с и отправился пешком в Хайгет. Миссис Стирфорт очень обрадовалась мне и сообщила, что ее сын уехал с одним из своих оксфордских приятелей навестить другого приятеля, жившего близ Сент-Элбане, и что она ждет его завтра. Я так любил Стирфорта, что стал не на шутку его ревновать к оксфордским приятелям. Миссис Стирфорт настойчиво оставляла меня обедать, я согласился, и, кажется, мы весь день говорили только о нем. Я рассказал ей, как полюбили его обитатели Ярмута и каким чудесным спутником он был для меня. Мисс Дартл была начинена намеками и загадочными вопросами, но проявила большой интерес к каждой мелочи нашей жизни в Ярмуте и, то и дело повторяя: "Это и в самом деле было так?", выпытала у меня все, что ей хотелось знать. Наружность ее ничуть не изменилась с того дня, как я в первый раз ее увидал, но общество двух леди было так приятно и я чувствовал себя так непринужденно, что спросил себя, не начинаю ли я немножко в нее влюбляться. Несколько раз за этот вечер, а в особенности когда я в поздний час возвращался домой, я невольно подумывал о том, какой милой собеседницей была бы она на Бэкингем-стрит. На следующее утро перед уходом в Докторс-Коммонс я пил кофе с булкой - поистине удивительно сколько кофе расходовала миссис Крапп и каким жидким он всякий раз оказывался, - как вдруг, к безграничной моей радости, вошел Стирфорт собственной персоной. - Дорогой мой Стирфорт, я уже начал подумывать, что никогда вас больше не увижу! - вскричал я. - Меня силой утащили на следующее же утро по возвращении домой, - объяснил Стирфорт. - Маргаритка, да вы здесь живете как заправский старый холостяк! С великой гордостью я показал ему свою квартиру, не забыв и о кладовке, и он отозвался обо всем с большой похвалой. - Знаете, что я вам скажу, старина, - заявил он, - я буду здесь останавливаться, приезжая в Лондон, пока вы не предложите мне убираться. Эти слова привели меня в восторг. Я ответил, что если он ждет такого предложения, то ему придется ждать до Страшного суда. - Но вы должны позавтракать, - заявил я, берясь за шнурок звонка. - Миссис Крапп сварит вам кофе, а у меня здесь есть голландская плитка для холостяка, и я поджарю бекон. - Нет, нет, не звоните! - сказал Стирфорт. - Не могу. Я завтракаю с одним из приятелей, который остановился в гостинице "Пьяцца" около Ковент-Гарден. - Но вы вернетесь к обеду? - спросил я. - Честное слово - не могу! Мне очень хотелось бы, но я должен побыть с этими двумя приятелями. Завтра утром мы все трое вместе уезжаем. - Так приведите их сюда обедать. Как вы думаете, они согласятся прийти? - О, они-то придут, - ответил Стирфорт, - но мы доставим вам столько хлопот. Лучше приходите вы, и мы пообедаем где-нибудь вчетвером. На это я решительно не мог согласиться, так как мне пришло в голову, что следует отпраздновать новоселье и такого удобного случая никогда больше не представится. Я пуще прежнего возгордился своей квартирой после того, как он ее одобрил, и горел желаньем воспользоваться всеми ее удобствами. Поэтому я взял с него слово, что он придет вместе с обоими своими друзьями и мы назначили обед на шесть часов. Когда он ушел, я позвонил миссис Крапп и познакомил ее с моим дерзким замыслом. Прежде всего миссис Крапп заявила, что, разумеется, она не может прислуживать за столом, но она знает одного расторопного молодого человека, который, вероятно, согласится, а его условия - пять шиллингов и еще какая-нибудь мелочь, по моему усмотрению. В ответ на это я заявил, что, конечно, мы его пригласим. Затем миссис Крапп довела до моего сведения, что, разумеется, она не может находиться одновременно в двух местах (это показалось мне не лишенным оснований) и что необходимо нанять "молодую девицу" и поместить ее в кладовке, где она при свече, позаимствованной из спальни, будет не покладая рук мыть посуду. Я осведомился, сколько придется истратить на эту молодую особу, а миссис Крапп высказала мнение, что восемнадцать пенсов вряд ли обогатят меня или разорят. На это я отвечал, что разделяю ее мнение, и вопрос был улажен. Наконец миссис Крапп сказала: - А теперь займемся обедом. Прямо-таки любопытно, насколько был лишен предусмотрительности торговец железными изделиями, снабдивший миссис Крапп печным литьем для кухни: на ее плите ничего нельзя было приготовить, кроме отбивных котлет и картофельного пюре! Что касается котелка для рыбы, то миссис Крапп сказала: ну, что ж! Не угодно ли мне самому пойти посмотреть? Ничего другого она, по совести, сказать не может. Не угодно ли мне пойти посмотреть? Я все равно ничего не мог бы понять, даже если бы пошел и посмотрел, а потому отклонил ее предложение, заявив: - Ничего, обойдемся без рыбы. Но миссис Крапп сказала: - Не говорите так. Есть устрицы, почему бы не взять устриц? И этот вопрос тоже был улажен. Затем миссис Крапп сказала, что она порекомендовала бы следующее: две жареных