присвоить себе наследство. Ясно вам
это?
- Вот оно что! - восклицает мистер Снегсби, которому это, видимо, не
совсем ясно.
- Ну, а вы, - продолжает Баккет, ласково и успокоительно похлопывая
мистера Снегсби по груди, - вы стремитесь к тому, чтобы каждый пользовался
своими правами согласно закону. Вот к чему стремитесь вы.
- Конечно, - соглашается мистер Снегсби, кивая.
- По этой причине и в то же время желая услужить... как это вы, мастера
переписки, говорите - "заказчику" или "клиенту"? Я забыл, как выражался мой
дядя.
- Я обычно говорю "заказчику", - отвечает мистер Снегсби.
- Правильно! - подтверждает мистер Банкет, совсем по-дружески пожимая
ему руку. - По этой-то самой причине и в то же время желая услужить своему
очень крупному заказчику, вы собираетесь вместе со мною, секретно,
отправиться в Одинокий Том и впредь держать в тайне все это дело - никому
никогда о нем не говорить. Ведь вы именно этого хотите, насколько я понимаю?
- Совершенно верно, сэр. Совершенно верно, - отвечает мистер Снегсби.
- Так вот ваша шляпа, - продолжает его новый друг, так бесцеремонно
обращаясь со шляпой, как будто он ее сам сделал, - и, если вы готовы, я тоже
готов.
Они прощаются с мистером Талкингхорном, - который попивает свое старое
вино, по-прежнему совершенно невозмутимый, так что на поверхности его
неизмеримых глубин не видно ни малейшего следа ряби, - затем направляются к
выходу.
- Вам не случалось знавать одного очень славного малого по фамилии
Гридли, нет? - спрашивает Баккет, когда они, дружески разговаривая,
спускаются по лестнице.
- Нет, - отвечает мистер Снегсби, подумав, - я не pнаю никого с такой
фамилией. А что?
- Да ничего особенного, - отвечает Баккет, - просто мне вспомнилось,
как он немножко дал себе волю и принялся угрожать некоторым уважаемым лицам,
так что я получил приказ арестовать его, но он скрылся... а жаль -
благоразумному человеку скрываться не следует.
По дороге мистер Снегсби наблюдает нечто для него новое: каким бы
скорым шагом они ни шли, у спутника его, как ни странно, все время такое
выражение лица, как будто они не спеша прогуливаются от нечего делать; и еще
- собираясь повернуть направо или налево, Баккет всякий раз притворяется,
будто твердо решил идти прямо, но в самый последний момент делает крутой
поворот. Время от времени навстречу им попадается квартальный полицейский,
который обходит свой участок, и тут мистер Снегсби подмечает, что оба они -
и его проводник и квартальный, - встречаясь, становятся чрезвычайно
рассеянными и смотрят куда-то в пространство, как бы совсем не замечая друг
друга. Изредка мистер Баккет нагоняет какого-то невысокого молодого человека
в блестящем цилиндре с прилизанными волосами, закрученными на висках в два
плоских завитка, и, почти не глядя на него, прикасается к нему своей палкой,
а молодой человек, оглянувшись, мгновенно улетучивается. Мистер Баккет
замечает почти все, что происходит вокруг, но лицо его так же не меняется,
как не меняется огромный траурный перстень на его мизинце или булавка с
крохотным брильянтиком в массивной оправе, воткнутая в его рубашку.
Когда они, наконец, подходят к Одинокому Тому, мистер Баккет ненадолго
останавливается на углу и берет зажженный потайной фонарик у здешнего
квартального надзирателя, а тот отправляется провожать их с другим фонариком
у пояса. Мистер Снегсби шагает между своими проводниками по отвратительной
улице, где нет стоков для воды, нет выхода для затхлого воздуха, где в
черной глубокой грязи застаиваются смрадные лужи, - хотя в других кварталах
сейчас мостовые сухи, - улице, издающей такое зловоние и представляющей
такое зрелище, что он, проживший в Лондоне всю жизнь, едва верит своим
органам чувств. От этой улицы, загроможденной грудами развалин, ответвляются
другие улицы и переулки, столь омерзительные, что мистер Снегсби чувствует
тошноту телесную и душевную, и ему чудится, будто он с каждым шагом все
глубже погружается в преисподнюю.
- Отойдите-ка в сторону, мистер Снегсби, - говорит Баккет, когда
навстречу им несут что-то вроде потрепанного паланкина, окруженного шумной
толпой. - Тут по улицам горячка гуляет!
Несчастного невидимку уносят, а толпа, забыв об этом увлекательном
зрелище, проносится мимо, как вереница страшных образин в бредовых видениях,
рассеявшись, исчезает в переулках, развалинах, за стенами, но вдруг снова
начинает метаться вокруг троих путников, что-то выкрикивая с пронзительным
предостерегающим свистом, пока все трое не удаляются прочь.
- В этих домах повальная горячка, Дарби? - хладнокровно спрашивает
квартального мистер Баккет, направляя свой фонарик на какие-то зловонные
лачуги.
Дарби отвечает, что "во всех", и даже, что много месяцев подряд люди
здесь "валились десятками" и их уносили мертвых или умирающих, "как
шелудивых овец". Они идут дальше, и Баккет говорит, что вид у мистера
Снегсби довольно скверный, а мистер Снегсби отвечает, что тут ужасный воздух
- просто дышать нечем.
