ыть, припадок его начал ослабевать сам собой, но постепенно он стал вырываться из моих рук все слабее и все чаще на меня поглядывал, сначала очень странно, а затем взор его стал более осмысленным. Наконец он произнес: - Я это знаю, Тротвуд... Мое любимое дитя и вы... да, я знаю! Но посмотрите на него! Он показал на Урию - бледный, застигнутый врасплох, тот с яростью сверкал глазами из какого-то угла, обманутый, очевидно, в своих расчетах. - Посмотрите на моего мучителя! - продолжал мистер Уикфилд. - Из-за него я мало-помалу потерял свое имя и репутацию, мир и покой, дом и семейный очаг. - Вернее, я сохранил вам ваше имя и репутацию, мир и покой, - быстро сказал Урия с видом хмурым и смущенным, желая выйти из неловкого положения. - Оставьте эти глупости, мистер Уикфилд! Если я немного забежал вперед, а вы этого не ждали, что ж, я могу повернуть назад. Какой кому от этого вред? - Я всегда знал - у каждого есть своя цель, - сказал мистер Уикфилд, - и я убедился, что его связывает со мною голый расчет. Но взгляните на него! О! Поглядите, что это за человек! - Лучше остановите его, Копперфилд, если можете! - крикнул Урия, вытянув по направлению ко мне длинный указательный палец. - А не то - берегитесь! - он, пожалуй, скажет нечто такое, о чем потом пожалеет, да и вы пожалеете, что это слышали! - Я расскажу все! - с отчаянием вскричал мистер Уикфилд. - Если я нахожусь в вашей власти, так почему же мне не быть во власти кого угодно! - Говорю вам, берегитесь! - снова предостерег меня Урия. - Если вы не заткнете ему рот, вы ему не друг! Почему вам не быть во власти кого угодно, мистер Уикфилд? Потому, что у вас есть дочь. Ведь нам обоим кое-что известно, не так ли? Не дразните собак! Что до меня - я их дразнить не буду. Разве вы не видите, что я человек смиренный, насколько это возможно? Повторяю, если я зашел слишком далеко, мне очень жаль. Чего вы еще хотите, сэр? - О Тротвуд, Тротвуд! - ломая руки, вскричал мистер Уикфилд. - Как я опустился с той поры, когда впервые увидел вас в этом доме! Уже тогда я начал скользить вниз, но какой страшный, страшный путь я проделал с той поры! Слабость - вот что меня погубило! Слишком слаб я был, предаваясь воспоминаниям, и слишком слаб, стараясь забыться. Моя тоска по матери моего ребенка привела к болезни и к болезни привела любовь к ребенку. Я заражал все, к чему ни прикасался. Я принес несчастье той, кого я так любил! О! Вы-то это знаете! Я считал, что могу беззаветно любить только одно существо, и никого больше, я считал, что могу оплакивать только одно умершее существо и не плакать вместе с теми, кто кого-нибудь оплакивает, так же как и я. И опыт всей моей жизни обратился против меня! Я терзал свое малодушное сердце, а оно терзало меня. В своем горе я был жалок, жалок был в любви, жалки были мои несчастные попытки бежать от тяжких испытаний любви и горя! И вот теперь я - развалина. О! Вы должны меня сторониться, вы должны меня ненавидеть! Он упал в кресло и начал тихо всхлипывать. Возбуждение его угасало. Урия вышел из своего угла. - Я знаю далеко не все из того, что я делал в невменяемом состоянии, - сказал мистер Уикфилд и протянул ко мне руки, словно умолял не осуждать его. - Но он-то знает превосходно, - мистер Уикфилд имел в виду Урию Хипа, - так как всегда был около меня и нашептывал, что я должен делать. Это жернов на моей шее. Вы видите, он уже живет - у меня в доме, вы видите, он мой компаньон... А только что вы его слышали. Ну, что мне еще остается сказать? - Вы могли бы и этого не говорить, и было бы лучше, если бы вы вообще ничего не говорили, - заметил Урия вызывающе и вместе с тем вкрадчиво. - Вы не вели бы себя так, если бы не напились. Завтра вы одумаетесь, сэр. А если я и сказал слишком много или больше, чем хотел, что за беда? Я же на этом не настаивал! Дверь открылась, и вошла Агнес; в лице ее не было ни кровинки, она обняла отца за шею и твердо сказала: - Папа, вы нездоровы, идемте со мной. Он прильнул головой к ее плечу, словно под гнетом нестерпимого стыда, и вышел с ней. Только на мгновение ее взгляд встретился с моим, но я понял - она знала, что произошло. - Я не ожидал, мистер Копперфилд, что он будет так буйствовать, - сказал Урия. - Но не беда! Завтра мы будем друзьями. Это только послужит ему на пользу. О его пользе я смиренно забочусь. Я промолчал и поднялся наверх в ту тихую комнатку, где Агнес так часто сидела около меня, когда я корпел над книгами. До позднего вечера ко мне никто не приходил. Я взял какую-то книгу и пытался читать. Пробило полночь, я все еще читал, не зная и не понимая, что читаю, как вдруг Агнес тихо коснулась моего плеча: - Рано утром вы уезжаете, Тротвуд. Попрощаемся. - Она недавно плакала, но теперь ее лицо было так спокойно и так прекрасно! - Да благословит вас господь, - протягивая мне руку, сказала она. - Дорогая Агнес, я вижу, вы не хотите говорить о сегодняшнем