е; потом бросился в комнату матери, чтобы расспросить ее; но матери тоже не было! Портье, к которому он с отчаяния решил обратиться, сказал, к крайнему его изумлению, что несколько минут тому назад они ушли вместе. Эдгар терпеливо ждал. В простоте своей он не подозревал ничего дурного. Он был уверен, что они скоро вернутся, - ведь барону нужно получить ответ. Но часы проходили - и понемногу им овладевало беспокойство. Вообще с того дня, как этот чужой, обольстительный человек вторгся в его маленькую, беззаботную жизнь, мальчик все время нервничал, волновался, не знал покоя. В хрупком детском организме любое слишком сильное чувство оставляет глубокий след, как на мягком воске. Нервное дрожание век возобновилось, щеки опять побледнели. Эдгар ждал и ждал - сперва спокойно, потом в неистовом волнении, под конец едва удерживаясь от слез. Но он все еще ничего не подозревал. Слепо веря в своего чудесного друга, он предполагал, что произошло какое-нибудь недоразумение, и его мучил тайный страх, что он не так понял данное ему поручение. Но как странно ему показалось, что, когда они, наконец, вернулись, его мать и барон продолжали весело болтать и не выразили ни малейшего удивления. Как будто они совершенно не заметили его отсутствия. - Мы пошли тебе навстречу, Эди, и думали увидеть тебя по дороге, - сказал барон, даже не спрашивая об ответе, а когда мальчик, испугавшись, что они напрасно его искали, начал уверять, что он бежал прямым путем, и стал расспрашивать, по какой дороге они шли, мама оборвала разговор. - Будет, будет! Детям не полагается так много болтать. Эдгар покраснел от досады. Это была уже вторая попытка унизить его в глазах друга. Для чего она это делает? Зачем она так старается представить его ребенком, когда он твердо знает, что уже большой. Ясно, она завидует ему и хочет отнять у него друга. И это, наверное, она нарочно повела его другой дорогой. Но он не позволит, чтобы с ним так обращались, - он ей это докажет. Он сумеет постоять за себя. И Эдгар решил ни слова не говорить с ней сегодня за столом и обращаться только к другу. Но эта уловка не удалась. Случилось то, чего он меньше всего ожидал: никто не заметил, что он дуется. Да они и его самого как будто не замечали, а ведь еще вчера разговор вертелся только вокруг него; теперь они разговаривали между собой, шутили, смеялись, точно его и не было, точно он свалился под стол. Кровь бросилась ему в лицо, комок подступал к горлу, дышать стало трудно. С горечью думал он о своем бессилии. Значит, он должен спокойно сидеть и смотреть, как мать отнимает у него друга - единственного человека, которого он любит, - и ничего не может сделать против этого, кроме как молчать. Ему хотелось встать со стула и ударить кулаками по столу - хотя бы для того, чтобы напомнить им о себе. Но он сдержался, только положил нож и вилку и не дотронулся до еды. Однако и это долго оставалось незамеченным, и лишь когда подали последнее блюдо, мать обратила внимание, что он не ест, и спросила, не болен ли он. "Противно, - подумал он, - у нее только одна мысль, не болен ли я, все остальное ей безразлично". Он сухо ответил, что ему не хочется есть, и она этим удовлетворилась. Ничем, решительно ничем не мог он привлечь к себе внимание. Барон как будто совсем забыл о нем, по крайней мере он не сказал ему ни слова. Слезы жгли Эдгару глаза, и он даже прибегал к детской хитрости - закрывался салфеткой, чтобы никто не увидел, как эти унизительные ребячьи слезы текут по лицу, оставляя на губах соленый вкус. Наконец, обед кончился, и он вздохнул свободно. Во время обеда мать предложила совместную поездку в Мариа-Шутц. Услышав это, Эдгар закусил губу. Ни на минуту она не оставит его наедине с другом. Но как же он возненавидел ее, когда она сказала, вставая из-за стола" - Эдгар, ты забудешь все, что проходили в школе, ты бы посидел немного дома и позанимался. - Эдгар сжимал маленькие кулаки. Опять она унижает его перед другом, опять напоминает, что он еще ребенок, что он должен ходить в школу и что его только терпят среди взрослых. Но на этот раз ее намерение было слишком явно, - он даже не ответил и повернулся к ней спиной. - Ну вот, уж и обиделся, - проговорила она с улыбкой и обратилась к барону - Неужели так страшно посидеть часок над уроками? И тут - сердце мальчика словно застыло и оцепенело - барон, который называл себя его другом, барон, который смеялся над тем, что он слишком комнатный, сказал: - Позаниматься часок-другой не помешало бы. Что это - уговор? Неужели они правда в союзе против него? Глаза мальчика вспыхнули от гнева. - Папа запретил мне заниматься. Папа хочет, чтобы я здесь поправился, - бросил он, со всей гордостью своей болезнью, в отчаянии цепляясь за авторитет отца. Это прозвучало как угроза. И вот что удивительно - его слова в самом деле смутили обоих. Мать отвернулась и в волнении забарабанила пальцами по столу. Наступило неловкое молчание. - Как хочешь, Эди, - проговорил, наконец, барон, принужденно улыбаясь. - Мне экзаменов не сдавать, я давно провалился по всем предметам. Но Эдгар не улыбнулся шутке барона, а посмотрел на него таким