за? Стоит это поцелуя? - Извольте, мистер Баундерби, - помолчав, холодно отвечала Луиза; она медленно пересекла комнату и, отвернувшись, нехотя подставила ему щеку. - Ты ведь знаешь, что ты моя любимица, - сказал мистер Баундерби. - До свидания, Луиза! Он ушел, а Луиза осталась стоять у дверей и все терла и терла носовым платком щеку, которую он поцеловал. Прошло пять минут, щека уже стала огненно-красной, а Луиза все еще не отнимала платка. - Что с тобой, Луиза? - хмуро проговорил Томас. - Этак дырку протрешь. - Можешь взять свой ножик и вырезать это место. Не заплачу! ГЛАВА V  Основной лад Кокстаун, куда проследовали господа Баундерби и Грэдграйнд, был торжеством факта; в нем так же не нашлось бы и намека на "фокусы", как в самой миссис Грэдграйнд. Прислушаемся к этому основному ладу - Кокстаун, - прежде чем мы продолжим нашу песнь. То был город из красного кирпича, вернее он был бы из красного кирпича, если бы не копоть и дым; но копоть и дым превратили его в город ненатурально красно-черного цвета - словно размалеванное лицо дикаря. Город машин и высоких фабричных труб, откуда, бесконечно виясь змеиными кольцами, неустанно поднимался дым. Был там и черный канал, и река, лиловая от вонючей краски, и прочные многооконные здания, где с утра до вечера все грохотало и тряслось и где поршень паровой машины без передышки двигался вверх и вниз, словно хобот слона, впавшего в тихое помешательство. По городу пролегало несколько больших улиц, очень похожих одна на другую, и много маленьких улочек, еще более похожих одна на другую, населенных столь же похожими друг на друга людьми, которые все выходили из дому и возвращались домой в одни и те же часы, так же стучали подошвами по тем же тротуарам, идя на ту же работу, и для которых каждый день был тем же, что вчерашний и завтрашний, и каждый год - подобием прошлого года и будущего. Все эти приметы Кокстауна были неотъемлемы от рода труда, которым жил город. Их неприглядность оправдывали кокстаунские изделия - предметы утонченного комфорта, проникавшие во все уголки земного шара, и предметы роскоши, которыми светская леди не в малой мере обязана была городу, чье имя и то внушало ей отвращение. Остальные черты Кокстауна не вызывались необходимостью, и сводились они к следующему: В Кокстауне все было выдержано в строго будничном стиле. Если члены религиозной общины строили часовню - а именно так и поступили члены всех восемнадцати религиозных общин, - они возводили молитвенный пакгауз из красного кирпича, увенчанный (и то лишь в случаях крайнего расточительства) птичьей клеткой, в которой болтался колокол. Единственное исключение составляла Новая церковь - оштукатуренное здание, имевшее над входом квадратную колокольню, которая оканчивалась вверху четырьмя короткими шпицами, похожими на толстенькие деревянные ноги. Все официальные надписи в городе были одинаковые - строгие, без всяких завитушек буквы, выведенные черной и белой краской. Больница могла бы быть тюрьмой, тюрьма - больницей, ратуша либо больницей либо тюрьмой, либо тем и другим, или еще чем-нибудь, так как архитектурные красоты всех трех зданий ничем между собой не разнились. Факты, факты и факты - повсюду в вещественном облике города; факты, факты и факты - повсюду в невещественном. Школа супругов Чадомор была сплошным фактом, сплошным фактом была и школа рисования, и отношения между хозяевами и рабочими тоже были сплошным фактом, и весь путь от родильного приюта до кладбища был фактом, а все, что не укладывалось в цифры, что не покупалось по самой дешевой цене и не продавалось по самой дорогой, - всего этого не было, и быть не должно во веки веков, аминь. Город, где факт чтили, как святыню, где факт восторжествовал и утвердился столь прочно, - такой город, разумеется, благоденствовал? Да нет, не сказать, чтобы очень. Нет? Быть не может! Нет. Кокстаун не вышел с блеском из собственных домен, словно золото, выдержавшее испытание огнем. Прежде всего возникал недоуменный вопрос: кто принадлежит к восемнадцати религиозным общинам? Ибо если кто и принадлежал к ним, то уж никак не рабочий люд. Гуляя воскресным утром по городу, нельзя было не изумиться тому, как мало рабочих откликается на варварский трезвон, доводящий до исступления слабонервных и больных, как трудно заставить их покинуть свой квартал, свое душное жилье, свой перекресток, где они топчутся, позевывая и равнодушно взирая на идущих в церкви и часовни, словно это их ничуть не касается. И не только приезжие замечали это; в самом Кокстауне имелась лига, члены которой каждую сессию направляли в парламент гневные петиции с требованием издать строжайшие законы, предусматривающие насильственное насаждение благочестия среди рабочих. Затем имелось Общество Трезвости, которое сетовало на то, что рабочие любят пьянствовать, и при помощи статистических таблиц доказывало, что они в самом деле