я за тем, как он медленно взял правой рукой бокал и поднес его к носу. Ему было лет пятьдесят, и лицо у него было не очень-то приятное. В глаза бросался прежде всего рот -- у него были полные, мокрые губы профессионального гурмана, притом нижняя губа отвисла посередине -- подвижная, всегда приоткрытая губа дегустатора, готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая влажная замочная скважина. Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа ока­зался в бокале и задвигался над поверхностью вина, де­ликатно шмыгая. Чтобы получить представление о буке­те, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза он закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова, шея и грудь, будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины, воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посланные фыркающим носом. Майк, как я заметил, сидел разваляюсь на стуле, всем споим видом выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шеве­лясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой, на лице ее застыло выражение недовольст­ва. Луиза немного передвинула стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила с того глаз. Процесс нюханья продолжался по меньшей мере ми­нуту; затем, не открывая глаз, и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил едва ли не половину его содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой струйкой побежать по гор­лу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, при­нялся перекатывать вино под языком и жевать его, пря­мо жевать зубами, будто это был хлеб. Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он его исполнил хорошо. -- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком. -- Хм... да. Очень любопытное вин­цо -- мягкое и благородное, я бы сказал -- почти женст­венное. Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она капельками вылетала прямо на стол. -- Теперь пойдем методом исключения, -- сказал он. -- Простите, что я <)уду двигаться медленно, но слиш­ком многое поставлено на карту. Обычно я высказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь впе­ред и приземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сей раз, на сей раз я должен двигаться медленно, не так ли? -- Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые, влажные губы, Майк не улыбался ему в ответ. -- Итак, прежде всего, из какого района Бордо это ви­но? Это нетрудно угадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Это явно Медок. В этом сомнения нет. Теперь -- из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудно определить методом исключения. Мар­го? Вряд ли это Марго. У него нет сильного букета Мар­го. Пойяк? Вряд ли это и Пойяк. Оно слишком нежное, чересчур благородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти навязчивый, вкус. И потом, по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким сухим энергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого района. Нет, нет. Это... "это вино очень неж­ное, на первый вкус сдержанное и скромное, поначалу кажущееся застенчивым, но потом становящееся весьма грациозным. Быть может, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное, дразнящее лишь малость, лишь са­мую малость танином. Потом во рту остается привкус чего-то восхитительного -- женственно утешительного, чего-то божественно щедрого, что можно связать лишь с винами общины Сент-Жюльен. Нет никакого сомнения в тем, что это вино из Сент-Жюльена. Он откинулся на стуле, оторвал руки от стола и со­единил кончики пальцев. Он делался до смешного напы­щенным, но мне показалось, что отчасти он делал это преднамеренно, просто чтобы потешиться над хозяином. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду, что он - будет делать дальше. Луиза закуривала сигарету. Пратт услышал, как чиркнула спичка, и, обернувшись к ней, неожиданно рассердился не на шутку. -- Прошу вас! -- сказал он. -- Прошу вас, не делайте этого! Курить за столом -- отвратительная привычка! Она посмотрела на него, держа в руке горящую спичку, с минуту не сводила с его лица своих больших глаз, потом медленно, с презрением отвела взор. Накло­нив голову, она задула спичку, однако продолжала держать незажженную сигарету. -- Простите, дорогая, -- сказал Пратт, -- но я просто терпеть не могу, когда курят за столом. Больше она на него не смотрела. -- Так на чем это мы остановились? -- спросил он. -- Ах да. Это вино из Бордо, из общины Сент-Жюльен, из района Медок. Пока все идет хорошо. Однако теперь нас ожидает самое трудное -- нужно назвать сам виноград­ник. Ибо в Сент-Жюльене много виноградников, и, как наш хозяин справедливо заметил ранее, нет большой разницы между вином одного виноградника и вином другого. Однако посмотрим. Он снова помолчал, прикрыв