курицы... из кухмистерской; тушеное мясо с овощами... из кухмистерской; в перерывах между блюдами почки и горячий пирог... из кухмистерской; торт и (если мне угодно) желе... из кухмистерской. Тогда, по словам миссис Крапп, у нее будет полная возможность сосредоточить все внимание на картофеле и подать на стол сыр и сельдерей в надлежащем виде. Я последовал совету миссис Крапп и сам заказал все в кухмистерской. Возвращаясь оттуда по Стрэнду и заметив в окне мясной лавки какое-то твердое пятнистое вещество, напоминавшее мрамор, но украшенное ярлыком: "Студень из телячьей головы", я купил добрую толику такого студня и, по моим расчетам, этой порции должно было хватить на пятнадцать человек. Миссис Крапп в конце концов согласилась разогреть сей продукт, и в жидком виде он до такой степени "сократился" (по словам Стирфорта), что его оказалось маловато для четверых. Благополучно завершив эти приготовления, я купил на рынке Ковент-Гарден кое-чего на десерт и сделал солидный заказ в находившейся по соседству винной лавке. Когда я вернулся после полудня домой и увидел бутылки, выстроившиеся в боевом порядке на полу кладовой, их оказалось такое множество (хотя двух и недоставало, к немалому замешательству миссис Крапп), что я не на шутку струхнул. Одного из друзей Стирфорта звали Грейнджер, а другого - Маркхем. Оба были очень веселые и жизнерадостные ребята: Грейнджер немного старше Стирфорта, Маркхем на вид совсем юный, я дал бы ему не больше двадцати лет. Я заметил, что сей последний всегда говорил о себе неопределенно, в третьем лице, и очень редко употреблял местоимение первого лица единственного числа. - Человек может прекрасно здесь устроиться, мистер Копперфилд, - сказал Маркхем, разумея при этом самого себя. - Местоположение неплохое и комнаты удобные, - отозвался я. - Надеюсь, у вас обоих разыгрался аппетит? - осведомился Стирфорт. - Честное слово, Лондон как будто возбуждает аппетит у человека, - ответил Маркхем. - Человек весь день голоден. Человек все время ест. Слегка смущенный в первые минуты, чувствуя себя слишком молодым, чтобы играть роль хозяина дома, я уговорил Стирфорта, когда доложили, что обед подан, занять председательское место, а сам уселся против него. Все шло превосходно, вина мы не жалели, а Стирфорт так блестяще исполнял свои обязанности, что все веселились от души. Но, увы, мне не удавалось быть таким добрым сотрапезником, каким мне хотелось, ибо мой стул находился против двери и внимание мое отвлекал расторопный молодой человек, который очень часто выходил из комнаты, и немедленно вслед за этим его тень неизменно появлялась на стене передней с бутылкой у рта. "Молодая девица" также причиняла мне некоторое беспокойство - она, правда, не пренебрегала мытьем тарелок, но, к сожалению, их била. Ум у нее был пытливый, она не в силах была сидеть безотлучно в кладовой (вопреки данным ей строгим инструкциям) и то и дело заглядывала к нам, всякий раз пугаясь, что ее заметили. Тут она пятилась, наступала на тарелки, которыми старательно уставляла пол, и производила серьезные опустошения. Впрочем, все это были мелочи, и они улетучились из памяти, как только убрали скатерть и на столе появился десерт. Когда пирушка достигла этой стадии, выяснилось, что расторопный молодой человек лишился дара речи. Отдав ему потихоньку распоряжение присоединиться к миссис Крапп и увести с собою в нижний этаж "молодую девицу", я предался веселью. Началось с того, что на душе у меня стало удивительно легко и радостно. Воскресли в памяти всевозможные полузабытые события, о которых хотелось потолковать, и я болтал без умолку, что было мне совсем несвойственно. Я громко смеялся над своими собственными остротами и над остротами собеседников, призывал к порядку Стирфорта, якобы медлившего передавать бутылку, несколько раз клялся приехать в Оксфорд, возвестил, что намерен еженедельно давать точь-в-точь такие же обеды, и в безумии своем взял такую понюшку из табакерки Грейнджера, что принужден был удалиться в кладовку и там, наедине с собой, чихал в течение десяти минут. Затем я все быстрее и быстрее наполнял рюмки и то и дело брался за пробочник, чтобы откупорить новую бутылку задолго до того, как она могла понадобиться. Я предложил выпить за здоровье Стирфорта. Я назвал его самым дорогим моим другом, "покровителем моего детства и товарищем моей юности". Сказал, что с восторгом предлагаю тост за него. Сказал, что перед ним я в неоплатном долгу и восхищаюсь им больше, чем могу выразить словами. Закончил я возгласом: - Выпьем за Стирфорта! Да благословит его бог! Ура! Трижды осушили мы в его честь по три рюмки, а затем еще одну, и в заключение еще одну. Обходя вокруг стола, чтобы пожать ему руку, я разбил свою рюмку и пробормотал, заикаясь: - Стир...