пьянствуют, и члены Общества, собравшись за чашкой чаю, утверждали, что никакие силы - ни земные, ни небесные (за исключением медали Общества) не могут помешать им предаваться пьянству. Затем имелись аптекари, которые, тоже при помощи таблиц, доказывали, что ежели рабочие не пьют, то они одурманивают себя опиумом. Затем имелся многоопытный тюремный священник, вооруженный новыми таблицами, затмевающими все предыдущие, который доказывал, что как ни бейся, а рабочие упорно посещают тайные притоны, где они слышат безнравственные песни и видят безнравственные пляски, и даже, быть может, сами поют и пляшут; именно такой притон - по свидетельству одного преступника (к сожалению, лишь отчасти достойного доверия), которого на двадцать четвертом году жизни приговорили к восемнадцати месяцам одиночного заключения, - именно такой притон и явился причиной его несчастья, ибо он не сомневался, что, не попади он туда, из него вышел бы образец добродетели. Затем имелись мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби, известные своей: практичностью, которые сейчас шествовали по Кокстауну и которые могли бы, в случае необходимости, тоже представить сведения, основанные на личном опыте и подтвержденные примерами, очевидцами коих они были, из каковых примеров совершенно ясно, - в сущности одно только и ясно в данном случае, - что это люди, милостивые государи, без стыда и совести; что сколько для них ни делай, благодарности не жди; народ они, милостивые государи, беспокойный, сами не знают, чего хотят; живется им, дай бог всякому, сливочное масло у них не переводится, кофе пьют только мокко, из говядины потребляют одну вырезку, и все же вечно недовольны, просто никакого сладу с ними нет. Словом, как говорится в старой детской побасенке: Жила-была бабка, и что же, друзья? Было вдоволь у бабки еды и питья. И бабка та ела, еду запивала, А все-таки старая бабка ворчала. Хотел бы я знать, возможно ли, что поведение кокстаунских рабочих имело нечто общее с проступком малолетних Грэдграйндов? Кто в наше время, будучи в здравом уме и достаточно сведущим по части цифр, не понимает, что десятилетиями одну из важнейших сторон в жизни тружеников Кокстауна заведомо сводили на нет? Что они наделены воображением, которое требует свободного выхода вместо судорожных потуг? Что прямо пропорционально их томительно долгой и однообразной работе в них возрастает не только потребность физического отдыха, но и жажда заслуженного досуга, дабы они могли с полным правом рассеяться, повеселиться - пусть это будет всего лишь незатейливая пляска под зажигательную музыку или другая, столь же невинная забава, в которую даже мистер Чадомор не имел бы права совать свой нос; и что эту жажду надо безотлагательно утолить, иначе она неизбежно будет обращаться во зло - до тех пор пока законы бытия не потеряют силу? - Джуп живет на Подс-Энд, а я точно не помню, где эта улица, - сказал мистер Грэдграйнд. - Может быть, вы знаете, Баундерби? Мистер Баундерби знал только, что это где-то в торговой части города, и больше ничего. Они остановились, озираясь по сторонам. В ту же минуту из-за угла выбежала девочка - она бежала со всех ног, и лицо у нее было испуганное; мистер Грэдграйнд тотчас узнал ее. - Что такое? - сказал он. - Стой! Стой! Куда ты мчишься? Ученица номер двадцать, едва переводя дух, остановилась и присела. - Что это ты носишься по улицам? - сказал мистер Грэдграйнд. - Разве так можно? - За мной... за мной гнались, сэр, - задыхаясь, отвечала девочка, - Я и убежала. - Гнались за тобой? - переспросил мистер Грэдграйнд. - Кому придет в голову гнаться за тобой? Ответ на свой вопрос мистер Грэдграйнд получил самым внезапным и неожиданным образом, - ибо раньше чем Сесси успела открыть рот, из-за угла галопом вынесся белобрысый мальчишка и, не ожидая встретить препятствие, со всего размаха ударился о жилет мистера Грэдграйнда и отлетел на мостовую. - Что такое, Битцер? - сказал мистер Грэдграйнд. - Что ты делаешь? Как ты смеешь так наскакивать на... на людей! Битцер, подобрав шапку, упавшую с головы от толчка, попятился, стукнул себя костяшками пальцев по лбу и смиренно сказал, что "он нечаянно". - Это он гнался за тобой, Джуп? - спросил мистер Грэдграйнд. - Да, сэр, - с запинкой отвечала девочка. - Неправда, сэр, неправда! - закричал Битцер. - Она первая побежала. Всем известно, что циркачи всегда болтают зря. Ты сама отлично это знаешь, - повернулся он к Сесси, - все говорят, что циркачи болтают зря. Весь город это знает так же твердо, как таблицу умножения, которой, кстати сказать, сэр, циркачи не знают. - Этим Битцер хотел угодить мистеру Баундерби. - Он напугал меня, - сказала девочка. - Такие страшные рожи корчил! - Ах вот ты как? - крикнул Битцер. - Ну, конечно, и ты такая же! Циркачка! Да я, сэр, и не глядел на нее. Я только спросил, сумеет ли она завтра определить, что есть лошадь, - не