глаза. -- Я пытаюсь определить, возраст виноградника, -- сказал он. -- Если я смогу это сделать, то это будет пол­дела. Так, дайте-ка подумать. Вино явно не первого урожая, даже не второго. Оно не из самых лучших. Ему недостает качества, этой -- как это называется -- лучисто­сти, энергии. Но вот третий урожаи -- это очень может быть. И все же я сомневаюсь в этом. Нам известно, что год сбора был одним из лучших -- наш хозяин так ска­зал, -- и это, пожалуй, немного льстит вину. Мне следу­ет быть осторожным. Тут мне следует быть очень осто­рожным. Он взял бокал и отпил еще небольшой глоток. -- Да, -- сказал он, облизывая губы, -- я был прав. Это вино четвертого урожая. Теперь я уверен в этом. Год -- один из очень хороших, даже один из лучших. И именно поэтому оно на какой-то момент показалось на вкус вином третьего, даже второго урожая. Отлично! Это уже хорошо! Теперь мы близки к разгадке. Сколько и Сент-Жюльене есть виноградников этого возраста? Он снова замолчал, поднял бокал и прижал его края к свисающей подвижной нижней губе. И тут я увидел, как выскочил язык, розовый и узкий, и кончик его по­грузился в вино и медленно потянулся назад -- отврати­тельное зрелище! Когда он поставил бокал, глаза его оставались закрытыми, лицо сосредоточенным, шевели­лись только губы, скользящие одна о другую, точно мок­рые губки. -- И опять то же самое! -- воскликнул он. -- На вкус где-то в середине ощущается танин, и на какое-то мгно­вение возникает впечатление, будто на языке появляется что-то вяжущее. Да-да, конечно! Теперь я понял! Это ви­но из одного из небольших виноградников вокруг Бейшвеля. Теперь я вспомнил. Район Бейшвель, река и не­большая бухточка, которая засорилась настолько, что су­да, перевозившие вино, не могут ею больше пользовать­ся. Бейшвель... Может ли все-таки это быть Бейшвель? Нет, наверно, не так. Не совсем так. Но где-то близко от него. Шато Тамбо? Может, это Талбо? Да, пожалуй. Погодите минутку. Он снова отпил вина, и краешком глаза я видел, как Майк Скофилд наклонялся все ниже и ниже над сто­лом, рот его приоткрылся, и он не сводил своих малень­ких глаз с Ричарда Пратта. -- Нет, я был не прав. Это не Талбо. Талбо напоми­нает о себе сразу же. Если это вино урожая тысяча де­вятьсот тридцать четвертого года, а я думаю, что так оно и есть, тогда это не может быть Талбо. Так-так. Дайте-ка подумать. Это не Бейшвель и не Талбо, и все же оно так близко и к тому и г другому, что виноградник, должно быть, расположен где-то между ними. Что же это может быть? Он колебался, и мы смотрели на него, не сводя глаз с его лица. Даже жена Майка теперь смотрела на него. Я слышал, как служанка поставила блюдо с овощами яз буфет за моей спиной, и сделала это едва слышно, что­бы не нарушить тишину. -- Ага! -- воскликнул он. -- Понял! Да, понял! Он в последний раз отпил вина. Затем, все еще дер­жа бокал около рта, повернулся к Майку, улыбнулся не­торопливой шелковистой улыбкой и сказал: -- Знаете, что это за вино? Оно из маленькой дере­вушки Бранэр-Дюкрю. Майк сидел не шевелясь. -- Что же касается года, то год тысяча девятьсот тридцать четвертый. Мы все посмотрели на Майка, ожидая, когда он по­вернет бутылку и покажет нам этикетку. -- Это ваш окончательный ответ? -- спросил Майк. -- Да, думаю, что так. -- Так да или нет? -- Да. -- Как, вы сказали, оно называется? -- Шато Бранэр-Дюкрю. Замечательный маленький виноградник. Прекрасная старинная деревушка. Очень хорошо ее знаю. Не могу понять, - почему я сразу не до­гадался. -- Ну же, папа, -- сказала девушка. -- Поверни бу­тылку, и посмотрим, что там на самом деле. Я хочу по­лучить свои два дома. -- Минутку, -- сказал Майк. -- Одну минутку. -- Он был совершенно озадачен и сидел не двигаясь, с поблед­невшим лицом, будто силы покинули его. -- Майк! -- резко крикнула его жена, сидевшая за другим концом стола. -- В чем дело? -- Прошу тебя, Маргарет, не вмешивайся. Ричард Пратт, улыбаясь, глядел на Майка, и глаза его сверкали. Майк ни на кого не смотрел. -- Папа! -- в ужасе закричала девушка. -- Папа, он ведь не отгадал, правда? -- Не волнуйся, моя девочка, -- сказал Майк. -- Не. нужно волноваться. - Думаю, скорее для того, чтобы отвязаться от своих близких, Майк повернулся к Ричарду Пратту и сказал: -- Послушайте, Ричард. Мне кажется, нам лучше выйти в соседнюю комнату и кое о чем поговорить. -- Мне не о чем говорить, -- сказал Пратт. -- Все, что я хочу, -- это увидеть этикетку на той бутылке. Он знал, что выиграл пари, и сидел с надменным ви­дом победителя, и я понял, что он готов был на все, если его победу попытаются оспорить. -- Чего же вы ждете? -- спросил он у Майка. -- Да­вайте же, поверните бутылку. И тогда произошло вот что: служанка в аккуратном черном платье и белом переднике подошла к Ричарду Пратту, держа