Они справляются в нескольких домах о мальчике, которого зовут Джо. В
Одиноком Томе лишь немногих знают по имени, данном при крещении, поэтому
мистера Снегсби спрашивают, кто ему, собственно, нужен - Рыжий или
Полковник, Виселица, Малец-Резец или Песий нос, Долговязый или Кирпич.
Мистер Снегсби то и дело сызнова описывает наружность Джо. Мнения расходятся
насчет того, кто же оригинал этого портрета. Одни думают, что это, наверное,
Рыжий; другие - что не кто иной, как Кирпич. Приводят Полковника, но он
ничуть не похож на того, кого ищут. Всякий раз, как мистер Снегсби и его
проводники останавливаются, толпа окружает их со всех сторон, и из ее темных
недр на мистера Баккета сыплются вкрадчивые советы. Всякий раз, как путники
трогаются дальше, в толпу яростно врывается резкий свет их фонариков, и она
исчезает, потом снова мечется вокруг них в проходах, развалинах и за
стенами.
Наконец отыскивают какую-то лачугу, в которой обычно ночует подросток
по прозвищу Тупица, или Тупой малец, и тогда возникает надежда, что Тупица и
Джо - одно лицо. К этому выводу приходят, сопоставив приметы, указанные
мистером Снегсби, и сведения, полученные от хозяйки дома - бабы с головой,
обмотанной черными тряпками, и с лицом пропойцы, которая выскочила из вороха
лохмотьев, сваленных на полу какой-то собачьей конуры, служащей ей спальней.
Тупица ушел к доктору за склянкой лекарства для больной женщины, но скоро
вернется.
- А здесь нынче кто ночует? - спрашивает мистер Баккет, открыв другую
дверь и освещая соседнюю каморку своим фонариком. - Двое пьяных мужчин, а? И
две женщины? Мужчины в хорошем виде! - говорит он, подойдя к спящим, и у
каждого отводит руку от лица, чтобы получше рассмотреть его. - Это ваши
хозяева, сестрицы?
- Да, сэр, - отвечает одна из женщин. - Наши мужья.
- Кирпичники?
- Да, сэр.
- Что вы тут делаете? Вы не лондонские жители.
- Нет, сэр. Мы из Хэртфордшира.
- Из какой именно местности в Хэртфордшире?
- Из Сент-Олбенса.
- Пешком приплелись?
- Пришли вчера. Там без работы сидели, а здесь тоже ничего путного не
выходит, да, должно быть, и не выйдет.
- А таким способом ничего путного и не добьешься, - говорит мистер
Баккет, поворачиваясь в сторону бесчувственных фигур на полу.
- Вот именно ничего, - со вздохом отвечает женщина. - Нам с Дженни это
куда как хорошо известно.
Каморка фута на два, на три выше двери, и все-таки она так низка, что
если бы самый высокий из посетителей выпрямился во весь рост, он уперся бы
головой в закопченный потолок. Все здесь оскорбляет органы чувств; в затхлом
воздухе даже толстая свеча горит каким-то бледным, болезненным пламенем. В
каморке стоят две скамьи, и еще одна, повыше, заменяет стол. Мужчины спят
там, где повалились на пол, а женщины сели поближе к свече. Женщина,
отвечавшая на вопросы, держит на руках грудного ребенка.
- Сколько ему времени, этому крошке? - спрашивает Баккет. - На вид
кажется, будто родился он только вчера.
Он говорит с женщиной довольно мягким тоном и осторожно направляет на
ребенка свет своего фонарика, а мистеру Снегсби почему-то вспоминается
другое дитя, окруженное сиянием, - дитя, которое он видел только на
картинах.
- Ему еще трех недель нету, сэр, - отвечает женщина.
- Это ваш ребенок?
- Мой.
Другая женщина стояла, наклонившись над спящим младенцем, когда путники
входили; теперь она нагибается снова и целует его.
- А вы, должно быть, любите его, как родная мать, - говорит ей мистер
Банкет.
- Я сама была матерью, хозяин; был и у меня такой же ребеночек, да
помер.
- Эх, Дженни, Дженни! - говорит ей другая женщина, - оно и лучше так.
Лучше вспоминать о мертвом, чем думать о живом, Дженни! Куда лучше!
- Надеюсь, вы не настолько бессердечная женщина, - строго внушает
мистер Баккет, - чтобы желать смерти своему собственному ребенку!
- Бог свидетель, конечно нет, хозяин, - отвечает она. - Я не
бессердечная. Я не хуже любой нарядной леди отдала бы за него жизнь, кабы
это было возможно.
- Ну, значит, и не говорите таких глупостей, - поучает ее мистер
Баккет, снова смягчаясь. - Зачем это?
- Мне эти мысли в голову лезут, хозяин, когда ребенок вот так лежит у
меня на коленях, а я на него смотрю, - говорит женщина, и глаза ее
наполняются слезами. - Случись ему не проснуться больше, вы скажете, что я с
ума сошла, так я буду по нем убиваться. Это я хорошо знаю. Я была при
Дженни, когда у нее ребенок помер, - ведь правда, Дженни? - и помню, как она
горевала. Но оглянитесь кругом, посмотрите на эту лачугу. Поглядите на них!