форт! Вы моя... п-путевод... з-звезда! Вдруг мне послышалось, что кто-то распевает песню. Певцом оказался Маркхем, он пел: "Когда на сердце заботы бремя" *. Пропев ее, он предложил нам выпить "за женщину". Против этого я возразил, этого я не мог допустить. Я заявил, что предлагать такой тост неучтиво и я никогда не разрешу провозглашать подобные тосты в своем доме, где можно пить только "за леди". Я говорил с ним очень резко, вероятно потому, что видел, как Стирфорт и Грейнджер смеются надо мной, а может быть, над ним или над нами обоими. Он заявил, что человеку нельзя приказывать. Я сказал, что можно. Он возразил, что в таком случае человека нельзя оскорблять. Я сказал, что на сей раз он прав: человека нельзя оскорблять под моей кровлей, где лары священны, а законы гостеприимства превыше всего. Он сказал, что человек не унизит своего достоинства, если признает, что я чертовски славный малый. Я тотчас же предложил выпить за его здоровье. Кто-то курил. Мы все курили. Курил и я, стараясь справиться с мелкой дрожью. Стирфорт произнес в мою честь речь, которая растрогала меня чуть не до слез. Я ответил благодарственной речью и выразил надежду, что все присутствующие будут обедать у меня завтра и послезавтра, - словом, каждый день в пять часов, дабы мы могли наслаждаться весь вечер беседой и обществом друг друга. Тут я почувствовал потребность провозгласить за кого-нибудь тост и предложил выпить за здоровье моей бабушки, мисс Вечен Тротвуд, лучшей из представительниц ее пола. Кто-то высунулся из окна моей спальни и прижимался горячим лбом к холодному каменному карнизу, чувствуя, как - ветерок обвевает его лицо. Это был я сам! Я называл себя "Копперфилдом" и говорил: - Ну, зачем ты пробовал курить? Мог бы сообразить, что это тебе не под силу. Потом кто-то неуверенно разглядывал свое лицо в зеркале. Это был опять-таки я. В зеркале я был очень бледен, глаза блуждали, а волосы - только волосы! - казались пьяными. Кто-то сказал мне: - Пойдемте в театр, Копперфилд! И вот уже нет спальни, и снова передо мной появился стол, заставленный дребезжащими стаканами... Лампа... По правую мою руку Грейнджер, по левую Маркхем, напротив Стирфорт - все сидят, окутанные дымкой, где-то очень далеко. В театр? Ну, конечно! Превосходно! Пошли! Но пусть меня извинят: я выйду последним и потушу лампу, во избежание пожара! Какое-то замешательство в темноте - оказывается, исчезла дверь. Я ощупью разыскивал ее в оконных занавесках, когда Стирфорт, смеясь, взял меня под руку и вывел из комнаты. Один за другим мы спустились по лестнице. На последних ступенях кто-то упал и скатился вниз. Кто-то другой сказал, что это Копперфилд. Меня рассердила такая ложь, но вдруг я почувствовал, что лежу на спине в коридоре, и стал подумывать, что, пожалуй, тут есть доля правды. Очень туманная ночь, большие расплывчатые кольца вокруг уличных фонарей. Шел бессвязный разговор о том, что на улице сыро. А я считал, что подмораживает. Стирфорт смахнул с меня пыль под фонарем и расправил мою шляпу, которая удивительным образом появилась неведомо откуда, потому что раньше ее на моей голове не было. Потом Стирфорт спросил: - Вы себя хорошо чувствуете, Копперфилд? А я ответил ему: - Зза-мме-чательно! Из тумана выглянул человек, сидевший в какой-то будочке, принял от кого-то деньги, осведомился, принадлежу ли я к компании джентльменов, за которых сейчас платят, и, помнится, когда я мельком на него взглянул, он как будто колебался, брать ли за меня деньги. Вскоре после этого мы очутились очень высоко, в театре, где было очень жарко, и мы смотрели вниз, в преисподнюю, которая словно дымилась: людей, которыми она была набита до отказу, едва можно было разглядеть. Еще была внизу большая сцена, казавшаяся очень чистой и гладкой после улицы, а на сцене были люди, которые о чем-то говорили, но ничего нельзя было разобрать. Сверкало множество огней, играла музыка, а внизу в ложах сидели леди, и еще что-то там было, не знаю что. На мой взгляд, весь театр имел диковинный вид, как будто он учился плавать, как ни старался я его удержать. Кто-то предложил спуститься вниз, в ложи, где сидели леди. Перед моими глазами проплыли разодетый джентльмен, развалившийся на диване с биноклем в руке, а также моя собственная особа, отраженная во весь рост в зеркале. Затем меня ввели в одну из лож, и, усевшись, я начал что-то говорить, а вокруг кричали кому-то: "Тише!" - и леди бросали на меня негодующие взгляды, и... что это? Да! - передо мною, в той же ложе, сидела Агнес с леди и джентльменом, которых я не знал. Мне кажется, сейчас я вижу ее лицо яснее, чем видел тогда, лицо и этот незабываемый взгляд, выражающий жалость и изумление и обращенный на меня. - Агнес! - хрипло сказал я. - Госпо..мил...