что-то в руках. -- Мне кажется, это ваши, сэр, -- сказала она. Пратт обернулся, увидел очки в тонкой роговой оп­раве, которые она ему протягивала, и поколебался с ми­нуту. - Правда? Может, и так, я не знаю. -- Да, сэр, это ваши. Служанка была пожилой женщиной, ближе к семи­десяти, чем к шестидесяти, -- верный хранитель домаш­него очага в продолжение многих лет. Она положила оч­ки па стол перед Праттом. Не поблагодарив ее, Пратт взял их и опустил в на­грудный карман, за носовой платок. Однако служанка не уходила. Она продолжала сто­ять рядом с Ричардом Праттом, за его спиной, и в пове­дении этой маленькой женщины, стоявшей не шевелясь, было нечто столь необычное, что не знаю, как других, а меня вдруг охватило беспокойство. Ее морщинистое посеревшее лицо приняло холодное и решительное вы­ражение, губы были плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а руки крепко стиснуты. Смешная шапочка и белый передник придавали ей сходство с какой-то кро­шечной, взъерошенной, белогрудой птичкой. -- Вы позабыли их в кабинете мистера Скофилда, -- сказала она. В голосе ее прозвучала неестественная, преднамеренная учтивость. -- На зеленом бюро в его ка­бинете, сэр, когда вы туда заходили перед обедом. Прошло несколько мгновений, прежде чем мы смогли постичь смысл сказанного ею, и в наступившей тишине слышно было, как Майк медленно поднимается со сту­ла. В лицо ему бросилась краска, глаза широко раскры­лись, рот искривился, а вокруг носа начало расплывать­ся угрожающее белое пятно. -- Майк! -- проговорила его жена. -- Успокойся, Майк, дорогой. Успокойся! Роалд Дал. Шея Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Когда лет восемь назад умер старый сэр Уильям Тэртон в его сын Бэзил унаследовал "Тэртон пресс" (а заодно и титул), помню, по всей Флит-стрит принялись заключать пари насчет того, скоро ли найдется какая-нибудь очаровательная молодая особа, которая сумеет убедить молодого господина в том, что именно она должна присматривать за ним. То есть за ним и его день­гами. В то время новоиспеченному сэру Бэзилу Тэртону бы­ло, пожалуй, лет сорок; он был холостяком, нрава мягко­го и скромного и до той поры не обнаруживал интереса ни к чему, кроме своей коллекции современных картин и скульптур. Женщины его не волновали, скандалы и сплет­ни не затрагивали его имя. Но как только он стал вла­стелином весьма обширной газетно-журнальной империи, у него появилась надобность в том, чтобы выбраться из тиши загородного дома своего отца и объявиться в Лон­доне. Естественно, тотчас же стали собираться хищники, и, полагаю, что не только Флит-стрит, но, весьма вероятно, и весь город принялся с напряженным вниманием сле­дить за тем, как они берут в кольцо добычу. Подбира­лись они, разумеется, медленно, осмотрительно и очень медленно, и поэтому лучше будет сказать, что это были не простые хищники, а группа проворных крабов, пыта­ющихся вцепиться в кусок мяса, оказавшийся под водой. Между тем, ко всеобщему удивлению, молодой гос­подин оказался на редкость увертливым, и охота растя­нулась на всю весну и захватила начало лета нынешне­го года. Я не был знаком с сэром Бэзилом лично и не имел причин чувствовать по отношению к нему друже­скую приязнь, но не мог не встать на сторону предста­вителя пола, к которому сам принадлежу, и не раз ло­вил себя на том, что бурно радовался, когда ему удава­лось сорваться с крючка. И вот где-то примерно в начале августа, видимо, по условному знаку какой-то пожелавшей остаться неизве­стной женщины, барышни объявили что-то вроде пере­мирия и отправились за границу, где набирались сил, пе­регруппировывались и строили свежие планы на зимнюю охоту. Это явилось ошибкой, потому как именно в это время ослепительное создание по имени Наталия, о ко­тором дотоле никто и не слыхивал, неожиданно явилось из Европы, крепко взяло сэра Бэзила за руку и отвело его, пребывавшего в полубессознательном состоянии, в Кекстон-холл, в регистратуру, где и свершилось бракосо­четание, прежде чем кто-либо, а менее всего жених, со­образил, что к чему. Нетрудно представить себе, в какое негодование при-­шли лондонские дамы, и естественно, что они принялись распространять в большом количестве разные пикант­ные сплетни насчет новой леди Тэртон ("Эта подлая браконьерша", -- называли они ее). Но не будем на этом задерживать внимание. По существу, для целей настоя­щего рассказа можем пропустить шесть последующих лет и в результате подходим к нынешнему времени, к тому случившемуся неделю назад, день в день, событию, когда я имел удовольствие впервые познакомиться с ее светлостью. Теперь она, как вы, должно быть, уже до­гадались, не только заправляла всей "Тэртон пресс", но и, как следствие, являла собою значительную политиче­скую силу в стране. Я отдаю себе отчет в том, что