- Она взглянула в сторону спящих на полу мужчин. - Поглядите на мальчишку,
которого вы дожидаетесь, - того, что пошел за лекарством для меня!
Вспомните, каких ребят вы то и дело встречаете по своей работе и какими они
вырастают у вас на глазах!
- Ладно, ладно, - говорит мистер Баккет, - воспитайте его порядочным
человеком, - увидите, что он будет вас утешать и покоить в старости; так-то.
- Я всячески буду стараться его воспитывать, - отвечает она, вытирая
глаза. - Но нынче вечером я прямо из сил выбилась, да и лихорадка меня
трясет, вот я и стала раздумывать, что трудно ему будет вырасти хорошим
человеком. Хозяин мой будет против этого, мальчонка и сам хлебнет колотушек
и увидит, как меня колотят, и дома ему станет страшно - убежит, а там,
глядишь, и вовсе с пути собьется. Как я ни старайся, как ни работай на него
изо всех сил, одной не справиться, а помощи ждать неоткуда; так что,
несмотря на все мои старания, он все-таки может вырасти плохим человеком, и
придет час, когда я буду глядеть на него сонного, - вот как теперь, - а он
уже огрубеет, будет не такой, как прежде, ну, значит, и немудрено, что
сейчас, когда он лежит у меня на коленях, я все о нем думаю и хочу, чтоб он
помер, как ребенок Дженни.
- Ну, будет, будет! - говорит Дженни. - Ты устала, Лиз, да и больна.
Дай-ка мне его подержать.
Она берет на руки ребенка и при этом нечаянно распахивает платье
матери, но сейчас же оправляет его на истерзанной, исцарапанной груди, у
которой лежал младенец.
- Это я из-за своего покойничка души не чаю в этом малыше, - говорит
Дженни, шагая взад и вперед с ребенком на руках, - а она из-за моего
покойничка души не чает в своем мальчике, так что даже думает: уж не лучше
ли схоронить его, пока он еще мал? А я в это время думаю: чего только я не
отдала бы, чтобы вернуть свое дитятко! Ведь обе мы - матери и чувствуем
одинаково, только, бедные, не умеем сказать, что у нас на сердце лежит!
В то время как мистер Снегсби сморкается, покашливая сочувственным
кашлем, за стеной слышны шаги. Мистер Баккет направляет свет фонарика на
дверь и говорит мистеру Снегсби:
- Ну, что вы скажете насчет Тупицы? Тот самый?
- Да, это Джо, - отвечает мистер Снегсби.
Джо, ошеломленный, стоит в кругу света, напоминая оборванца на картинке
в волшебном фонаре и трепеща при мысли о том, что он совершил преступление,
слишком долго задержавшись на одном месте. Но мистер Снегсби успокаивает его
заверением: "Ты просто нужен нам по делу, Джо, а за труды тебе заплатят", и
мальчик приходит в себя; когда же мистер Баккет уводит его на улицу для
небольшого частного собеседования, он хотя и дышит с трудом, но неплохо
повторяет свой рассказ.
- Ну вот, от мальчишки я толку добился, и все в порядке, - говорит
мистер Баккет, вернувшись. - Мы вас ждем, мистер Снегсби.
Но, во-первых, Джо должен завершить свое доброе дело - отдать больной
лекарство, за которым ходил, - и он отдает ей склянку, кратко объясняя: "Все
зараз выпить немедля". Во-вторых, мистер Снегсби должен положить на стол
полукрону - свое привычное всеисцеляющее средство от самых разнообразных
недугов. В-третьих, мистер Баккет должен взять Джо за руку повыше локтя,
чтобы вести его перед собой, ибо только таким порядком Тупой малец, как и
любой другой малец, может быть приведен полицией на Линкольновы поля. Сделав
все это, посетители желают спокойной ночи женщинам и снова погружаются в
мрак и зловоние Одинокого Тома.
Но вот они постепенно выбираются из этой трущобы теми же
отвратительными путями, какими забрались в нее, а вокруг них толпа мечется,
свистит и крадется, пока они не выходят за пределы Одинокого Тома и не
возвращают потайного фонарика мистеру Дарби. Здесь толпа, подобно скопищу
пленных демонов, с воем и визгом поворачивает назад и скрывается из виду.
Путники идут и едут по другим улицам, лучше освещенным и более
благоустроенным - никогда еще они не казались мистеру Снегсби так ярко
освещенными и такими благоустроенными, - и, наконец, входят в те ворота
Линкольнс-Инна, за которыми обитает мистер Талкингхорн.
Когда они поднимаются по темной лестнице (контора мистера Талкингхорна
расположена на втором этаже), мистер Баккет объявляет, что ключ от входной
двери у него в кармане, а значит, звонить не нужно. Но для человека столь
сведущего в такого рода делах Баккет что-то уж очень долго и шумно отпирает
дверь. Возможно, он подает кому-то сигнал подготовиться к при ходу
посетителей. Как бы то ни было, они, наконец, входят в переднюю, где горит
лампа, а потом - в комнату мистера Талкингхорна, ту самую, где он сегодня
вечером пил свое старое вино. Самого хозяина здесь нет, но свечи в обоих его
старинных подсвечниках зажжены, и комната довольно хорошо освещена.
