- Меня крайне удивляет, сэр, - наставительным тоном возразил бывший
воспитанник мистера Грэдграйнда, - приведенный вами явно неосновательный
довод. Мое ученье было оплачено; это была чисто коммерческая сделка; и когда
я перестал посещать школу, все расчеты между нами кончились.
Одно из основных правил грэдграйндской теории гласило, что все на свете
должно быть оплачено. Никто, ни под каким видом, не должен ничего давать и
не оказывать никакой помощи безвозмездно. Благодарность подлежала отмене, а
порождаемые ею добрые чувства теряли право на существование. Каждая пядь
жизненного пути, от колыбели до могилы, должна была стать предметом торговой
сделки. И если этот путь не приведет нас в рай, стало быть рай не входит в
область политической экономии и делать нам там нечего.
- Я не отрицаю, - продолжал Битцер, - что ученье мое стоило дешево. Но
ведь это именно то, что нужно, сэр. Я был изготовлен за самую дешевую цену и
должен продать себя за самую дорогую.
Он умолк, несколько смущенный слезами Луизы и Сесси.
- Прошу вас, не плачьте, - сказал он. - От этого никакой пользы. Только
лишнее беспокойство. Вы, по-видимому, думаете, что я питаю к мистеру
Тому-младшему какие-то враждебные чувства. Ничего подобного. Я хочу воротить
его в Кокстаун единственно в силу тех доводов разума, о которых уже говорил.
Если он будет сопротивляться, я подыму крик "держи вора!". Но он не будет
сопротивляться, вот увидите.
Тут мистер Слири, который слушал эти поучения с глубочайшим вниманием,
разинув рот и вперив в Битцера свое подвижное око, столь же, казалось,
неспособное двигаться, как и другое, выступил вперед.
- Хударь, вы отлично знаете, и ваша дочь отлично знает (еще вернее
вашего, потому что я говорил ей об этом), что мне неизвехтно, что натворил
ваш хын, и что я и знать это не хочу; я говорил ей, что лучше мне не знать,
хотя в ту пору я думал, что речь идет только о какой-нибудь шалохти. Однако
раз этот молодой человек упоминает об ограблении банка, а это дело
нешуточное, я тоже не могу покрывать прехтупника, как он вехьма удачно
назвал это. Так что, хударь, не будьте на меня в обиде, ежели я беру его
хторону, но я должен признать, что он прав, и тут уж ничего не попишешь.
Могу обещать вам только одно: я отвезу вашего хына и этого молодого человека
на железную дорогу, чтобы тут не было хкандала. Большего я обещать не могу,
но это я выполню.
Это отступничество последнего преданного друга исторгло новые потоки
слез у Луизы и повергло в еще более глубокое отчаяние мистера Грэдграйнда.
Но Сесси только пристально поглядела на Слири, не сомневаясь в душе, что
поняла его правильно. Когда они опять гурьбой выходили на улицу, он едва
заметно повел на нее подвижным оком, призывая ее отстать от других. Запирая
дверь, он заговорил торопливо:
- Он не охтавил тебя в беде, Хехилия, и я не охтавлю его. И еще вот
что: этот негодяй из прихпешников того мерзкого бахвала, которого мои
молодцы чуть не вышвырнули в окошко. Ночь будет темная; одна моя лошадь
такая понятливая, - ну, разве только говорить не может; а пони - пятнадцать
миль в чах пробежит, ежели им правит Чилдерх; а хобака моя, - так она хутки
продержит человека на мехте. Шепни молодому шалопаю, - когда лошадь
затанцует, это не беда, ничего плохого не будет, и чтобы выхматривал пони,
впряженного в двуколку. Как только двуколка подъедет - чтобы прыгал в нее, и
она умчит его, как ветер. Ежели моя хобака позволит тому негодяю хоть шаг
хтупить, я прогоню ее; а ежели моя лошадь до утра хоть копытом шевельнет, то
я ее знать не хочу! Ну, живее!
Дело пошло так живо, что через десять минут мистер Чилдерс, который в
домашних туфлях слонялся по рыночной площади, уже был обо всем извещен, а
экипаж мистера Слири стоял наготове. Стоило посмотреть, как дрессированный
пес с лаем бегал вокруг, а мистер Слири, действуя только здоровым глазом,
поучал его, что он должен обратить сугубое внимание на Битцера. Когда совсем
стемнело, они втроем сели в экипаж и отъехали; дрессированный пес (весьма
грозных размеров), не спуская глаз с Битцера, бежал у самого колеса с той
стороны, где он сидел, дабы мгновенно задержать его, в случае, если бы он
проявил малейшее желание сойти на землю.
Остальные трое просидели всю ночь в гостинице, терзаясь мучительной
тревогой. В восемь часов утра явились мистер Слири и дрессированный пес -
оба в отличнейшем настроении.
- Ну вот, хударь, - сказал мистер Слири, - думаю, что ваш хын уже на
борту. Чилдерх подобрал его вчера вечером через полтора чаха похле того, как
мы уехали. Лошадь пляхала польку до упаду (она танцевала бы вальх, ежели бы
не упряжь), а потом я подал знак, иона захнула. Когда тот негодяй объявил,
что пойдет пешком, хобака ухватила его за шейный платок, повихла на нем,
повалила на землю и покатала немного. Тогда он залез в коляхку и прохидел на
мехте до половины хедьмого - пока я не поворотил лошадь.