луй! Агнес! - Тише! Прошу вас! - неизвестно почему, ответила она. - Вы мешаете публике. Смотрите на сцену! Повинуясь ее приказу, я постарался удержать в поле зрения сцену и прислушаться к тому, что там происходит, но ничего из этого не вышло. Вскоре я снова взглянул на Агнес и увидел, что она сидит съежившись в углу ложи и прижимает ко лбу руку, затянутую в перчатку. - Агнес! - сказал я. - Б-боюсь... вам... н-нс здоров... - Нет, нет. Не думайте обо мне, Тротвуд, - возразила она. - Послушайте, вы скоро уйдете отсюда? - С-скоро... у-уйду... отсюда? - повторил я. - Да. У меня явилось дурацкое намерение ответить, что я хочу подождать и проводить ее. Вероятно, я кое-как выразил свою мысль, потому что Агнес, пристально посмотрев на меня, как будто поняла и тихо сказала: - Я знаю, вы исполните мою просьбу, если я скажу вам, что для меня это очень важно. Уйдите сейчас же, Тротвуд! Уйдите ради меня и попросите ваших друзей проводить вас до дому! К тому времени она уже успела оказать на меня столь благотворное влияние, что, хотя я и сердился на нее, мне стало стыдно, и, бросив короткое "с-спок... нок" (я хотел сказать: "спокойной ночи"), я встал и вышел. Приятели последовали за мной, и прямо из ложи я шагнул в свою спальню, где был один только Стирфорт, помогавший мне раздеться, а я то уверял его, что Агнес - моя сестра, то принимался умолять принести штопор, чтобы откупорить еще бутылку вина. Всю ночь, в лихорадочном сне, кто-то, лежавший в моей кровати, бессвязно повторял снова все, что было сделано и сказано, а кровать была бурным морем, не утихавшим ни на минуту. И когда этот кто-то медленно вселился в меня, о! как стала томить меня жажда! И как мучительно было ощущать, что моя кожа превратилась в твердую доску, язык - в дно пустого котла, покрытое накипью от долгой службы и высушенное на медленном огне, ладони - в раскаленные металлические пластинки, которых никакой лед не может остудить! А какую душевную пытку, угрызения совести и стыд я испытал, очнувшись на следующий день! Ужас при мысли о тысяче нанесенных мною оскорблений, не сохранившихся в моей памяти, - оскорблений, которые ничто не могло искупить... воспоминание о том незабываемом взгляде, какой бросила на меня Агнес... мучительное сознание, что я не могу с ней увидеться, ибо я, негодяй, даже не знал, каким образом попала она в Лондон и где остановилась... отвращение мое при одном только виде комнаты, где происходила пирушка... нестерпимая головная боль... запах табачного дыма, вид рюмок, невозможность выйти из дому или хотя бы подняться с кровати! Ох, что это был за день! Ох, что это был за вечер, когда я сидел у камина перед чашкой бараньего бульона, подернутого пленкой жира, думал о том, что пошел по стопам моего предшественника, унаследовав не только его квартиру, но и его судьбу, и почти решился лететь в Дувр и покаяться во всем! Ох, что это был за вечер, когда миссис Крапп, пришедшая забрать чашку из-под бульона, подала мне одну-единственную почку на плоской тарелочке для сыра - все, что осталось от вчерашнего пиршества, а я, право же, готов был броситься на ее нанковую грудь и с глубоким раскаянием воскликнуть: "О миссис Крапп, миссис Крапп, пусть сгинут эти объедки!! Мне нестерпимо скверно!" Но даже в этот критический момент я сомневался, можно ли довериться такой женщине, как миссис Крапп. ГЛАВА XXV  Добрый и злой ангелы После этого горестного дня, ознаменованного головной болью, тошнотой и раскаянием, я вышел поутру из своей квартиры, чувствуя, что в голове у меня все касающееся даты моего званого обеда как-то странно перепуталось, словно полчище титанов вооружилось огромным рычагом и отодвинуло на несколько месяцев назад то, что случилось третьего дня; и тут я увидел посыльного, - с письмом в руке он поднимался по лестнице. Он не спешил исполнить поручение, но, заметив, что я смотрю на него поверх перил с верхней площадки, пустился рысью и добрался до меня, запыхавшись, как будто всю дорогу мчался, пока не изнемог. - Т. Копперфилд, эсквайр? - осведомился посыльный, прикоснувшись тросточкой к шляпе. У меня едва хватило сил заявить, что это я, - до такой степени смутила меня уверенность, что письмо от Агнес. Все же я сказал ему, что именно я Т. Копперфилд, эсквайр, а он в этом не усомнился и вручил мне письмо, на которое, по его словам, ждут ответа. Захлопнув перед ним дверь, я оставил его дожидаться ответа на площадке лестницы и вернулся к себе в таком нервическом состоянии, что принужден был положить письмо на обеденный стол и осмотрел его снаружи, прежде чем решился сломать печать. Наконец я его вскрыл; это была очень милая записка, без единого упоминания о моем поведении в театре. Я прочел: "Дорогой Тротвуд. Я остановилась в доме папиного агента мистера Уотербрука, на Эли-Плейс, Холборн. Не навестите ли вы меня сегодня в любой час, когда вам будет удобно? Всегда любящая вас Агнес". Столько времени понадобилось мне, чтобы написать ответ, хоть отчасти меня удовлетворяющий, что я не ведаю, какие мысли могли возникнуть у посыльного, пожалуй, он подумал, что я учусь писать. Должно быть, я