вечере. Но неужели ничего нельзя сделать? - Надо уповать на бога, - ответила она. - Может быть, я могу что-нибудь сделать? Ведь я-то прихожу к вам с моими горестями. - И от этого мне легче выносить мои горести, - сказала она. - Нет, дорогой Тротвуд, вы ничем не поможете. - Быть может, дорогая Агнес, это смелость с моей стороны советовать вам, потому что нет у меня вашей доброты, решительности, благородства, но вы знаете, как я вас люблю и чем обязан вам... Ведь вы не принесете себя в жертву ложно понятому чувству долга? Скажите, Агнес! Никогда не видел я ее такой взволнованной. Она высвободила свою руку из моей и отступила на шаг. - Дорогая Агнес! Скажите, что у вас нет таких мыслей. Вы для меня неизмеримо больше, чем сестра! Подумайте о том, что ваше сердце и такая любовь, как ваша, - бесценный дар! О! Долго еще я видел потом это лицо и этот мимолетный взгляд, в котором не было ни удивления, ни упрека, ни сожаления! О! Долго еще я видел потом, как этот взгляд растворился в чудесной улыбке, когда она сказала, что не боится за себя и я не должен за нее бояться, и, назвав меня братом, ушла! Было еще темно, когда у ворот гостиницы я занял место на крыше кареты. Перед самым отъездом стало рассветать, я сидел, думая об Агнес, как вдруг сбоку внезапно вырисовалась в предрассветной мгле голова Урии. - Копперфилд! - хрипло прошептал он, уцепившись за железную скобу на крыше. - Прежде чем вы уедете, вам, должно быть, приятно будет узнать, что мы помирились. Я уже заходил к нему в комнату, и мы все уладили. Хоть я человек маленький, смиренный, но, ведь вы знаете, я ему полезен, а когда он не пьян, он блюдет свои интересы. А какой он, несмотря ни па что, приятный человек, мистер Копперфилд! Я принудил себя выразить удовольствие, что Урия попросил прощения. - Ну, это пустяки! Если ты человек маленький и смиренный, что стоит попросить прощения! Это так легко! Послушайте, вам когда-нибудь приходилось срывать незрелую грушу, мистер Копперфилд? - дергаясь, спросил он. - Приходилось. - Вот вчера вечером это сделал я, - продолжал он. - Но она созреет. Надо только подождать. Я умею ждать. Расточая свои прощальные пожелания, он опустился наземь в тот момент, когда кучер уселся на козлы. Кажется, Урия что-то жевал, чтобы холодный утренний воздух не застудил ему горло. Но челюсти его двигались так, словно груша уже созрела, и он со смаком облизывал губы. ГЛАВА XL  Странник Мы вели в тот вечер на Бэкингем-стрит очень серьезный разговор о домашних событиях, подробно изложенных мною в последней главе. Бабушка была глубоко ими заинтересована и больше двух часов шагала, скрестив руки, взад и вперед по комнате. Когда случалось ей быть в сильном расстройстве чувств, она всегда совершала такое упражнение в ходьбе, а степень ее расстройства всегда можно было определить по длительности ее прогулки. На этот раз она была в таком волнении, что нашла нужным открыть дверь в спальню и дать себе больше простора, чтобы прохаживаться по обеим комнатам, и пока мы с мистером Диком тихо сидели у камина, она ровными шагами измеряла пространство по одной и той же линии, то появляясь, то исчезая, регулярно, как маятник. Когда мистер Дик отправился к себе спать и мы с бабушкой остались одни, я сел писать письмо двум старым леди. Бабушка устала от ходьбы и присела у камина, подобрав, по обыкновению, подол платья. Но, вместо того чтобы, приняв обычную свою позу, поставить на колено стакан, она забыла его на каминной полке. Подперев правой рукой левый локоть, а левой рукой подбородок, она задумчиво смотрела на меня. Когда я, отрываясь от письма, поднимал глаза, я неизменно встречал ее взгляд. - Я в прекрасном расположении духа, дорогой мой, - успокаивала она меня, кивая головой, - но взволнована и опечалена! Я был слишком занят своим делом и только позднее, когда она пошла спать, заметил, что ночная микстура, как называла она ее обычно, осталась нетронутой на камине. Я к ней постучался, чтобы сообщить об этом открытии, она подошла к двери и была со мной еще нежнее, чем всегда, но сказала: "Мне что-то не хочется пить сегодня, Трот", - покачала головой и удалилась в спальню. Утром она прочла и одобрила мое письмо двум старым леди. Я отнес его на почту, и теперь мне оставалось только вооружиться терпением и ждать ответа. Ждал я около недели и все еще пребывал в состоянии ожидания, когда однажды, в снежный вечер, выйдя из дома доктора, направился к себе домой. Днем было очень холодно, дул резкий северо-восточный ветер. С наступлением сумерек он утих, и тогда повалил снег. Помню, он падал большими, тяжелыми хлопьями и ложился толстым ковром. Стук колес и шаги людей звучали приглушенно, словно улицы были густо усыпаны перьями. Кратчайший путь до дому - а в такой вечер я, естественно, избрал кратчайший путь - был через Сент-Мартин-лейн. В те времена церковь, давшая название переулку, была стеснена домами, и не было