испытующим пристальным взглядом, как будто хотел заглянуть ему в самую душу. Что случилось? Что-то изменилось в их отношениях, и мальчик не мог понять причины. Он отвел глаза. В его сердце торопливо и дробно стучал молоточек - первое подозрение. ЖГУЧАЯ ТАЙНА "Что с ними? - думал мальчик, сидя против них в быстро катившейся коляске. - Почему они со мной не такие, как раньше? Почему мама не смотрит мне в глаза? Почему он все шутит со мной и ломается? Они не разговаривают со мной, как вчера и позавчера. У них даже лица какие-то другие. У мамы такие красные губы - верно, она их накрасила. Этого я еще никогда не видел. А он все морщит лоб, как будто его обидели. Я им ничего не сделал, не сказал ни слова. Почему же они сердятся? Нет, не во мне дело, они сами не такие друг с другом, как раньше. Как будто они натворили что-то и боятся об этом говорить. Они не болтают, как вчера, не смеются, им будто стыдно, они что-то скрывают. У них есть какая-то тайна, которую они не хотят мне выдать. Я должен раскрыть эту тайну во что бы то ни стало. Я знаю - это, должно быть, то же самое, из-за чего взрослые всегда захлопывают двери передо мной, о чем пишут в книгах и поют в операх, когда женщины и мужчины протягивают друг к другу руки, обнимаются, а потом отталкивают друг друга. Должно быть, это вроде того, что было с моей француженкой, когда она поссорилась с папой и ей отказали. Все это, по-моему, одно и то же, только я не знаю, почему. Если бы узнать, узнать, наконец, эту тайну, завладеть ключом, который откроет все двери, перестать быть ребенком, от которого все прячут и скрывают, не давать больше себя обманывать! Теперь или никогда! Я вырву у них эту тайну, эту страшную тайну!" На лбу у него прорезалась морщинка. Худенький двенадцатилетний мальчик, застывший в глубоком раздумье, казался почти стариком; ни разу не взглянул он на расцвеченный яркими красками пейзаж, на горы, зеленеющие свежей хвоей сосновых лесов, на долины в еще робком сиянии запоздалой весны. Он видел только свою мать и барона, сидевших против него в коляске, он словно пытался своим горячим взором, как удочкой, выловить тайну из поблескивающих глубин их глаз. Ничто так не оттачивает ум, как мучительное подозрение, ничто с такой силой не поощряет работу незрелого разума, как след, теряющийся в потемках. Иногда только тоненькая дверь отделяет детей от мира, который мы называем реальным миром, и случайный порыв ветра может распахнуть ее перед ними. Эдгар вдруг почувствовал, что он еще никогда так близко не подходил к неведомому, к великой тайне; она была здесь, перед ним, пока еще не раскрытая, не разгаданная, но совсем, совсем близко от него. Это волновало его и сообщало ему необычную, торжественную серьезность. Ибо он безотчетно угадывал, что стоит на рубеже своего детства. Мать Эдгара и барон чувствовали это глухое сопротивление, не подозревая, что оно исходит от сидящего против них мальчика. Им было тесно и неловко втроем в коляске. Темные, горевшие беспокойным огнем глаза Эдгара стесняли их. Они почти не решались говорить, не решались смотреть друг на друга. К прежней легкой светской беседе путь был закрыт, они слишком втянулись в тон иносказаний, под которым скрывается тайный трепет нескромных вожделений. Разговор не завязывался; они то и дело умолкали, словно споткнувшись о препятствие, начинали снова и опять умолкали, подавленные упорным молчанием мальчика. Особенно тягостно было его мрачное молчание для матери. Она осторожно взглянула на него, увидела его плотно сжатые губы и впервые с испугом заметила, как он похож на своего отца в минуты раздражения или досады. Напоминание о муже было очень неприятно сейчас, когда она увлеклась любовной игрой. Бледный темноглазый мальчик с нахмуренным лбом и настороженным взглядом казался ей зловещим призраком, стражем ее совести, и оттого что он сидел так близко от нее в тесноте коляски, его присутствие вдвойне угнетало ее. Вдруг Эдгар поднял взгляд, и в то же мгновение и он, и она опустили глаза: впервые в жизни мать и сын почувствовали, что следят друг за другом. До сих пор они слепо доверяли друг другу, но теперь что-то изменилось, что-то встало между ними. Впервые в жизни они наблюдали друг друга со стороны, отделяли свою судьбу от судьбы другого - уже с затаенной ненавистью, столь новой для них, что они еще не смели сознаться себе в этом. Все трое облегченно вздохнули, когда коляска остановилась перед гостиницей. Прогулка не удалась. Это чувствовали все, но никто не решался высказать. Эдгар первый выпрыгнул из коляски. Его мать, под предлогом головной боли, поспешно поднялась к себе. Она очень устала, и ей хотелось побыть одной. Эдгар и барон остались внизу. Барон расплатился с кучером, посмотрел на часы и направился в вестибюль, не обращая внимания на мальчика. Стройный, изящный, он прошел мимо него своей легкой, упругой походкой, которая так пленяла Эдгара, что он еще вчера пытался подражать ей перед зеркалом. Он прошел мимо Эдгара, даже не взглянув на него. Очевидно, он забыл о мальчике, оставил его стоять возле коляски с лошадьми, как будто ему нет до него никакого дела. Когда Эдгар