джентльмена, иначе говоря - воспитание молодого человека с Большими Надеждами. Моя мечта сбылась; трезвая действительность превзошла мои самые необузданные фантазии; мисс Хэвишем решила сделать меня богачом! - А теперь, мистер Пип, - продолжал стряпчий, - с остальной частью моего поручения я обращаюсь к вам. Во-первых, вам следует знать, что лицо, по указанию которого я действую, желает, чтобы вы навсегда сохранили фамилию Пип. Вы, надо полагать, не возражаете против того, что ваши большие надежды будут обременены этим легко выполнимым условием. Но если у вас имеются возражения, сейчас самое время заявить об этом. Сердце у меня колотилось, в ушах звенело, и я едва мог пролепетать, что возражений у меня не имеется. - Я так и думал! Ну-с, а во-вторых, вам следует знать, что имя вашего великодушного благодетеля останется в глубочайшей тайне до тех пор, пока он не пожелает назвать себя. Я уполномочен сказать, что он намерен сам открыться вам при личном свидании. Когда и где это намерение будет выполнено - не знаю; и никто не знает. До тех пор может пройти много лет. Но вам следует твердо запомнить, что в разговорах со мной вам строго Запрещается расспрашивать меня об этом, а также указывать или намекать, хотя бы отдаленно, на какое-либо лицо как на данное лицо. Если в душе у вас зародится догадка, пусть эта догадка останется у вас в душе. Причины такого запрета не должны вас интересовать; может быть, это чрезвычайно веские и серьезные причины, а может быть - пустая прихоть. Расспрашивать об этом вам не следует. Итак, эти условия вы слышали. Принятие и строжайшее соблюдение их с вашей стороны - вот последнее условие, поставленное тем лицом, чьи указания я выполняю, но за которое в остальном не несу никакой ответственности. Это и есть то лицо, с которым связаны ваши надежды, и тайна его известна только этому лицу и мне. Это условие тоже не очень трудное, оно едва ли обременит вашу столь блестяще начинающуюся новую жизнь; но если у вас имеются возражения, сейчас самое время заявить об этом. Прошу вас. Я снова пролепетал, запинаясь, что никаких возражений у меня не имеется. - Я так и думал! Ну вот, мистер Пип, с оговорками мы покончили. - Хотя он называл меня "мистер Пип" и вообще начал обращаться со мной уважительнее, в его тоне по-прежнему сквозила строгость и недоверие: и он все еще, не переставая говорить, изредка закрывал глаза и указывал на меня пальцем, словно давая понять, что знает меня с самой невыгодной стороны, но предпочитает молчать об этом. - Теперь остается уточнить подробности дела. Должен сказать, что хотя до сих пор я употреблял слово "надежды", вы и сейчас уже располагаете кое-чем помимо надежд. В моем ведении находится денежная сумма, которой более чем достанет на ваше содержание и образование. Предлагаю вам считать меня вашим опекуном. О нет! - он заметил, что я собрался его благодарить. - Прошу вас помнить, что за свои услуги я получаю плату, иначе я не стал бы их оказывать. По мнению моего доверителя, вы, в связи с переменой в вашей жизни, должны стать образованным человеком и, вероятно, поймете, как важно для вас немедленно воспользоваться такой возможностью. Я сказал, что всегда к этому стремился. - Не важно, к чему вы всегда стремились, мистер Пип, - возразил он, - не отклоняйтесь в сторону. Вполне достаточно, если вы стремитесь к этому сейчас. Могу ли я считать, что вы готовы приступить к учению, под соответствующим руководством? Правильно я вас понял? Я пролепетал, что да, он понял меня правильно. - Очень хорошо. Теперь мне надлежит осведомиться о ваших склонностях. Сам я, имейте в виду, не считаю это разумным, но мне поручено так поступить. Слышали вы о каком-нибудь наставнике, который бы особенно вам нравился? Так как я за всю жизнь не слыхал ни о каких наставниках, кроме Бидди и двоюродной бабушки мистера Уопсла, то ответил отрицательно. - Я кое-что знаю об одном наставнике, который, мне думается, мог бы вам подойти. Заметьте, я не рекомендую его, потому