нсу, и тут мистер Сничи предложил себя в качестве кавалера миссис Крегс, а мистер Крегс галантно пригласил миссис Сничи, и после нескольких притворных отговорок, как, например: "Почему бы вам не пригласить какую-нибудь другую даму", или: "Знаю я вас, вы обрадуетесь, если я вам откажу", или: "Удивляюсь, что вы можете танцевать где-нибудь, кроме конторы" (но это уже было сказано игривым тоном), обе дамы милостиво приняли приглашение и заняли свои места. У них давно вошло в обычай и танцевать друг с другом и сидеть рядом в таком же порядке на званых обедах и ужинах, - ведь эти супружеские пары были связаны долголетней тесной дружбой. Быть может, "двуличный Крегс" и "коварный Сничи" были для обеих жен такими же традиционными фикциями, какими были для их мужей Доу и Роу *, непрестанно перебегавшие из одного судебного округа в другой; а может быть, каждая из этих дам, стараясь очернить компаньона своего мужа, тем самым пыталась принять долю участия в работе конторы, чтобы не остаться совсем в стороне от нее. Так или иначе, и та и другая жена столь же серьезно и упорно предавались своему любимому занятию, как их мужья, - своему, и не допускали, что контора может преуспевать без их похвальных усилий. Но вот райская птица запорхала в самой гуще танцующих; "колокольчики" принялись подскакивать и подванивать; румяное лицо доктора завертелось по всей комнате, как хорошо отполированный волчок; мистер Крегс, запыхавшись, начал уже сомневаться в том, что контрданс, как и все на свете, "слишком упростили", а мистер Сничи прыгал и скакал, лихо отплясывая "за себя и за Крегса" да еще за полдюжины танцоров. Но вот и огонь в камине, приободрившись, благодаря свежему ветерку, поднятому танцующими, запылал еще ярче и взвился еще выше. Он был гением этой комнаты и проникал всюду. Он сиял в людских глазах, он сверкал в драгоценностях на белоснежных шейках девушек, он поблескивал на их сережках, как бы лукаво шепча им что-то на ушко, он вспыхивал у них на груди, он мерцал на полу, расстилая им под ноги ковер из розового света, он расцветал на потолке, чтобы отблеском своим оттенить красоту их прелестных лиц, и он зажег целую иллюминацию на маленькой звоннице миссис Крегс. Вот и свежий ветерок, раздувавший огонь, стал крепчать, по мере того как музыканты ускоряли темп, и танец продолжался с новым воодушевлением, а вскоре поднялся настоящий вихрь, от которого листья и ягоды остролиста заплясали на стене, как они зачастую плясали на дереве, и вихрь этот зашуршал по комнате, мчась по пятам за плясунами из плоти и крови, и чудилось, будто невидимая стайка фей завертелась позади них. И уже нельзя было разглядеть лицо доктора, все кружившего и кружившего по комнате; и уже казалось, что не одна, а добрый десяток райских птиц мечется в порывистом полете и что звенит целая тысяча колокольчиков; и вот, наконец, всю флотилию развевающихся юбок внезапно смело точно бурей, ибо оркестр умолк и танец кончился. Как ни запыхался, как ни разгорячен был доктор, он все нетерпеливее ждал приезда Элфреда. - Не видно ли чего, Бритен? Не слышно ли чего? - Очень уж темно, далеко не видать, сэр. Очень уж шумно в доме - ничего не услышишь. - Это верно! Тем веселее мы его встретим. Который час? - Ровно двенадцать, сэр. Вот-вот подъедет, сэр. - Помешайте огонь в камине и подбросьте туда еще полено, - сказал доктор. - Пусть он увидит, - наш дорогой мальчик! - какой иллюминацией мы его встречаем. И он увидел это. Да! Он заметил свет, когда фаэтон еще только заворачивал за угол у старой церкви. Он узнал комнату, где горел огонь. Он увидел оголенные ветви старых деревьев, озаренных светом из окон. Он знал, что летом одно из этих деревьев мелодично шелестит под окном Мэрьон. Слезы выступили у него на глазах. Сердце его билось так буйно, что он едва мог вынести свое счастье. Как часто думал он об этой минуте... как ярко представлял ее себе, где бы ни находился сам... как боялся, что она ни когда не наступит... как страстно желал ее и тосковал о ней... там, далеко! Снова свет! Яркий, рдеющий; зажженный, конечно, для того, чтобы приветствовать его и помочь ему скорее добраться домой. Он поднял руку и замахал шляпой и громко крикнул, словно этот свет олицетворял его близких и они могли видеть и слышать его в то время, как он, торжествуя, мчался к ним по грязи и слякоти. - Стой! - Он знал доктора и догадался обо всем. Доктор не захотел сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все-таки сделает им сюрприз: он пойдет пешком. Если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, если нет - перелезть через садовую ограду легко, это он давно знает. И тогда он мгновенно очутится среди своих. Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с трудом выговаривая слова, - так он был взволнован) постоять несколько минут, а потом ехать шагом, а сам побежал вперед, все убыстряя бег, подергал запертую калитку, перелез через ограду, спрыгнул на землю и остановился, тяжело дыша, в старом плодовом саду. Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной облаками, маленькие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, когда он тихо пробирался к дому. Печаль зимней ночи охватила и землю и небо. Но алый свет весело сиял из окон навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а говор и гул голосов сладостно приветствовали его слух. Пробираясь вперед, он прислушивался, не прозвучит ли ее голос, пытаясь выделить его среди других голосов, и готов был поверить, что расслышал его; он уже подбежал к входной двери, как вдруг она распахнулась, и какая-то женщина, выбегая, столкнулась с ним. Она мгновенно отпрянула назад, тихо охнув. - Клеменси! - воскликнул он. - Неужели вы меня не узнаете? - Не входите! - ответила она, отталкивая его. - Уйдите! Не спрашивайте меня почему. Не входите! - Что случилось? - вскрикнул он. - Не знаю... Я... я боюсь подумать. Уйдите! Ах! В доме внезапно поднялся шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, - такой крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за дверь. - Грейс! - Элфред обнял ее. - Что случилось? Она умерла? Девушка высвободилась и, отстранившись, словно для того, чтобы рассмотреть его лицо, упала к его ногам. Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее отец; в руках он держал исписанный листок бумаги. Что случилось? - вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от лица к лицу. - Почему вы на меня не смотрите? Почему молчите? Разве вы меня не узнаете? Или вы все потеряли голос, что не можете сказать мне, что случилось? Среди толпы поднялся говор: - Она ушла. - Ушла! - повторил он. - Убежала, мой милый Элфред! - произнес доктор срывающимся голосом и закрыл лицо руками. - Ушла из родного дома, покинула нас. Сегодня вечером! Она пишет, что сделала выбор, но ни в чем дурном не виновна... умоляет нас простить ее... надеется, что мы никогда ее не забудем... и вот... ушла. - С кем? Куда? Элфред вскочил, словно готовый броситься за нею в погоню, но когда люди расступились, чтобы дать ему дорогу, окинул их безумным взглядом, шатаясь, отпрянул назад и, снова опустившись на колени, сжал похолодевшую руку Грейс. А люди засуетились, забегали туда-сюда, поднялся шум, началась суматоха, но все без толку. Одни гости разбрелись по дорогам, другие умчались на лошадях, третьи схватили факелы, четвертые стали переговариваться между собой, утверждая, что следов не найти и поиски бесполезны. Некоторые ласково заговаривали с Элфредом, стараясь утешить его; другие убеждали его, что Грейс нужно перенести в комнату, а он мешает этому. Он не слышал их и не трогался с места. Снег валил все гуще. Элфред на мгновение поднял голову и ему почудилось, что это - белый пепел, сыплющийся на его надежды и страдания. Он окинул взглядом побелевшую землю и подумал, что следы ног Мэрьон, едва возникнув, будут стерты, заметены снегом, и даже эта память о ней скоро исчезнет. Но он не ощущал холода и не шевелился.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  С той ночи, как вернулся Элфред, мир постарел на шесть лет. Теплый осенний день склонялся к закату, только что прошел сильный ливень. Солнце внезапно выглянуло в прорыв между тучами, и древнее поле битвы, ослепительно и весело сверкнув ему навстречу одной из своих зеленых площадок, просияло ответным приветствием, разлившимся по всей округе, как будто вспыхнул вдруг радостный огонь маяка и ему ответили сотни других огней. Как хороши были эти просторы, пылающие в солнечном свете, как чудесно было это роскошное пламя, словно вестник неба, озарившее все вокруг! Лес, дотоле казавшийся темной массой, открылся во всем разнообразии своих красок - желтой, зеленой, коричневой, красной - и своих деревьев с дождевыми каплями, сверкающими на листьях и искрящимися при падении. Пламенеющий яркой зеленью луг еще минуту назад казался слепым, а сейчас вновь обрел зрение и смотрел вверх, на ясное небо. Нивы, живые изгороди, заборы, усадьбы, скученные крыши, церковная колокольня, речка, водяная мельница - все, улыбаясь, выступило из хмурой мглы. Пгички нежно щебетали, цветы поднимали свои поникшие головки, свежие ароматы исходили от обновленной земли; голубое пространство вверху ширилось и растекалось, и вот уже косые лучи солнца насмерть пронзили хмурую гряду облаков, замешкавшуюся в бегстве, и радуга, душа всех красок, украшающих землю и небо, широко раскинула свою величественную триумфальную арку. В этот час маленькая придорожная гостиница, уютно притулившаяся под огромным вязом, чей мощный ствол был окружен удобной скамьей для отдыхающих, особенно приветливо - как и подобает общественному зданию, - обращала свой фасад к путешественнику, соблазняя его многими немыми, но выразительными обещаниями радушного приема. Высоко на