написал не менее полудюжины ответов. Одно письмо я начал так: "Могу ли я надеяться, дорогая Агнес, что когда-нибудь мне удастся стереть в вашей памяти то отвратительное впечатление...", но тут мне что-то не понравилось, и я разорвал его. Другое я начал словами: "Как заметил Шекспир, дорогая моя Агнес, странно, что враг человека находится у него во рту..." Это напомнило мне Маркхема, и дальше я не пошел. Я даже попробовал прибегнуть к поэзии. Одну записку я начал четырехстопным ямбом: "Не вспоминай, не вспоминай..." - но это связывалось с пятым ноября * и показалось нелепым. После многочисленных попыток я написал: "Дорогая Агнес! Ваше письмо похоже на вас. Могу ли я сказать что-либо большее в похвалу ему? Я приду в четыре часа. Ваш любящий и страдающий Т. К.". С этим посланием (раз двадцать хотелось мне вернуть его обратно, как только я выпустил его из рук) посыльный, наконец, ушел. Если бы кому-нибудь из джентльменов в Докторс-Коммонс день показался наполовину таким ужасным, каким был он для меня, я искренне верю, что он искупил бы до некоторой степени свою долю вины за соучастие в этом церковном суде, весьма напоминающем старый, заплесневелый сыр. Я вышел из конторы в половине четвертою и через несколько минут уже бродил близ Эли-Плейс, а назначенный час миновал, и, судя по часам церкви Сент Эндрью в Холборне, было четверть пятого, когда я в отчаянии решился, наконец, дернуть ручку звонка у левою косяка двери, ведущей в дом мистера Уотербрука, Служебными делами мистер Уотербрук занимался в первом этаже, а его светская жизнь (которой он уделял немало времени) протекала в верхнем. Меня ввели в хорошенькую, но слишком заставленною пещами гостиную; там сидела Агнес и вязала кошелек. Она казалась такой тихой и доброй и при виде ее у меня возникли столь яркие воспоминания о веселых и счастливых школьных днях в Кентербери и о том, каким пьяным, прокуренным, тупым негодяем был я в тот вечер что я не устоял перед угрызениями совести, чувством стыда и... повел себя как дурак, благо никого здесь не было. Не стану отрицать, что я расплакался. И по сей час я не знаю, было ли это, в общем, самым разумным, что я мог сделать, или самым нелепым. - Будь это не вы, а кто-нибудь другой, Агнес, мне было бы не так тяжело, - отвернувшись, сказал я. - Но подумать только, что меня видели вы! Кажется, лучше бы мне было не дожить до этого дня! На секунду она положила свою руку на мою - ничье прикосновенье не могло сравниться с прикосновением ее руки, - и я почувствовал такое облегчение и умиротворение, что невольно поднес ее руку к губам и с благодарностью поцеловал. - Садитесь! - весело сказала Агнес. - Не горюйте, Тротвуд. Если вы не можете всецело довериться мне, то кому же тогда вам доверять? - Ах, Агнес, вы - мой добрый ангел! - воскликнул я. Она улыбнулась - грустно, как мне почудилось, - и покачала головой. - Да, Агнес, мой добрый ангел! Вы всегда были моим добрым ангелом! - Если это и в самом деле так, Тротвуд, то мне очень хотелось бы сделать одну вещь, - сказала она. Я вопросительно взглянул на нее, но уже догадывался, что она хочет сказать. - Мне хотелось бы предостеречь вас от вашего злого ангела, - произнесла Агнес, взглянув на меня в упор. - Дорогая Агнес, если вы говорите о Стирфорте... - начал я. - Да, Тротвуд, - ответила она. - В таком случае, Агнес, вы судите о нем превратно. Это он-то мой злой ангел! Да разве он может быть для кого-нибудь злым ангелом? Он всегда был моим руководителем, моей опорой и другом! Дорогая Агнес! Разве это справедливо, разве похоже на вас - говорить так о человеке только потому, что вы видели меня пьяным в тот вечер? - Я не говорю о нем так только потому, что видела вас пьяным в тот вечер, - спокойно ответила она. - Но тогда какие же у вас основания? - Их много... Все это как будто мелочи, но, если взять их вместе, они уже не кажутся мелочью. Я сужу о нем, Тротвуд, отчасти по вашим рассказам и по тому влиянию, какое он на вас оказывает... Я ведь знаю вашу натуру. Ее кроткий голосок всегда затрагивал во мне какую-то струну, которая отзывалась только на его звук. Всегда этот голос звучал серьезно, но когда она говорила так серьезно, как сейчас, в нем чувствовалось волнение, и это окончательно покоряло меня. Я сидел и смотрел на нее, а она, опустив глаза, принялась за свое рукоделье; я сидел и как будто все еще слушал ее, а образ Стирфорта, которого я так любил, померк. - Очень смело с моей стороны давать вам так уверенно советы и даже высказывать свое мнение, - снова подняв глаза, сказала Агнес. - Ведь я жила в таком уединении и так мало знаю жизнь! Но я понимаю, чем рождена моя смелость, Тротвуд. Я знаю, что она рождена живым воспоминанием о том, как мы вместе росли, и искренним интересом ко всему, что вас касается. Вот что делает меня смелой. Я не сомневаюсь, что я права. Я в этом совершенно уверена. Когда я предостерегаю