жен­щины проделывали подобное и прежде, но что делает этот случай исключительным, так это то обстоятельство, что она иностранка и никто толком так и не знал, отку­да она приехала -- из Югославии, Болгарии или России. Итак, в прошлый четверг я отправился на небольшую вечеринку к одному лондонскому приятелю. Когда мы стояли в гостиной, дожидаясь приглашения к столу, по­тягивали отличное мартини и беседовали об атомной бомбе и мистере Биване[1], в комнату заглянула служан­ка, чтобы объявить о приходе последнего гостя. -- Леди Тэртон, -- произнесла она. Разговора никто не прервал: мы были слишком хо­рошо воспитаны для этого. Никто и головы не повернул. В ожидании ее появления мы лишь скосили глаза в сто­рону двери. Она вошла быстрой походкой -- высокая, стройная женщина в красно-золотистом платье с блестками; улы­баясь, она протянула руку хозяйке, и, клянусь, должен сказать, это была красавица. -- Милдред, добрый вечер! -- Моя дорогая леди Тэртон! Как я рада! Мне кажется, в эту минуту мы все-таки умолкли и, повернувшись, уставились на нее и принялись покорно ждать, когда нас ей представят, точно она была королевой или знаменитой кинозвездой. Однако выглядела она лучше той или другой. У нее были черные волосы, а к вин -- одно из тех бледных, овальных, невинных лиц, ко­торые писали фламандские художники в пятнадцатом ве­ке, почти как у мадонны Мемлинга или Ван Эйка[2]. По крайней мере, таково было первое впечатление. Позднее, когда пришел мой черед пожать ей руку, я рассмотрел ее поближе и увидел, что, кроме очертания и цвета лица, она была отнюдь не мадонна -- пожалуй, ей было слиш­ком далеко до нее. Ноздри, к примеру, были весьма странные, несколько более открытые, чем обычно, более широкие, чем мне когда-либо приходилось видеть, и к тому же чрезмерно выгнутые. Это придавало всему носу какой-то фыркаю­щий вид, и что-то в нем было от дикого животного, скажем мустанга. А глаза, когда я увидел их вблизи, были не такими широкими и круглыми, какими их делали художники, рисовавшие мадонну, но узкие и полузакрытые, полуулы­бающиеся, полусердитые и чуть-чуть вульгарные, что так или иначе сообщало ее лицу утонченно-рассеянное выра­жение. Что еще примечательнее, они не глядели прямо на вас. Они как-то медленно откуда-то выкатывались, от­чего мне становилось не по себе. Я пытался разглядеть, какого они цвета; мне показалось -- бледно-серые, но я в этом не могу быть уверен. Затем ее повели через всю комнату, чтобы познако­мить с другими гостями. Я стоял и наблюдал за ней. Очевидно было: она понимала, что пользуется успехом, и чувствовала, что эти лондонцы раболепствуют перед ней. "Посмотрите на меня, -- словно говорила она, -- я при­ехала сюда всего лишь несколько лет назад, однако я уже богаче любого из вас, да и власти у меня побольше". В походке ее было нечто величественное и надменное. Спустя несколько минут нас пригласили к столу, и, к своему удивлению, я обнаружил, что сижу по правую руку от ее светлости. Я предположил, что наша хозяйка выказала таким образом любезность по отношению ко мне, полагая, что я смогу найти какой-нибудь материал для колонки светской хроники, которую я каждый день пишу для вечерней газеты. Я уселся, намереваясь с ин­тересом провести время. Однако знаменитая леди не об­ращала на меня ни малейшего внимания; она все время разговаривала с тем, кто сидел слева от нее, то есть о хозяином. И так продолжалось до тех пор, пока наконец в ту самую минуту, когда я доедал мороженое, она не­ожиданно не повернулась ко мне и, протянув руку, не взяла со стола мою карточку и не прочитала мое имя, После чего, как-то странно закатив глаза, она взглянула мне в лицо. Я улыбнулся и чуть заметно поклонился, Она не улыбнулась в ответ, а принялась забрасывать ме­ня вопросами, причем вопросами личного свойства-- работа, возраст, семейное положение и всякое такое, и го­лос ее при этом как-то странно журчал. Я поймал себя на том, что стараюсь ответить на них как можно пол­нее. Во время этого допроса среди прочего выяснилось, что я являюсь поклонником живописи и скульптуры. -- В таком случае вы должны как-нибудь к нам при­ехать и посмотреть коллекцию моего мужа. -- Она сказа­ла это невзначай, как бы в смысле поддержания разгово­ра, но, как вы понимаете, в моем деле нельзя упускать подобную возможность. -- Как это любезно с вашей стороны, леди Тэртон. Мне бы очень этого хотелось. Когда я могу приехать? Она склонила голову и заколебалась, потом нахмури­лась, пожала плечами и сказала: -- О, все равно. В любое время. -- Как насчет этого уик-энда? Это вам будет удобно? Она медленно перевела взор на меня, задержав его на какое-то мгновение на моем лице, после чего вновь от­вела глаза. -- Думаю, что да, если вам так угодно. Мне все равно. Вот так и получилось, что в