перед ней свободного пространства, а переулок извивался по направлению к Стрэнду. Проходя мимо паперти, я увидел в углу лицо женщины. Она взглянула на меня, пересекла узкий переулок и скрылась. Я знал это лицо. Я его раньше видел. Где - не мог припомнить. С ним было связано какое-то воспоминание, пронзившее мне сердце. Но сейчас, когда оно появилось передо мной, я думал о другом и не мог сразу собраться с мыслями. На ступенях паперти виднелась согбенная фигура человека, который, опустив на снег какую-то ношу, укладывал ее поудобнее. Женщину и его я увидел одновременно. Кажется, я не остановился; я продолжал идти, но он выпрямился, повернулся и направился ко мне. Я очутился лицом к лицу с мистером Пегготи! Тогда я вспомнил, кто эта женщина. Это была Марта, которой Эмили дала денег в тот вечер в кухне. Марта Энделл, рядом с которой он не хотел бы увидеть свою дорогую племянницу ни за какие сокровища, погребенные на дне моря, о чем поведал мне Хэм. Мы горячо пожали друг другу руку. Сначала мы оба не могли выговорить ни слова. - Мистер Дэви! - воскликнул он, крепко стискивая мою руку. - Легче стало у меня на сердце, когда я увидел вас. Счастливая встреча, счастливая встреча, сэр! - Счастливая встреча, мой добрый старый друг! - подтвердил я. - Подумывал я наведаться к вам сегодня вечерком, сэр, - продолжал он, - но я узнал, что теперь ваша бабушка живет с вами... Я ведь побывал в той стороне, на Ярмутской дороге... Вот я и побоялся, что уже слишком поздно. Я бы заглянул к вам завтра поутру, сэр, прежде чем отправиться в путь. - Опять? - сказал я. - Да, сэр, - ответил он, медленно покачивая головой. - Завтра я отправляюсь в путь. - А куда вы сейчас идете? - спросил я. - Да хотел зайти куда-нибудь переночевать, - отвечал он, стряхивая снег со своих длинных волос. В те времена был боковой вход во двор "Золотого Креста" - гостиницы, столь памятной мне в связи с несчастьем, постигшим мистера Пегготи, - и стояли мы как раз против этого входа. Я указал ему на эти ворота, взял его под руку, и мы пересекли переулок. Две-три комнаты гостиницы выходили во двор; заглянув в одну из них и убедившись, что там никого нет, а в камине ярко пылает огонь, я повел его туда. При свете я разглядел не только его длинные, взлохмаченные волосы, но и лицо, покрытое темным загаром. Он еще больше поседел, морщины на щеках и на лбу стали глубже, и видно было по всему, что он преодолел немало трудностей и странствовал и в ведро и в непогоду; но он казался очень крепким и походил на человека, который настойчиво преследует свою цель и выдержит все тяготы. Пока я молча занимался этими наблюдениями, он стряхивал снег со шляпы и одежды и отирал лицо. Усевшись напротив меня за стол, спиной к двери, в которую мы вошли, он снова протянул свою заскорузлую руку и крепко пожал мою. - Я вам расскажу, мистер Дэви, - заговорил он, - где я побывал, расскажу и о том, что мы узнали. Был я далеко, а узнали мы мало, но я вам расскажу. Я позвонил, чтобы нам дали выпить чего-нибудь горячего. Он не пожелал пить ничего более крепкого, чем эль, а пока ходили за элем и подогревали его, он сидел в раздумье. Такая сила чувствовалась в его лице и таким оно было внушительным, что я не решался его тревожить. - Когда она была маленькая, - начал он, подняв голову, как только мы остались одни, - она все, бывало, толковала со мной о море да о тех берегах, где море темно-синее и как оно сверкает на солнце. Иной раз я говорил себе: отец ее утонул, вот потому она и думает так часто о море. Не знаю, видите ли, может, она верила или надеялась, что волны унесли его в те края, где всегда цветут цветы и небо всегда ясное. - Возможно, что была у нее такая детская мечта, - отозвался я. - Когда она... когда мы ее потеряли, - продолжал мистер Пегготи, - я, видите ли, думал, что он увезет ее в те края. Я предполагал, что он рассказывал ей всякие чудеса о них, говорил, что она сделается там настоящей леди, и таким образом заставил ее прислушиваться к его речам. Когда мы увидели его мать, я уже был уверен, что не ошибся. Я отплыл во Францию и высадился там, как будто с неба свалился. Я увидел, как приоткрылась дверь и снежные хлопья залетели в комнату. Я увидел, как дверь приоткрылась еще больше и чья-то рука осторожно придерживает ее, чтобы она не захлопнулась. - Я разыскал одного джентльмена, англичанина - он был там важная особа, - продолжал мистер Пегготи, - и рассказал ему, что иду искать свою племянницу. Он мне дал какие-то бумаги, они могли понадобиться мне в дороге, - хорошенько не знаю, как они называются, - ну, и хотел дать денег, но, по счастью, они мне были ни к чему. Как же я благодарен ему за все, что он для меня сделал! "Я написал письма, и они дойдут скорей, чем вы, - сказал он мне, - и тем, кто поедет в ту сторону, я расскажу о вас, и пока вы странствуете здесь, многие живущие далеко отсюда уже будут вас знать". Я, как мог