вас, говоря, что вы приобрели опасного друга, мне кажется, будто говорю не я, а кто-то другой. Снова я смотрел на нее, снова я прислушивался мысленно к ее словам, после того как она уже умолкла, и снова его образ, хотя и запечатленный по-прежнему в моем сердце, померк. - Я не так безрассудна, - продолжала немного погодя Агнес обычным своим тоном, - чтобы воображать, будто вы можете сразу изменить свое мнение, в особенности если оно укоренилось в вашей доверчивой душе. Вы не должны торопиться с этим. Я только прошу вас, Тротвуд, если вы когда-нибудь обо мне думаете... я хочу сказать... каждый раз, когда вы обо мне подумаете, - добавила она с кроткой улыбкой, так как я хотел перебить ее, а она догадалась почему, - вспоминайте о том, что я вам сказала. Вы прощаете мне эту просьбу? - Я прощу вам, Агнес, когда вы воздадите должное Стирфорту и полюбите его так же, как и я, - ответил я. - Только тогда, не раньше? - спросила Агнес. Я заметил, как затуманилось ее лицо, когда я упомянул о Стирфорте, но она ответила на мою улыбку, и снова мы, как и в былые времена, почувствовали друг к другу полное доверие. - А когда вы простите мне тот вечер. Агнес? - спросил я. - Когда о нем вспомню, - ответила Агнес. Она хотела прекратить разговор, но я был слишком поглощен им, и настоял на том, чтобы рассказать ей, как все это произошло, как я покрыл себя позором и каким образом в цепи случайных обстоятельств театр оказался последним звеном. Я испытывал большое облегчение, подробно рассказывая о том, сколь я обязан Стирфорту за его заботу обо мне, когда я сам не мог о себе позаботиться. - Помните, Тротвуд, вы всегда должны говорить мне все - не только, когда попадаете в беду, но и когда влюбляетесь, - сказала Агнес, спокойно меняя тему разговора, как только я закончил свой рассказ- - Кто занял место мисс Ларкинс? - Никто, Агнес. - Кто-нибудь да есть, Тротвуд! - смеясь и грозя пальцем, возразила Агнес. - Честное слово, никого нет, Агнес! Правда, у миссис Стирфорт живет одна леди, она очень умна, и мое приятно с ней беседовать... это мисс Дартл... но я не влюблен в нее. Агнес снова посмеялась своей собственной проницательности и сказала, что, если я буду всегда откровенен с ней, она, пожалуй, начнет вести список всех моих пылких увлечений с указанием даты начала и завершения каждого из них, по образцу хронологической таблицы царствований королей и королев в истории Англии. Потом она спросила, видел ли я Урию Хипа. - Урию Хипа? - переспросил я. - Нет. - Разве он в Лондоне? - Он ежедневно бывает здесь в конторе, внизу. - ответила Агнес. - В Лондон он приехал за неделю до меня. Боюсь, что по неприятному делу, Тротвуд. - По делу, которое, я вижу, беспокоит вас? Что же это может быть? Агнес отложила в сторону работу, сложила руки и, задумчиво глядя на меня своими прекрасными, кроткими глазами, сказала: - Мне кажется, он собирается стать папиным компаньоном. - Что такое? Урия? Этот гнусный подлиза пролезает на такое место? - с негодованием вскричал я. - Агнес, неужели вы не протестовали? Подумайте, каковы могут быть последствия такого договора! Вы должны высказать свое мнение. Вы не должны допускать, чтобы ваш отец сделал этот безумный шаг. Вы должны воспрепятствовать этому, Агнес, пока еще не поздно! Не сводя с меня глаз, Агнес покачала головой и, пока я говорил, чуть улыбалась моей горячности; потом она сказала: - Помните наш последний разговор о папе? Вскоре после этого, через два-три дня, он впервые намекнул мне на то, о чем я сейчас вам говорю. Грустно было видеть, как он борется с собой, желая изобразить дело так, словно таково его собственное желание, и в то же время не умеет скрыть, что его к этому принуждают. Мне было очень горько. - Принуждают, Агнес? Кто же его к этому принуждает? - Урия Хип добился того, что стал необходимым для папы. - ответила она после минутного колебания. - Он человек лукавый и всегда настороже. Он видел папины слабости, потакал им и пользовался ими до тех пор, пока... ну, одним словом, Тротвуд, пока папа не начал его бояться... Для меня было ясно: тут крылось что-то большее, чем она могла сказать, пожалуй, большее, чем она знала или подозревала. Я не в силах был причинить ей боль новыми расспросами, ибо знал, что она скроет от меня правду, щадя своего отца. Я понимал, что дело давно к этому шло; поразмыслив, я пришел к выводу, что это тянется уже очень долго. И я промолчал. - Его влияние на папу очень велико, - продолжала Агнес. - Он говорит о смирении и благодарности - может быть, он и не лжет, надеюсь, что не лжет, - но власть в его руках, и я боюсь, что он злоупотребляет ею. Я обозвал его негодяем и в тот момент почувствовал большое удовлетворение. - В ту пору, о которой я говорю, в ту пору, когда папа завел об этом речь со мною, - продолжала Агнес, - Урия сказал папе, что собирается уйти, что ему очень грустно и не хочется