увидел, с каким равнодушием от него уходит тот, кого он, несмотря ни на что, все еще боготворил, отчаяние охватило его. Ушел, даже не задев его плащом, не сказав ни слова. За что? Он не чувствовал за собой никакой вины. Самообладание, стоившее ему такого труда, изменило ему; насильно поддерживаемое бремя собственного достоинства соскользнуло с его слабых плеч, и он опять стал ребенком - беспомощным, покорным, каким был еще вчера. Против своей воли, уступая внезапному непреодолимому порыву, он догнал барона, загородил ему дорогу к лестнице и весь дрожа сказал сдавленным голосом, едва удерживая слезы: - Что я вам сделал, что вы меня и знать не хотите? Почему вы со мной обращаетесь, как с чужим? И мама тоже. Почему вы всегда отсылаете меня? Разве я вам мешаю или я в чем-нибудь виноват? Барон смутился. В голосе мальчика было что-то, что его пристыдило, тронуло. Ему стало жаль простодушного мальчугана. - Эди, ты дурачок! Просто я сегодня не в духе. А ты хороший мальчик, и я тебя очень люблю. - Он крепко потрепал Эдгара за вихор, но отвернулся, чтобы не смотреть в полные слез молящие детские глаза. Комедия, которую он разыгрывал, начинала его тяготить. Ему стало совестно, что он с таким холодным расчетом возбудил к себе любовь этого ребенка, и больно было слушать его тоненький, вздрагивающий от затаенных рыданий голос. - Ступай наверх, Эди, а вечером мы опять будем дружить, вот увидишь, - сказал он примирительно. - И вы скажете маме, чтобы она не отсылала меня спать? Правда? - Скажу, Эди, скажу, - улыбнулся барон. - А теперь иди, мне нужно переодеться к обеду. Эдгар, успокоенный, поднялся к себе. Но скоро в его сердце опять застучал молоточек. Со вчерашнего дня он стал старше на несколько лет; неведомый гость - недоверие - уже прочно поселилось в его детском сердце. Он ждал. Ведь скоро все должно было решиться. За обедом они сидели втроем. Время подошло к девяти часам, но мать не посылала его спать. Это встревожило его. Почему она, вопреки обыкновению, как раз сегодня позволяет ему так долго оставаться внизу? Уж не сказал ли барон об их уговоре? Он уже горько раскаивался в том, что побежал за бароном и так доверчиво излил ему душу. В десять часов его мать вдруг поднялась и простилась с бароном. И странно видимо, и он не уди вился такому раннему уходу и не удерживал ее. Все громче стучал молоточек в груди мальчика. Наступил решительный момент. Он, как ни в чем не бывало, без возражений последовал за матерью. Но дойдя до двери, он вдруг поднял глаза. И в эту секунду он поймал улыбающийся взгляд матери, брошенный через его голову в сторону барона, - взгляд, изобличавший тайный сговор. Итак, барон предал его. Вот почему мать так рано уходит - они решили сегодня рассеять его подозрения, чтобы он не мешал им завтра. - Негодяй, - пробормотал он. - Что ты говоришь? - спросила мать. - Ничего, - процедил он сквозь зубы. И у него теперь есть своя тайна. Имя ей - ненависть, безграничная ненависть к ним обоим. МОЛЧАНИЕ Волнение Эдгара улеглось. Наконец, все прояснилось и стало на место. Итак - ненависть и открытая вражда. Теперь, когда он убедился, что он им в тягость, быть с ними сделалось для него изощренным, жестоким наслаждением. Он упивался мыслью, что мешает им, что может, наконец, сразиться с ними во всеоружии своей вражды. Первый вызов он бросил барону. Когда тот утром спустился вниз и, проходя мимо, ласково проговорил "Мое почтение, Эди", Эдгар, не глядя на него и не вставая с кресла, проворчал "Доброе утро", а на вопрос "Мама уже внизу?", не отрывая глаз от газеты, ответил "Не знаю". Барон опешил. Что с ним случилось? - С левой ноги встал, да, Эди? - Как всегда, шутка должна была спасти положение. Но Эдгар только презрительно бросил "Нет", и опять углубился в газету. - Глупый мальчишка, - пробормотал барон, пожал плечами и пошел дальше. Война была объявлена. С матерью Эдгар обошелся холодно и очень вежливо. Неловкая попытка послать его на теннисный корт потерпела неудачу. Горькая улыбка, приподымавшая уголки плотно сжатого рта, говорила о том, что обмануть его больше не удастся. - Лучше я пойду с вами гулять, мама, - сказал он с притворным дружелюбием и заглянул ей в глаза. Ответ явно не понравился ей. Она медлила и как будто искала чего-то. - Подожди меня здесь, - наконец, сказала она и пошла в столовую. Эдгар послушно остался ждать, но был настороже. Теперь в каждом слове своих врагов он усматривал злой умысел Быстро развившаяся подозрительность делала его необыкновенно догадливым. Так, вместо того, чтобы дожидаться в вестибюле, как ему было сказано, Эдгар предпочел занять наблюдательный пост на улице, откуда он мог следить не только за главным подъездом, но и за всеми остальными выходами. Инстинктивно он чуял обман. Но он не даст им ускользнуть. Он спрятался за штабелем дров - в точности так, как в рассказах об индейцах. Через полчаса - он даже засмеялся от удовольствия - мать его и в самом деле вышла из боковой двери с чудесными розами в руках в сопровождении предателя-барона. Оба казались очень веселыми. Радуются, что избавились от него и остались наедине со своей тайной? Болтая и смеясь, они