лучше, поблагодарил его и отправился в путь через Францию. - Один и пешком? - спросил я. - Все больше пешком, - ответил он. - Иной раз подсаживался на телегу к людям, ехавшим на базар... Бывало и так, что подвозили в пустой карете... По многу миль в день частенько с каким-нибудь бедным солдатом, шедшим навестить своих близких. Разговаривать друг с другом мы не могли, - пояснил мистер Пегготи, - а все-таки были добрыми товарищами, когда шагали вместе по пыльным дорогам. Об этом я мог бы догадаться, прислушиваясь к его дружелюбному тону. - Вот приду в какой-нибудь город, отыщу гостиницу и жду во дворе, покуда не подвернется кто-нибудь понимающий по-английски (почти всегда находился такой человек), - продолжал мистер Пегготи. - Тогда я им говорил, что иду искать мою племянницу... а они мне рассказывали, кто из людей побогаче остановился здесь, а я ждал и смотрел, не выйдет ли из дому кто-нибудь похожий на нее. Эмли не было - и я опять шел дальше. И вот стал я примечать, когда приходил в новую деревню, что люди уже знают обо мне. Они усаживали меня у дверей своих домиков и давали попить-поесть и говорили, где мне переночевать. И, вот что я вам скажу, мистер Дэви, немало женщин, у которых были дочки, примерно ровесницы Эмли, поджидали меня у креста нашего спасителя за околицей деревни, чтобы пригласить меня к себе. Были и такие, у которых дочки поумирали. И богу одному известно, как добры были ко мне эти матери! Это Марта стояла у двери. Она прислушивалась к его словам, и я отчетливо видел ее осунувшееся лицо. Я боялся, как бы он не оглянулся и тоже не увидел ее. - Часто сажали они мне на колени своих детей, все больше маленьких девочек... - сказал мистер Пегготи. - Много раз, бывало, могли бы вы увидеть, как я сижу в сумерках с ними у двери, словно это детки моей любимой девочки. Ах, девочка моя! В припадке отчаяния он громко всхлипнул. Я положил дрожащую руку на его руку, которою он заслонял лицо. - Благодарю вас, сэр, не обращайте внимания, - сказал он. Спустя немного он опустил руку, прижал ее к своей груди и продолжал рассказ: - Они часто провожали меня утром, шли вместе со мной одну-две мили... А когда мы прощались и я говорил: "Благодарствуйте! Да благословит вас бог!" - они всегда как будто понимали меня и отвечали ласково. Наконец я пришел к морю. Сами понимаете, такому, как я, который плавал по морям, нетрудно было переправиться в Италию. Переправился я туда и снова начал скитаться, как и раньше. И народ такой же был добрый, и ходил бы я из города в город, может быть исходил бы всю страну, но тут дошел до меня слух, что ее видели где-то по ту сторону швейцарских гор. Один человек, знавший его слугу, видел их там, всех троих, и рассказал мне, как они путешествовали и где они теперь. И вот пошел я к этим горам, мистер Дэви, и шел день и ночь. Чем дольше я шел, тем дальше как будто отступали от меня эти горы. Но все-таки я добрался и перевалил через них. Когда я стал подходить к тому местечку, о котором мне говорили, я начал рассуждать сам с собой: "Что же я стану делать, когда увижу ее?" Лицо той, которая прислушивалась к его словам, не чувствуя ночной стужи, по-прежнему виднелось в двери, а руки ее просили, молили меня не отгонять ее. - Никогда я не терял в нее веры, - сказал мистер Пегготи. - Никогда! Ни на минуту! Пусть только увидела бы она мое лицо... услышала мой голос... увидела, как я стою перед ней, - и мысли ее обратились бы к родному дому, откуда она бежала, к дому, где прошло ее детство, - и, будь она леди королевской крови, все равно она упала бы к моим ногам! Уж я-то хорошо это знал! Много раз во сне я слышал ее крик: "Дядя!" - и видел, как она падает передо мной, словно мертвая. Много раз во сне я поднимал ее и шептал ей: "Эмли, родная моя, я пришел издалека, чтобы принести тебе прошенье и увезти домой!" Он умолк, покачал головой и продолжал со вздохом: - Что до него - он был для меня ничто. Эмли - все, я купил для нее крестьянское платье... Я знал: только бы найти ее - и она пойдет рядом со мной по каменистым дорогам, пойдет куда угодно и больше никогда, никогда меня не покинет... Надеть на нее это платье, выбросить то, которое она носила... она снова обопрется о мою руку, и я поведу ее домой... иной раз остановимся по дороге, чтобы отдохнули ее избитые ноги и сердце, еще более разбитое... вот все, о чем я тогда думал. И похоже на то, что ему я бы ничего не сделал, только посмотрел бы на него. Но... не суждено было этому сбыться, мистер Дэви, - пока не суждено! Я опоздал, и они уехали. Куда - я так и не узнал. Одни говорили - туда, другие - сюда. Я побывал и тут и там, но Эмли не нашел, и вот я вернулся домой. - Давно ли? - спросил я. - Всего несколько дней назад. - сказал мистер Пегготи. - Уже в сумерках я увидел старый баркас и свет в окошке. Подошел я поближе, посмотрел в окно: верная миссис Гаммидж сидит, одна-одинешенька, у очага, как