Мистеру Снегсби чудится, будто у мистера Баккета столько глаз, что им
счету нет, а мистер Баккет, по-прежнему крепко, по-сыщицки, стискивая руку
Джо, делает несколько шагов вперед; но Джо внезапно вздрагивает и
останавливается.
- Что с тобой? - спрашивает Баккет шепотом.
- Она! - вскрикивает Джо,
- Кто?
- Леди!
В середине комнаты, там, куда падает свет, стоит женщина под густой
вуалью. Неподвижная, безмолвная. Она стоит, окаменев, как статуя, лицом к
вошедшим, но как будто не замечает их.
- Теперь скажи мне, - громко спрашивает Баккет, - откуда ты взял, что
это та самая леди?
- А вуаль-то, - отвечает Джо, пристально вглядываясь в нее, - а шляпа,
а платье... узнал сразу.
- Смотри, не ошибись, Тупица, - предостерегает Баккет, внимательно
наблюдая за мальчиком. - Взгляни-ка еще разок!
- Да я и так во все глаза гляжу, - говорит Джо, уставившись на женщину,
- и вуаль та же, и шляпа, и платье.
- Ты мне говорил про кольца, а где же они? - спрашивает Баккет.
- Они у ней прямо сверкали, вот тут, - отвечает Джо, потирая пальцами
левой руки суставы правой и не отрывая глаз от женщины.
Женщина снимает перчатку и показывает ему правую руку.
- Ну, что ты на это скажешь? - спрашивает Баккет.
Джо качает головой.
- У этой кольца совсем не такие, как те. И рука не такая.
- Что ты мелешь? - говорит Баккет, хотя он, как видно, доволен и даже
очень доволен.
- Та рука была куда белей, и куда мягче, и куда меньше, - объясняет
Джо.
- Толкуй там... ты еще, чего доброго, скажешь, что я сам себе родная
мать, - говорит мистер Баккет. - А ты запомнил голос той леди?
- Как не запомнить, - отвечает Джо.
Тут в разговор вступает женщина:
- Похож ее голос на мой? Я буду говорить сколько хочешь, если ты не
сразу можешь сказать. Тот голос хоть сколько-нибудь похож на мой голос?
Джо с ужасом смотрит на мистера Баккета.
- Ни капельки!
- Так почему же, - вопрошает этот достойный джентльмен, указывая на
женщину, - ты сказал, что это та самая леди?
- А вот почему, - отвечает Джо, в замешательстве тараща глаза, но
ничуть не колеблясь, - потому что на ней та самая вуаль, и шляпа, и платье.
Это она и не она. Рука не ее, и кольца не ее, и голос не ее. А вуаль, и
шляпа, и платье ее, и так же на ней сидят, как на той, и росту она такого
же, и она дала мне соверен, а сама улизнула.
- Ну, - говорит мистер Баккет небрежным тоном, - от тебя нам проку
немного. Но все равно, вот тебе пять шиллингов. Трать их поразумнее да
смотри не влипни в какую-нибудь историю.
Баккет незаметно перекладывает монеты из одной руки в другую, как
фишки, - такая уж у него привычка, ибо деньгами он пользуется главным
образом, когда играет в подобные "игры", требующие ловкости, - кучкой кладет
их мальчику на ладонь и выводит его за дверь, покидая мистера Снегсби,
которому очень не по себе в этой таинственной обстановке, наедине с женщиной
под вуалью. Но вот мистер Талкингхорн входит в комнату, и вуаль
приподнимается, а из-под нее выглядывает довольно красивое, но чересчур
выразительное лицо горничной француженки.
- Благодарю вас, мадемуазель Ортанз, - говорит мистер Талкингхорн, как
всегда бесстрастно. - Я вызвал вас, чтобы решить один незначительный спор -
пари, - и больше не стану вас беспокоить.
- Окажите мне милость, не забудьте, что я теперь без места, сэр, -
говорит мадемуазель.
- Разумеется, разумеется!
- И вы соизволите дать мне вашу ценную рекомендацию?
- Всенепременно, мадемуазель Ортанз.
- Одно словечко мистера Талкингхорна - это такая сила!
- Словечко за вас замолвят, мадемуазель.
- Примите уверение в моей преданной благодарности, уважаемый сэр.
- До свидания.
Мадемуазель, от природы одаренная безукоризненными манерами,
направляется к выходу с видом светской дамы, а мистер Баккет, для которого
при случае так же естественно исполнять обязанности церемониймейстера, как и
всякие другие обязанности, не без галантности провожает ее вниз по лестнице.
- Ну, как, Баккет? - спрашивает мистер Талкингхорн, когда тот
возвращается.
- Все ясно и все объяснилось так, как я сам объяснял, сэр. Нет
сомнений, что в тот раз была другая женщина, но она надела платье этой.
Мальчишка точно описал цвет платья и все прочее... Мистер Снегсби, я обещал
вам, как честный человек, что его отпустят с миром. Так и сделали, не правда
ли?
- Вы сдержали свое слово, сэр, - отвечает торговец, - и, если я вам
больше не нужен, мистер Талкингхорн, мне думается... поскольку моя женушка
будет волноваться...
- Благодарю вас, Снегсби, вы нам больше не нужны, - говорит мистер
Талкингхорн. - А я перед вами в долгу за беспокойство.