Мистер Грэдграйнд, понятно, горячо поблагодарил его и как можно
деликатней намекнул, что желал бы вознаградить его крупной суммой денег.
- Мне, хударь, денег не нужно; но Чилдерх человек хемейный, и ежели вы
пожелаете дать ему бумажку в пять фунтов - что же, он, пожалуй, возьмет. А
также я рад буду принять от вах новый ошейник для хобаки и набор бубенцов
для лошади. И хтакан грогу я в любое время принимаю. - Он уже велел подать
себе стаканчик и теперь потребовал второй. - И ежели вам не жаль угохтить
мою труппу, этак по три шиллинга и шехть пенхов на душу, не хчитая хобаки,
то они будут очень довольны.
Все эти скромные знаки своей глубокой признательности мистер Грэдграйнд
с готовностью взял на себя - хотя, сказал он, они ни в какой мере не
соответствуют оказанной ему услуге.
- Ну ладно, хударь. Ежели вы когда-нибудь при хлучае поддержите наш
цирк, мы будем более чем квиты. А теперь, хударь, - да не похетует на меня
ваша дочь, - я хотел бы на прощание молвить вам хловечко.
Луиза и Сесси вышли в соседнюю комнату. Мистер Слири, помешивая и
прихлебывая грог, продолжал:
- Хударь, мне незачем говорить вам, что хобаки - редкохтные животные.
- У них поразительное чутье, - сказал мистер Грэдграйнд.
- Что бы это ни было, разрази меня гром, ежели я знаю, что это такое, -
сказал Слири, - но прямо оторопь берет. Как хобака находит тебя, из какой
дали прибегает!
- У собаки очень острый нюх, - сказал мистер Грэдграйнд.
- Разрази меня гром, ежели я знаю, что это такое, - повторил Слири,
качая головой, - но меня, хударь, так находили хобаки, что я думал, уж не
хпрохила ли эта хобака у другой - ты, мол, хлучайно не знаешь человека по
имени Хлири? Зовут Хлири, держит цирк, полный такой, кривой на один глаз? А
та хобака и говорит: "Я-то лично его не знаю, но одна моя знакомая хобака,
по-моему, знает". А эта третья хобака подумала, да и говорит: "Хлири, Хлири!
Иу конечно же! Моя подруга как-то хказывала мне о нем. Я могу дать тебе его
адрех". Понимаете, хударь, ведь я похтоянно у публики на глазах и кочую по
разным мехтам, так что, наверное, очень много хобак меня знают, о которых я
и понятия не имею!
Мистер Грэдграйнд даже растерялся, услышав такое предположение.
- Так или этак, - сказал Слири, отхлебнув из своего стакана, - год и
два мехяца тому назад мы были в Чехтере. И вот однажды утром - мы
репетировали "Детей в леху" - вдруг из-за кулих на арену выходит хобака.
Она, видимо, прибежала издалека, - жалкая такая, хромая и почти что
охлепшая. Она обнюхала наших детей одного за другим, как будто думала найти
знакомого ей ребенка; а потом подошла ко мне, из похледних хиленок подкинула
задом, похтояла на передних лапах, повиляла хвохтом, да и околела. Хударь,
эта хобака была Вехельчак.
- Собака отца Сесси!
- Ученая хобака отца Хехилии. Так вот, хударь, зная эту хобаку, я дам
голову на отхечение, что хозяин ее помер и лег в могилу, прежде нежели она
пришла ко мне. Мы долго худили, рядили - я, и Джозефина, и Чилдерх, - дать
об этом знать или нет. И порешили: "Нет". Ежели бы что хорошее - а так,
зачем зря тревожить ее и причинять горе? Хтало быть, брохил ли он ее из
подлохти, или принял на хебя муку, лишь бы она не бедовала, как он, - этого,
хударь, мы не узнаем, пока... пока не узнаем, как хобаки находят нах!
- Она и поныне хранит бутылку с лекарством, за которым он ее послал, и
она будет верить в его любовь к ней до последнего мгновения своей жизни.
- Из этого можно вывехти два заключения, хударь, - сказал мистер Слири,
задумчиво разглядывая содержимое своего стакана, - во-первых, что на хвете
бывает любовь, в которой нет никакой личной выгоды, а как раз наоборот; и
во-вторых, что такая любовь по-хвоему раххчитывает или, вернее, не
раххчитывает, а как она это делает, понять ничуть не легче, нежели
удивительные повадки хобак!
Мистер Грэдграйнд молча смотрел в окно. Мистер Слири допил грог и
позвал Луизу и Сесси.
- Хехилия, дорогая моя, поцелуй меня и прощай! Михх Луиза, отрадно
видеть, как вы ее за хехтру почитаете, и от души любите, и доверяете ей.