мы с ней условились. Я крикнул: "Не пугайся! Это я, Дэниел!" - и вошел в дом. И как чудно мне там показалось - никогда бы я не подумал, что так мне будет чудно в старом баркасе. Из внутреннего кармана на груди он осторожно вынул маленький пакетик, в котором были два-три письма, и положил на стол. - Вот это - первое, - сказал он, откладывая его в сторону, - пришло через неделю после моего отъезда. Банкнот в пятьдесят фунтов, завернутый в бумагу, на ней мое имя, ночью его подсунули под дверь. Она старалась изменить свой почерк, но разве мог бы я его не узнать! Медленно и старательно он сложил листок бумаги точь-в-точь, как был он сложен раньше, и отодвинул в сторону. - А это пришло на имя миссис Гаммидж месяца через два или три, - сказал он, развернув другую бумажку. Несколько секунд он смотрел на нее, потом протянул мне и тихим голосом произнес: - Будьте добры, прочтите, сэр. Я стал читать: О, что почувствуете вы, когда увидите этот почерк и узнаете мою грешную руку! Но постарайтесь, постарайтесь- не ради меня, ради доброты дяди, - постарайтесь, чтобы ваше сердце хотя бы на минутку смягчилось! Постарайтесь, прошу вас, пожалеть несчастную девушку и напишите на клочке бумаги, здоров ли он и что говорил обо мне, прежде чем вы перестали поминать между собой мое имя, и не кажется ли вам, что под вечер, в час, когда я, бывало, возвращалась домой, он как будто думает о той, которую так горячо любил. Ох, сердце у меня разрывается, когда я думаю об этом! Я стою перед вами на коленях, прошу и молю, чтобы вы не были ко мне так жестоки, как я того заслуживаю, - знаю, что заслуживаю! - но будьте доброй и милосердной, и напишите хоть что-нибудь о нем, и пришлите мне. Вам незачем называть меня Малюткой, незачем называть тем именем, которое я опозорила, но прислушайтесь к моим мольбам, сжальтесь надо мной и напишите хоть несколько слов о дяде, которого глаза мои никогда, никогда не увидят на этом свете! Дорогая, если ваше сердце ожесточилось против меня, - я знаю, вы имеете право быть жестокой, - тогда спросите, дорогая, того, кому я больше всего принесла Зла, того, чьей женой должна была я стать, - спросите его, прежде чем вы окончательно решитесь не отзываться на мою жалкую мольбу! Если хватит у него сострадания сказать, что вы можете ответить мне (я верю, сострадания у него хватит, о! я в это верю, ведь он всегда был такой хороший и великодушный!), скажите ему тогда, (но не раньше), что, прислушиваясь к ветру, дующему по ночам, я чувствую, как этот ветер с гневом проносится мимо него и моего дяди и мчится ввысь, к богу, чтобы свидетельствовать против меня. Скажите ему, что если завтра суждено мне умереть (а я так рада была бы умереть, будь я готова к смерти!), то до последнего моего вздоха я буду благословлять его и моего дядю и молиться о счастье его домашнего очага!" И в этом письме тоже были деньги. Пять фунтов. Они остались нетронутыми, как и те, полученные раньше, и мистер Пегготи также сложил их. К письму были приложены подробные указания, куда послать ответ, и хотя письмо прошло через много рук и трудно было определить с полной достоверностью место, где она скрывалась, тем не менее казалось весьма вероятным, что писала она оттуда, где, по дошедшим слухам, ее видели. - Какой послали ей ответ? - осведомился я у мистера Пегготи. - Миссис Гаммидж - женщина неученая, сэр, - ответил он, - и Хэм, по доброте своей, сочинил письмо, а она его списала. Они написали ей, что я пошел ее разыскивать, и передали мои прощальные слова. - У вас здесь еще одно письмо? - спросил я. - Это деньги, сэр. - сказал мистер Пегготи, развертывая сложенную бумажку. - Десять фунтов, как видите. А туг написано: "От верного друга", - как и в первый раз. Но в первый раз деньги были подсунуты под дверь, а эти пришли третьего дня по почте. Я буду искать ее по почтовому штемпелю. Он показал мне этот штемпель. Письмо было отправлено из города в верховьях Рейна. В Ярмуте он нашел каких-то иностранных купцов, знавших тот край, и они начертили ему что-то вроде карты, в которой он без труда мог разобраться. Он положил ее между нами на стол и, подперев одною рукой подбородок, другою намечал по ней свой путь. Я спросил его, как поживает Хэм. Он покачал головой. - Он работает не покладая рук. О нем по всей округе идет такая хорошая молва, что лучше уже и пожелать нельзя. Каждый готов прийти ему на помощь, да и он готов помочь всем. Никогда никто не слышал от него ни одной жалобы. Но моя сестра уверена (говоря между нами), что это его подкосило. - Бедняга! В этом я не сомневаюсь! - Он о себе вовсе не думает, мистер Дэви, - внушительным шепотом произнес мистер Пегготи, - как будто и о жизни своей не заботится. Когда в непогоду нужен человек для тяжелой работы, он тут как тут. А если надо пойти на трудное дело, с опасностью для жизни, он впереди всех своих товарищей. И ласковый он, как ребенок. В Ярмуте все