дереве ярко-красная вывеска с золотыми буквами, сиявшими на солнце, игриво поглядывала на прохожего из-за зеленых веток, словно жизнерадостное личико, и сулила ему хорошее угощение. Колода, полная чистой, свежей воды, и земля под нею, усеянная клочками душистого сена, манили каждую проходившую здесь лошадь, и та настораживала уши. Малиновые шторы на окнах нижних комнат и чистые белые занавески на окнах маленьких спален во втором этаже с каждым дуновением ветерка, казалось, призывно кивали: "Войдите!" На ярко-зеленых ставнях надписи, начертанные золотом, повествовали о пиве и эле, о добрых винах и мягких постелях, и там же красовалось выразительное изображение коричневого кувшина с пеной, бьющей через край. На подоконниках стояли цветущие растения в ярко-красных горшках, красиво подчеркивавших белизну стен, а сумрак за входной дверью пестрили блики света, отраженного блестящей поверхностью бутылок и оловянных пивных кружек. На пороге стоял сам хозяин гостиницы, который был под стать своему заведению: хоть и невысокий ростом, он был толст и широк в плечах, а стоял, заложив руки в карманы и слегка расставив ноги, - словом, всем своим видом выражая полное удовлетворение состоянием своего винного погреба и непоколебимую уверенность (слишком спокойную и твердую, чтобы стать чванством) во всех прочих достоинствах своей гостиницы. Изобильная влага, проступавшая всюду после недавнего дождя, была ему очень по душе. Ведь ничто вокруг сейчас не испытывало жажды. Несколько тяжелоголовых георгин, глядевших через забор опрятного, хорошо расчищенного сада, поглотили столько жидкости, сколько могли вместить, - пожалуй, даже немного больше, - и выпивка подействовала на них довольно скверно; зато шиповник, розы, желтофиоль, цветы на окнах и листья на старом вязе сияли, как воздержанные собутыльники, которые выпили не больше, чем это было для них полезно, отчего лучшие их качества засияли еще ярче. Осыпая вокруг себя землю росистыми каплями, они как бы щедро расточали невинное искрометное веселье, украшавшее все вокруг, и увлажняли даже те забытые уголки, куда и сильный дождь проникает лишь редко, но никому этим не вредили. Когда эта сельская гостиница начала свое существование, ее снабдили необычной вывеской. Ей дали название "Мускатная терка". А под этими словами, заимствованными из домашнего обихода, на той же рдеющей доске высоко на дереве и такими же золотыми буквами было написано: "Бенджамин Бритен". Взглянув еще раз на человека, стоявшего в дверях, и присмотревшись внимательнее к его лицу, вы, наверно, угадали бы, что это не кто иной, как сам Бенджамин Бритен, естественно изменившийся с течением времени, но - к лучшему, и поистине приятный хозяин гостиницы. - Миссис Бритен что-то запоздала, - сказал мистер Бритен, глядя на дорогу. - Пора бы и чай пить. Но никакой миссис Бритен не появлялось, поэтому он не спеша вышел на дорогу и с величайшим удовлетворением устремил взор на свой дом. - В такой вот гостинице, - молвил Бенджамин, - я хотел бы останавливаться, если бы не сам держал ее. Потом он направился к садовой ограде и осмотрел георгины. Они в свою очередь смотрели на него, беспомощно и осовело повесив головы и подрагивая, когда с них падали тяжелые капли влаги. - За вами придется поухаживать, - сказал Бенджамин. - Не забыть сказать ей об этом. Долго же она не едет! Прекрасная половина мистера Бритена, очевидно, была наиболее прекрасной из его половин, ибо другая его половина - он сам - чувствовала себя совершенно заброшенной и беспомощной без первой. - У нее как будто не так уж много дела, - сказал Бен. - Правда, после рынка ей надо было похлопотать кое о чем, но на это много времени не уйдет. А, вот она наконец! И правда, на дороге, стуча колесами, показалась повозка, в которой на козлах торчал мальчик, заменявший кучера, а на сиденье со спинкой, заваленная множеством корзин и свертков, с огромным зонтом за плечами, промокшим насквозь и раскрытым для просушки, восседала полная женщина средних лет, сложив обнаженные до локтей руки на корзине, стоявшей у нее на коленях, - женщина, чье веселое, добродушное лицо, дышащее довольством, и неуклюжая фигура, качавшаяся из стороны в сторону в лад с толчками повозки, даже на расстоянии пробуждали какие-то давние воспоминания. Этот исходивший от нее аромат былых дней не ослабел и тогда, когда она приблизилась; а как только лошадь остановилась перед "Мускатной теркой", пара обутых в башмаки ног высунулась из повозки и, ловко проскользнув между протянутыми руками мистера Бритена, тяжело опустилась на дорожку, причем башмаки эти не могли принадлежать никому, кроме Клеменси Ньюком. Они и, правда, принадлежали ей, и она стояла в них, в этих башмаках, румяная и довольная, а лицо ее было промыто до такого же яркого блеска, как и в минувшие времена, но локти стали совсем гладкими - теперь на них даже виднелись