Желаю вам, чтобы ваш брат в будущем был дохтойнее вах и не причинял вам
больше огорчений. Хударь, позвольте пожать вашу руку, в первый и похледний
раз! Не презирайте нах, бедных бродяг. Людям нужны развлечения. Не могут они
наукам учиться без передышки, и не могут они вечно работать без отдыха; уж
такие они от рождения. Мы вам нужны, хударь. И вы тоже покажите хебя добрым
и хправедливым, - ищите в нах доброе, не ищите худого!
- И в жизни хвоей я не думал, - сказал мистер Слири, еще раз приоткрыв
дверь и просовывая голову в щель, - что я такой говорун!
ГЛАВА IX
Заключение
Нет ничего опаснее, как обнаружить что-нибудь касающееся тщеславного
хвастуна, прежде нежели хвастун сам это обнаружит. Мистер Баундерби считал,
что со стороны миссис Спарсит было наглостью лезть вперед и пытаться
выставить себя умнее его. Он не мог простить ей завершенное с таким блеском
раскрытие тайны, витавшей вокруг миссис Пеглер, и мысль о том, что это
позволила себе женщина в зависимом от него положении, постоянно вертелась в
его голове, разрастаясь с каждым оборотом, как снежный ком. В конце концов
он пришел к выводу, что если он рассчитает столь высокородную особу и,
следственно, повсюду сможет говорить: "Это была женщина из знатной семьи, и
она не хотела уходить от меня, но я не пожелал оставить ее и выпроводил
вон", - то это будет вершина той славы, которую он извлек из своего
знакомства с миссис Спарсит, а заодно она понесет заслуженную кару.
Распираемый этой блестящей идеей, мистер Баундерби уселся завтракать в
своей столовой, где, как в былые дни, висел его портрет. Миссис Спарсит
сидела у камина, сунув ногу в стремя, не подозревая о том, куда она держит
путь.
Со времени дела Пеглер сия высокородная леди прикрывала жалость к
мистеру Баундерби дымкой покаянной меланхолии. В силу этого лицо ее
постоянно выражало глубокое уныние, и такое именно унылое лицо она теперь
обратила к своему принципалу.
- Ну, что случилось, сударыня? - отрывисто и грубо спросил мистер
Баундерби.
- Пожалуйста, сэр, - отвечала миссис Спарсит, - не накидывайтесь на
меня, как будто вы намерены откусить мне нос.
- Откусить вам нос, сударыня? Ваш нос? - повторил мистер Баундерби,
явно давая понять, что для этого нос миссис Спарсит слишком сильно развит.
Бросив сей язвительный намек, он отрезал себе корочку хлеба и так швырнул
нож, что он загремел о тарелку.
Миссис Спарсит вытащила ногу из стремени и сказала:
- Мистер Баундерби, сэр!
- Да, сударыня? - вопросил мистер Баундерби. - Что вы на меня
уставились?
- Разрешите узнать, сэр, - сказала миссис Спарсит, - вас что-нибудь
рассердило нынче утром?
- Да, сударыня.
- Разрешите осведомиться, сэр, - продолжала миссис Спарсит с обидой в
голосе, - уж не я ли имела несчастье вызвать ваш гнев?
- Вот что я вам скажу, сударыня, - отвечал Баундерби, - я здесь не для
того, чтобы меня задирали. Какое бы знатное родство ни было у женщины,
нельзя ей позволить отравлять жизнь человеку моего полета, и я этого не
потерплю (мистер Баундерби стремительно шел к своей цели, ибо предвидел, что
если дело дойдет до частностей, то ему несдобровать).
Миссис Спарсит сперва вздернула, потом нахмурила кориолановские брови,
собрала свое рукоделие, уложила его в рабочую корзинку и встала.
- Сэр, - величественно произнесла она, - мне кажется, что в настоящую
минуту мое присутствие вам неугодно. Поэтому я удаляюсь в свои покои.
- Разрешите отворить перед вами дверь, сударыня.
- Не трудитесь, сэр; я могу и сама отворить ее.
- А все-таки разрешите это сделать мне, - сказал Баундерби, подходя
мимо нее к двери и берясь за ручку. - Я хочу воспользоваться случаем и
сказать вам несколько слов, прежде нежели вы уйдете. Миссис Спарсит,
сударыня, мне, знаете ли, сдается, что вы здесь слишком стеснены. Я так
полагаю, что под моим убогим кровом мало простора для вашего несравненного
дара вынюхивать чужие дела.
Миссис Спарсит окинула его презрительным взором и чрезвычайно учтиво
сказала:
- Вот как, сэр?
- Я, видите ли, сударыня, поразмыслил над этим после недавних
происшествий, - продолжал Баундерби, - и по моему скромному разумению...
- О, прошу вас, сэр, - прервала его миссис Спарсит почти весело, - не
умаляйте своего разумения. Всем известно, что мистер Баундерби никогда не
совершает ошибок. Каждый мог в этом убедиться. Вероятно, повсюду только о
том и говорят. Можете умалять любые свои качества, сэр, но только не свое
разумение, - громко смеясь, сказала миссис Спарсит.
Мистер Баундерби, красный и смущенный, продолжал:
- Так вот, сударыня, я полагаю, что пребывание в чьем-либо другом доме
лучше подойдет особе, наделенной столь острым умом, как ваш. Скажем, к
примеру, в доме нашей родственницы, леди Скэджерс. Как вы считаете,
сударыня, найдутся там дела, в которые стоило бы вмешаться?