уходить, но перед ним открываются лучшие перспективы. Папа был тогда очень удручен, ни вы, ни я никогда еще не видели, чтобы его так угнетало бремя забот... И мысль сделать Урию своим компаньоном, кажется, доставила ему облегчение, хотя в то же время он был как будто оскорблен и пристыжен. - А как вы приняли это известие, Агнес? - Надеюсь, я поступила правильно, Тротвуд, - ответила она. - Я была уверена, что для папиного спокойствия такая жертва необходима, и я умоляла принести ее, я сказала, что это облегчит тяготы его жизни - надеюсь, так оно и будет! - и даст мне возможность больше времени проводить в его обществе. О Тротвуд! - воскликнула Агнес, закрывая руками лицо, чтобы скрыть слезы. - Мне иногда кажется, будто я была врагом ему, а не любящей дочерью... Я знаю, какая произошла с ним перемена из-за его любви ко мне... Знаю, что он сосредоточил на мне все свои помыслы и сузил круг своих обязанностей и интересов. Знаю, что ради меня он отказался от очень многого, а тревога обо мне омрачила его жизнь, отняла силы и энергию, потому что всегда его мысли были устремлены только к одному. О, если бы я могла это изменить! Если бы я могла вернуть ему мужество, я, которая невольно оказалась причиной его слабости! Никогда еще не видел я Агнес плачущей. Я видел слезы на ее глазах, когда приносил домой из школы новые награды, видел их, когда в последний раз мы говорили об ее отце, и видел, как она отвернулась, когда мы прощались. Но никогда не видел я ее в таком горе. Мне было так грустно, что я мог только глупо и беспомощно твердить: - Прошу вас, не плачьте, Агнес! Не плачьте, дорогая моя сестра! Однако Агнес настолько превосходила меня силой характера и самообладанием, хотя тогда я, быть может, этого и не знал (но зато хорошо знаю теперь), что мне недолго пришлось ее умолять. Чудесное спокойствие, столь отличающее ее в моих воспоминаниях от всех других людей, опять вернулось к ней, словно ясное небо очистилось от облаков. - Вряд ли нам долго удастся побыть вдвоем, - сказала Агнес, - и я пользуюсь удобным случаем, чтобы горячо просить вас вот о чем: относитесь дружелюбно к Урии. Не отталкивайте его. Не возмущайтесь тем, что вам не по душе, - мне кажется, вы вообще к этому склонны. Может быть, он этого не заслуживает, в конце концов мы ничего плохого о нем не знаем. Во всяком случае, думайте прежде всего о папе и обо мне! Агнес больше ничего не успела сказать, так как дверь открылась и в комнату вплыла миссис Уотербрук, леди очень полная; возможно, впрочем, что на ней было широкое платье, ибо я не мог догадаться, где кончалась леди и где начиналось платье. Я смутно припомнил, словно видел прежде тусклое ее изображение в волшебном фонаре, что она тоже была в театре, но она, очевидно, прекрасно меня запомнила и полагала, что я все еще нахожусь в состоянии опьянения. Но мало-помалу убедившись, что я трезв и что я (льщу себя этой надеждой) - весьма скромный молодой джентльмен, миссис Уотербрук значительно смягчилась и осведомилась, во-первых, часто ли я прогуливаюсь в парке, а во-вторых, часто ли бываю в свете. На оба эти вопроса я дал отрицательный ответ, и мне показалось, что я снова упал в ее глазах, но она милостиво скрыла это обстоятельство и пригласила меня на следующий день к обеду. Я принял приглашение и откланялся, а уходя, заглянул в контору к Урии и, не застав его, оставил визитную карточку. Когда на следующий день я явился к обеду и распахнулась парадная дверь, я погрузился в паровую ванну из ароматов жареной баранины и догадался, что не был единственным гостем, так как немедленно опознал переодетого посыльного, нанятого на подмогу слуге и стоявшего у нижней ступеньки лестницы, чтобы докладывать о гостях. Спрашивая доверительно мою фамилию, он старался по мере сил держать себя так, будто никогда в жизни меня не видел, но я прекрасно его узнал, равно как и он меня. Вот что значит совесть - мы оба вели себя как трусы! Мистер Уотербрук оказался джентльменом средних лет, с короткой шеей и очень высоким воротничком; ему не хватало только черного носа, чтобы походить, как две капли воды, на мопса. Он заявил мне, что счастлив со мною познакомиться, и после того, как я отвесил поклон миссис Уотербрук, он с большими церемониями представил меня очень грозной леди в черном бархатном платье и в большой черной бархатной шляпе; помнится, она походила на какую-нибудь близкую родственницу Гамлета, - скажем, на его тетку. Звали эту леди миссис Генри Спайкер; присутствовал здесь и ее супруг - человек столь холодный, что голова его казалась не седой, а осыпанной инеем. Чете Спайкер оказывали величайшее внимание; по словам Агнес, это объяснялось тем, что мистер Генри Спайкер был поверенным при чем-то или при ком-то - хорошенько не помню, - имеющем отдаленное отношение к казначейству. Я обнаружил среди гостей Урию Хипа, облекшегося в черный костюм и