ближайшую субботу я ехал в Утоп, уложив в багажник автомобиля чемодан. Вы, быть может, подумаете, будто я сам напросился на при­глашение, но иным способом я получить его не мог. И помимо профессиональной стороны дела мне просто хо­телось побывать в этом доме. Как вам известно, Утоп -- один из самых известных особняков раннего английского Возрождения. Как и его собратья Лонглит, Уолатон и Монтакью, он был построен во второй половине шестна­дцатого столетия, когда впервые для аристократов стали строить удобные жилища, а не замки и когда новая вол­на архитекторов, таких, как Джон Торп[3] и Смитсоны[4], начали возводить удивительные постройки по всей стра­не. Утоп расположен к югу от Оксфорда, близ небольшо­го городка под названием Принсиз-Ризборо, -- от Лондо­на это недалекий путь, -- и, когда я завернул в главные ворота, тучи над головой сгущались и наступал ранний зимний вечер. Я неспешно двинулся по длинной дорожке, стараясь разглядеть как можно больше, особенно мне хотелось увидеть знаменитый сад с подстриженными кустами, о котором я столько слышал. И должен сказать, это было впечатляющее зрелище. По обеим сторонам стояли ог­ромные тисовые деревья, подстриженные так, что они имели вид куриц, голубей, бутылок, башмаков, стульев, замков, рюмок для яиц, фонарей, старух с развевающи­мися юбками, высоких колонн; некоторые были увенча­ны шарами, другие -- большими круглыми крышами и флеронами[5], похожими на шляпку гриба. В наступившей полутьме зеленый цвет превратился в черный, так что каждая фигура, то есть каждое дерево, казалось выточен­ной скульптурой. В одном месте я увидел расставленные на лужайке гигантские шахматные фигуры, причем каж­дая, чудесным образом исполненная, была живым тисо­вым деревом. Я остановил машину, вышел из нее и при­нялся бродить среди них; фигуры были в два раза выше меня. Что особенно удивительно, комплект был полный-- короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки стояли в на­чальной позиции, готовые к игре. За следующим поворотом я увидел сам огромный се­рый дом и обширный передний двор, окруженный высо­кой стеной с парапетом и небольшими павильонами в ви­де колонн по внешним углам. Устои парапетов были увен­чаны каменными обелисками -- итальянское влияние на мышление Тюдоров[6], -- а к дому вел лестничный марш шириной не меньше сотни футов. Подъехав к переднему двору, я с немалым удивлени­ем увидел, что чашу фонтана, стоявшую посередине его, поддерживала большая статуя Эпстайна[7]. Вещь, должен вам заметить, замечательная, но она явно не гармониро­вала с окружением. Потом, поднимаясь по лестнице к парадной двери, я оглянулся и увидел, что повсюду, на всех маленьких лужайках и газонах, стояли и другие современные статуи и множество разнообразных скульп­тур. Мне показалось, что в отдалении я разглядел рабо­ты Годье Брешка, Бранкузи, Сент-Годана, Генри Мура[8] и снова Эпстайна. Дверь мне открыл молодой лакей, который провел ме­ня в спальню на втором этаже. Ее светлость, объяснил он, отдыхает, как и прочие гости, но все спустятся в глав­ную гостиную примерно через час, переодетые к обеду. В моей работе уик-энд занимает важное место. Полагаю, что в год я провожу около пятидесяти суббот и воскресений в чужих домах и, как следствие, весьма восприимчив к непривычной обстановке. Едва войдя в дверь, я уже. носом чую, повезет мне тут или нет, а в доме, в который я только что вошел, мне сразу же не понравилось. Здесь не так пахло. В воздухе точно слабо веяло предощущением беды; я это чувствовал, даже ког­да нежился в огромной мраморной ванне, и только и те­шил себя надеждой, что ничего неприятного до понедель­ника не случится. Первая неприятность, хотя скорее это была неожи­данность, произошла спустя десять минут. Я сидел на кровати и надевал носки, когда дверь неслышно откры­лась и в комнату проскользнул какой-то древний криво­бокий гном в черном фраке. Он объяснил, что служит тут дворецким, а зовут его Джелкс и ему надобно знать, удобно ли мне и все ли у меня есть, что нужно. Я ему отвечал, что мне удобно и у меня все есть. На это он сказал, что сделает все возможное, чтобы я приятно провел уик-энд. Я поблагодарил его и стал ждать, когда он уйдет. Он замялся в нерешительности, а потом слащавым голосом попросил у - меня дозволения за­тронуть один весьма деликатный вопрос. Я велел ему не церемониться. Если откровенно, сказал он, речь о чаевых. Вся эта процедура с чаевыми делает его глубоко несчастным. Вот как? Это почему же? Ну, если мне это действительно интересно, то ему не нравится то, что гости, покидая дом, чувствуют себя как бы обязанными давать ему чаевые -- они просто не мо­гут их не давать. А это унизительно как для дающего, так и для берущего. Более того, он отлично понимает, ка­кие душевные муки одолевают