направились к лесу. Пора было действовать. Невозмутимо, как будто он попал сюда случайно, Эдгар вышел из-за дров. Очень спокойно, очень медленно подходил он к ним, чтобы вдоволь насладиться их смущением. Увидев Эдгара, его мать и барон обменялись недоуменными взглядами. Не спеша, точно его участие в прогулке разумелось само собою, он подошел к ним, не спуская с них насмешливого взора. - А вот и ты, Эди, мы тебя искали, - проговорила мать. "Врет! Как ей не стыдно", - подумал мальчик. Но губы его не разомкнулись. Тайну ненависти он крепко держал за стиснутыми зубами. Все трое остановились в нерешительности. Каждый следил за двумя другими. - Ну, что ж, идем, - вздохнув, сказала мать Эдгара, с досады обрывая лепестки прекрасной розы. Легкое вздрагивание ноздрей выдавало ее гнев. Эдгар стоял, как будто это его не касалось, смотрел по сторонам, а когда они двинулись, приготовился идти за ними. Барон сделал еще одну попытку: - Сегодня теннисный турнир. Ты, наверно, никогда этого не видел? - Эдгар даже не ответил, только с презрением взглянул на него и сложил губы, как будто собираясь свистнуть. Пусть знает. Война шла в открытую. Невыносимой тяжестью давило обоих непрошенное присутствие мальчика. Так колодники ходят с конвойным, тайком сжимая кулаки. В сущности мальчик ничего дурного не делал, и все же с каждой минутой все труднее становилось выносить его подстерегающий взгляд, влажные от невыплаканных слез глаза, угрюмую раздражительность и упорное молчание. - Иди вперед! - вдруг сердито сказала мать, встревоженная его назойливым вниманием. - Не болтайся под ногами, это мне действует на нервы. - Эдгар послушался, но через каждые несколько шагов он оборачивался, останавливался, когда они отставали, и взгляд его кружил вокруг них, словно Мефистофель в образе пуделя, опутывая их огненной сетью ненависти, из которой - они это чувствовали - им не вырваться. Ожесточенное молчание словно кислотой разъедало их веселость, недоверчивый взгляд замораживал разговор. Барон уже не решался произнести ни одного льстивого слова, он со злобой чувствовал, что эта женщина ускользает от него, что с таким трудом разожженная в ней страсть остывает из-за страха перед этим надоедливым противным мальчишкой. Они снова и снова пытались завести разговор - и каждый раз он обрывался. Наконец, они отчаялись, и все трое молча шагали по дороге, прислушиваясь к шелесту деревьев и к собственным сердитым шагам. Мальчик задушил в них всякое желание разговаривать. Теперь все трое были охвачены раздражением и злобой. Эдгар, мстя за предательство, упивался их бессильным гневом и в то же время с нетерпением и ненавистью ждал, когда этот подавляемый гнев вырвется наружу. Насмешливо прищуренными глазами окидывал он сердитое лицо барона. Он замечал, что барон бранится сквозь зубы и едва удерживается, чтобы не обрушить на него поток ругательств, и с злорадством наблюдал за все усиливающейся яростью матери; оба они явно жаждали предлога наброситься на него, устранить его или обезвредить. Но он не подавал ни малейшего повода. Его ненависть, взлелеянная долгими часами, научила его расчету, и он не делал ошибок. - Давайте вернемся, - вдруг сказала его мать. Она чувствовала, что дольше не выдержит, что она должна что-то сделать - хотя бы закричать под этой пыткой. - Как жалко, - спокойно проговорил Эдгар, - здесь так хорошо. Оба они понимали, что мальчик издевается над ними. Но они не решились ничего сказать, так безукоризненно этот маленький тиран за два дня научился владеть собой. Ни один мускул на его лице не выдал злой иронии. Не проронив ни слова за весь длинный путь, они повернули обратно. Когда мать с сыном остались одни в ее комнате, она все еще не могла успокоиться. По тому, как сердито она бросила зонтик и перчатки, Эдгар сразу заметил, что она до крайности раздражена и только ищет, на чем сорвать гнев; но он добивался взрыва и нарочно не уходил, чтобы еще больше разозлить ее. Она прошлась взад и вперед по комнате, села, побарабанила пальцами по столу, потом опять вскочила. - Какой ты растрепанный, грязный. Постеснялся бы людей! Ведь ты уже не маленький! - Не возразив ни слова, мальчик подошел к зеркалу и причесался. Это молчание, это упрямое, холодное молчание с издевательской усмешкой на губах приводило ее в бешенство. Больше всего ей хотелось высечь его. - Иди в свою комнату! - вне себя крикнула она, не в силах больше выносить его присутствие. Эдгар улыбнулся и вышел. Как они оба дрожали теперь перед ним, как они, барон и его мать, боялись остаться с ним втроем, как страшились его цепкого, беспощадного взгляда! Чем хуже им приходилось, тем большее удовлетворение светилось в его глазах, тем откровенней становилась его радость. Эдгар мучил их, наслаждаясь их смятением, с почти бессознательной жестокостью ребенка. Барон еще сдерживал свой гнев, надеясь, что ему удастся перехитрить мальчика, и думал только о своей цели. Но мать Эдгара то и дело теряла самообладание. Для нее было облегчением прикрикнуть на него. - Не играй вилкой! - шипела она на него за столом. - Ты вести себя не умеешь, тебя нельзя сажать со взрослыми. - Эдгар