- Что вы, сэр. Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
- Вы знаете, мистер Снегсби, - говорит мистер Баккет, провожая его до
двери и беспрестанно пожимая ему руку, - что именно мне в вас нравится: вы
такой человек, из которого ничего не выудишь, - вот какой вы. Когда вы
поняли, что поступили правильно, вы о своем поступке забываете, - что было,
то прошло, и всему конец. Вот что делаете вы.
- Я, конечно, стараюсь это делать, сэр, - отзывается мистер Снегсби.
- Нет, вы не воздаете должного самому себе. Вы не только стараетесь, вы
именно так делаете, - говорит мистер Баккет, пожимая ему руку и прощаясь с
ним нежнейшим образом. - Вот это я уважаю в человеке вашей профессии.
Мистер Снегсби произносит что-то приличествующее случаю и направляется
домой, совсем сбитый с толку событиями этого вечера, - он сомневается в том,
что сейчас бодрствует и шагает по улицам, сомневается в реальности улиц, по
которым шагает, сомневается в реальности луны, которая сияет над его
головой. Однако все эти сомнения скоро рассеиваются неоспоримой реальностью
в лице миссис Снегсби, которая уже отправила Гусю в полицейский участок
официально заявить о том, что ее супруга похитили, а сама в течение двух
последних часов успела пройти все стадии обморока, ничуть не погрешив против
самых строгих правил приличия, и теперь ждет не дождется пропавшего,
увенчанная целым роем папильоток, торчащих из-под ночного чепца. Но за все
это, как с горечью говорит "женушка", никто ей даже спасибо не скажет!
ГЛАВА XXIII
Повесть Эстер
С удовольствием прогостив у мистера Бойторна шесть недель, мы вернулись
домой. Живя у него, мы часто гуляли по парку и в лесу, а проходя мимо
сторожки, где однажды укрывались от дождя, почти всегда заглядывали к
леснику, чтобы поговорить с его женой; но леди Дедлок мы видели только в
церкви, по воскресеньям. В Чесни-Уолде собралось большое общество, и хотя
леди Дедлок всегда была окружена красивыми женщинами, ее лицо волновало меня
так же, как и в тот день, когда я впервые ее увидела. Даже теперь мне не
совсем ясно, было ли оно мне приятно, или неприятно, влекло ли оно меня, или
отталкивало. Мне кажется, я восхищалась ею с каким-то страхом, и я хорошо
помню, что в ее присутствии мысли мои, как и в первую нашу встречу,
неизменно уносились назад, в мое прошлое.
Не раз казалось мне в эти воскресенья, что я так же странно действую на
леди Дедлок, как она на меня, то есть мне казалось, что если она приводит
меня в смятение, то и я тревожу ее, но как-то по-другому. Однако всякий раз,
как я, украдкой бросив на нее взгляд, видела ее по-прежнему такой спокойной,
отчужденной и неприступной, я понимала, что подобные догадки - просто моя
блажь. Больше того, понимала, что вообще мои переживания, связанные с нею,
это какая-то блажь и нелепость, и строго бранила себя за них.
Пожалуй, следует теперь же рассказать об одном случае, который
произошел, пока мы еще гостили у мистера Бойторна.
Однажды я гуляла в саду вместе с Адой, и вдруг мне доложили, что меня
хочет видеть какая-то женщина. Войдя в утреннюю столовую, где эта женщина
меня ожидала, я узнала в ней француженку-горничную, которая, сняв туфли,
шагала по мокрой траве в тот день, когда разразилась гроза с громом и
молнией.
- Мадемуазель, - начала она, пристально глядя на меня слишком бойкими
глазами, хотя вообще вид у нее был приятный, а говорила она и без излишней
смелости и неподобострастно, - придя сюда, я позволила себе большую
вольность, но вы извините меня, ведь вы так обходительны, мадемуазель.
- Никаких извинений не нужно, если вы хотите поговорить со мной, -
отозвалась я.
- Да, хочу, мадемуазель. Тысячу раз благодарю вас за разрешение.
Значит, вы позволяете мне поговорить с вами, не правда ли? - спросила она
быстро и непринужденно.
- Конечно, - ответила я.
- Мадемуазель, вы такая обходительная! Так выслушайте меня, пожалуйста.
Я ушла от миледи. Мы с ней не могли поладить... Миледи такая гордая... такая
высокомерная. Простите! Вы правы, мадемуазель! - Быстрая сообразительность
помогла ей предугадать то, что я собиралась сказать. - Мне не к лицу
приходить сюда и жаловаться на миледи. Но, повторяю, она такая гордая, такая
высокомерная! Больше я не скажу ничего. Весь свет это знает.
- Продолжайте, пожалуйста, - сказала я.
- Слушаю, и очень благодарна вам, мадемуазель, за ваше любезное
обхождение. Мадемуазель, мне очень, очень хочется поступить в услужение к
какой-нибудь молодой леди - доброй, образованной и прекрасной. Вы добры,
образованны и прекрасны, как ангел. Ах, если бы мне выпала честь сделаться
вашей горничной!
- К сожалению... - начала я.
- Не отсылайте меня так быстро, мадемуазель! - перебила она меня,
невольно сдвинув тонкие черные брови. - Позвольте мне надеяться хоть
минутку! Мадемуазель, я знаю, что это место будет более скромным, чем мое
прежнее. Ну что ж! Такое мне и нужно! Я знаю, что это место будет менее
почетным, чем мое прежнее. Ну что ж! Такого я и хочу. Я знаю, что буду
получать меньше жалованья. Прекрасно. С меня хватит.