некоторых гостей вроде меня, которые, если позволите, повинуясь условности, иногда ощущают желание дать больше, чем они могут себе позволить. Он умолк, и его маленькие лукавые глазки испытую­ще заглянули в мои глаза. Я пробормотал, что насчет меня ему нечего беспокоиться. Напротив, сказал он, он искренне надеется на то, что я с самого начала соглашусь не давать ему никаких ча­евых. -- Что ж, -- отвечал я, -- Давайте сейчас не будем об этом говорить, а придет время, посмотрим, какое у нас будет настроение. -- Нет, сэр! -- вскричал он. -- Прошу вас, я должен настаивать на своем. И я согласился. Он поблагодарил меня и, волоча ноги, приблизился еще на пару шагов, после чего, склонив голову набок и стиснув руки, как священник, едва заметно пожал пле­чами, словно извинялся. Он так и не сводил с меня своих маленьких острых глаз, а я выжидал, сидя в одном нос­ке и держа в руке другой и пытаясь угадать, что будет дальше. Все, что ему нужно, тихо произнес он, так тихо, что его голос прозвучал точно музыка, которая едва слышна на улице из большого концертного зала, все, что ему нужно взамен чаевых, это чтобы я отдал ему тридцать три и три десятых процента от суммы, которую я выиг­раю в карты в продолжение уик-энда. Все это было сказано так тихо и спокойно и прозву­чало столь неожиданно, что я даже не удивился. -- Здесь много играют в карты, Джелкс? -- Да, сэр, очень много. -- Тридцать три и три десятых -- не слишком ли это круто? -- Я так не думаю, сэр. -- Дам вам десять процентов. -- Нет, сэр, на это я не пойду. -- Он принялся рас­сматривать ногти на пальцах левой руки, терпеливо хму­рясь. -- Тогда пусть будет пятнадцать. Согласны? -- Тридцать три и три десятых. Это вполне разумно. В конце концов, сэр, я даже не знаю, хороший ли вы игрок, и то, что я делаю -- простите, но я не имею в виду вас лично, -- это ставлю на лошадь, которую еще не ви­дел в деле. Вы, несомненно, подумали, что я с самого начала стал торговаться с дворецким, и, пожалуй, вы правы. Одна­ко, будучи человеком либеральных взглядов, я всегда стараюсь делать все от себя зависящее, чтобы быть лю­безным с представителями низших сословий. Кроме того, чем больше я думал, тем больше склонялся к тому, что подобное предложение не вправе отвергать ни один любитель скачек. -- Ладно, Джелкс. Как вам будет угодно. -- Благодарю вас, сэр. -- Он направился было к двери, двигаясь бочком, как краб, однако, взявшись за ручку, снова замялся. -- Могу я дать вам один небольшой совет, сэр? -- Слушаю. -- Просто я хотел сказать, что у ее светлости есть склонность объявлять больше взяток, чем она может взять. Ну это уж слишком! Я вздрогнул, так что даже но­сок выпал у меня из рук. В конце концов, одно дело -- ради спортивного интереса условиться с дворецким на­счет чаевых, но когда он начинает вступать с вами в сговор по поводу того, чтобы отобрать у хозяйки деньги, тогда с этим надо кончать. -- Хорошо, Джелкс. Этого уже довольно. -- Надеюсь, сэр, вы не обиделись. Я лишь имел в виду, что вам придется играть против ее светлости. Она всегда делает своим партнером майора Хэддока. -- Майора Хэддока? Вы говорите о майоре Джеке Хэддоке? -- Да, сэр. Я обратил внимание на то, что, когда он произнес имя этого человека, на лице его появилась презритель­ная ухмылка. С леди Тэртон дело обстояло еще хуже. Всякий раз, когда он говорил "ее светлость", он произ­носил эти слова кончиками губ, словно жевал лимон, и в голосе его слышалась насмешка. -- Теперь простите меня, сэр. Ее светлость спустит­ся к семи часам. К тому же времени сойдут майор Хэддок и остальные. Он выскользнул за дверь, оставив за собой что-то вро­де слабого запаха припарки. Вскоре после семи я отыскал дорогу в главную гости­ную, и леди Тэртон, как всегда прекрасная, поднялась, чтобы поздороваться со мной. -- Я не была уверена, что вы приедете, -- пропела она своим голоском. -- Как, вы сказали, вас зовут? -- Боюсь, что я поймал вас на слове, леди Тэртон. Надеюсь, я ничего дурного не совершил? -- Ну что вы, -- сказала она. -- В доме сорок семь спален. А это мой муж. Из-за ее спины выступил маленький человечек и про­говорил: -- Я так рад, что вы смогли приехать. У него была чудесная теплая рука, и, когда он взял мою руку, я тотчас же ощутил дружеское рукопожа­тие. -- А это Кармен Ляроза, -- сказала леди Тэртон. Это была женщина крепкого сложения, и мне пока­залось, что она имеет какое-то отношение к лошадям. Она кивнула мне и, хотя я протянул ей руку, не дала мне свою, принудив меня таким образом сделать вид, будто я собираюсь высморкаться. -- Вы простудились? -- спросила она. -- Мне очень жаль. Мисс Кармен Ляроза мне не понравилась. -- А это Джек Хэддок. Я тотчас узнал этого человека. Он был директором компаний (сам не знаю, что это означает) и хорошо из­вестен в