только улыбался, слегка склонив голову набок. Он знал, что она делает это с отчаяния, и гордился тем, что они постоянно выдают себя. Его взгляд был теперь совершенно спокоен, как взгляд врача. Раньше он, наверное, говорил бы дерзости, чтобы досадить матери, но ненависть быстро научает многому. Теперь он только молчал, молчал и молчал, - пока она не начинала стонать под гнетом его молчания. Она больше не могла сдерживаться. Когда они вышли из-за стола и Эдгар все с той же упорной навязчивостью собрался следовать за ними, ее взорвало. Она забыла всякую осторожность и бросила ему в лицо всю правду. Не в силах больше терпеть его неотступное выслеживание, она встала на дыбы, как измученная мухами лошадь. - Что ты все бегаешь за мной, как трехлетний ребенок? Я не желаю, чтобы ты все время мозолил мне глаза. Детям не место среди взрослых. Запомни это! Займись один чем-нибудь хоть на час. Читай или делай, что хочешь. Оставь меня в покое! Ты мне надоел своим приставанием и капризами. Наконец-то он вырвал у нее признание! Эдгар улыбнулся, а барон и его мать казались смущенными. Она отвернулась и хотела уйти, злясь на себя, что не сумела скрыть от сына свою досаду. Но Эдгар невозмутимо ответил: - Папа не хочет, чтобы я оставался один. Папа взял с меня слово, что я буду все время с тобой. Он напирал на слово "папа", потому что уже раз заметил, что упоминание об отце действует на них угнетающе. Значит, и отец как-то замешан в этой тайне; по- видимому, папа имеет над ними какую-то тайную, непонятную власть, если они пугаются одного его имени. И на этот раз они опять ничего не ответили. Они сложили оружие. Мать пошла вперед, барон рядом с ней. Эдгар шел за ними, но не смиренно, как слуга, а сурово и строго, как неумолимый страж. Он звенел незримой цепью, которую они тщетно пытались разорвать. Ненависть закалила его детские силы; не посвященный в тайну, он был сильнее тех, кому она связывала руки. ЛЖЕЦЫ Но времени оставалось в обрез. Отпуск барона приходил к концу, и надо было торопиться. Они понимали, что сломить ожесточенное упорство мальчика невозможно, и решились на последнее, самое постыдное средство, чтобы хоть на час, на два избавиться от его деспотического надзора. - Сдай эти заказные письма на почту, - сказала мать Эдгару. Они стояли в вестибюле, барон у подъезда нанимал фиакр. Эдгар с недоверием взял письма; незадолго до того он заметил, что один из слуг что-то говорил матери. Уж не затевают ли они что-нибудь против него? Он медлил. - Где ты будешь меня ждать? - Здесь. - Наверное? - Да. - Только не уходи! Значит, ты будешь ждать меня здесь, в вестибюле, пока я не вернусь? В сознании своего превосходства он уже говорил с матерью повелительным тоном. Многое изменилось с позавчерашнего дня. Он отправился с письмами на почту. В дверях он столкнулся с бароном и в первый раз за последние два дня заговорил с ним: - Я только сдам эти два письма. Мама будет ждать меня. Пожалуйста, без меня не уходите. Барон быстро прошмыгнул мимо. - Да, да, мы подождем. Эдгар бегом побежал на почту. Ему пришлось ждать: какой-то господин, стоявший перед ним, задавал десятки скучных вопросов. Наконец, он исполнил поручение и, зажав квитанции в руке, помчался обратно. Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как барон и его мать отъезжали от гостиницы. Эдгар пришел в бешенство. Он чуть было не схватил камень, чтобы швырнуть им вслед. Улизнули-таки от него! И как подло, как низко они врали! Он уже знал со вчерашнего дня, что его мать лжет. Но что она могла с таким бесстыдством нарушить данное ею обещание, убило в нем последние остатки доверия к ней. Он перестал понимать жизнь с тех пор, как увидел, что слова, за которыми он до сих пор предполагал действительность, лопаются, точно мыльные пузыри. Но что это за страшная тайна, которая доводит взрослых до того, что они лгут ему, ребенку, и убегают, словно воры? В книгах, которые он читал, люди убивали и обманывали, чтобы добыть деньги, или могущество, или царство. А тут какая причина? Чего они хотят, почему они прячутся от него, что пытаются скрыть непрерывной ложью? Он ломал голову над этой загадкой, смутно чувствуя, что их тайна - ключ к замку его детства; овладеть им - значит стать взрослым, стать, наконец, мужчиной. Ах, только бы узнать ее! Но думать он не мог. Его душил гнев, что они ускользнули от него, и мысли путались, словно он был в бреду. Он побежал к лесу и там, в спасительном сумраке, где его никто не видел, дал волю слезам. - Лжецы, собаки, обманщики, подлецы! - Ему казалось, что, не выкрикни он эти слова, они задушат его. Гнев, нетерпение, досада, любопытство, беспомощность и обиды последних дней, подавляемые незрелой волей ребенка, возомнившего себя взрослым, вырвались наружу и излились слезами. Это были последние слезы его детства, в последний раз он плакал навзрыд, как плачут женщины, с наслаждением и страстью. Он выплакал в этот час неистового гнева и доверчивость, и любовь, и простодушное уважение - все свое детство. Мальчик, вернувшийся в гостиницу, был уже не тот, который плакал в лесу. Он не волновался и действовал обдуманно. Прежде всего