- Уверяю вас, - сказала я, чувствуя себя очень неловко при одной лишь
мысли о подобной служанке, - я не держу камеристки...
- Ах, мадемуазель, но почему бы не держать? Почему, если вы можете
нанять особу, которая к вам так привержена?.. была бы так счастлива вам
служить... так верна вам, так усердна, так предана всегда? Мадемуазель, я
всем сердцем желаю служить вам. Не говорите сейчас о деньгах. Возьмите меня
так. Без жалованья!
Она говорила с такой странной настойчивостью, что я чуть не испугалась
и сделала шаг назад. А она в своем увлечении как будто даже не заметила
этого и продолжала наступать на меня, говоря быстро, сдержанно, глухим
голосом, однако выражаясь не без изящества и соблюдая все приличия.
- Мадемуазель, я родилась на юге, а мы, южане, вспыльчивы и умеем
любить и ненавидеть до самозабвения. Миледи была слишком горда, чтобы со
мной ужиться, а я была слишком горда, чтоб ужиться с нею. Все это позади...
прошло... кончено! Возьмите меня к себе, и я буду вам хорошо служить. Я
сделаю для вас так много, что вы сейчас этого и представить себе не можете.
Уверяю вас, мадемуазель, я сделаю... ну, не важно, что именно, - сделаю все
возможное во всех отношениях. Воспользуйтесь моими услугами, и вы об этом не
пожалеете. Вы не пожалеете об этом! мадемуазель, и я хорошо вам услужу. Вы
не представляете себе, как хорошо! Я объяснила ей, почему не имею
возможности ее нанять (не считая нужным добавить, как мало мне этого
хотелось), а она смотрела на меня, и лицо ее дышало мрачной энергией,
вызывая в моем уме образы женщин на парижских улицах во времена террора *.
Она выслушала меня не перебивая и проговорила нежнейшим голосом и с очень
приятным иностранным акцентом:
- Ну что ж, мадемуазель, так тому и быть! Я очень огорчена. Значит,
придется мне пойти в другое место и там искать то, чего не удалось найти
здесь. Будьте так милостивы, позвольте мне поцеловать вашу ручку!
Еще пристальнее взглянув на меня, она взяла мою руку и чуть коснулась
ее губами, но за этот миг как будто успела разглядеть и запомнить каждую ее
жилку.
- Боюсь, что я удивила вас, мадемуазель, в тот день, когда разразилась
гроза? - сказала она, делая прощальный реверанс.
Я призналась, что она удивила всех нас.
- Я тогда дала один обет, мадемуазель, - объяснила она с улыбкой, - и
тут же решила запечатлеть его в своей памяти, так чтобы выполнить его свято.
И я его выполню! Прощайте, мадемуазель!
Так завершился наш разговор, и я очень обрадовалась, когда он пришел к
концу. Я решила, что француженка уехала из деревни, так как я ее больше не
видела; а в дальнейшем ничто другое не нарушало наших тихих летних радостей,
и спустя шесть недель мы, как я уже говорила, вернулись домой.
И в то время и позже, в течение многих недель после нашего возвращения,
Ричард постоянно навещал нас. Не говоря уж о том, что он являлся каждую
субботу или воскресенье и гостил у нас до утра понедельника, он иногда
неожиданно приезжал верхом среди недели, проводил с нами вечер и уезжал рано
утром на другой день. Он был весел, как всегда, и говорил нам, что
занимается очень прилежно, но в душе я не была спокойна за него!
Прилежание его, казалось мне, было дурно направлено. Я видела, что оно
только потворствует обманчивым надеждам, связанным с губительной тяжбой,
которая и так уже послужила причиной стольких горестей и бедствий. По словам
Ричарда выходило, будто он разгадал все ее тайны и у него не осталось
сомнений, что завещание, по которому он и Ада должны получить не знаю
сколько тысяч фунтов, будет, наконец, утверждено, если у Канцлерского суда
есть хоть капля разума и чувства справедливости, - но, боже! каким
сомнительным казалось мне это "если"! - больше того, решение уже не может
откладываться надолго, и дело близится к счастливому концу. Ричард доказывал
это самому себе при помощи всяких избитых доводов, которые вычитал в
документах, и каждый из них все глубже погружал его в трясину заблуждения.
Он даже начал то и дело наведываться в суд. Он говорил нам, что всякий раз
видит там мисс Флайт, болтает с нею, оказывает ей мелкие услуги и, втайне
подсмеиваясь над старушкой, жалеет ее всем сердцем. Но он и не подозревал, -
мой бедный, милый, жизнерадостный Ричард, которому в то время было даровано
столько счастья и уготовано такое светлое будущее! - какая роковая связь
возникает между его свежей юностью и ее блеклой старостью, между его
вольными надеждами и ее запертыми в клетку птичками, убогим чердаком и не
вполне здравым рассудком.