ямочки, говорившие о том, как расцвела ее жизнь. - Как ты поздно, Клеменси! - сказал мистер Бритен. - Да видишь ли, Бен, у меня была куча дел! - ответила она, заботливо следя за тем, чтобы все ее свертки и корзинки были благополучно перенесены в дом. - Восемь, девять, десять... где же одиннадцатая? Ах, моя корзинка - одиннадцатая! Все на месте! Убери лошадь, Гарри, и если она опять будет кашлять, дай ей вечером горячего пойла из отрубей. Восемь, девять, десять... Где же одиннадцатая? Ах, я забыла, все на месте! Как дети, Бен? - Резвятся, Клемми, резвятся. - Дай им бог здоровья, деточкам нашим! - сказала миссис Бритен, снимая шляпу, обрамлявшую ее круглое лицо (супруги уже перешли в буфетную), и приглаживая ладонями волосы. - Ну, поцелуй же меня, старина! Мистер Бритен с готовностью повиновался. - Кажется, я сделала все, что нужно, - промолвила миссис Бритен, роясь в карманах и вытаскивая наружу целую кипу тонких книжек и смятых бумажек с загнутыми уголками. - По всем счетам заплатила... Брюкву продала, счет пивовара проверила и погасила... трубки для курильщиков заказала, семнадцать фунтов четыре шиллинга внесла в банк. А насчет платы доктору Хитфилду за то, что он принимал у меня маленькую Клем, ты, конечно, догадываешься, Бен, - он опять не хочет брать денег. - Так я и думал, - проговорил Бен. - Да. Он говорит, что сколько бы у нас ни было детей, Бен, он никогда не возьмет с нас ни полпенни. Даже если их десятка два народится. Лицо у мистера Бритена стало серьезным, и он уставился на стену. - Ну разве это не любезно с его стороны? - сказала Клеменси. - Очень, - согласился мистер Бритен. - Но к подобной любезности я не стал бы прибегать слишком часто. - Конечно, - отозвалась Клеменси. - Конечно, нет. А еще пони... продала его за восемь фунтов и два шиллинга. Недурно, а? - Очень хорошо, - сказал Бен. - Ну, я рада, что ты доволен! - воскликнула его жена. - Так я и думала, и, пожалуй, это все, а значит, кончаю письмо и остаюсь известная вам К. Бритен... Ха-ха-ха! Вот! Забери все бумаги и спрячь их под замок. Ах! Подожди минутку! Надо наклеить на стену вот это печатное объявление. Оно еще совсем сырое, только что из типографии. Как приятно пахнет! - Насчет чего это? - спросил Бен, рассматривая объявление. - Не знаю, - ответила ему жена, - я не читала. - "Продается с торгов... - начал читать хозяин "Мускатной терки", - ...если окажется непроданным до назначенного срока..." - Так всегда пишут, - сказала Клеменси. - Да, но не всегда пишут вот что, - отозвался он. - Слушай-ка: "Жилой дом" и проч., "службы" и проч., "ягодники" и проч., "ограда" и проч., "господа Сничи и Крегс" и проч., "красивейшая часть незаложенного собственного имения Майкла Уордна, эсквайра, намеревающегося продлить свое пребывание за границей". - Намеревающегося продлить свое пребывание за границей! - повторила Клеменси. - Так тут написано, - проговорил Бритен. - Видишь? - А я еще сегодня слышала, как в старом доме прошел слушок, будто вскоре от нее должны прийти вести - и более радостные и более подробные, чем раньше! - сказала Клеменси, горестно качая головой и похлопывая себя по локтям, должно быть потому, что воспоминания о прежней жизни пробудили в ней старые привычки. - Ай-ай-ай! Тяжело у них будет на сердце, Бен! Мистер Бритен испустил вздох, покачал головой и сказал, что ничего в этом не понимает и давным-давно уже не пытается понять. Сделав это замечание, он принялся наклеивать объявление на окно с внутренней стороны. Клеменси после недолгих безмолвных размышлений поднялась, разгладила морщины на своем озабоченном челе и убежала взглянуть на детей. Надо признать, что хозяин "Мускатной терки" питал глубокое уважение к своей супруге, но он по-прежнему относился к ней снисходительно, и Клеменси чрезвычайно забавляла своего мужа. Он очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что ведь это она ведет все хозяйство и своей неуклонной бережливостью, прямотой, добродушием, честностью и трудолюбием сделала его зажиточным человеком. Такие деятельные натуры никогда не говорят о своих заслугах, и очень часто видишь (на всех ступенях общественной лестницы), как их оценивают по их же собственной скромной мерке, в то же время неразумно восхищаясь поверхностным своеобразием и оригинальностью тех людей, чья внутренняя ценность так невысока, что если бы мы поглубже заглянули к ним в душу, то покраснели бы за то, что приравняли их к первым! Мистеру Бритену было приятно думать о том, как он снизошел до Клеменси, женившись на ней. Она служила ему вечным доказательством доброты его сердца и кротости его характера, и если оказалась отличной женой, то в этом он видел подтверждение старой поговорки: "Добродетель в себе самой таит награду". Он только что кончил наклеивать объявление, а оправдательные документы, касавшиеся всего, что сделала и этот день Клеменси, спрятал под замок, в