он пошел к себе в комнату и тщательно вымыл лицо и глаза, не желая доставить им удовольствие видеть следы его слез. Затем он разработал план, как свести с ними счеты. Он ждал терпеливо, с полным спокойствием. В вестибюле было довольно людно, когда коляска с беглецами остановилась у подъезда. Несколько мужчин играли в шахматы, другие читали газеты, дамы болтали. Тут же, не шевелясь, сидел бледный мальчик с вздрагивающими веками. Когда его мать и барон вошли и, несколько смущенные тем, что сразу наткнулись на него, уже собрались пробормотать приготовленную отговорку, он спокойно пошел им навстречу и сказал вызывающим тоном: - Господин барон, мне надо кое-что сказать вам. Барон явно растерялся. Он чувствовал себя в чем-то изобличенным. - Хорошо, хорошо... после, подожди. Но Эдгар, повысив голос, сказал внятно и отчетливо, так, чтобы все кругом могли расслышать: - Я хочу поговорить с вами сейчас. Вы поступили подло. Вы мне солгали. Вы знали, что мама ждет меня, и вы... - Эдгар! - крикнула его мать, заметив, что все взоры обращены на нее, и бросилась к сыну. Но мальчик, видя, что мать хочет заглушить его слова, вдруг пронзительно прокричал: - Я повторяю вам еще раз: вы нагло солгали, и это низко, это подло! Барон побледнел. Все смотрели на них, кое-кто засмеялся. Мать схватила дрожавшего от волнения мальчика за руку: - Сейчас же иди к себе, или я поколочу тебя здесь, при всех! - прохрипела она. Но Эдгар уже успокоился. Он жалел о своей вспышке и был недоволен собой: он хотел говорить с бароном спокойно, но гнев оказался сильнее его воли. Не торопясь, он направился к лестнице. - Простите, барон, его дерзкую выходку. Вы ведь знаете, какой он нервный, - пробормотала его мать, смущенная насмешливыми взглядами присутствующих. Больше всего на свете она боялась скандала и сейчас думала только о том, как бы соблюсти приличия. Вместо того, чтобы сразу уйти, она подошла к портье, спросила, нет ли писем и еще о каких-то пустяках и только после этого, шурша платьем, поднялась наверх, как будто ничего не случилось. Но за ее спиной слышался шепот и сдержанный смех. На лестнице она замедлила шаги. Она всегда терялась в серьезные моменты и в глубине души боялась предстоящего объяснения. Вины своей она отрицать не могла, и, кроме того, ее пугал взгляд мальчика - этот новый, чужой, такой странный взгляд, перед которым она чувствовала себя бессильной. Из страха она решила действовать лаской, ибо знала, что в случае борьбы озлобленный мальчик оказался бы победителем. Она тихо открыла дверь. Эдгар сидел спокойный и невозмутимый. В глазах, обращенных на нее, не было страха, не было даже любопытства. Он казался очень уверенным в себе. - Эдгар, - начала она матерински нежно, - что тебе пришло в голову? Мне стыдно за тебя. Как можно быть таким невоспитанным! Ты еще мальчик и так разговариваешь со взрослыми! Ты должен сейчас же извиниться перед бароном. Эдгар смотрел в окно. Его "нет" было как будто обращено к деревьям. Его самоуверенность поразила ее. - Эдгар, что с тобой? Отчего ты так переменился? Я просто не узнаю тебя. Ты был всегда умным, послушным мальчиком, с тобой всегда можно было договориться. И вдруг ты ведешь себя так, будто бес в тебя вселился. Что ты имеешь против барона? Ты ведь очень любил его. Он был всегда так мил с тобой. - Да, потому что он хотел познакомиться с тобой. Она смутилась. - Вздор! Что ты выдумываешь? Откуда у тебя такие глупые мысли? Мальчик вспыхнул: - Он лгун, он фальшивый человек. Во всем, что он делает, только подлый расчет. Он хотел с тобой познакомиться, потому он подружился со мной и обещал мне собаку. Не знаю, что он обещал тебе и почему он с тобой дружит, но и от тебя он чего-то хочет. Верно, верно, мама. А то он бы не был так вежлив и любезен. Он плохой человек. Он врет. Посмотри на него хорошенько. Какой лживый у него взгляд! Ненавижу его, он лгун, он негодяй... - Эдгар, можно ли так говорить! - Она смешалась и не знала, что ответить. Совесть ей подсказывала, что мальчик прав. - Да, он негодяй, в этом я уверен. Разве ты сама не видишь? Почему он боится меня? Почему прячется от меня? Потому что знает, что я вижу его насквозь, что я раскусил его, негодяя! - Как можно так говорить, как можно так говорить! - Мысль ее не работала, бескровные губы машинально повторяли одни и те же слова. Ей вдруг стало нестерпимо страшно, и она не знала, кого она боится - барона или мальчика. Эдгар понял, что его предостережение подействовало на мать. И ему захотелось переманить ее на свою сторону, приобрести союзника в этой вражде, в этой ненависти к барону. Он подошел к матери, приласкался к ней и заговорил дрожащим от волнения голосом: - Мама, ты же сама, наверно, заметила, что он задумал что-то нехорошее. Из-за него ты стала совсем другая. Это ты переменилась, а не я. Он хочет быть вдвоем с тобой и сделал так, что ты на меня сердишься. Вот увидишь, он обманет тебя. Я не знаю, что он тебе обещал. Я знаю только, что он не сдержит слова. Остерегайся его! Кто раз обманул, опять обманет. Он злой человек, ему нельзя доверять. Этот голос, жалобный, почти плачущий, исходил, казалось, из ее