- Такая мысль никогда не приходила мне в голову, сэр, - отвечала миссис
Спарсит, - но теперь, когда вы упомянули об этом, я готова согласиться с
вами.
- Тогда, быть может, вы так и поступите, сударыня? - сказал Баундерби,
засовывая в ее корзиночку конверт с вложенным в него чеком. - Я вас не
тороплю, сударыня; но, быть может, в оставшиеся до вашего отбытия дни столь
одаренной, как вы, особе приятнее будет вкушать свои трапезы в уединении и
без помех. Я, откровенно говоря, и то чувствую себя виноватым перед вами, -
я ведь всего только Джосайя Баундерби из Кокстауна, и так долго навязывал
вам свое общество.
- Можете не извиняться, сэр, - возразила миссис Спарсит. - Ежели бы
этот портрет умел говорить, - но он выгодно отличается от оригинала тем, что
не способен выдавать себя и внушать другим людям отвращение, - он рассказал
бы вам, что много времени протекло с тех пор, как я впервые стала, обращаясь
к нему, называть его болваном. Что бы болван ни делал - это никого не может
ни удивить, ни разгневать; действия болвана могут вызвать только
пренебрежительный смех.
С такими словами миссис Спарсит, чьи римские черты застыли наподобие
медали, выбитой в память ее безмерного презрения к мистеру Баундерби,
окинула его сверху вниз уничтожающим взглядом, надменно проследовала мимо
него и поднялась к себе. Мистер Баундерби притворил дверь и стал перед
камином, как встарь, раздувшись от спеси, вглядываясь в свой портрет... и в
грядущее.
Многое ли открылось его взору? Он увидел, как миссис Спарсит, пуская в
ход весь запас колющего оружия из женского арсенала, день-деньской сражается
с ворчливой, злобной, придирчивой и раздражительной леди Скэджерс, все так
же прикованной к постели по милости своей загадочной ноги, и проедает свои
скудные доходы, которые неизменно иссякают к середине квартала, в убогой,
душной каморке, где и одной-то не хватало места, а теперь было тесно, как в
стойле. Но видел ли он более того? Мелькнул ли перед ним его собственный
образ, видел ли он самого себя, превозносящим перед посторонними Битцера,
этого многообещающего молодого человека, который столь горячо почитает
несравненные достоинства своего хозяина и теперь занимает должность
Тома-младшего, после того как он чуть не изловил самого Тома-младшего в ту
пору, когда некий мерзавцы увезли беглеца? Видел ли, как он, одержимый
тщеславием, составляет завещание, согласно которому двадцать пять
шарлатанов, достигшие пятидесяти пяти лет, нарекшись Джосайя Баундерби из
Кокстауна, должны постоянно обедать в клубе имени Баундерби, проживать в
подворье имени Баундерби, сквозь сон слушать проповеди в молельне имени
Баундерби, кормиться за счет фонда имени Баундерби и пичкать до тошноты всех
людей со здоровым желудком трескучей болтовней и бахвальством в духе
Баундерби? Предчувствовал ли он, хотя бы смутно, что пять лет спустя
настанет день, когда Джосайя Баундерби из Кокстауна умрет от удара на одной
из кокстаунских улиц, и начнется долгий путь этого бесподобного завещания,
отмеченный лихоимством, хищениями, подлогами, пустопорожней суетой,
человеческой гнусностью и юридическим крючкотворством? Вероятно, нет. Но
портрету его суждено было стать тому свидетелем.
В тот же день и в тот же час мистер Грэдграйнд сидел задумавшись в
своем кабинете. Многое ли он провидел в грядущем? Видел ли он себя
седовласым дряхлым стариком, старающимся приноровить свои некогда
непоколебимые теории к предопределенным жизнью условиям, заставить факты и
цифры служить вере, надежде и любви, не пытаясь более перемалывать этих
благостных сестер на своей запыленной убогой мельнице? Чуял ли он, что по
этой причине он навлечет на себя осуждение своих недавних политических
соратников? Предугадывал ли, как они - в эпоху, когда окончательно решено,
что государственные мусорщики имеют дело только друг с другом и не связаны
никаким долгом перед абстракцией, именуемой Народом, - пять раз в неделю, с
вечера и чуть ли не до рассвета, будут язвительно упрекать "достопочтенного
джентльмена" в том, в другом, в третьем и невесть в чем? Вероятно, да, ибо
хорошо знал их.
В тот же день, под вечер, Луиза, как в минувшие дни, смотрела в огонь,
но в лице ее теперь было больше доброты и смирения. Много ли из того, что
сулило ей грядущее, вставало перед ее мысленным взором? Афиши по городу,
скрепленные подписью ее отца, где он свидетельствовал, что с доброго имени
покойного Стивена Блекпула, ткача по ремеслу, смывается пятно несправедливых
наветов и что истинный виновник его, Томаса Грэдграйнда, родной сын,
которого он просит не осуждать слишком сурово, ввиду его молодости и
соблазна легкой поживы (у него не хватило духу прибавить "и полученного
воспитания"), - это все было в настоящем. И камень на могиле Стивена
Блекпула с надписью, составленной ее отцом, объясняющей его трагическую
гибель, - это было почти настоящее, ибо она знала, что так будет. Все это
она видела ясно. Но что мелькало перед ней впереди?