что я никогда никого не рекомендую. Джентльмен, о котором я говорю, - это некий мистер Мэтью Покет. Вот оно что! Я сейчас же вспомнил это имя. Родственник мисс Хэвишем. Тот самый Мэтью, о котором говорили мистер и миссис Камилла. Тот самый Мэтью, которому уготовано место в изголовье у мисс Хэвишем, когда она будет лежать мертвая, в своем подвенечном наряде, на свадебном столе. - Это имя вам знакомо? - спросил мистер Джеггерс и бросил на меня испытующий взгляд, после чего закрыл глаза в ожидании ответа. Я ответил, что слышал это имя. - Вот как! - сказал он. - Вы слышали это имя! Однако вопрос в том, что вы на этот счет думаете? Я сказал, вернее попытался сказать, что очень благодарен ему за рекомендацию... - Нет, мой юный друг! - перебил он меня, медленно покачивая своей большой головой. - Ну-ка, припомните! Ничего не припомнив, я опять начал, что очень благодарен ему за рекомендацию... - Нет, мой юный друг, - перебил он меня, качая головой и одновременно хмурясь и улыбаясь, - нет, нет, нет; это очень хорошо сказано, но это не годится; вы слишком молоды, чтобы поймать меня. Рекомендация - не то слово, мистер Пип. Поищите другое. Исправив свою ошибку, я сказал, что очень благодарен ему за упоминание о мистере Мэтью Покете... - Вот так-то лучше! - воскликнул мистер Джеггерс. - ...и с удовольствием буду учиться у этого джентльмена. - Очень хорошо. Учиться вам всего лучше у него на дому. Он будет предупрежден, но сначала вы повидаете его сына, который живет в Лондоне. Когда вы приедете в Лондон? Я ответил (взглянув на Джо, который стоял неподвижно и только смотрел на нас), что готов ехать сейчас же. - Скажем, ровно через неделю, - возразил мистер Джеггерс. - Вам следует сперва обзавестись новой одеждой, и притом - не рабочей одеждой. На это понадобятся деньги. Я, пожалуй, оставлю вам двадцать гиней? С невозмутимым видом он достал из кармана длинный кошелек, отсчитал на стол двадцать гиней и пододвинул их ко мне. Только теперь он снял ногу со стула. Пододвинув ко мне деньги, он уселся на стул верхом и стал раскачивать кошелек в воздухе, не сводя глаз с Джо. - Ну что, Джозеф Гарджери? Вы как будто удивлены? - И очень даже, - решительно заявил Джо. - Вы помните, ведь был уговор, что для себя вы ничего не требуете? - Был уговор, - сказал Джо. - И есть уговор. И будет, и останется. - А что, если, - сказал мистер Джеггерс, раскачивая кошелек, - что, если в мои указания входило сделать вам подарок в виде возмещения? - Это за что же возмещение? - спросил Джо. - За то, что вы лишаетесь работника. Джо положил руку мне на плечо нежно, как женщина. Часто впоследствии, думая о том, как в нем сочетались сила и мягкость, я мысленно сравнивал его с паровым молотом, который может раздавить человека иди чуть коснуться скорлупки яйца. - Уж как я рад, - сказал Джо, - что Пип может больше не работать, а жить в почете и богатстве, - этого я и выразить ему не могу. Но ежели вы думаете, что деньги возместят мне потерю мальчонки... когда он вот такой пришел в кузницу... и... всегда были друзьями!.. Милый, добрый Джо, которого я, неблагодарный, так легко готовился покинуть, я будто сейчас тебя вижу, как ты стоишь, заслонив глаза мускулистой рукой кузнеца, и широкая грудь твоя вздымается, и голос тебе изменяет. О милый, добрый, верный, любящий Джо, я до сих пор чувствую, как дрожит твоя рука у меня на плече, словно трепещет крыло ангела! Но в то время я принялся утешать Джо. Я заплутался в дебрях моего грядущего благополучия и сбился с тропинок, по которым мы ходили рука об руку. Я напомнил Джо, что (как он сказал) мы всегда были друзьями и (как я сказал) всегда ими останемся. Джо так крепко провел по глазам свободной рукой, словно твердо решил их выдавить, но не добавил больше ни слова. Мистер Джеггерс наблюдал за этой сценой так, точно видел в Джо деревенского дурачка, а во мне - его сторожа. Когда мы успокоились, он проговорил, уже не раскачивая кошелек, а взвешивая его на ладони: - Предупреждаю вас, Джозеф