сердца. Со вчерашнего дня она испытывала какое-то тягостное чувство, говорившее ей то же самое - все настойчивей и настойчивей. Но ей было стыдно получить урок от собственного сына, и, как это часто бывает, чтобы скрыть свое волнение и замешательство, она проявила излишнюю резкость. - Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Дети не должны вмешиваться в такие дела. Ты должен вести себя прилично. Вот и все. Лицо Эдгара снова приняло ледяное выражение. - Как хочешь, - сказал он сухо, - я предостерег тебя. - Значит, ты не извинишься? - Нет. Они непримиримо стояли друг против друга. Мать поняла, что решается вопрос об ее авторитете. - В таком случае ты будешь обедать здесь. Один. И ты не сядешь с нами за стол, пока не извинишься. Я тебя выучу, как надо вести себя. Ты не выйдешь из комнаты, пока я не позволю. Понял? Эдгар улыбнулся. Эта коварная улыбка как будто уже приросла к его губам. В душе он сердился на себя. Как глупо, что он опять дал волю своим чувствам и захотел предостеречь эту лгунью! Мать вышла из комнаты, не оглянувшись на него. Она боялась этих колючих глаз. Ей было тяжело с сыном с тех пор, как она заметила, что взгляд у него зоркий, и еще потому, что он говорил ей именно то, чего она не желала слышать, не желала знать. Страшно было видеть, как ее внутренний голос, голос совести, отделившись от нее, в образе ребенка, ее собственного ребенка, не дает ей покоя, предостерегает ее, издевается над ней. До сих пор этот ребенок был придатком к ее жизни, украшением, игрушкой, чем-то милым и близким, иногда, быть может, обузой, но все же жизнь его протекала в одном русле и в лад с ее жизнью. Сегодня впервые он восстал против нее и отказался подчиниться ее воле. Что-то похожее на ненависть примешивалось теперь к мысли о ребенке. И все же, когда она, слегка утомленная, спускалась с лестницы, детский голос настойчиво звучал в ее душе. "Остерегайся его!" Этих слов нельзя было заглушить. Но вот перед ней блеснуло зеркало: она испытующе посмотрела в него, потом стала вглядываться - все пристальней, все упорней, - пока в нем не отразились чуть улыбающиеся губы, округленные, словно готовые произнести опасное слово. Внутренний голос не умолкал, но она передернула плечами, как будто стряхивая с себя незримый груз сомнений, бросила в зеркало довольный взгляд и, подобрав платье, спустилась вниз с решительным видом игрока, со звоном кидающего на стол последний золотой. СЛЕДЫ В ЛУННОМ СВЕТЕ Кельнер, принесший обед арестованному в своей комнате Эдгару, запер дверь. Замок щелкнул за ним. Мальчик вскочил в бешенстве: это было сделано, конечно, по распоряжению матери; его заперли в клетке, как дикого зверя. Мрачные мысли овладели им. "Что они делают, пока я сижу здесь взаперти? О чем они сговариваются? Вдруг сейчас происходит то таинственное дело, а я упущу его. Что это за тайна, которая чудится мне всегда и повсюду, когда я среди взрослых, почему они запираются от меня по ночам, почему говорят шепотом, если я случайно вхожу в комнату? Вот уже несколько дней она так близка от меня, сама дается в руки, а я все-таки не могу схватить ее! Чего только я не делал, чтобы раскрыть эту тайну! Я стащил книги у папы из письменного стола, я читал про все эти удивительные вещи, но ничего не понял. Должно быть, есть какая-то печать, которую надо сорвать, чтобы понять все это, - может быть, во мне самом, может быть, в других. Я спрашивал горничную, просил ее объяснить мне эти места в книгах, но она только посмеялась надо мной. Как ужасно быть ребенком, полным любопытства, и не сметь никого спросить, быть смешным в глазах взрослых, казаться глупым и ненужным. Но я узнаю, я чувствую - скоро я буду знать все. Часть этой тайны уже в моих руках, и я не успокоюсь, пока не буду знать всего". Он прислушался, не идет ли кто-нибудь. Легкий ветерок раскачивал ветви деревьев за окном, дробя зеркало лунного света на сотни зыбких осколков. "Ничего хорошего не может быть у них на уме, иначе они не стали бы так подло лгать, чтобы отделаться от меня. Наверное, они теперь смеются надо мной, проклятые, но последним буду смеяться я. Как глупо, что я позволил запереть себя здесь, дал им свободу хоть на секунду, вместо того, чтобы прилипнуть к ним и следить за каждым их движением! Я знаю, взрослые вообще очень неосторожны, и они тоже выдадут себя. Они всегда думают, что дети еще совсем маленькие и вечером крепко спят. Они забывают, что можно притвориться спящим и подслушивать, что можно представиться глупым, а быть очень умным. Недавно, когда у тети родился ребенок, они это знали наперед, а при мне прикинулись, что очень удивлены. Но я тоже знал, потому что давно слышал их разговор, вечером, когда они думали, что я сплю. И на этот раз я опять поймаю их, подлецов. Если бы только я мог подглядеть за ними в щелку, понаблюдать за ними сейчас, пока они чувствуют себя в безопасности! Не позвонить ли мне? Придет горничная, откроет дверь и спросит, что мне нужно. Или поднять шум, бить посуду - тогда тоже откроют. И в ту же минуту я бы мог выскочить и подкараулить их. Нет, так я не хочу. Пусть никто не видит, как подло они со мной