шкаф для посуды, - все время посмеиваясь над деловыми способностями жены, - и тут она сама вернулась с известием, что оба маленьких Бритена играют в каретном сарае под присмотром некоей Бетси, а маленькая Клем спит, "как картинка", после чего супруги уселись за столик пить чай, поджидавший прихода хозяйки. Они сидели в маленькой, очень опрятной буфетной, где, как и подобает, было множество бутылок и стаканов, где внушительные часы точно показывали время (половину шестого), где все стояло на своем месте и было донельзя начищено и натерто. - Первый раз присела за весь день, - сказала миссис Бритен, глубоко вздохнув с таким видом, словно она уселась на целый вечер, но немедленно вскочив, чтобы подать мужу чашку чаю и намазать ему хлеб маслом. - Это объявление так живо напомнило мне о прежних временах! - А, - произнес мистер Бритен, держа блюдце, как устрицу, и, как устрицу, проглатывая его содержимое. - Через этого самого мистера Майкла Уордна, - сказала Клеменси, мотнув головой в сторону объявления о продаже, - я потеряла место. - И заполучила мужа, - добавил мистер Бритен. - Да, тоже через него, - согласилась Клеменси, - и я премного благодарна ему за это. - Человек - раб привычки, - сказал мистер Бритен, глядя на жену поверх своего блюдца. - Как-то так вышло, что я привык к тебе, Клем, ну и увидел, что не могу без тебя обойтись. Так что мы с тобой взяли да и поженились. Ха-ха! Мы с тобой! Кто бы мог подумать! - Да уж, кто бы мог подумать? - вскричала Клеменси. - Это было очень благородно с твоей стороны. Бен. - Ну, что ты! - возразил мистер Бритен с самоотверженным видом. - Тут и говорить не о чем. - Нет, это так, Бен! - простодушно молвила его жена. - Я, право же, так думаю, и я очень тебе благодарна. Ах! - Она снова взглянула на объявление. - Ты помнишь, когда узнали, что она ушла, моя милочка, и даже след ее простыл, я не смогла удержаться и все рассказала, столько же ради нее, сколько ради них; да и можно ли было удержаться? - Во всяком случае, ты все рассказала, - заметил ее муж. - А доктор Джедлер, - продолжала Клеменси, поставив на стол свою чашку и задумчиво глядя на объявление, - в горе и гневе выгнал меня из дому! За всю свою жизнь я ничем так не была довольна, как тем, что не сказала ему тогда ни одного дурного слова и что не было у меня к нему никакого дурного чувства даже в то время; а ведь потом он сам искренне раскаялся. Как часто он сидел в этой комнате и все твердил мне, что жалеет о своем поступке, и в последний раз это было как раз вчера, когда тебя не было дома. Как часто он сидел в этой самой комнате и часами говорил со мной о том о сем, притворяясь, будто это ему интересно, а на самом деде - только в память о былых днях и потому, что она любила меня, Бен! - Да как же ты до этого додумалась, Клем? - спросил ее муж, удивленный тем, что она ясно осознала истину, которая лишь смутно мерещилась его пытливому уму. - Право, не знаю, - ответила Клеменси, дуя на чай, чтобы остудить его. - Не могу объяснить тебе это, даже пообещай ты мне награду в сто фунтов. Мистер Бритен, возможно, продолжал бы обсуждать эту метафизическую тему, если бы Клеменси вдруг не увидела в дверях за его спиной некий реальный факт в образе джентльмена, который носил плащ и сапоги, как все, кто путешествует верхом. Он как будто внимательно прислушивался к разговору и не спешил прервать его. Тут Клеменси поспешно встала. Мистер Бритен тоже встал и поклонился гостю. - Не хотите ли пройти наверх, сэр? Наверху есть очень хорошая комната, сэр. - Благодарю вас, - сказал незнакомец, устремив пристальный взгляд на жену мистера Бритена. - Можно мне войти сюда? - Конечно, сэр, войдите, если желаете, - ответила Клеменси, приглашая его войти. - Что вам будет угодно потребовать, сэр? Незнакомец заметил объявление и начал читать его. - Прекрасное имение, сэр, - заметил мистер Бритен. Тот не ответил, но, кончив читать, обернулся и опять взглянул на Клеменси с таким же любопытством, как и раньше. - Вы спросили меня... - начал он, не сводя с нее глаз. - Что вам угодно заказать, сэр? - повторила Клеменси, поглядывая на него в свою очередь. - Если вы дадите мне глоток эля, - ответил он, переходя к столу у окна, - и позволите выпить его здесь, не мешая вашему чаепитию, я буду вам очень благодарен. Не тратя лишних слов, он сел и начал смотреть в окно. Это был стройный, хорошо сложенный человек во цвете лет. Лицо его, очень загорелое, было обрамлено густыми темными волосами, и он носил усы. Когда ему подали пиво, он налил себе стакан, любезно выпил за "процветание этого дома" и, поставив стакан на стол, добавил: - Это новый дом, не правда ли? - Не особенно новый, сэр, - ответил мистер Бритен. - Ему лет пять или шесть, - сказала Клеменси, нарочито отчетливо произнося слова. - Когда я вошел, мне показалось, что вы говорили о докторе Джедлере, - сказал незнакомец. - Это