то я могу объяснить ей еще раз. Тут она убежала, и я побежал за ней, сэр, чтобы она сумела ответить, когда ее спросят. Ты оттого и наговариваешь на меня, что ты циркачка! - Я вижу, что дети отлично знают, кто она, - заметил мистер Баундерби. - Еще неделя, и вся школа уже подглядывала бы в щелку. - Вы совершенно правы, - отвечал мистер Грэдграйнд. - Битцер, кругом марш и отправляйся домой. Джуп, подожди минутку. А ты, Битцер, ежели я еще раз узнаю, что ты как сумасшедший носишься по улицам, ты услышишь обо мне от своего учителя. Понимаешь, что я хочу сказать? Ну, ступай. Мальчик, все время усиленно моргавший, еще раз стукнул себя костяшками по лбу, глянул на Сесси, повернулся и ушел. - А теперь, Джуп, - сказал мистер Грэдграйнд, - проводи меня и этого джентльмена к твоему отцу. Мы к нему шли. Что это у тебя в бутылке? - Джин, конечно. - сказал мистер Баундерби. - Что вы, сэр! Это девять масел. - Как ты сказала? - вскричал мистер Баундерби. - Девять масел, сэр. Я этим растираю отца. - Какого дьявола, - захохотал мистер Баундерби, - ты растираешь отца девятью маслами? - У нас все так делают, сэр, когда повредят себе что-нибудь на арене, - отвечала девочка, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться, что ее преследователь ушел. - Иногда они очень больно расшибаются. - Так им и надо, - сказал мистер Баундерби, - пусть не бездельничают. Сесси со страхом и недоумением подняла на него глаза. - Черт возьми! - продолжал мистер Баундерби. - Я был моложе тебя лет на пять, когда уже познакомился с такими ушибами, что ни десять масел, ни двадцать, ни сорок не помогли бы. И ушибался я не оттого, что паясничал, а оттого, что мною швырялись. Мне не довелось плясать на канате, я плясал на голой земле, а канатом меня подстегивали. Мистер Грэдграйнд, хоть и не отличался мягкосердечием, однако далеко не был столь черствым человеком, как мистер Баундерби. Он, в сущности, по натуре был не злой; и быть может, оказался бы даже добряком, если бы много лет тому назад допустил какую-нибудь ошибку, подытоживая черты своего характера. Когда Сесси привела их в узкий переулок, он сказал ей тоном, который в его устах был верхом дружелюбия: - Значит, это и есть Подс-Энд, Джуп? - Да, сэр, это Подс-Энд. А вот и наш дом, сэр, уж не взыщите. Она остановилась перед убогим трактиром, в котором тускло светились красные огоньки; в сгущающихся сумерках трактир казался таким обшарпанным и жалким, словно за неимением посетителей он сам пристрастился к спиртному, пошел по дорожке, уготованной всем пьяницам, и вот-вот достигнет конца ее. - Надо только пройти через распивочную, сэр, и подняться по лестнице. Пожалуйста, подождите меня наверху одну минуточку, пока я зажгу свечку. Если залает собака, сэр, вы не бойтесь - это наш Весельчак, он не кусается. - "Весельчак", "девять масел"! Что вы скажете? - рассмеявшись своим металлическим смехом, проговорил мистер Баундерби, последним входя в трактир. - Как раз под стать такому человеку, как я! ГЛАВА VI  Слири и его труппа Трактир именовался "Щит Пегаса" *. Уместнее, пожалуй, было бы назвать его "Крылья Пегаса"; но на вывеске под изображением крылатого коня живописец вывел антиквой "Щит Пегаса", а пониже, затейливыми буквами, начертал четверостишие: Из доброго солода - доброе пиво, Входите, отведайте - вкусом на диво. Желаете бренди, желаете джин? Каких только нет здесь водок и вин! На стене, позади грязной узенькой стойки, в раме и под стеклом висел другой Пегас - бутафорский - с крыльями из настоящего газа, весь усыпанный золотыми звездами и в красной шелковой сбруе. Так как снаружи было слишком темно, чтобы разглядеть вывеску, а внутри недостаточно светло, чтобы разглядеть картину, то мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби не могли оскорбиться столь необузданной игрой воображения. Они взошли по крутой лестнице, никого не встретив, и остались ждать впотьмах, а девочка вошла в комнату за свечой. Вопреки их ожиданию, что вот-вот раздастся собачий лай, превосходно дрессированный Весельчак не подавал голоса. - Отца здесь нет, - растерянно сказала Сесси, появляясь в дверях с зажженной свечой. - Пожалуйста, войдите, я сейчас разыщу его. Они переступили порог, и Сесси, пододвинув им стулья, ушла своей быстрой легкой походкой. Комната - с одной кроватью - была обставлена убого и скудно. На стене висел белый ночной колпак с двумя павлиньими перьями и торчащей торчком косичкой, который еще сегодня украшал голову синьора Джупа, когда он оживлял представление шутками и остротами в шекспировском духе; но никаких других предметов одежды или следов его присутствия или деятельности нигде не было заметно. Что касается Весельчака, то почтенный предок превосходно дрессированного пса мог бы с таким же успехом и не попасть в Ноев ковчег *, ибо под шитом Пегаса не видно и не слышно было ничего похожего на собачью породу. Наверху, этажом