обществе. Я несколько раз использовал его имя в своей колонке, но он мне никогда не нравился, думаю, главным образом потому, что я испытываю глубокое не­доверие ко всем людям, которые привносят военные ма­неры в частную жизнь, особенно это касается майоров и полковников. С лицом пышущего здоровьем животного, черными бровями и большими белыми зубами, этот об­лаченный во фрак человек казался почти до неприличия красивым. Когда он улыбался, приподнималась его верх­няя губа и обнажались зубы; протягивав мне волосатую смуглую руку, он расплылся в улыбке. -- Надеюсь, вы напишете о нас что-нибудь хорошее в своей колонке. -- Пусть только попробует не сделать этого, -- сказа­ла леди Тэртон. -- Иначе я помещу о нем что-нибудь мерзкое на первой полосе моей газеты. Я рассмеялся, однако вся троица -- леди Тэртоп, май­ор Хэддок и Кармен Ляроза -- уже отвернулись и при­нялись рассаживаться на диване. Джелкс подал мне бо­кал, и сэр Бэзил тихонько утащил меня в дальний конец комнаты, где мы могли спокойно беседовать. Леди Тэр­тон то и дело обращалась к своему мужу с просьбой при­нести ей то одно, то другое -- мартини, сигарету, пепель­ницу, носовой платок, -- и он уже приподнимался было в кресле, как его опережал бдительный Джелкс, испол­нявший за него поручения хозяйки. Заметно было, что Джелкс любил своего хозяина, и также было заметно, что он ненавидел его жену. Вся­кий раз, исполняя какую-нибудь ее просьбу, он слегка усмехался " поджимал губы, отчего рот его становился похожим на зад индейки. За обедом наша хозяйка усадила двух своих друзей, Хэддока и Лярозу, по обе стороны от себя. В результа­те столь нетрадиционного размещения гостей мы с сэ­ром Бэзилом получили возможность продолжить нашу приятную беседу о живописи и скульптуре. Теперь я уже не сомневался, что майор был сильно увлечен ее свет­лостью. И хотя мне и не хотелось бы это говорить, но скажу, что мне показалось, будто и эта Ляроза пыталась завоевать симпатии леди Тэртон. Все эти уловки, похоже, забавляли хозяйку, но не приводили в восторг ее мужа. Я видел, в продолжение всего нашего разговора он следил за этим небольшим представлением, иногда забывался и умолкал на полу­слове, при этом взгляд его скользил в другой конец сто­ла и на мгновение останавливался, исполненный сочувст­вия, на этой чудесной головке с черными волосами и раз­дувающимися ноздрями. Он уже, должно быть, обратил внимание на то, как она была оживлена, как рука ее, которой она в разговоре жестикулировала, то и дело ка­салась руки майора и как та, другая женщина, которая, видимо, имела какое-то отношение к лошадям, без кон­ца повторяла: "Ната-лия! Ната-лия, ну выслушай же меня! " -- Завтра, -- сказал я, -- вы должны взять меня на прогулку и показать мне все скульптуры в саду. -- Разумеется, -- отвечал он, -- с удовольствием. Он снова посмотрел на жену, и во взгляде его появи­лась невыразимая мольба. Он был человеком таким ти­хим и спокойным, что даже теперь я не заметил, чтобы он выражал гнев или беспокойство по поводу надвигав­шейся опасности или каким-либо иным образом обнару­живал, что вот-вот взорвется. После обеда меня тотчас же усадили за карточный столик; мы с мисс Кармен Ляроза должны были играть против майора Хэддока и леди Тэртон. Сэр Бэзил тихонь­ко уселся на диване с книжкой. Сама игра ничего особенного собой не представляла -- по обыкновению, она проходила довольно скучно. Но вот Джелкс был невыносим. Весь вечер он шнырял возле нас, заменяя пепельницы, спрашивая насчет выпивки и заглядывая в карты. Он явно был близорук, и вряд ли ему удавалось толком что-либо разглядеть, потому что -- не знаю, известно вам это или нет, -- у нас в Англии дворецкому никогда не разрешали носить очки, а также, коли на то пошло, и усы. Это золотое незыблемое пра­вило и к тому же весьма разумное, хотя я не совсем уве­рен, что за ним стоит. Я полагаю, впрочем, что с усами он чересчур бы походил на джентльмена, а в очках -- на американца, а как же тогда мм, хотелось бы мне знать. Как бы там ни было, Джелкс был невыносим весь вечер; невыносима была и леди Тэртон, которую беспрерывно звали к телефону по делам газеты. В одиннадцать часов она оторвалась от карт и ска­зала: -- Бэзил, тебе пора спать. -- Да, дорогая, пожалуй, действительно пора. -- Он закрыл книгу, поднялся и с минуту стоял, наблюдая за игрой. -- Вам не скучно? -- спросил он. Поскольку другие промолчали, то я ответил: -- Что вы, нам очень интересно. -- Я рад. Джелкс останется на тот случай, если вам что-нибудь понадобится. -- Джелкс пусть тоже идет спать, -- сказала его жена. Я слышал, как майор Хэддок сопит возле меня, как одна за другой на стол неслышно ложатся карты и как Джелкс, волоча ноги, направился к нам по ковру. -- Вы но желаете, чтобы я оставался, ваша свет­лость? -- Нет. Отправляйтесь