Женщина по имени Рейчел, которая после долгой болезни опять по зову
колокола появляется на фабрике и в одни и те же часы проходит туда и обратно
вместе с толпой кокстаунских рабочих рук; ее красивое лицо задумчиво, она
всегда одета в черное, но нрав у нее тихий, кроткий, почти веселый; во всем
городе, видимо, только она одна жалеет несчастное спившееся созданье,
которое иногда останавливает ее на улице и со слезами просит подаяния;
женщина, которая знает только работу, одну работу, но не тяготится ею, а
считает такой жребий естественным и готова трудиться до тех пор, пока
старость не оборвет ее труд. Видела ли это Луиза? Этому суждено было
статься.
Брат на чужбине, в тысячах миль от нее, письма со следами слез, в
которых он признается, что очень скоро понял, сколько правды было в ее
прощальных словах, и что он отдал бы все сокровища мира, лишь бы еще раз
взглянуть на ее милое лицо. Затем, долгое время спустя, весть о возвращении
брата на родину, его страстная надежда на свидание с ней, задержка в пути
из-за внезапной болезни, а потом письмо, написанное незнакомым почерком,
сообщающее, что "он умер в больнице от лихорадки в такой-то день,
преисполненный раскаяния и любви к вам, умер с вашим именем на устах".
Видела ли это Луиза? Этому суждено было статься.
Новое замужество, материнство, счастье растить детей, нежная забота о
том, чтобы они были детьми не только телом, но и душой, ибо духовное детство
еще более великое благо и столь бесценный клад, что малейшие крохи его -
источник радости и утешения для мудрейших из мудрых. Видела ли это Луиза?
Этому не суждено было статься.
Но любовь к ней счастливых детей счастливой Сесси; любовь к ней всех
детей; глубокое знание волшебного мира детских сказок, всех этих столь милых
и безгрешных небылиц; ее усилия лучше понять своих обездоленных ближних,
скрасить их жизнь, подвластную машинам и суровой действительности, всеми
радостями, которые дарит нам воображение и без которых вянет сердце
младенчества, самая могучая мужественность нравственно мертва и самое
очевидное национальное процветание, выраженное в цифрах и таблицах, - только
зловещие письмена на стене; * усилия не ради данной из причуды клятвы или
взятого на себя обязательства, не по уставу какого-нибудь союза братьев или
сестер, не по обету или обещанию и не ради новой моды или филантропической
суеты, а просто из чувства долга, - видела ли Луиза все это? Этому суждено
было статься.
Друг читатель! От тебя и от меня зависит, суждено ли это и нам на твоем
и на моем поприще. Да будет так! Тогда и ты и я с легким сердцем, сидя у
камелька, будем смотреть, как наш угасающий огонь подергивается серым,
холодным пеплом.
Конец
КОММЕНТАРИИ
Роман "Тяжелые времена" был впервые опубликован в издававшемся
Диккенсом журнале "Домашнее чтение" (апрель-август 1854 г.), после чего
вскоре вышел отдельной книгой.
В творчестве Диккенса роман "Тяжелые времена" занимает особое место.
Его значение определяется не столько художественными достоинствами, хотя они
несомненны, сколько исключительно большой остротой, с какой писателем были
составлены кардинальные социально-политические вопросы эпохи. Это, пожалуй,
наиболее публицистичный из романов Диккенса.
Как известно, Диккенс во всех своих книгах касался существенных проблем
общественной жизни Англии. После "Пиквикского клуба" он неустанно создавал
одно за другим произведения, в которых судьбы героев в той или иной форме
были связаны с условиями существования различных классов. Гуманист Диккенс
почти с первых же шагов своего творчества обращал внимание на пороки
буржуазной государственно-политической и общественной системы. Начиная с
"Оливера Твиста" он изображал последствия социальной несправедливости для
самых бедных слоев населения. Контраст между богатством и бедностью
составляет центральный социальный мотив всего творчества писателя. Однако в
подавляющем большинстве произведений Диккенс концентрировал свое внимание на
судьбах мелкой буржуазии или, по английской терминологии, "низшей части
среднего класса". Диккенс раскрыл на судьбах героев из этой среды тот
процесс поляризации классов, в котором особенно ярко и драматично отражалось
развитие капитализма. Драматизм состоял в том, что люди, прежде сами
принадлежавшие к сравнительно обеспеченной части общества, беднели,
пауперизировались, превращались в неимущих. Сочувствие Диккенса, как
известно, всегда было на стороне тех, кто являлся жертвами так называемого
буржуазного прогресса. Известно также, что писатель отражал эти явления
жизни не в аспекте социально-экономическом или политическом, хотя всегда был
точен в изображении конкретных условий, определявших судьбы его героев. В
центре внимания Диккенса были проблемы нравственности. Именно под этим углом
зрения им рассматривались те социальные процессы, которые играли роковую
роль в судьбах его героев.