выше, хлопали двери - видимо, Сесси в поисках отца ходила из комнаты в комнату; раздавались возгласы удивления. Потом Сесси вбежала в комнату, кинулась к продавленному чемодану, обитому облезлым мехом, подняла крышку и, найдя его пустым, горестно всплеснула руками. - Он, должно быть, пошел в цирк, сэр, - сказала она, испуганно озираясь. - Не знаю, зачем, но он, наверно, там. Я сию минуту приведу его. - Она убежала, как была, без шляпы, длинные, темные кудри, еще по-детски распущенные, падали ей на плечи. - Что она говорит? - сказал мистер Грэдграйнд. - Сию минуту? Да ведь до балагана не меньше мили. Прежде чем мистер Баундерби успел ответить, в дверях появился молодой человек и со словами: "Разрешите, господа!", не вынимая рук из карманов, вошел в комнату. Его бритое худое лицо отливало желтизной, тусклые черные волосы, разделенные прямым пробором," валиком лежали вокруг головы. Крепкие мускулистые ноги были несколько короче, нежели полагается при хорошем сложении, зато грудь и спина слишком раздались в ширину. На нем был камзол наездника, штаны в обтяжку, вокруг шеи шарф; от него пахло ламповым маслом, соломой, апельсинными корками, фуражом и опилками; больше всего он походил на диковинного кентавра *, составленного из конюшни и театра. Где начиналось одно и кончалось другое - определить с точностью не удалось бы никому. Молодой человек значился на сегодняшней афише как мистер И. У. Б. Чилдерс, несравненный мастер вольтижировки, Дикий Охотник Северо-американских прерий; в этом излюбленном публикой номере участвовал Мальчик с лицом старичка - он и сейчас сопровождал мистера Чилдерса, - изображавший малютку сына, которого отец нянчил, перекинув через плечо вверх тормашками и придерживая за пятку или поставив макушкой на ладонь, что, видимо, соответствовало общепринятому мнению о том, каким способом Дикий Охотник должен выражать свое неистовое чадолюбие. При помощи накладных кудряшек, веночков, крылышек, белил и румян этот талантливый юноша превращался в столь прелестного купидона, что все женские - и особенно материнские - сердца в публике таяли от восторга; но вне арены, облаченный в куцую куртку, он скорее походил на жокея, тем более что голос у него был весьма густой и грубый. - Разрешите, господа, - сказал мистер Чилдерс, оглядывая комнату. - Если не ошибаюсь, вы желали видеть Джупа? - Совершенно верно, - подтвердил мистер Грэдграйнд. - Его дочь пошла за ним, но мне некогда дожидаться. Поэтому я попрошу вас кое-что передать ему. - Дело в том, любезный, - вмешался мистер Баундерби, - что такие люди, как мы, - не вам чета: мы знаем цену времени, а вы не знаете. - Не имею чести знать вас, - отвечал мистер Чилдерс, смерив собеседника взглядом, - но если вы хотите сказать, что ваше время приносит вам больше денег, чем мое время - мне, то, по всей видимости, вы правы. - И расставаться с ними вы небось тоже не любите, - проворчал Купидон. - Ты молчи, Киддерминстер! - сказал мистер Чилдерс. (Киддермиистер было земное имя Купидона.) - А зачем он явился сюда? Смеяться, глядя на нас? - сердито вскричал Киддерминстер, видимо не отличавшийся кротким нравом. - Если вы желаете посмеяться - купите билет и ступайте в цирк. - Киддерминстер, - сказал мистер Чилдерс, повышая голос, - замолчи! Послушайте меня, сэр, - обратился он к мистеру Грэдграйнду. - Не знаю, известно вам или нет (быть может, вы редко посещаете наши представления), что в последнее время Джуп очень много мазал. - Что он делал? - спросил мистер Грэдграйнд, взглядом взывая к могущественному Баундерби о помощи. - Мазал. - Четыре раза вчера принимался и ни одного флик-флака не вытянул, - сказал юный Киддерминстер. - И на крутке подкачал, и в колесе. - Словом, не сумел сделать, что нужно. Плохо прыгал и еще хуже кувыркался, - пояснил мистер Чилдерс. - Вот что! - сказал мистер Грэдграйнд. - Это и значит "мазать"? - Да, в общем и целом, это называется мазать, - отвечал мистер Чилдерс. - Девять масел, Весельчак, мазать, флик-флак и крутка! Что вы скажете? - воскликнул Баундерби, хохоча во все горло. - Да, подходящая компания для человека, который своими силами залетел так высоко. - А вы спуститесь пониже, - сказал Купидон. - О господи! Если вы сумели залететь так высоко, почему бы вам не спуститься немножко. - Какой назойливый малый! - проговорил мистер Грэдграйнд, бросая на Купидона взгляд из-под насупленных бровей. - К сожалению, мы вас не ждали, не то мы пригласили бы для вас вылощенного джентльмена, - ничуть не смущаясь, отпарировал Купидон. - Уж если вы так привередливы, надо было заказать его заранее. Для вас это пустяк. Все равно что по тугому пройтись. - Что такое? Опять какая-нибудь дерзость? - спросил мистер Грэдграйнд, почти с отчаянием глядя на Купидона. - Что это значит - пройтись по тугому? - Довольно! Ступай отсюда, ступай! - крикнул мистер Чилдерс, выпроваживая своего юного