объявление напоминает мне о нем, потому что я случайно кое-что знаю о той истории, и по слухам и со слов одних моих знакомых... А что, старик жив? - Да, он жив, сэр, - ответила Клеменси. - Очень изменился? - С каких пор, сэр? - спросила Клеменси необыкновенно подчеркнуто и выразительно. - С тех пор, как его дочь... ушла. - Да! С тех пор он очень изменился, - ответила Клеменси. - Он поседел и постарел и вообще уже не тот, что был, но, кажется, он теперь счастлив. С тех пор он помирился со своей сестрой и очень часто ездит к ней в гости. Это сразу же хорошо повлияло на него. Вначале он был совсем убит - прямо сердце кровью обливалось, когда, бывало, видишь, как он бродит и ропщет на жизнь; но спустя год-два он очень изменился к лучшему и стал часто говорить о своей ушедшей дочери, хвалит ее, да и жизнь вообще тоже! И он без устали твердит, со слезами на глазах, бедняга, какая она была красивая и хорошая. Он тогда уже простил ее. Это было примерно в то время, когда мисс Грейс вышла замуж. Помнишь, Бритен? Мистер Бритен помнил это очень хорошо. - Так, значит, сестра ее вышла замуж... - промолвил незнакомец. Немного помолчав, он спросил: - За кого? Клеменси едва не опрокинула чайного подноса, так она разволновалась. - Разве вы ничего не слыхали? - спросила она. - Хотелось бы услышать, - ответил он, снова наполнив стакан и поднося его к губам. - Ах! История это длинная, если рассказывать ее как следует, - сказала Клеменси и, опустив подбородок на левую ладонь, а правой рукой поддерживая левый локоть, покачала головой и, казалось, устремила взор назад, в прошлое, с тем же задумчивым выражением, с каким люди часто смотрят на огонь в очаге. - Это, право же, длинная история. - А что, если рассказать ее вкратце? - предложил незнакомец. - Если рассказать ее вкратце, - повторила Клеменси все тем же задумчивым тоном, как будто не обращаясь к собеседнику и не сознавая, что у нее есть слушатели, - что же тогда рассказывать? Что ее сестра и бывший жених горевали вместе и вместе вспоминали о ней, как об умершей; что они очень жалели ее и никогда не осуждали; что они напоминали друг другу о том, какая она была, и оправдывали ее - вот и все! Но об этом все знают. Уж я-то знаю, во всяком случае. Кому и знать, как не мне, - добавила Клеменси, вытирая глаза рукой. - И вот... - понукал ее незнакомец. - И вот, - продолжала Клеменси, машинально подхватив его слова и не изменив ни позы, ни выражения лица, - и вот они в конце концов поженились. Они поженились в день ее рождения - этот день будет как раз завтра, - и свадьба была очень тихая, очень скромная, но живут они очень счастливо. Как-то раз вечером, гуляя по саду, мистер Элфред сказал: "Грейс, пусть день рождения Мэрьон будет днем нашей свадьбы". Так и сделали. - Значит, они счастливы в браке? - спросил незнакомец. - Да, - ответила Клеменси. - Счастливей и быть нельзя. Одно только это горе у них и есть. Она подняла голову, как бы внезапно вернувшись к действительности, и быстро взглянула на незнакомца. Увидев, что он отвернулся к окну и, кажется, погрузился в созерцание расстилавшейся перед ним дали, она принялась делать отчаянные знаки своему супругу: то показывала пальцем на объявление, то шевелила губами, словно все вновь и вновь и весьма выразительно повторяя ему одно и то же слово или фразу. Она не издавала ни звука, а ее немые жесты, как и почти все ее движения вообще, были чрезвычайно своеобразны; поэтому непостижимое поведение жены довело мистера Бритена до отчаяния. Он таращил глаза на стол, на незнакомца, на ложки, на жену... следил за ее пантомимой взором, полным глубокого изумления и замешательства... спрашивал ее на том же немом языке, грозит ли опасность их имуществу, ему самому или ей... отвечал на ее знаки другими знаками, выражавшими глубочайшее волнение и смущение... следил за движениями ее губ, стараясь угадать ее слова, произносил вполголоса: "малый гордый?", "мак у лорда?", "мелкий орден?" и все-таки не мог догадаться, что низано она хочет сказать. В конце концов Клеменси отказалась от своих безнадежных попыток сообщить что-то мужу и, тихонько подвинув свой стул поближе к незнакомцу, сидела, как будто опустив глаза, но в действительности то и дело бросала на него внимательные взгляды, словно ожидая от него еще какого-нибудь вопроса. Ей не пришлось долго ждать, ибо он вскоре заговорил: - А что произошло с девушкой, после того как она ушла? Ее родные, вероятно, знают об этом? Клеменси покачала головой. - Я слышала, - сказала она, - будто доктор Джедлер, должно быть, знает о ней больше, чем говорит. Мисс Грейс получала письма от сестры, в которых та писала, что она здорова и счастлива и стала еще счастливее, когда узнала, что мисс Грейс вышла замуж за мистера Элфреда; и мисс Грейс отвечала на эти письма Но все-таки жизнь и судьба мисс Мэрьон окутаны тайной, которая не раскрыта до сих пор