В "Тяжелых временах" Диккенс впервые обратился к изображению основного
противоречия капиталистического общества. Содержание романа определяется не
контрастами между бедностью и богатством вообще, а конфликтом между трудом и
капиталом. Великий реалист изобразил то, что К. Маркс назвал центральным
конфликтом XIX века - борьбу между буржуазией и пролетариатом.
Эта тема была не новой в английской литературе эпохи Диккенса. Уже до
него появился ряд социальных романов, в которых тема борьбы между
пролетариатом и буржуазией получила яркое художественное раскрытие. Наиболее
значительными из произведений, предшествовавших "Тяжелым временам", были
романы двух писательниц, принадлежавших вместе с Диккенсом и Теккереем к
направлению критического реализма: "Шерли" (1847) Шарлотты Бронте и "Мэри
Бартон" (1848) Элизабет Гаскел. В те же годы, в обстановке бурных
революционных событий 1848-1849 годов Диккенс достаточно недвусмысленно
заявил о своих позициях романом "Домби и сын", содержавшим резкую критику
буржуазии.
К теме борьбы рабочего класса Диккенс обратился тогда, когда рабочее
движение в Англии после нанесенных ему тяжелых ударов и после временного
спада опять активизировалось в начале 1850-х годов. Жизнь показала, что
победа буржуазии отнюдь не привела к сглаживанию классовых противоречий.
Именно в этой обстановке Диккенс и создал "Тяжелые времена". Его роман,
таким образом, возник как непосредственный отклик на новую волну забастовок,
прокатившуюся в промышленных районах страны в 1852-1853 годах. Писатель
подчеркнул злободневность книги в ее подзаголовке. На титуле стояло:
ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА
Для нашего времени
Яснее нельзя было заявить о публицистической направленности романа.
Желая уже с самого начала указать читателю на то, с каких позиций
рассматривается действительность, Диккенс снабдил книгу посвящением, которое
также было полно значительности для современников. "Тяжелые времена" были
посвящены Томасу Карлайлю, крупнейшему английскому публицисту второй
четверти XIX века, которому принадлежала заслуга особенно острой постановки
вопроса о социальных противоречиях в английской жизни.
Современные Диккенсу читатели уже по посвящению могли судить о
направленности романа "Тяжелые времена". Будучи боевым публицистическим
произведением, книга не могла не вызвать разноречивых откликов. Точку зрения
правящих классов на роман Диккенса выразил один из крупнейших идеологов
"либеральной" буржуазии Томас Маколей. Он определил социально-политический
смысл романа как "угрюмый социализм". Этим Маколей дал понять, что позиция
Диккенса является антибуржуазной и что картину капиталистического общества
он будто бы рисует в слишком мрачных тонах. Естественно, что Маколей осуждал
Диккенса, а последующая буржуазная критика пыталась принизить значение
романа, утверждая, что это самое слабое произведение писателя, недостойное
его гения.
Иную позицию заняли представители прогрессивных слоев английского
общества. Известный публицист и теоретик искусства Джон Рескин выступил на
защиту Диккенса. Имея в виду обычные и распространенные в буржуазной критике
того времени упреки, предъявлявшиеся великому реалисту, Рескин писал в 1860
году: "Не следует отрицать пользу остроумия и проницательности Диккенса
только потому, что он предпочитает говорить под лучами яркого сценического
освещения. Основное направление и цель каждой из написанной им книг
совершенно правильны, и тем, кто интересуется социальными вопросами, следует
внимательно и серьезно изучить их все, а в особенности - "Тяжелые времена".
Они найдут, что многое здесь пристрастно, и могут решить, что раз
пристрастно, значит несправедливо; но если они исследуют свидетельства
другой стороны, которую Диккенс как будто не учитывает, то труд, потраченный
на это, поможет им понять, что в конечном счете его взгляд является
правильным, хотя он и выражен грубо и резко".
Все доводы, при помощи которых Рескин хочет оправдать Диккенса,
свидетельствуют о том, что истины, раскрытые писателем в своем романе,
показались буржуазной публике ужасающими. В эпоху Диккенса смелым и
объективно прогрессивным фактом было уже то, что писатель, вопреки
утверждениям буржуазных идеологов о стабильности капитализма и классовом
мире, выступил с произведением, в котором дал наглядное изображение не
только несправедливости, царящей в обществе, но и борьбы против этой
несправедливости. Для того чтобы по заслугам оценить значение романа, надо
вспомнить известное письмо Ф. Энгельса к английской писательнице Маргарет
Гаркнес. Оно относится к более позднему времени, к концу 1880 годов, но тем
не менее его вполне уместно вспомнить здесь, ибо в своей оценке романа
Гаркнес "Городская девушка" Энгельс высказал положения, в полной мере
применимые и к "Тяжелым временам". Слабость произведения писательницы, по
определению Энгельса, состояла в том, что оно давало только изображение
бедственного положения пролетариата, не показывая борьбы, которую рабочие
вели против капиталистов. В этом отношении Диккенс, стоявший гораздо дальше
от организованного политического движения рабочего класса, чем М. Гаркнес,
проявил и большую объективность и большую прозорливость. Его роман,
пользуясь выражением Ф. Энгельса из письма к М. Каутской, выполнял свое
назначение, расшатывая оптимизм буржуазного мира, вселяя сомнения по поводу
неизменности существующего строя.