дети его знают. Он задумчиво собрал письма, разгладил их рукой, вложил в пакетик и снова бережно спрятал у себя на груди. Лицо в дверях исчезло. Только снежинки залетали в комнату, а больше ничего не было видно. - Ну, вот! - произнес он, посматривая на свой мешок. - Повидал я вас сегодня, мистер Дэви, и как же я этому рад!.. А завтра спозаранку опять в дорогу. Вы видели, что у меня тут, - он прижал руку к груди, где хранился у него маленький пакет. - Одно только тревожит меня: а вдруг стрясется со мной какая-нибудь беда раньше, чем я возвращу деньги? Если я умру и они пропадут, или их украдут, или еще что случится, а он так ничего и не узнает и решит, что я их взял, ну, тут, думается мне, не задержусь я на том свете! Думается мне, я должен буду вернуться! Он встал, поднялся и я. Перед тем как выйти, мы еще раз пожали друг другу руку. - Я пройду хоть десять тысяч миль, - сказал он. - Я буду идти, покуда не упаду мертвым, лишь бы только положить перед ним эти деньги. Если я это сделаю и найду мою Эмли, - вот тогда я успокоюсь. А если я ее не найду, может быть она хотя бы услышит, что дядя, так ее любивший, не прекращал своих поисков, покуда не прекратилась его жизнь. И, если только я в ней не ошибаюсь, это заставит ее вернуться, наконец, домой! Когда мы вышли и нас окутала студеная ночь, я увидел впереди поспешно удалявшуюся от нас одинокую фигуру. Под каким-то предлогом я заставил его повернуться ко мне и занимал разговором, пока та фигура не скрылась. Он упомянул о пристанище для путников на Дуврской дороге, где, по его сведениям, можно получить чистую, недорогую комнату на ночь. Вместе мы прошли по Вестминстерскому мосту, и я расстался с ним на Саррийской стороне. И мне почудилось: когда он, одинокий, снова пустился в путь, все вокруг притихло из благоговения перед ним. Я вернулся но двор гостиницы и со страхом стал озираться, не видно ли того лица, которое так глубоко врезалось в мою память. Нет, ее здесь не было. Наши следы уже замело снегом, виднелся только свежий мой след, а когда я, уходя, оглянулся, и его почти занесло - такой сильный был снегопад. ГЛАВА XLI  Тетушки Доры Наконец ответ двух старых леди пришел. Они свидетельствовали мистеру Копперфилду свое уважение и сообщали, что тщательно обсудили его письмо "в интересах обеих сторон", каковое выражение вызвало у меня тревогу не только потому, что они к нему уже раз прибегли в ходе упомянутой выше семейной ссоры, но и потому, что, по моим наблюдениям (их подтверждает вся моя жизнь), такие общепринятые выражения похожи на фейерверк, первоначальный вид которого, перед тем как его пускаешь, - а пустить его ничего не стоит, - не дает никакой возможности судить о разнообразии форм и красок. Обе мисс Спенлоу прибавляли, что они намерены воздержаться от выражения "путем переписки" своих взглядов касательно затронутой мистером Копперфилдом темы, и имеют честь просить мистера Копперфилда пожаловать к ним в назначенный день (и в сопровождении, если он найдет нужным, какого-либо близкого друга), дабы они имели удовольствие поговорить с ним по указанному вопросу лично. На это письмо мистер Копперфилд, заверяя в своем уважении, немедленно ответил, что будет иметь честь посетить обеих мисс Спенлоу в назначенный день, согласно их любезному разрешению, вместе со своим другом, мистером Томасом Трэдлсом из Иннер-Тэмпла. Отправив это письмо, мистер Копперфилд пришел в состояние сильного нервического возбуждения и пребывал в нем вплоть до назначенного дня. В это критическое для меня время мое волнение, возможно, не усилилось бы до такой степени, если бы я мог воспользоваться неоценимой помощью мисс Миллс. Но мистер Миллс, который всячески, тем или иным способом, мне досаждал - или мне казалось, что досаждал, а это одно и то же, - дошел в своих пакостях до предела: он вбил себе в голову, что должен ехать в Индию. Зачем ему было ехать в Индию, если не для того, чтобы доставить мне неприятность? Потому, дескать, что ему нечего делать в других частях света, а в этой стране у него дел по горло? Потому, мол, что он торговал с Индией, не знаю только чем (у меня были весьма смутные представления о каких-то шалях, затканных золотом, и о слоновых бивнях), и в юности своей был в Калькутте, а теперь решил туда вернуться в качестве компаньона какого-то резидента? Мне это было решительно безразлично. Однако для него это было так важно, что он собрался ехать в Индию и взять с собой Джулию. Джулия отправилась в провинцию попрощаться с родными, и на доме появились объявления, извещающие, что он сдается внаем или продается и что обстановка (каток для белья и все прочее) тоже продается по сходной цене. Значит, и здесь произошло землетрясение, жертвой которого явился я, не успев еще опомниться от первого! В знаменательный день я долго не мог выбрать костюм. Я разрывался между желанием появиться во всей красе и боязнью, что какая-нибудь