друга с решительностью и проворством обитателя прерий. - Ничего особенного это не значит. Просто бывает туго или слабо натянутый канат. Вы что-то хотели передать Джупу? - Да, да. - По-моему, - сказал мистер Чилдерс, - вам это не удастся. Вы вообще-то его знаете? - Ни разу в жизни не видел. - Сомневаюсь, чтобы вы и впредь его увидели. Думаю, что он исчез. - Вы хотите сказать, что он бросил свою дочь? - Я хочу сказать, что он смылся, - кивнув головой, подтвердил мистер Чилдерс. - Вчера он обремизился и позавчера, и нынче опять обремизился. В последнее время он только и делал, что ремизился, вот и не выдержал. - А зачем он... так много... ремизился? - запинаясь, спросил мистер Грэдграйнд. - Гибкость теряет, поизносился, - сказал Чилдерс. - У ковра он еще годится, но этим не прокормишься. - У ковра! - повторил Баундерби. - Опять начинается! Это еще что такое? - Ну, в роли комика, если вам так больше нравится, - презрительно, через плечо, бросил мистер Чилдерс, отчего его длинные волосы взметнулись все разом. - И заметьте, сэр, Джупа мучил не самый провал, а то, что об этом знает его дочь. - Прелестно! - вмешался мистер Баундерби. - Слышите, Грэдграйнд? Это прелестно. Он так любит свою дочь, что убежал от нее! Это просто перл! Ха-ха! Вот что я вам скажу, молодой человек: я не всегда был таким, каким вы меня видите. В этих делах я знаю толк. Представьте себе, моя мать бросила меня. Да, да, не удивляйтесь! И. У. Б. Чилдерс не без колкости заметил, что ничего удивительного в этом не находит. - Так вот, - сказал Баундерби. - Я родился в канаве, и моя мать бросила меня. Хвалю я ее за это? Нет. Может, я когда-нибудь хвалил ее за это? Отнюдь. Что мне сказать о ней? Скажу, что хуже нее не сыщешь женщины на всем свете, кроме разве моей пьянчуги бабушки. Я не из тех, кто гордится своим рождением, блюдет честь семьи - такими дурацкими фокусами я не занимаюсь. Я всегда говорю все, как есть, и про мать Джосайи Баундерби из Кокстауна говорю без утайки, как сказал бы про мать любого бездельника. И про этого негодяя так скажу. Бродяга он и мошенник, ежели хотите знать. - А с чего вы взяли, что я хочу знать? - поворачиваясь к Баундерби, спросил мистер Чилдерс. - Я объясняю вашему другу, что произошло. Если вам не угодно слушать, можете подышать свежим воздухом. Я вижу, вы любите язык распускать. Советую вам распускать его в своем доме, - саркастически заметил Чилдерс, - а здесь лучше попридержите язык, пока вас не спрашивают. Уж какой-нибудь домишко у вас, вероятно, найдется? - Пожалуй, найдется, - отвечал мистер Баундерби, громко смеясь и звеня монетами в кармане. - Так вот, будьте любезны распускать язык у себя дома. А то этот наш дом не больно крепкий, боюсь, он вас не выдержит! Еще раз смерив мистера Баундерби взглядом, Чилдерс решительно отвернулся от него, давая понять, что разговор с ним окончен, и сказал, опять обращаясь к мистеру Грэдграйнду: - Час тому назад Джуп послал свою дочь в аптеку. Потом видели, как он вышел крадучись, надвинув шляпу на лоб, с узелком под мышкой. Она, конечно, никогда этому не поверит, но он ушел совсем, а ее бросил. - Почему вы думаете, что она не поверит? - спросил мистер Грэдграйнд. - Потому, что они души друг в друге не чаяли. Потому, что они были неразлучны. Потому, что до нынешнего дня он, казалось, только ею и жил. - Чилдерс подошел к пустому чемодану и заглянул в него. У мистера Чилдерса и мистера Киддерминстера была очень своеобразная походка: ноги они расставляли шире, чем простые смертные, и усиленно подчеркивали, что колени их утратили способность сгибаться. Такая походка отличала всю мужскую половину цирковой труппы и служила признаком постоянного пребывания в седле. - Бедняжка Сесси! - сказал Чилдерс, поднимая голову от пустого чемодана и встряхивая пышной шевелюрой. - - Напрасно он не отдал ее в ученье. Теперь она осталась ни при чем. - Такое мнение делает вам честь, - одобрительно сказал мистер Грэдграйнд. - Тем более, что сами вы ничему не учились. - Я-то не учился? Да меня начали учить с семи лет. - Ах, вот оно что? - обиженно протянул мистер Грэдграйнд, словно Чилдерс обманул его ожидания. - Я не знал, что существует обыкновение учить малолетних... - Безделью, - ввернул с громким хохотом мистер Баундерби. - И я не знал, черт меня побери! Не знал! - Отец Сесси, - продолжал мистер Чилдерс, даже не взглянув в сторону Баундерби, - вбил себе в голову, что она должна получить невесть какое образование. Как это взбрело ему на ум, понятия не имею, но засело крепко. Последние семь лет он только и делал, что подбирал для нее какие-то крохи ученья, чтобы она хоть немножко знала грамоте, ну и счету. Мистер Чилдерс вынул одну руку из кармана, потер щеку и подбородок и устремил на мистера Грэдграйнда взор, выражавший сильнейшее сомнение и весьма слабую надежду. Чилдерс с самого начала, ради покинутой отцом девочки, пытался