Однако нельзя отрицать того, что, хотя Диккенс дал в романе изображение
классовой борьбы, его собственная позиция в этом вопросе не была
революционной. Читатель, знакомый с романом, знает, что Диккенс, показывая
рабочих-чартистов, представил наиболее активного организатора их борьбы
Слекбриджа в неприглядном свете. Для нас бесспорно, что неприязнь Диккенса к
этому персонажу отражает ограниченность взглядов писателя на революционные
методы борьбы, но это не дает основания отрицать социальную значимость
романа.
Внимательно читая "Тяжелые времена", мы со всей очевидностью
обнаруживаем, что Диккенс в ярких красках изображает бедственное положение
рабочих и считает вполне обоснованными и справедливыми с точки зрения
гуманности их требования улучшить условия жизни и труда пролетариата. Не
может быть никаких сомнений в том, что Диккенс осуждает жестокую
капиталистическую эксплуатацию. Однако, изображая борьбу рабочих за свои
человеческие права, Диккенс выделяет два направления в среде самих
пролетариев. Одно из них, как уже сказано, представлено в образе агитатора
Слекбриджа, прибывшего из Лондона, который требует решительных революционных
действий. Другое направление предстает в герое романа Стивене, который, как
мы знаем, уклоняется от борьбы. Сочувствие Диккенса на стороне Стивена, а
решительно настроенного агитатора он изображает как отвратительного
демагога.
По поводу этого сопоставления образов в романе следует прежде всего
сказать, что оно соответствует объективной исторической истине. Из истории
чартистского движения известно, что в нем было два направления. Одно из них,
более революционное, получило название партии "физической силы", другое -
партии "моральной силы". Диккенс, таким образом, только отразил реальный
факт, показав в образах романа разные тенденции в самом рабочем движении. Не
приходится отрицать того, что партия "моральной силы" выражала реформистские
мелкобуржуазные настроения в среде самого рабочего класса. Как бы то ни
было, такова истина, и Диккенс не погрешил против нее в своем романе. Для
его современников было очевидно, что если писатель и показывает в
отрицательном свете одно из течений первой пролетарской партии Англии, то в
целом его сочувствие на стороне рабочего движения, а не на стороне
угнетателей народа - капиталистов.
Английский прогрессивный писатель и критик Джек Линдсей, характеризуя
отношение Диккенса к организованному рабочему движению, писал: "В этом
вопросе, как и во многих других, Диккенс обнаруживает двойственность; он
поддерживает стремление рабочих к объединению и подчеркивает, что народ сам
должен завоевать права, которые ему никогда не будут предоставлены
парламентом, но вместе с тем он испытывает некоторый страх перед массовой
организацией. Он защищает тред-юнионизм, но опасается его последствий. Вот
почему идеальным образом рабочего для него является Стивен Блекпул,
одинаково враждебный и к забастовке и к хозяйничанию капиталиста. Вот почему
в романе нет эффективного завершения ни в эмоциональной, ни в художественном
отношении. Но автор не изображает Стивена абсолютным противником метода
забастовочной борьбы. Стивен отказывается вступить в союз просто потому, что
он дал слово Рейчел; а когда хозяин делает из этого вывод, что он против
объединения рабочих, Стивен защищает своих товарищей и говорит, что они
выполняют свой взаимный долг, объединяясь для защиты друг друга (J. Lindsay,
Charles Dickens, L. 1950, p.311).
Диккенс был решительным противником хищнической и стяжательской морали
буржуазии, - того, что Карлайль определил как мораль "чистогана". Диккенс
направил острие своей сатиры против буржуазной политической экономии так
называемой манчестерской школы, которая обнажила все бездушие "морали"
капиталистов. Мы обладаем замечательным документом, в котором Диккенс сам
недвусмысленно выразил антибуржуазную направленность своего произведения.
В письме к Чарльзу Найту 13 января 1854 года Диккенс писал о романе
"Тяжелые времена": "Моя сатира направлена против тех, кто видит только цифры
и средние числа и ничего больше, - против представителей самого ужасного и
противоестественного порока нашего времени, - против людей, которые на
долгие годы вперед причинят больше ущерба действительно полезным истинам
политической экономии, чем мог бы причинить я, при всем старании, за всю мою
жизнь; эти люди с мозгами набекрень берут среднюю годовую температуру в
Крыму в качестве обоснования для того, чтобы одеть солдата в нанковые штаны
на ночь, когда и в мехах можно окоченеть насмерть, а рабочего, который
ежедневно проходит по двенадцать миль к месту работы и обратно, они будут
утешать, говоря ему, что расстояние между двумя населенными пунктами по всей
английской территории в среднем не превышает четырех миль. Вот! И что с ними
можно поделать?"