спать. Ты тоже, Бэзил. -- Да, дорогая. Доброй ночи. Доброй вам всем ночи. Джелкс открыл дверь, и сэр Бэзил медленно вышел, сопровождаемый дворецким. Как только закончился следующий роббер, я сказал, что тоже хочу спать. -- Хорошо, -- сказала леди Тэртон. -- Доброй ночи. Я поднялся в свою комнату, запер дверь, принял таб­летку и заснул. На следующее утро, в воскресенье, я поднялся около десяти часов, оделся и спустился к завтраку. Сэр Бэзил уже сидел за столом, и Джелкс подавал ему жареные почки с беконом и помидорами. Он сказал, что рад ви­деть меня, и предложил после завтрака совершить по по­местью длительную прогулку. Я отвечал, что ничто не доставит мне большего удовольствия. Спустя полчаса мы вышли, и вы представить себе не можете, какое это было облегчение -- выйти из дома на свежий воздух. Был один из тех теплых солнечных дней, которые случаются в середине зимы после ночи с проливным дождем, когда на удивление ярко светит солн­це и нет ни ветерка. Голые деревья, освещенные солн­цем, казались прекрасными, с веток капало, и земля по­всюду сверкала изумрудами. По небу плыли прозрачные облака. -- Какой чудесный день! -- В самом деле, день просто чудесный! Во время прогулки мы едва ли обменялись еще па­рой слов -- в этом не было нужды. Между тем он водил меня всюду, и я увидел все -- огромные шахматные фи­гуры н сад с подстриженными деревьями. Вычурные са­довые домик", пруды, фонтаны, детский лабиринт, где грабы и липы составляли живую изгородь -- летом она была особенно впечатляюща, -- а также цветники, сад с декоративными каменными горками, оранжерея с вино­градными лозами и нектарными деревьями. И конечно же скульптуры. Здесь были представлены почти все со­временные европейские скульптуры в бронзе, граните, известняке и дереве, и, хотя приятно было видеть, как они греются и сверкают на солнце, мне они все же каза­лись немного не на месте среди этого обширного, строго распланированного окружения. -- Может, присядем здесь ненадолго? -- спросил сэр Бэзил после того, как мы пробыли в саду больше часа. И мы уселись на белую скамью возле заросшего ли­лиями пруда, полного карпов и серебряных карасей, и закурили. Мы находились в некотором отдалении от до­ма; земля туг несколько возвышалась, и с того места, где мы сидели, мы видели раскинувшийся внизу сад, кото­рый казался иллюстрацией из какой-нибудь старой кни­ги по садовой архитектуре; изгороди, лужайки, газоны и фонтаны составляли красивый узор из квадратов и ко­лец. -- Мой отец купил это поместье незадолго до моего рождения, -- проговорил сэр Бэзил. -- С тех пор я здесь и живу и знаю каждый дюйм его. С каждым днем мне здесь нравится все больше. -- Летом здесь, должно быть, замечательно. -- О да! Вы должны побывать у нас в мае и июне. Обещаете? -- Ну конечно, -- сказал я. -- Очень бы хотел сюда приехать. И тут я увидел фигуру женщины в красном, которая где-то в отдалении двигалась среди клумб. Я видел, как она, размеренно шагая, пересекала широкую лужайку и короткая тень следовала за нею; перейдя через лужайку, она повернула налево и пошла вдоль тянувшихся высо­кой стеной обстриженных тисовых деревьев, пока не оказалась на круглой лужайке меньших размеров, посре­ди которой стояла какая-то скульптура. -- Сад моложе дома, -- сказал сэр Бэзил. -- Он был разбит в начале восемнадцатого века одним французом, которого звали Бомон, тем самым, который участвовал в планировке садов в Ливенсе, в Уэстморленде. Наверно, целый год здесь работали двести пятьдесят человек. К женщине в красном платье присоединился мужчи­на, и они встали примерно в ярде друг от друга, оказав­шись в самом центре всей садовой панорамы, и, видимо, стали' разговаривать. У мужчины в руке был какой-то небольшой черный предмет. -- Если вам это интересно, я покажу вам счета, ко­торые этот Бомон представлял старому герцогу за работу в саду. -- Было бы весьма интересно их посмотреть. Это, на­верно, уникальные документы. -- Он платил своим рабочим шиллинг в день, а ра­ботали они по десять часов. День был солнечный и яркий, и нетрудно было сле­дить за движениями и жестами двух человек, стоявших на лужайке. Они повернулись к скульптуре и, указы­вая на нее рукой, видимо, принялись смеяться над ка­кими-то ее изъянами. В скульптуре я распознал одну из работ Генри Мура, исполненную в дереве, -- тонкий глад­кий предмет необыкновенной красоты с двумя-тремя про­резями и несколькими торчащими из пего конечностями странного вида. -- Когда Бомон сажал тисовые деревья, которые должны были потом стать шахматными фигурами и про­чими предметами, он знал, что пройдет по меньшей мере сотня лет, прежде чем из этого что-нибудь выйдет. Когда мы сегодня что-то планируем, мы, кажется, не столь тер­пеливы, не правда ли? Как вы думаете? -- Это верно, -- отвеч