задобрить мистера Грэдграйнда. - Когда Сесси поступила в здешнюю школу, - продолжал он, - ее отец радовался как ребенок. Я не понимал, чему он, собственно, радуется, ведь мы кочуем с места на место и здесь остановились только на время. А он, видимо, заранее все обдумал. Он и всегда-то был с причудами. Должно быть, он решил, что этим устроит судьбу девочки. Если вы, паче чаяния, пришли сюда, чтобы сообщить ему, что хотите чем-нибудь помочь ей, - сказал мистер Чилдерс, опять проводя рукой по лицу и глядя на мистера Грэдграйнда с сомнением и надеждой, - то это было бы очень хорошо и очень кстати; как нельзя лучше и очень, очень кстати. - Напротив, - отвечал мистер Грэдграйнд, - я пришел сказать ему, что среда, к которой принадлежит его дочь, делает дальнейшее пребывание ее в школе невозможным и что она не должна больше приходить на занятия. Но ежели отец в самом деле бросил девочку без ее согласия и ведома... Баундерби, я хотел бы поговорить с вами. Мистер Чилдерс тотчас же тактично покинул комнату и, выйдя своей кавалерийской походкой на площадку лестницы, остановился там, поглаживая подбородок и тихонько посвистывая. Из-за двери доносился громкий голос мистера Баундерби, повторявший: "Нет. Я решительно против. Не советую. Ни в коем случае". А более тихий голос мистера Грэдграйнда говорил: "Именно это и послужит для Луизы примером. Она поймет, к каким пагубным последствиям приводит то, что возбудило в ней столь низменное любопытство. Взгляните на дело с этой точки зрения, Баундерби". Между тем члены цирковой труппы один за другим спускались с верхнего этажа, где они были расквартированы, и мало-помалу собрались на площадке лестницы; постояв там и пошептавшись между собой и с мистером Чилдерсом, они постепенно вместе с ним просочились в комнату. Среди них были две-три миловидные женщины, два-три мужа, две-три тещи и восемь-девять ребятишек, исполняющих в случае надобности роли фей. Один отец семейства имел обыкновение удерживать другого отца семейства на конце высокого шеста; третий отец семейства частенько сооружал из обоих пирамиду, причем сам изображал основание, а юный Киддерминстер - вершину; все отцы семейства умели плясать на катящихся бочках, стоять на бутылках, ловить на лету ножи и шары, крутить на одном пальце тарелки, скакать на чем угодно, прыгать через что угодно и висеть не держась ни за что. Все матери семейства умели (и не делали из этого тайны) плясать и на туго и на слабо натянутом канате, гарцевать на неоседланных конях; никто из них не стеснялся показывать публике свои ноги, а одна мать семейства в каждый город въезжала на колеснице, собственноручно правя шестеркой лошадей. Все они, и мужчины и женщины, старались держаться развязно и самоуверенно; одежда их не блистала опрятностью, в домашнем быту царил хаос; что же касается грамоты, то познаний всей труппы вместе взятой едва хватило бы на коротенькое письмо. И в то же время это были люди трогательно простодушные и отзывчивые, от природы неспособные на подлость, всегда и неизменно готовые помочь, посочувствовать друг другу; их душевные качества заслуживали не меньшего уважения и уж, во всяком случае, столь же благожелательной оценки, как обычные добродетели, присущие любому человеческому сословию. После всех появился сам мистер Слири - мужчина плотного сложения, как уже упоминалось, с одним неподвижным и одним подвижным глазом, с голосом (если только это можно назвать голосом), напоминавшим хрипение испорченных мехов, и бледным одутловатым лицом; никто никогда не видел его пьяным, однако и трезвым он тоже не бывал. - Мое почтенье, хударь, - сказал мистер Слири: он страдал астмой, и его тяжелое натужное дыхание никак не справлялось с буквой "с". - Вот дело-то какое! Прямо беда! Вы уже знаете, - мой клоун и его хобака, очевидно, дали тягу. Он обращался к мистеру Грэдграйнду, и тот ответил утвердительно. - И что же, хударь? - вопросил мистер Слири, сняв шляпу и вытирая подкладку носовым платком, каковой нарочно для этой цели носил в тулье. - Намерены вы чем-нибудь помочь бедной девочке? - Когда она придет, я сообщу ей о возникшем у меня плане, - сказал мистер Грэдграйнд. - Очень рад, хударь. Однако не подумайте, что я хочу избавиться от нее. Но и мешать ее благополучию я тоже не хочу. Я охотно взял бы ее в ученье, хотя в ее годы начинать поздновато. Прошу прощенья, хударь, голох у меня хриплый, и непривычному человеку нелегко понять меня. Но ежели бы вы, будучи младенцем, потели и зябли, потели и зябли на арене, и вы бы захрипели не хуже моего. - Вероятно, - согласился мистер Грэдграйнд. - А покуда мы ждем ее, не выпьете ли чего-нибудь, хударь? Рюмку хереху, а? - радушно предложил мистер Слири. - Нет, нет, благодарю вас, - отвечал мистер Грэдграйнд. - Зря, хударь, зря. А ваш приятель, ему что угодно? Ежели вы еще не обедали, то выпейте рюмочку горькой. Но тут мистера Слири