Идейный замысел писателя получил также выражение в его поисках названия
романа. Вот некоторые из названий книги, набросанных Диккенсом: "Упрямые
вещи", "Факты мистера Грэдграйнда", "Жернов", "Тяжелые времена", "Дважды два
- четыре", "Наш крепкоголовый друг", "Простая арифметика", "Подсчет - и
больше ничего", "Все дело в цифрах", "Философия Грэдграйнда". Мы видим,
таким образом, что пафос книги с самого начала определялся гневным
возмущением Диккенса против бесчеловечности буржуазной идеологии чистогана,
против пресловутой "философии фактов" Грэдграйнда, столь блестяще обличенной
писателем на протяжении всего романа.
Социальный строй, где человек это только единица в числе многих других
единиц, осуждается Диккенсом со всей страстью, на которую он был способен.
Мы знаем, что великому писателю был свойствен добродушный юмор. В других
романах мы этот юмор найдем, но в "Тяжелых временах" его нет, как нет его и
в "Повести о двух городах". Здесь Диккенс беспощадно сатиричен. Бездушию
всей системы буржуазного общества писатель противопоставляет естественные
живые человеческие стремления, проявляющиеся у отдельных героев. Жизнь,
основанная на трезвом практическом расчете, не может закончиться ничем,
кроме катастрофы. Яснее всего это выражает судьба детей мистера Грэдграйнда
Тома и Луизы.
Но мы знаем, что моральной и физической катастрофой завершается также
судьба главного положительного героя романа Стивена Блекпула, запутавшегося
в жизненных противоречиях. Однако и в этом виновато буржуазное общество с
его ханжескими законами о браке и разводе, ставящее официальную мораль выше
чувств живого человека.
Краснокирпичный Кокстаун, где все так же прямолинейно, как и в
философии фактов Грэдграйнда, - это душная темница для людей. Миру
практического расчета Диккенс противопоставляет сердечные стремления людей,
свойственное им чувство красоты, фантазию, жажду необыкновенного, не
получающих удовлетворения в тесных каменных пределах, в которые закован
человек общества, основанного на чистогане. Символически это воплощено в
цирке Слири, появляющемся как в начале, так и в конце романа. Он несет с
собой дыхание какой-то иной жизни, пусть причудливой и почти нереальной, но
все же такой, где ощущается раскованность человека.
"Тяжелые времена" - самый короткий из романов Диккенса. Он уступает в
эпической широте другим его произведениям, но зато более концентрирован.
Книга подобна короткому, до сильному удару, нанесенному человеком,
возмущение которого достигло предела. Она доказывает, что Диккенс далеко не
всегда был тем благодушным юмористом, каким его иногда представляют. В
"Тяжелых временах" мы видим не только Диккенса гуманиста, но и борца.
А. Аникст
Единое на потребу. - По евангельской легенде, Христос сказал женщине,
которая, заботясь об угощении, не слушала его проповеди: "Ты заботишься и
суетишься о многом, а одно только нужно" (по-церковнославянски - "Едино же
есть на потребу"), то есть нужно только внимать божьему слову. Евангельское
выражение употреблено Диккенсом в ироническом смысле: мистер Грэдграйнд
придает столь же большое значение своей теории. Первой главе третьей части
романа, в которой изображен крах мировоззрения Грэдграйнда, Диккенс,
продолжая сопоставление, дал название "Иное на потребу".
Избиение младенцев. - По евангельскому преданию, царь иудейский Ирод,
узнав от восточных мудрецов о рождении Христа, будущего вождя Иудеев,
стремился разыскать его и убить. Не найдя Христа, Ирод приказал перебить в
стране всех мальчиков до двух лет.
...пришествие тысячелетнего царства... когда ..миром будут править
чиновники... - пародия на легенду о "тысячелетнем царстве Христа", которое
ожидалось после его второго пришествия.
Просодия - здесь: правила стихосложения.
Тройное правило - правило для решения арифметических задач, в которых
величины связаны прямой или обратной пропорциональной зависимостью.
...он достиг списка В, утвержденного Тайным советом ее величества... -
Список Б - перечень научных дисциплин, которые обязан знать учитель. Тайный
совет - совещательный орган при короле Англии, состоит из членов кабинета и
лиц, назначаемых королем по представлению премьер-министра. Здесь имеется в
виду комитет по делам образования при Тайном совете, созданный в 1839 году;
из этого комитета в дальнейшем было организовано министерство просвещения.
...поступил по примеру Морджаны из сказки про Али-Баба и сорок
разбойников... - Служанка Морджана - персонаж одной из арабских сказок -
обнаружила в больших глиняных сосудах спрятавшихся разбойников и убила их,
налив в сосуды кипящего масла.
0уэн Ричард (1804-1892) - английский натуралист, известен своими
исследованиями в области анатомии.
Воз - одно из названий созвездия Большой Медведицы.
...не вспоминал о ...корове безрогой... - Имеется в виду английское
детское стихотворение-скороговорка, которое начинается словами: "Вот дом,
который построил Джек". Цитировано по переводу С. Я. Маршака.
Конхиологическая коллекция - коллекция раковин.
"...высоконравственными шутками и остротами в шекспировском духе". -
Желая оградить свою труппу от преследований ханжески настроенных городских
властей, мистер Слири настойчиво подчеркивает нравственный характер цирковой
программы; одна