Ада слишком горячо любила его, чтобы усомниться в нем, что бы он ни
говорил и ни делал, а опекун, тот, правда, частенько жаловался на восточный
ветер и больше прежнего сидел за книгами в Брюзжальне, но ровно ничего не
говорил о Ричарде. И вот как-то раз, собираясь в Лондон, чтобы повидаться с
Кедди Джеллиби по ее приглашению, я заранее попросила Ричарда встретить меня
в этот день у конечной почтовой станции, - мне хотелось немного поговорить с
ним. Приехав, я сразу увидела его, он взял меня под руку, и мы пошли пешком.
- Ну, как, Ричард, - начала я, как только мне удалось настроиться на
серьезный лад, - чувствуете вы теперь, что окончательно решили, в чем ваше
призвание?
- Ну да, дорогая, - ответил Ричард, - в общем, все у меня обстоит
благополучно.
- Значит, решили? - спросила я.
- То есть что именно решил? - осведомился Ричард с веселым смехом.
- Окончательно решили сделаться юристом?
- Ну да, - ответил Ричард, - в общем, со мной все обстоит благополучно.
- Вы уже говорили это, милый Ричард.
- Но вы считаете, что это не ответ. Что ж! Пожалуй, вы правы. Решил? Вы
спрашиваете, чувствую ли я, что окончательно решил, в чем мое призвание?
- Да.
- Нет, я, пожалуй, не могу сказать, что уже решил, в чем мое призвание,
- сказал Ричард, делая сильное ударение на слове "уже", как будто в нем-то и
заключалась вся трудность, - потому что этого нельзя решить, пока дело все
еще не решено. Под "делом" я подразумеваю... запретную тему.
- А вы думаете, оно когда-нибудь будет решено?
- Ничуть в этом не сомневаюсь, - ответил Ричард.
Некоторое время мы шли молча, но вдруг Ричард заговорил со мной самым
искренним, самым проникновенным тоном:
- Милая Эстер, я понимаю вас, и, клянусь небом, я хотел бы сделаться
более постоянным человеком. Не только постоянным по отношению к Аде, - ее-то
я люблю нежно, все больше и больше, - но постоянным по отношению к самому
себе. (Мне почему-то трудно выразить это яснее, но вы поймете.) Будь я более
постоянным человеком, я окончательно остался бы либо у Беджера, либо у
Кенджа и Карбоя и теперь уже начал бы учиться упорно и систематически, и не
залез бы в долги, и...
- А у вас есть долги, Ричард?
- Да, - ответил Ричард, - я немного задолжал, дорогая. А еще, пожалуй,
слишком пристрастился к бильярду и все такое. Ну, теперь преступление
раскрыто; вы презираете меня, Эстер, да?
- Вы знаете, что нет, - сказала я.
- Вы ко мне снисходительней, чем я сам, - продолжал он. - Милая Эстер,
это мое большое несчастье, что я ничего не умею решать; но как могу я что-то
решить? Когда живешь в недостроенном доме, нельзя решать окончательно, как в
нем лучше устроиться; когда ты обречен оставлять все свои начинания
незавершенными, очень трудно браться за дело с усердием - в том-то все и
горе; вот как мне не повезло. Я родился под знаком нашей неоконченной тяжбы,
в которой то и дело что-нибудь случается или меняется, и она развила во мне
нерешительность раньше, чем я вполне понял, чем отличается судебный процесс,
скажем, от процесса переодевания; и это из-за нее я становился все более и
более нерешительным, и сам я ничего с этим поделать не могу, хоть и сознаю
по временам, что недостоин любить свою доверчивую кузину Аду.
Мы шли по безлюдной улице, и Ричард, не удержавшись от слез, прикрыл
рукой глаза.
- Ричард, не надо так расстраиваться! - проговорила я. - Натура у вас
благородная, а любовь Ады с каждым днем делает вас все лучше и достойнее.
- Я знаю, милая, знаю, - отозвался он, сжимая мою руку. - Не обращайте
внимания на то, что я сейчас немного разволновался, ведь я долго думал обо
всем этом и не раз собирался поговорить с вами, но то случая не
представлялось, то мужества у меня не хватало. Знаю, как должны бы влиять на
меня мысли об Аде; но и они теперь больше не действуют. Слишком я
нерешителен. Я люблю ее всей душой и все-таки каждый день и каждый час
причиняю ей вред тем, что врежу самому себе. Но это не может продолжаться
вечно. В конце концов дело будет слушаться в последний раз, и решение
вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите, каким я могу быть!
Минуту назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как
слезы потекли у него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше
огорчило меня то самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние
слова.
- Я досконально изучил все документы, Эстер... я несколько месяцев
рылся в них, - продолжал он, мгновенно развеселившись, - и, можете на меня
положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так
чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что
теперь мы быстро закончим тяжбу... она уже внесена в список дел, назначенных
к слушанию. Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!
Вспомнив о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну
доску с мистером Беджером, я спросила, когда он думает вступить в
Линкольнс-Инн для продолжения своего образования.
- Опять! Да я об этом и не думаю, Эстер, - ответил он с видимым
усилием. - Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов,
утолил свою жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне
не по душе. К тому же я чувствую, как становлюсь все более и более
нерешительным потому только, что вечно торчу на поле боя. Итак, - продолжал
Ричард, снова приободрившись, - о чем же я подумываю теперь?
- Понятия не имею, - ответила я.