перебила его дочь Джозефина, хорошенькая блондинка лет восемнадцати, - ее привязали к лошади, когда ей минуло два года, а с двенадцати лет она носила при себе завещание, в котором выражала просьбу, чтобы на кладбище она была доставлена обоими пестренькими пони. - Тише, папа, она идет! - крикнула Джозефина и тотчас в комнату вбежала Сесси Джуп так же стремительно, как час назад выбежала из нее. Увидев, что здесь собралась вся труппа, увидев, какие у всех лица, и не увидев среди собравшихся отца, она жалобно вскрикнула и бросилась на шею самой талантливой канатной плясунье (кстати, ожидавшей ребенка), а та опустилась на колени, и заливаясь слезами, нежно прижала девочку к груди. - Хватило же у него ховехти на такое дело, черт побери, - сказал Слири. - Папа, дорогой мой папочка, куда ты ушел? Я знаю, знаю, ты ушел ради меня! Ты ушел, чтобы мне было хорошо! И какой же ты будешь несчастный, какой одинокий, пока не воротишься ко мне, бедный, бедный мой папочка! - Так она причитала, и столько горя было в ее устремленном вверх взгляде, в простертых руках, которыми она словно пыталась обхватить и удержать исчезающую тень отца, что никто слова не мог вымолвить; но мистер Баундерби, потеряв терпение, наконец решил взять дело в свои руки. - Вот что, люди добрые, - начал он, - все это трата времени. Пора девочке понять, что бегство отца - свершившийся факт. Ежели угодно, я могу объяснить ей это - ведь меня самого когда-то бросили. Слушай, ты - как бишь тебя! Твой отец потихоньку сбежал, бросил тебя, и больше ты его не увидишь, лучше и не жди. Однако соратники мистера Слири столь мало ценили неприкрашенные факты и столь низко пали в этом отношении, что они не только не восхитились сокрушительным здравым смыслом оратора, но, напротив, встретили его речь в штыки. Мужчины пробормотали "стыд и срам!", женщины - "скотина!", а Слири поспешил отвести мистера Баундерби в сторонку и предостеречь его: - Вот что, хударь. Откровенно говоря, - я так полагаю, что вам лучше кончить на этом и помолчать. Мои люди - народ предобрый, но они, видите ли, привыкли работать проворно. И ежели вы еще откроете рот, то я, черт побери, не уверен, что вы не вылетите в окошко. Поскольку мистеру Баундерби ничего не оставалось, как последовать столь деликатному совету, то мистер Грэдграйнд воспользовался случаем и со свойственной ему практичностью изложил суть дела. - Нет никакой надобности, - начал он, - задаваться вопросом, следует ли ожидать возвращения этого человека, или не следует. В настоящее время он отсутствует, и ничто не указывает на то, что он вскорости возвратится. Я думаю, что с этим согласны все. - Ваша правда, хударь. Что верно, то верно, - поддакнул Слири. - Так вот. Я пришел сюда с намерением сообщить отцу этой бедной девочки, Сесилии Джуп, что она впредь не может посещать школу, в силу некоторых соображений практического характера, о которых я здесь не стану распространяться, закрывающих доступ в нее детям, чьи родители занимаются вашим ремеслом. Однако ввиду изменившихся обстоятельств я хочу предложить следующее. Я согласен, Сесилия Джуп, взять тебя на свое попечение, воспитать тебя и заботиться о тебе. Но при одном условии (разумеется, ты к тому же должна хорошо вести себя), чтобы ты тут же на месте решила, идешь ты со мной или остаешься. А также - в случае, ежели ты идешь со мной, - ты должна прервать все отношения со своими присутствующими здесь друзьями. Больше мне добавить нечего. - Позвольте же и мне, хударь, - заговорил Слири, - молвить хлово, чтобы ей было видно и лицо и изнанка. Ежели ты, Хехилия, хочешь пойти ко мне в ученье, что ж, - работу ты знаешь, и ты знаешь тоже, кто твои товарки. Эмма Гордон, у которой ты хидишь на коленях, будет тебе матерью, а Джозефина - хехтрой. Я не говорю, что я ангел во плоти и что, когда ты промажешь, я не выйду из хебя и не пошлю тебя к черту, но имейте в виду, хударь, никогда в жизни, что бы там ни было, как бы я ни рычал, я даже лошадь ни разу пальцем не тронул и уж навряд ли в мои годы начну колотить наездников. Я никогда не был говоруном, хударь, и потому на этом кончаю. Вторая половина этой речи была адресована мистеру Грэдграйнду, и тот, наклоном головы давая понять, что принял слова Слири к сведению, сказал: - Джуп, я ни в какой мере не хочу влиять на твое решение. Я только замечу тебе, что получить здравое практическое воспитание - большое благо, и что твой отец сам (насколько я понимаю) отдавал себе в этом отчет и желал такового для тебя. Последние слова, видимо, подействовали на девочку. Рыдания утихли, она слегка отодвинулась от Эммы Гордон и обратила лицо к мистеру Грэдграйнду. Все присутствующие отметили происшедшую в ней перемену и испустили дружный вздох, означавший: "Пойдет!" - Подумай хорошенько, Джуп, прежде нежели принять решение, - предостерег мистер Грэдграйнд. - В последний раз говорю: подумай хорошенько. - Когда отец воротится, - после минутного молчания вскричала девочка, снова заливаясь слезами, - как же он найдет меня, если я уйду? - Насчет этого не тревожься, - спокойно отвечал мистер Грэдграйнд (он словно решал арифметическую задачу). - В таком случае, я полагаю, твой отец должен будет разыскать мистера... - Хлири. Таково мое имя, хударь. И не плохое. Мало кто в Англии его не знает, и оно хорошо оправдывает хебя. - ...