часть моего туалета не будет соответствовать, по мнению обеих мисс Спенлоу, моему весьма деловому характеру, а потому старался найти золотую середину между этими двумя крайностями. Бабушка одобрила результат этих стараний, а мистер Дик бросил нам вслед одну из своих туфель на счастье, когда мы с Трэдлсом спускались вниз по лестнице. Чудесный малый был Трэдлс, и я его очень любил, но все же пожалел о том, что и по такому деликатному поводу он не мог отделаться от привычки причесывать волосы так, что они стояли дыбом. Это придавало ему удивленный вид - не будем говорить о сходстве с помелом, - и дурные предчувствия нашептывали мне, что это обстоятельство может оказаться для нас роковым. По дороге в Патни я позволил себе намекнуть на это Трэдлсу, заметив, что если бы он пригладил их немного... - С большим удовольствием, дорогой мой Копперфилд! - сказал Трэдлс, снимая шляпу и всячески стараясь привести в порядок свои волосы. - Но это никак невозможно. - Не приглаживаются? - Да. Ничего нельзя поделать. Если бы до самого Патни я тащил на голове полсотни фунтов груза, они все равно поднимутся, как только я сниму груз. Вы понятия не имеете, Копперфилд, какие у меня упрямые волосы. Я прямо-таки злющий дикобраз. Должен сознаться, я был немного обескуражен, но вместе с тем восхитился его добродушием. И сказал ему, что очень уважаю его за добрый нрав, а волосы, должно быть, вобрали в себя все его упрямство, ибо в нем самом упрямства нет и в помине. - Ох! - засмеялся Трэдлс. - С этими несчастными волосами старая история! Жена моего дяди их не выносила. Она говорила, что они ее раздражают. И они мне очень повредили, когда я влюбился в Софи. Очень повредили! - Они ей не понравились? - О нет, не ей! Но ее старшая сестра, та, которая красавица, очень ими забавлялась. Короче говоря, все сестры над ними смеялись. - Как мило! - О да! - согласился Трэдлс с очаровательной наивностью. - Это всех нас потешало. Они утверждали, что Софи хранит у себя в столе прядь моих волос, но должна держать их в книге с застежками, чтобы они не встали дыбом. Как мы над этим смеялись! - Кстати, дорогой Трэдлс, ваш опыт может мне пригодиться, - сказал я. - Когда вы обручились с упомянутой вами молодой леди, вы делали официальное предложение ее семейству? Было ли что-нибудь похожее... похожее на то, для чего мы сейчас идем в Патни? - спросил я взволнованно. - Видите ли, Копперфилд, это доставило мне немало мучений, - ответил Трэдлс, и на его серьезное лицо надвинулась тень раздумья. - Софи необходима своему семейству, и никто из них не мог допустить мысли о ее браке. Между собой они порешили, что она никогда не выйдет замуж, и называли ее старой девой. Поэтому, когда я с большими предосторожностями упомянул об этом миссис Крулер... - Это ее мама? - спросил я. - Мама, - сказал Трэдлс. - Ее отец - его преподобие Хорее Крулер... Так вот, когда я с большими предосторожностями упомянул об этом миссис Крулер, это так на нее повлияло, что она завопила и лишилась чувств. В течение нескольких месяцев я не мог касаться этого вопроса. - Но в конце концов коснулись? - Это сделал его преподобие Хорее, - сказал Трэдлс. - Превосходный человек, замечательный во всех отношениях! Он указал ей, что, как подобает христианке, она должна примириться с жертвой (в особенности когда все это еще так неопределенно) и не питать ко мне чувств, несовместимых с любовью к ближнему. Что касается до меня, Копперфилд, даю вам слово, у меня было такое чувство, будто я, как хищная птица, кружусь над этим семейством. - А как сестры, Трэдлс? Надеюсь, они были на вашей стороне? - Я бы этого не сказал, - отвечал он. - Когда мы до некоторой степени умиротворили миссис Крулер, нужно было сообщить Саре. Вы помните, Сара это та самая, у которой неладно с позвоночником? - Прекрасно помню. - Она заломила руки, - продолжал Трэдлс с огорченным видом, - закрыла глаза, покрылась смертельной бледностью, совсем оцепенела и два дня не принимала никакой пищи, кроме воды с размоченными сухарями, которую давали ей с чайной ложечки. - Какая неприятная девица, Трэдлс! - заметил я. - О! Прошу прощения, Копперфилд! - воскликнул Трэдлс. - Она прелестная девушка, только очень чувствительная. Правду сказать, они все такие. Софи говорила мне потом, что невозможно описать, как она себя упрекала, когда ухаживала за Сарой. Я по себе это знаю, Копперфилд, потому что я сам чувствовал себя преступником. А когда Сара пришла в себя, мы должны были объявить остальным восьми сестрам. И на каждую сестру это сообщение действовало no-разному, но самым трогательным образом. Две младшие, которых Софи обучает, только недавно перестали питать ко мне злобу. - Во всяком случае, теперь они все успокоились? - осведомился я. - По...