- Не смотрите на меня такими серьезными глазами, - сказал Ричард, -
ведь то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, - я в
этом уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду
обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия
по самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к
моему теперешнему переходному периоду, могу даже сказать - подходит как
нельзя лучше. Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?
Я посмотрела на него и покачала головой.
- О чем же, как не об армии? - проговорил Ричард тоном глубочайшего
убеждения.
- Вы хотите служить в армии? - переспросила я.
- Конечно, в армии. Все, что нужно сделать - это получить патент*, и
вот я уже военный - пожалуйста! - сказал Ричард.
И тут он принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов,
занесенных в его записную книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода
задолжал, скажем, двести фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать
долгов, - что он решил твердо и бесповоротно, - то это даст ему четыреста
фунтов в год экономии, а за пять лет две тысячи фунтов - сумму не малую.
Затем он так чистосердечно, так искренне начал говорить о том, какую жертву
приносит, временно расставаясь с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее
за любовь и дать ей счастье (а он действительно этого жаждал всегда, что мне
было хорошо известно), как стремится побороть свои недостатки и развить в
себе настоящую решимость; а я слушала, и сердце мое горестно сжималось. И я
думала: чем все это кончится, чем все это может кончиться, если и мужество
его и стойкость были так рано и так неисцелимо подорваны роковым недугом,
который губит всех, кто им заражен?
Я стала говорить с Ричардом со всей страстностью, на какую была
способна, со всей надеждой, которой у меня почти не было; стала умолять его
хоть ради Ады не возлагать упований на Канцлерский суд. А Ричард, охотно
соглашаясь со мной, продолжал витать со свойственной ему легкостью вокруг
Канцлерского суда и всего прочего, расписывая мне самыми радужными красками,
каким он станет решительным человеком... увы, лишь тогда, когда губительная
тяжба выпустит его на волю! Говорили мы долго, но, в сущности, все об одном
и том же.
Наконец мы подошли к площади Сохо *, где Кедди Джеллиби обещала ждать
меня, считая, что это наиболее подходящее место, так как здесь было не
людно, да и от Ньюмен-стрит близко. Кедди сидела в садике, разбитом посреди
площади, и, завидев меня, поспешила выйти. Весело поболтав с нею, Ричард
ушел, оставив нас вдвоем.
- У Принца тут, через дорогу, живет ученица, Эстер, - сказала Кедди, -
и он добыл для нас ключ от садика. Хотите погуляем здесь вместе - мы
запремся, и я без помехи расскажу вам, почему мне хотелось увидеть ваше
милое, доброе личико.
- Отлично, дорогая, лучше не придумать, - сказала я.
И вот, Кедди, ласково поцеловав мое "милое, доброе личико", как она
сказала, заперла калитку, взяла меня под руку, и мы стали с удовольствием
прогуливаться по саду.
- Видите ли, Эстер, - начала Кедди, глубоко наслаждаясь возможностью
поговорить по душам, - вы находите, что мне не следует выходить замуж без
ведома мамы и даже скрывать от нее нашу помолвку, и хоть я не верю, что мама
интересуется моей жизнью, но, раз вы так находите, я решила передать Принцу
ваши слова. Во-первых, потому, что мне всегда хочется поступать, как вы
советуете, и, во-вторых, потому, что у меня нет тайн от Принца.
- Надеюсь, он согласился со мной, Кедди?
- Милая моя! Да он согласится со всем, что вы скажете. Вы и представить
себе не можете, какого он о вас мнения!
- Ну, что вы!
- Эстер, другая на моем месте воспылала бы ревностью, - проговорила
Кедди, смеясь и качая головой, - а я только радуюсь - ведь вы моя первая
подруга, и лучшей подруги у меня не будет, так что чем больше вас любят, тем
приятнее мне.
- Слушайте, Кедди, - сказала я, - все вокруг как будто сговорились
баловать меня, и вы, должно быть, участвуете в этом заговоре. Ну, что же
дальше, милая?
- Сейчас расскажу, - ответила Кедди, доверчиво взяв меня за руку. - Мы
много говорили обо всем этом, и я сказала Принцу: "Принц, если мисс
Саммерсон..."
- Надеюсь, вы не назвали меня "мисс Саммерсон"?
- Нет... Конечно, нет! - воскликнула Кедди, очень довольная и сияющая.
- Я назвала вас "Эстер". Я сказала Принцу: "Если Эстер решительно
настаивает, Принц, и постоянно напоминает об этом в своих милых письмах, - а
ты ведь с большим удовольствием слушаешь, когда я читаю их тебе, - то я
готова открыть маме всю правду, как только ты найдешь нужным. И мне кажется,
Принц, - добавила я, - Эстер полагает, что мое положение будет лучше,
определеннее и достойнее, если ты тоже скажешь обо всем своему папе".
- Да, милая, - проговорила я, - Эстер действительно так полагает.
- Значит, я была права! - воскликнула Кедди. - Однако это сильно
встревожило Принца, - конечно, не потому, что он хоть капельку усомнился в
том, что о нашей помолвке нужно сказать его папе, но потому, что он очень
считается с мистером Тарвидропом-старшим и боится, как бы мистер
Тарвидроп-старший не пришел в отчаяние, не лишился чувств или вообще
как-нибудь не пострадал, услышав такую новость. Принц опасается, как бы
мистер Тарвидроп-старший не подумал, что он наруши