разыскать мистера Слири и от него узнать, где ты находишься. Не в моей власти будет удерживать тебя против воли, а твой отец в любое время без всяких затруднений найдет мистера Томаса Грэдграйнда из Кокстауна. Я человек известный. - Верно! - подтвердил мистер Слири, вращая подвижным глазом. - Вы, хударь, один из тех, из-за кого цирк терпит немалые убытки. Но не будем говорить об этом. Опять наступило молчание; и вдруг девочка закрыла лицо руками и воскликнула сквозь слезы: - Соберите мои вещи, только поскорей, и я сейчас уйду, не то у меня разобьется сердце! Женщины, тяжело вздыхая, принялись за сборы, но это отняло мало времени - скудное достояние Сесси быстро было уложено в корзинку, с которой она уже не раз путешествовала. Сама же она все это время сидела на полу и горько рыдала, спрятав лицо в ладони. Мистер Грэдграйнд и его друг мистер Баундерби уже подошли к двери, готовясь увести девочку. Мистер Слири стоял посреди комнаты, окруженный мужской частью своей труппы, в точности так, как обычно стоял на арене, когда его дочь Джозефина исполняла очередной номер. Не хватало только бича в его руке. Молча уложив корзинку, женщины пригладили Сесси растрепавшиеся волосы, надели на нее шляпку; потом они дали волю своим чувствам - горячо обнимали ее, целовали, привели детей, чтобы она простилась с ними, и проделывали все то, что подсказывало отзывчивое сердце этим бесхитростным неразумным созданиям. - Ну что ж, Джуп, - сказал мистер Грэдграйнд, - ежели ты решилась, так идем! Но она еще должна была попрощаться с мужской половиной труппы; и каждому из них пришлось разнять скрещенные на груди руки (ибо находясь в непосредственной близости к мистеру Слири, они неизменно сохраняли предписанную цирковым кодексом позу), чтобы заключить ее в объятья и поцеловать; уклонился от этого один только Киддерминстер, чью юную душу омрачала врожденная склонность к мизантропии и который, как всем было известно, вдобавок имел серьезные матримониальные виды на Сесси; а потому он угрюмо ретировался. Мистер Слири до последней минуты сохранял полное спокойствие и простился последним. Широко раскинув руки, он взял Сесси за кончики пальцев, точно она была наездница, только что соскочившая с лошади после удачной вольтижировки, и, как полагается, сейчас начнет резво подпрыгивать; но девочка не откликнулась на его профессиональный жест и неподвижно, вся в слезах, стояла перед ним. - Прощай, моя дорогая! - сказал Слири. - От души желаю тебе благополучия, и будь покойна, никто из нас, грешных, тревожить тебя не хтанет. Зря твой отец увел Вехельчака, на афише-то его уже не будет - нехорошо как-то. Впрочем, без хозяина он не захотел бы работать, так что одно на одно бы и вышло. После этого он устремил на Сесси неподвижный глаз, окинул подвижным своих соратников, поцеловал девочку и, тряхнув головой, передал ее мистеру Грэдграйнду, точно посадил на лошадь. - Берите, хударь, - сказал он, внимательно оглядывая Сесси, словно проверяя, крепко ли она сидит в седле, - и поверьте, она не похрамит вах. Прощай, Хехилия! - Прощай, Сесилия! Прощай, Сесси! Господь с тобой, родная! - раздалось на разные голоса со всех концов комнаты. Но зоркий глаз шталмейстера заметил бутылку со смесью из девяти масел, которую Сесси прятала на груди, и он, удержав ее, сказал: - Отдай бутылочку, дорогая. Она тяжелая, а на что она тебе теперь? Отдай ее мне. - Нет, нет! - вскричала она, и слезы опять потекли по ее щекам. - Ах, не надо, прошу вас, позвольте мне хранить ее до возвращения отца! Она будет нужна ему, когда он воротится ко мне. Он не думал уйти, когда посылал за лекарством. Я сберегу его для отца. Пожалуйста! - Будь по-твоему, дорогая (видите, хударь, какое дело). Прощай, Хехилия! И вот тебе мое прощальное хлово: не нарушай уговора, не перечь почтенному джентльмену и забудь нах. Но когда ты вырахтешь и выйдешь замуж и будешь богата - ежели ты узнаешь о бродячем цирке, не презирай его, не брани, поддержи его, чем можешь, и знай, что это будет доброе дело. Видите ли, хударь, - продолжал Слири, пыхтя все сильней и сильней по море того, как речь его удлинялась, - людям нужны развлечения. Не могут они работать без передышки, не могут и наукам учиться без отдыха. Ищите в нах доброе, не ищите худого. Меня мой цирк кормит, что верно, то верно. Но я так полагаю, хударь, что ихтина заключена именно и этом: ищите в нах доброе, не ищите худого. Сие философское рассуждение Слири излагал, уже прово