и которую... Она запнулась и умолкла. - И которую? - повторил незнакомец. - Которою, по-моему, только один-единственный человек мог бы раскрыть, - докончила Клеменси, часто дыша. - Кто бы это мог быть? - спросил незнакомец. - Мистер Майкл Уордн! - чуть не взвизгнула Клеменси, тем самым напрямик высказав мужу то, что перед этим лишь старалась дать ему понять, и одновременно показывая Майклу Уордну, что его узнали. - Вы помните меня, сэр? - спросила Клеменси, дрожа от волнения. - Я сейчас поняла, что помните! Вы помните меня в тот вечер в саду? Ведь это я была с нею. - Да. Это были вы, - подтвердил он. - Я самая, сэр, - подхватила Клеменси. - Никто, как я. А это, позвольте вам представить, мой муж. Бен, милый Бен, беги к мисс Грейс... беги к мистеру Элфреду. - беги куда-нибудь. Бен! Приведи сюда кого-нибудь, да поскорей! - Стойте! - сказал Майкл Уордн, спокойно становясь между дверью и Бритеном. - Что вы хотите делать? - Хочу, чтоб они узнали, что вы здесь, сэр! - вне себя ответила Клеменси, хлопая в ладоши. - Хочу сказать им, что они могут услышать о ней из ваших собственных уст; хочу уверить их, что она не совсем потеряна для них, что она вернется домой обрадовать отца и любящую сестру... и даже свою старую служанку, даже меня, - тут Клеменси ударила себя в грудь обеими руками, - и даст нам взглянуть на ее милое личико! Беги, Бен, беги! И она по-прежнему толкала его к выходу, а мистер Уордн по-прежнему загораживал дверь, вытянув руку, не рассерженный, но печальный. - Или, может быть, - сказала Клеменси, проносясь мимо мужа и в волнении хватая мистера Уордна за плащ, - может быть, она уже здесь, может быть, она тут, рядом? Судя по вашему виду, так оно и есть. Дайте же мне взглянуть на нее, сэр, прошу вас! Я нянчила ее. когда она была ребенком. Я видела, как она выросла и стала гордостью всей нашей округи. Я звала ее, когда она была невестой мистера Элфреда. Я старалась предостеречь ее, когда вы соблазняли ее уйти. Я знаю, каким был ее старый родной дом, когда она была его душою, и до чего он изменился с тех пор, как она ушла и пропала. Пожалуйста, сэр, дайте мне поговорить с нею! Он смотрел на нее сострадательно и немного удивленно, но ничем не выразил своего согласия. - Она, наверное, и не знает, - продолжала Клеменси, - как искренне они простили ее, как все родные любят ее, как рады они будут увидеть ее опять. Пожалуй, ей боязно вернуться домой. Может быть, она осмелеет, когда увидит меня. Только скажите мне правду, мистер Уордн, она с вами? - Нет. - ответил он, покачав головой. Этот ответ, и все его поведение, и черный костюм, и таинственное возвращение, и объявленное во всеуслышание намерение остаться за границей объясняли все. Мэрьон умерла! Он не противоречил; значит, она умерла! Клеменси села, уронила голову на стол и заплакала. В этот миг в комнату вбежал седовласый пожилой джентльмен, который совсем запыхался и дышал с таким трудом, что голос его едва можно было признать за голос мистера Сничи. - Господи, мистер Уордн! - воскликнул поверенный, отводя в сторону Майкла. - Каким ветром принесло... - Но его самого, должно быть, принесло сюда столь сильным ветром, что он не мог продолжать, и лишь после небольшой паузы докончил слабым голосом: - ...вас сюда? - Недобрым ветром, к сожалению, - ответил Майкл Уордн. - Если бы вы слышали, о чем здесь говорили... если бы вы знали, как меня просили и умоляли совершить невозможное... какое смятение и горе я ношу в себе! - Я догадываюсь обо всем этом. Но зачем вы вообще сюда пришли, дорогой сэр? - спросил Сничи. - Зачем пришел! Как мог я знать, кто арендует этот дом? Я послал к вам своего слугу, потом сам зашел сюда, потому что этот дом показался мне незнакомым, а мне, естественно, любопытно видеть все - и новое и старое - в родных местах; к тому же я хотел снестись с вами раньше, чем покажусь в городе. Я хотел знать, что будут говорить люди обо мне. По вашему лицу я вижу, что вы можете сказать мне это. Если бы не ваша проклятая осторожность, я уже давно вступил бы во владение своим имуществом. - Наша "осторожность"! - проговорил поверенный. - Буду говорить за себя и за Крегса - покойного. - Мистер Сничи бросил взгляд на траурную ленту своей шляпы и покачал головой. - Как можете вы осуждать нас, мистер Уордн? Ведь мы условились, что никогда больше не будем поднимать этот вопрос, ибо он был не такого рода, чтобы серьезные и трезвые люди вроде нас (я тогда записал ваше выражение) могли в него вмешиваться. Наша "осторожность" - подумать только! Когда мистер Крегс, сэр, сошел в свою почитаемую могилу, искренне веря... - Я дал торжественное обещание молчать до своего возвращения, когда бы я ни вернулся, - перебил его мистер Уордн, - и сдержал обещание. - Так вот, сэр, я повторяю, - продолжал мистер Сничи, - что мы тоже обязались молчать. Мы обязались молчать из чувства долга по отношению к себе