пожалуй... я бы сказал, что, в общем, они примирились, - неуверенно ответил Трэдлс. - Дело в том, что мы стараемся не касаться этого вопроса, а мои неясные виды на будущее и стесненные обстоятельства очень их утешают. Какая это будет печальная картина, если мы когда-нибудь поженимся! Больше будет похоже на похороны, чем на свадьбу. И все они меня возненавидят за то, что я ее похитил. Его славное лицо и то выражение, с каким он серьезно и в то же время комически покачал головой, производят на меня большее впечатление теперь, когда я об этом вспоминаю, чем произвели в тот момент; ибо тогда мои мысли были в таком разброде и я так трепетал от волнения, что совершенно не мог на чем бы то ни было сосредоточиться. Когда же мы стали приближаться к дому, где жили обе мисс Спенлоу, мой вид и присутствие духа оставляли желать столь многого, что Трэдлс предложил подкрепиться для бодрости каким-нибудь легким возбуждающим напитком, например кружкой эля. Он повел меня в ближайший трактир, а затем мы направились не очень твердыми шагами к дому обеих мисс Спенлоу. Когда служанка открыла дверь - у меня возникло смутное чувство, будто меня выставили напоказ; затем, как будто в тумане, я прошел, пошатываясь, через холл, где висел барометр, и оказался в маленькой уютной гостиной в первом этаже, откуда был виден чистенький садик. Столь же смутно мне чудилось, что я сижу на софе и вижу Трэдлса без шляпы, а волосы у него торчат, и он похож на одну из этих назойливых фигурок на пружине, которые выскакивают из игрушечной табакерки, когда поднимаешь крышку. Чудилось, что слышу тиканье старомодных часов, стоявших на камине, и пытаюсь приноровить к нему биение своего сердца, но тщетно! Чудилось, что озираюсь вокруг и ищу хоть что-нибудь, связанное с Дорой, но не нахожу ровно ничего. Чудилось, что я слышу где-то далеко тявканье Джипа, но его тут же заставили замолчать. В конце концов я едва не столкнул в камин Трэдлса, когда, пятясь, отвешивал в страшном смущении поклон двум маленьким, сухоньким, пожилым леди, одетым в черное и похожим на покойного мистера Спенлоу, высушенного или обструганного. - Прошу вас присесть, - сказала одна из этих леди. После того как я попытался повалиться на Трэдлса и уселся уже не на кошку, - на нее я сел сначала, - я достаточно овладел своими чувствами, чтобы прийти к заключению, что мистер Спенлоу, очевидно, был младшим в семье, что между сестрами была разница лет в шесть-восемь и что совещанием руководила младшая из сестер, поскольку у нее в руках находилось мое письмо - такое знакомое, а вместе с тем казавшееся таким странным, - письмо, на которое она поглядывала в лорнет. Они были одеты одинаково, но эта сестра казалась моложе - быть может, какой-нибудь пустяк, вроде кружевного воротничка, косынки на шее, брошки или браслета, придавал ей вид более оживленный. Обе они сидели совершенно прямо, держались чинно, чопорно, степенно и спокойно. Та сестра, у которой не было моего письма, скрестила на груди руки и застыла, словно идол. - Если не ошибаюсь, мистер Копперфилд? - осведомилась сестра, державшая мое письмо, обращаясь к Трэдлсу. Начало было ужасающее. Трэдлс должен был указать, что мистер Копперфилд - это я, я - заявить о своих правах на это имя, а они - отказаться от предвзятого мнения, будто Трэдлс является мистером Копперфилдом. Нечего сказать, приятное положение! В довершение всего мы отчетливо услышали, как Джип дважды тявкнул и снова его заставили замолчать. - Мистер Копперфилд! - произнесла сестра, державшая письмо. Я что-то сделал - кажется, поклонился - и весь превратился в слух, как вдруг вмешалась другая сестра. - Моя сестра Лавиния, - сказала она, - более знакомая с делами такого рода, сообщит вам, как мы намерены поступить в интересах обеих сторон. Впоследствии я узнал, что мисс Лавиния почиталась авторитетом в сердечных делах, ибо в прошлом существовал некий мистер Пиджер, который питал пристрастие к висту и считался в нее влюбленным. Лично я думаю, что это утверждение является совершенно бездоказательным и в подобных чувствах Пиджер был решительно неповинен; во всяком случае, я никогда не слыхал, чтобы он хоть как-то о них заявлял. Но обе сестры - мисс Лавиния и мисс Кларисса - непоколебимо верили, что он непременно объяснился бы в своей безумной любви, если бы в юности (когда ему было под шестьдесят) не подорвал свой организм злоупотреблением спиртными напитками, а затем водами Бата, которыми, пытаясь исправить дело, он наливался весьма неумеренно. У сестер даже мелькало подозрение, что он и умер от тайной любви, но, должен сказать, на портрете, хранившемся у них, он изображен с таким багровым носом, что, по-видимому, эта тайная любовь была тут совершенно ни при чем. - Не будем касаться прошлого. Кончина нашего бедного брата Фрэнсиса изгладила прошлое из памяти, - сказала мисс Лавиния. - С нашим братом Фрэнсисом мы не поддерживали постоянных отношений, - сказала мисс Кларисса, - но несогласий или ссоры между нами не было. Фрэнсис шел своей дорогой, а мы - своей. Мы решили, что так будет