глубокое смирение. Когда я пожал ему руку, он сказал, что горд оказанным мною вниманием и чувствует глубочайшую признательность. Я мог только пожелать, чтобы его признательность была менее глубокой, так как, исполненный благодарности, он вертелся около меня весь вечер, и стоило мне сказать словечко Агнес, как я уже был уверен, что за нашей спиной маячит лицо мертвеца и на нас смотрят его глаза, не затененные ресницами. Были здесь и другие гости - все, как показалось мне, замороженные, словно вино. Но один из них привлек мое внимание еще раньше, чем вошел, так как я услышал, что доложили о нем как о мистере Трэдлсе! Мысли мои устремились в прошлое, к Сэлем-Хаусу. "Неужели эго тот самый Томми. - подумал я, - который рисовал скелеты?" С живейшим интересом я ожидал появления мистера Трэдлса. Он оказался тихим, степенным молодым человеком, скромным на вид, с забавной прической и широко раскрытыми глазами и так быстро забился в темный угол, что я не без труда мог его разглядеть. Наконец я рассмотрел его как следует и пришел к выводу, что, если глаза меня не обманывают, это и в самом деле прежний злополучный Томми. Я приблизился к мистеру Уотербруку и сказал, что, кажется, имею удовольствие видеть здесь своего бывшего школьного товарища. - В самом деле? - с удивлением произнес мистер Уотербрук. - Но вы слишком молоды, чтобы могли учиться в школе вместе с мистером Генри Спайкером? - О, я имел в виду не его! - возразил я. - Я имею в виду джентльмена по фамилии Трэдлс. - О! Да, да! Вот как! - сказал хозяин дома с гораздо меньшим интересом. - Возможно. - Если это действительно он, - продолжал я, бросив взгляд в сторону Трэдлса, - то мы вместе были в школе, называвшейся Сэлем-Хаус, и он был превосходным малым. - О да! Трэдлс - славный малый. - согласился хозяин дома, снисходительно кивнув головой. - Трэдлс очень неплохой малый. - Странное стечение обстоятельств, - заметил я. - Да, действительно странно, что Трэдлс вообще попал сюда, - ответил мистер Уотербрук. - Его пригласили только сегодня утром, когда выяснилось, что брат миссис Спайкер нездоров и его место за столом свободно. Брат миссис Генри Спайкер - джентльмен в полном смысле этого слова, мистер Копперфилд. В ответ я пробормотал слова весьма прочувствованные, если принять во внимание, что я ровно ничего об этом джентльмене не знал; а затем осведомился, какова профессия мистера Трэдлса. - Этот молодой человек, Трэдлс, готовится стать адвокатом, - отвечал мистер Уотербрук. - Да. Он славный малый, никому не враг, разве что самому себе. - А себе он враг? - спросил я, огорченный этим сообщением. - Видите ли, - ответил мистер Уотербрук, поджав губы и с безмятежным и благодушным видом играя цепочкой от часов, - я бы сказал, что он один из тех людей, которые сами себе заслоняют свет. Да, я бы сказал, например, что он никогда не будет стоить пятисот фунтов. Трэдлса рекомендовал мне один мой коллега. О да! Конечно! Он не без способностей, может составить резюме по делу, изложить свои доводы в письменной форме. Я имею возможность иногда подбрасывать Трэдлсу кое-какие дела - для него это нечто существенное. О да, да! Конечно! На меня большое впечатление произвела чрезвычайно благодушная и самодовольная манера мистера Уотербрука изрекать время от времени: "О да! Конечно!" Это звучало весьма выразительно. Возникало представление о человеке, который родился, скажем, не с серебряной ложкой *, а с лестницей, по которой он и поднимался к высотам жизни, одолевая их одну за другой, а теперь с вершины крепостного вала бросает философически-покровительственный взгляд на людей, копошившихся внизу, во рву. Я все еще предавался размышлениям на эту тему, когда доложили, что обед подан. Мистер Уотербрук повел к столу тетку Гамлета. Мистер Генри Спайкер повел миссис Уотербрук, Агнес, которую я с удовольствием повел бы сам, досталась какому-то глуповато ухмылявшемуся молодому человеку с расслабленной походкой. Урия, Трэдлс и я, как самые младшие среди гостей, спустились вниз последними. Лишившись общества Агнес, я был в какой-то мере вознагражден тем, что имел возможность возобновить на лестнице знакомство с Трэдлсом, который восторженно меня приветствовал. Тем временем Урия извивался и столь смиренно и униженно выражал свое удовольствие, что я с радостью швырнул бы его через перила. За обедом нас с Трэдлсом разлучили, посадив далеко друг от друга: его - в сиянии красной бархатной леди, меня - в тени тетки Гамлета. Обед тянулся очень долго, а разговор шел об аристократах - о "голубой крови". Миссис Уотербрук несколько раз сообщила нам, что если она и питает к чему-нибудь слабость, то только к "голубой крови". У меня мелькала мысль, что беседа полилась бы куда более непринужденно, если бы не наша светская утонченность. Разговор наш был таким утонченным, что темы для него было нелегко выбрать. За обедом присутствовали