самим и по отношению к своим многочисленным клиентам, к вам в том числе, а вы были очень скрытны. Не нам было расспрашивать вас относительно столь деликатного предмета. Я кое-что подозревал, сэр; но только шесть месяцев назад узнал правду и убедился, что вы потеряли Мэрьон. - От кого вы узнали? - спросил клиент. - От самого доктора Джедлера, сэр, - он в конце концов по своему почину доверил мне эту тайну. Он, он один знал всю правду уже несколько лет. - И вы знаете ее? - спросил клиент. - Знаю, сэр! - ответил Сничи. - И у меня есть основания думать, что правду откроют старшей сестре завтра вечером. Ей обещали это. А пока вы, может быть, окажете мне честь пожаловать ко мне домой, ибо в вашем доме вас не ждут. Но чтобы вам опять не попасть в неловкое положение, если вас узнают (хотя вы очень изменились, возможно я и сам не узнал бы вас, мистер Уордн), нам, пожалуй, лучше пообедать здесь и уйти вечером. Здесь можно отлично отобедать, мистер Уордн, и кстати сказать, этот дом принадлежит вам. Я и Крегс (покойный), мы иногда заказывали себе здесь отбивные котлеты, и нас прекрасно кормили. Мистер Крегс, сэр, - сказал Сничи, на мгновение крепко зажмурив глаза и снова открыв их, - был вычеркнут из списков жизни слишком рано. - Простите, что я не выразил вам соболезнования, - отозвался Майкл Уордн, проводя рукой по лбу, - но сейчас я точно во сне. Мне нужно собраться с мыслями. Мистер Kpeгc... да... мне очень жаль, что вы потеряли мистера Крегса. - Но, говоря это, он смотрел на Клеменси и, видимо, сочувствовал Бену, утешавшему ее. - Для мистера Крегса, сэр, - заметил Сничи, - жизнь оказалась, к сожалению, не столь простой, как это выходило по его теории, иначе он до сих пор был бы среди нас. Для меня это огромная потеря. Он был моей правой рукой, моей правой ногой, моим правым глазом, моим правым ухом - вот кем был для меня мистер Крегс Без него я парализован. Свой пай в деле он завещал миссис Крегс, ее управляющим, уполномоченным и доверенным. Его имя осталось в нашей фирме до сих пор. Иногда я, как ребенок, пытаюсь делать вид, что он жив. Вы, быть может, заметили, что я обычно говорю за себя и за Крегса-покойного, сэр... покойного, - промолвил чувствительный юрист, вынимая носовой платок. Майкл Уордн, все время наблюдавший за Клеменси, повернулся к мистеру Сничи, когда тот умолк, и шепнул ему что-то на ухо. - Ах, бедняжка! - сказал Сничи, качая головой. - Да, она всегда была так предана Мэрьон. Она всегда любила ее от всего сердца. Прелестная Мэрьон! Бедная Мэрьон! Развеселитесь, миссис... теперь вас можно так называть, теперь вы замужем, Клеменси. Клеменси только вздохнула и покачала головой. - Полно, полно! Подождите до завтра, - мягко проговорил поверенный. - Завтра не может вернуть мертвых к жизни, мистер, - всхлипывая, промолвила Клеменси. - Да, этого "завтра" не может, иначе оно вернуло бы покойного мистера Крегса, - отозвался поверенный. - Но завтра могут обнаружиться кое-какие приятые обстоятельства; может прийти некоторое утешение. Подождите до завтра! И Клеменси, пожимая его протянутую руку, сказала, что подождет; а Бритен, совсем упавший духом при виде своей расстроенной жены (ему уже мерещилось, что и все его дела пришли в расстройство), сказал, что это правильно, после чего мистер Спичи и Майкл Уордн пошли наверх и там вскоре начали беседовать, но так тихо, что голоса их были не слышны за стуком тарелок и блюд, шипением жира на сковороде, бульканьем в кастрюлях, глухим монотонным скрежетом вертела (прерывавшимся по временам страшным щелканьем: казалось, вертел в приступе головокружения смертельно поранил себе голову) и прочими кухонными шумами предобеденных приготовлений. Следующий день выдался ясный, безветренный, и нигде осенние краски не были так хороши, как в тихом плодовом саду, окружавшем докторский дом. Снега многих зимних ночей растаяли на этой земле, увядшие листья многих летних дней отшуршали на ней с тех пор, как Мэрьон бежала. Крыльцо, обвитое жимолостью, зеленело снова, деревья отбрасывали на траву густые изменчивые тени, все окружающее казалось спокойным и безмятежным, как всегда; но где же сейчас была сама Мэрьон? Не здесь... Не здесь... И будь она здесь, в своем старом родном доме, это показалось бы еще более странным, чем вначале казался этот дом без нее. Но на ее прежнем месте сидела женщина, чья любовь никогда не покидала Мэрьон, в чьей преданной памяти она оставалась неизменной - юной, сияющей, окрыленной самыми радужными надеждами; в чьем сердце (теперь это было сердце матери - ведь рядом с женщиной играла ее обожаемая дочка), - в чьем сердце она жила, не имея ни соперников, ни преемников; на чьих нежных губах сейчас трепетало ее имя. Душа далекой девушки глядела из этих глаз - из глаз Грейс, ее сестры, сидевшей вместе со своим мужем в саду в годовщину их свадьбы и дня рождения Элфреда и Мэрьон. Элфред не сдел