обращаются. Я слишком горд для этого. Завтра я им отплачу". Внизу раздался женский смех. Эдгар вздрогнул: уж не его ли это мать? Как же ей не смеяться, не глумиться над ним, беспомощным, маленьким ребенком, которого запирают на ключ, когда он мешает, кидают в угол, как узел мокрого платья. Он осторожно выглянул в окно. Нет, это не она, - это чужие веселые девушки поддразнивают парня. Тут он заметил, как невысоко от земли его окно. И сейчас же сама собой явилась мысль выпрыгнуть, застать их врасплох, выследить их. Он весь дрожал от радости. Ему казалось, что великая, захватывающая тайна уже у него в руках. "Скорей, скорей!" Бояться нечего. Никого нет под окном. Он прыгнул, раздался легкий хруст гравия, которого никто не услыхал. Подкрадываться, подслушивать - за последние два дня стало для него блаженством. И сейчас он испытывал наслаждение, смешанное со страхом, когда, крадучись, неслышными шагами, обходил гостиницу кругом, тщательно избегая полосы света, падающего из окон. Прежде всего, осторожно прижав лицо к стеклу, он заглянул в столовую. За их столом не было никого. Он продолжал поиски, переходя от окна к окну. Войти в гостиницу он не решался, из опасения столкнуться с ними в коридоре. Нигде их не было видно. Он уже начал отчаиваться, как вдруг из дверей протянулись две тени; он отскочил и спрятался в темноте: из гостиницы вышла его мать со своим неизменным спутником. Значит, он пришел как раз вовремя! О чем они говорят? Он не мог расслышать. Они говорили тихо, и ветер слишком громко шелестел в деревьях. Но вот совершенно отчетливо до него донесся голос матери. Она смеялась, - такого смеха у нее он не слыхал: слишком резкий, точно от щекотки, нервный, он удивил и напугал его. Но она смеется, значит нет ничего необыкновенного, ничего страшного в том, что от него скрывают. Эдгар был несколько разочарован. Но почему они ушли из гостиницы? Куда они идут теперь, вдвоем, среди ночи? Там, вверху, ветры, должно быть, носятся на гигантских крыльях, потому что небо, только что чистое, залитое луной, потемнело. Черные покрывала, наброшенные невидимыми руками, окутывали временами луну, и мрак становился столь непроницаемым, что не видно было дороги, пока она снова не озарялась лунным сиянием. Серебристый свет изливался вокруг. Таинственна была эта игра света и тени и увлекательна, как игра женщины, то открывающей, то прячущей наготу. В ту минуту, когда ландшафт сбросил с себя покровы, Эдгар увидел два удаляющихся силуэта, вернее один силуэт - они так тесно прижимались друг к другу, словно обоих охватил тайный страх. Но куда же они идут? Сосны стонали, какое-то смятение царило в лесу, как будто по нему проносилась бешеная охота. "Я пойду за ними, - подумал Эдгар, - они не услышат моих шагов за шумом ветра и леса". И, пока они шли внизу по широкой, светлой дороге, он неслышно пробирался над ними в чаще, от дерева к дереву, от тени к тени. Он следовал за ними упорно и неумолимо, благословляя ветер за то, что он заглушал его шаги, и проклиная его за то, что он уносил слова, которыми обменивались те двое. Только бы один раз услышать их разговор, и он, конечно, узнал бы тайну. А они шли по дороге, ничего не подозревая. Им было хорошо вдвоем в этом просторе бурной ночи, и они беззаботно отдавались поглощавшему их волнению. Ничто не подсказывало им, что над ними во мраке леса кто-то следит за каждым их шагом и два глаза прикованы к ним со всей силой ненависти и любопытства. Вдруг они остановились. Остановился и Эдгар, плотно прижавшись к стволу. Им овладел панический страх. Что, если они повернут обратно и раньше него придут в гостиницу, если он не успеет скрыться в свою комнату и мать найдет ее пустой? Тогда все погибло. Они узнают, что он за ними следил, и уже не останется никакой надежды вырвать у них тайну. Но они медлили, по-видимому о чем-то споря. К счастью, показалась луна, и ему все было видно. Барон указывал на темную узкую тропинку, ведущую в долину, где лунный свет не разливался, как здесь, на дороге, широким потоком, а лишь каплями и редкими лучами пробивался сквозь чащу. "Зачем ему туда?" - изумился Эдгар. Его мать, как видно, отказывалась, а он уговаривал ее. Эдгар понял по его жестам, что он очень настаивает. Мальчик испугался. Чего он хочет от его матери? Зачем этот негодяй заманивает ее в темный лес? Из книг, которые заменяли ему действительность, ему вспомнились картины убийств, похищений, тайных злодеяний. Он, наверное, хочет ее убить и для этого, избавившись от него, завлек ее сюда одну. Звать на помощь? Убийца! Крик уже был готов вырваться из горла, но губы пересохли, и он не мог издать ни звука. Он трясся от страха, колени подгибались; он судорожно искал опоры, и тут под его руками хрустнула ветка. Они вздрогнули и, обернувшись, испуганно уставились в темноту. Эдгар стоял молча, не дыша; маленькая фигурка глубоко ушла в тень дерева. Все опять застыло в мертвой тишине, но они казались встревоженными. "Вернемся", - услыхал он голос матери, в нем звучал испуг. Барон, очевидно, сам обеспокоенный, согласился. Они пошли обратно медленным шагом, тесно прижавшись друг к другу. Их замешатель