер-стрит - вотчина местного хулиганья. Мистер Фрили заметил впереди в подъезде трех хулиганов, их лица показались ему знакомыми. Неделей раньше мистер Фрили ходил на пасхальный вечер в среднюю школу послушать, как поет его дочь. Он пришел поздно и стоял в задних рядах зрителей, около двери, ожидая, подобно всем другим родственникам, выступления своего ребенка. Он никогда не считал, что его дочь наделена какими-то особыми талантами, но ей поручили петь соло. Жалко, что он запоздал и не нашел свободного места. Около него стояла группа местных хулиганов; они шаркали ногами и перешептывались, что мешало ему с полным вниманием слушать пение ребят. Этих типов, по-видимому, концерт не интересовал. Они все время то входили, то выходили, и мистер Фрили подумал, как мало у них интересов. Они не участвовали в спортивных играх, не учились, не катались на коньках на замерзшем пруду и не танцевали в гимнастическом зале; однако они всегда зловеще крутились возле тех мест, где собиралась молодежь, торчали в подъездах или, как в этот вечер, на пороге, то выходя на свет, то исчезая в темноте. Но вот пианист заиграл аккомпанемент к соло его дочери, и он увидел, как девочка робко вышла из рядов хора и стала впереди. В ту же минуту один из хулиганов покинул свое место в полутьме у дверей и подошел к девушке, стоявшей перед мистером Фрили. Они заслонили ему дочь. Он подвинулся влево, потом вправо, но хулиган