Гарджери: теперь или никогда. Полумер я не признаю. Если вы хотите принять подарок, который мне поручено вам передать, - скажите слово, и вы его получите. Если же, напротив, вы считаете... Но тут ему к величайшему его изумлению пришлось замолчать, потому, что Джо вдруг двинулся на него с воинственным видом, не допускавшим сомнений относительно его намерений. - Я то считаю, - закричал Джо, - что коли ты приходишь ко мне в дом поддевать да дразнить меня, так изволь отвечать за это! Я то считаю, что коли ты такой храбрый, так выходи, покажи свою прыть. Я то считаю, что раз я что сказал, значит, я так считаю, и с этого меня не собьешь, хоть ты в лепешку расшибись. Я оттащил Джо, и он тут же угомонился; он только сообщил мне очень любезно, в виде вежливого предостережения всякому, кого это могло заинтересовать, что он никому не позволит поддевать и дразнить себя в собственном доме. При первом же угрожающем движении Джо мистер Джеггерс встал и попятился к двери. Не выказывая ни малейшего желания вернуться к столу, он произнес свою прощальную речь с порога. Сводилась она к следующему: - Ну-с, мистер Пип, по-моему, раз вам предстоит стать джентльменом, чем скорее вы уедете отсюда, тем лучше. Пусть будет, как мы решили - через неделю; за это время вы получите мой адрес. На почтовом дворе в Лондоне можете нанять экипаж и приезжайте прямо ко мне. Заметьте, я не высказываю своего мнения ни за, ни против той опеки, которую я на себя беру. Мне за это платят, и я за это взялся. Заметьте себе это как следует. Заметьте! Говоря это, он все время тыкал в нас пальцем и, вероятно, не скоро бы кончил, но, видимо, решив, что с Джо лучше не иметь дела, все же предпочел удалиться. Мне пришла в голову одна мысль, и я побежал за ним следом по дороге к "Веселым Матросам", где его ждала наемная карета. - Виноват, мистер Джеггерс, минуточку! - Эге! - сказал он, оборачиваясь. - Что случилось? - Я хочу все сделать правильно, мистер Джеггерс, и точно по вашим указаниям; вот я и решил вас спросить, - можно, я до отъезда прощусь с моими здешними знакомыми? - Можно, - сказал он, словно не вполне понимая меня. - И не только здесь, в деревне, но и в городе? - Можно, - сказал он. - Возражений не имеется. Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что Джо уже запер парадную дверь, ушел из гостиной и сидит в кухне у огня, положив руки на колени и устремив взгляд на горящие угли. Я тоже подсел к огню и стал смотреть на угли, и долгое время все молчали. Моя сестра лежала в своем углу, обложенная подушками, Бидди с шитьем сидела у огня, Джо сидел рядом с Бидди, а я сидел рядом с Джо, напротив сестры. И чем дольше я глядел на тлеющие угли, тем яснее чувствовал, что не могу взглянуть на Джо; чем дольше длилось молчание, тем труднее мне было заговорить. Наконец я выдавил из себя: - Джо, ты сказал Бидди? - Нет, Пип, - ответил Джо, по-прежнему глядя на огонь, и так крепко обхватив колени, точно у него были секретные сведения, что они собираются от него сбежать, - я думал, ты сам ей скажешь, Пип. - Нет, уж лучше ты, Джо. - Ну, раз так, - сказал Джо, - Пип у нас джентльмен и богач, и да благословит его бог! Бидди уронила шитье и смотрела на меня. Джо крепко держал свои колени и смотрел на меня. Я смотрел на них обоих. Потом они оба сердечно меня поздравили; но был в их поздравлениях оттенок грусти, и это меня задело. Я счел своим долгом внушить Бидди (а через нее и Джо), как важно, чтобы они, мои друзья, ничего не знали и никогда не упоминали о моем благодетеле. Все выяснится в свое время, заметил я, а пока нельзя ничего рассказывать, кроме того, что по милости таинственного покровителя у меня появились надежды на блестящее будущее. Бидди задумчиво кивнула головой и снова взялась за шитье, сказав, что постарается не проболтаться; и Джо, все не выпуская из-под надзора свои колени, сказал: "Вот-вот, Пип, я тоже постараюсь"; после чего они снова принялись поздравлять меня и так дивились моему превращению в джентльмена, что мне стало не по себе. Бидди приложила немало усилий к тому, чтобы довести все случившееся до сознания моей сестры. Насколько я мог судить, усилия эти были тщетны. Сестра смеялась, раз за разом кивала головой и даже повторила вслед за Бидди слова "Пип" и "богатство". Но боюсь, что она придавала им не больше значения, чем обычно придают предвыборным выкрикам, - лучше описать плачевное состояние ее рассудка я не в силах. Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что, по мере того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость, у меня становилось все тяжелее на душе. Переменой в своей судьбе я, разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом, я был недоволен самим собой. Как бы то ни было, я сидел, уперев локоть в колено и уткнувшись подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а Джо и Бидди говорили о моем отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий раз, ловя на себе их приветливые взгляды (а они, особенно Бидди, часто поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду, словно читал в их глазах недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком. Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо на улицу и летними вечерами оставалась отворенной, чтобы было прохладнее. Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во мне снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой я провел свою жизнь. - Сегодня суббота, - сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший из хлеба с сыром и пива. - Еще пять дней, а потом уже будет день перед тем днем. Время пройдет быстро. - Да, Пип, - подтвердил Джо, и голос его прозвучал глухо, потому что шел из кружки с пивом. - Время пройдет быстро. - Быстро, очень быстро, - сказала Бидди. - Я вот о чем думал, Джо: когда я пойду в город, в понедельник, заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его прямо у него в мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все здесь будут на меня глазеть. - Мистер и миссис Хабл, наверно, захотят полюбоваться на тебя, Пип, каким ты будешь франтом, - сказал Джо, искусно разрезая на левой ладони ломоть хлеба вместе с сыром и поглядывая на мой нетронутый ужин так, словно вспоминал время, когда мы любили сравнивать, кто ест быстрее. - И мистер Уопсл тоже. И "Веселым Матросам" было бы удовольствие. - Этого-то я и не хочу, Джо. Они устроят из этого такое представление - такое грубое, неприличное представление, что я не буду знать куда деваться. - Вот оно что, Пип! - сказал Джо. - Ну, если ты не будешь знать куда деваться... Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом: - А ты подумал о том, как ты покажешься мистеру Гарджери, и твоей сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться? - Бидди, - отвечал я с некоторым раздражением, - ты такая быстрая, что за тобой не поспеть... (- А она и всегда была быстрая, - заметил Джо.) - Если бы ты подождала еще минутку, Бидди, ты бы услышала, что я как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке - скорее всего накануне моего отъезда. Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать. Поднявшись в свою комнатушку, я сел и долго осматривал ее - жалкую, недостойную меня комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые, юные воспоминания, и я мысленно разрывался между нею и роскошной квартирой, в которой мне предстояло жить, так же, как столько раз разрывался между кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой. Весь день на крышу светило солнце, и комната сильно нагрелась. Я отворил окно и, высунувшись наружу, увидел, как Джо медленно вышел из темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом вышла Бидди, принесла ему трубку и дала огня. Он никогда не курил так поздно, из чего я мог заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении. Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил свою трубку. Бидди стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они говорят обо мне, потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я не стал бы слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я сел на единственный стул у кровати, думая о том, как печально и странно, что этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее будущее, - самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел плывущий в воздухе дымок от трубки Джо, и мне подумалось, что это его благословение - не навязчивое, не показное, но разлитое в самом воздухе, которым мы оба дышали. Я задул свечу и улегся в постель; и постель показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко, как бывало. ГЛАВА XIX Утро озарило весь мир новым блеском, и будущее предстало передо мной, просветленное до неузнаваемости. Больше всего меня теперь заботило, что до отъезда моего оставалось еще целых шесть дней: я не мог отделаться от тревожного чувства, что за эти шесть дней что-нибудь может стрястись с Лондоном и что к тому времени, как я туда попаду, он станет меньше или хуже, а то и вовсе исчезнет с лица земли. Джо и Бидди очень тепло и сердечно отзывались на мои упоминания о нашей скорой разлуке, однако сами о ней не заговаривали. После завтрака Джо достал из комода в парадной гостиной мой договор, мы сожгли его, и я почувствовал себя свободным. Полный до краев этим новым ощущением свободы, я пошел с Джо в церковь и, сидя там, думал, что, если бы священник все знал, он, пожалуй, не стал бы толковать нам про богатого и про царствие божие *. Отобедали мы, как всегда, рано, и после обеда я ушел из дому один, решив теперь же проститься с болотами и больше уже туда не возвращаться. Проходя мимо церкви, я (как и утром во время службы) преисполнился благородного сострадания к несчастным людям, которым суждено ходить сюда каждое воскресенье, до конца своих дней, а потом успокоиться в полной безвестности под низкими зелеными холмиками. Я пообещал себе, что в скором времени что-нибудь для них сделаю, и мысленно набросал план действий, согласно которому каждый житель нашей деревни должен был получить от меня обед из ростбифа и плумпудинга, пинту эля и целый галлон благосклонности. Если я и раньше часто испытывал нечто похожее на стыд, вспоминая о своем знакомстве с беглым каторжником, некогда ковылявшим среди этих могил, каковы же были мои мысли в это воскресенье, когда я, очутившись на кладбище, снова вспомнил его, оборванного, дрожащего, с толстым железным кольцом на ноге! Одно меня утешало - что это случилось очень давно, что его, несомненно, увезли за тридевять земель и что для меня он умер, а к тому же, возможно, его и в самом деле нет в живых. Конец нашим болотистым низинам, конец дамбам, и шлюзам, и жующим коровам, - впрочем, они, казалось, глядели теперь более почтительно, насколько это совместимо было с их коровьей тупостью, и поворачивали голову, чтобы как можно дольше таращиться на обладателя столь больших надежд, - прощайте, скучные друзья моего детства, отныне я не ваш - я создан для Лондона и славы, а не для работы кузнеца! В таком ликующем состоянии духа я дошел до старой батареи, прилег на траву, чтобы обдумать, прочит ли меня мисс Хэвишем в мужья Эстелле, и крепко уснул. Проснувшись, я с удивлением увидел, что рядом со мной сидит Джо и курит свою трубку. Когда я открыл глаза, он ласково мне улыбнулся. - А я решил, Пип, - ведь в последний раз, так пой-ду-ка и я за тобой. - Я очень рад, что ты так решил, Джо. - Спасибо на добром слове, Пип. - Знай, милый Джо, - продолжал я после того, как мы крепко потрясли друг другу руки, - что я тебя никогда но забуду. - Конечно, Пип, конечно, - сказал Джо, словно успокаивая меня. - Я-то это знаю. Право, знаю, дружок. Да чего там, стоит немножко мозгами пораскинуть, это всякому станет ясно. Только вот мозгами-то пораскинуть я сначала никак не мог, очень уж все враз переменилось, верно я говорю? Почему-то мне было не особенно приятно, что Джо так крепко на меня надеется. Мне бы понравилось, если бы он расчувствовался или сказал: "Это делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в том же духе. Поэтому я никак не отозвался на первую часть его речи, на вторую же ответил, что известие это действительно явилось для нас неожиданностью, но что мне всегда хотелось стать джентльменом и я много, много раз думал о том, что бы я в таком случае стал делать. - Да неужели думал? - удивился Джо. - Поди ж ты! - Сейчас мне очень жаль, Джо, - сказал я, - что ты извлек так мало пользы из наших уроков; ты со мной не согласен? - Вот уж не знаю, - отвечал Джо. - Я к ученью туповатый. Я только в своем деле мастак. Оно и всегда было жаль, что я туповатый, и сейчас жаль, но только не больше, чем... ну, хоть год назад! Я-то имел в виду, что куда приятнее было бы, если бы Джо оказался более достоин моих милостей к тому времени, как я получу свое состояние и смогу для него что-то сделать. Однако он был так далек от правильного понимания моей мысли, что я решил лучше растолковать ее Бидди. И вот, когда мы пришли домой и напились чаю, я вызвал Бидди в наш садик у проулка и, подбодрив ее для начала заверением, что никогда ее не забуду, сказал, что у меня есть до нее просьба. - А состоит она в том, Бидди, - сказал я, - чтобы ты не упускала случая немножко пообтесать Джо. - Как это пообтесать? - спросила Бидди, бросив на меня внимательный взгляд. - Ну, ты понимаешь, Джо - хороший, милый человек, лучшего я просто и не знаю, но в некоторых отношениях он немного отстал, Бидди. Скажем, в части учения и манер. Хотя я, пока говорил, смотрел на Бидди и хотя, когда я кончил, она широко раскрыла глаза, но на меня она не смотрела. - Ах, манер! Значит, у него манеры недостаточно хороши? - спросила она, сорвав лист черной смородины. - Здесь, милая Бидди, они достаточно хороши, но... - Ах, здесь они, значит, достаточно хороши? - перебила меня Бидди, разглядывая сорванный лист. - Ты не дала мне договорить: но если мне удастся ввести его в более высокие круги, а я надеюсь, что это мне удастся, когда я войду во владение своей собственностью, - такие манеры едва ли сделают ему честь. - И ты думаешь, он этого не знает? - спросила Бидди. Вопрос показался мне до того обидным (самому-то мне ничего подобного и в голову не приходило), что я огрызнулся: - Что ты хочешь этим сказать, Бидди? Прежде чем ответить, Бидди растерла лист между ладонями, - и с тех пор запах черносмородинового куста всегда напоминает мне этот вечер в нашем садике у проулка. - А что он, может быть, гордый, об этом ты не подумал? - Гордый? - переспросил я с подчеркнутым пренебрежением. - Гордость разная бывает, - сказала Бидди, смотря мне прямо в лицо и качая головой. - Гордость не у всех одинаковая... - Ну? Что же ты замолчала? - Не у всех одинаковая, - повторила Бидди. - Ему, возможно, гордость не позволит, чтобы кто-то снял его с места, где у него есть свое дело, где он делает это дело хорошо и пользуется уважением. Сказать по правде, я думаю, что именно так и будет; впрочем, это, вероятно, очень смело с моей стороны: ведь ты должен бы знать его куда лучше, чем я. - Бидди, - сказал я, - ты меня огорчаешь. Я от тебя этого не ожидал. Ты завидуешь, Бидди, и дуешься. Тебе обидно мое возвышение в жизни, и ты не умеешь это скрыть. - Если у тебя хватает совести так думать, - отвечала Бидди, - ты так и скажи. Повтори, повтори еще раз, если у тебя хватает совести так думать. - Скажи лучше, - если у тебя хватает совести так принимать это, - возразил я надменным и наставительным тоном. - Нечего сваливать вину на меня. Ты меня очень огорчаешь, Бидди, это... это дурная черта характера. Я хотел попросить тебя, чтобы ты после моего отъезда по мере сил помогала нашему милому Джо. Но теперь я тебя ни о чем не прошу. Ты меня очень огорчила, Бидди, - повторил я. - Это... это дурная черта характера. - Ругай ты меня или хвали, - сказала бедная Бидди, - все равно можешь быть спокоен, я здесь всегда буду делать все, что в моих силах. И какого бы мнения ты обо мне ни держался, я не изменюсь к тебе. А несправедливым джентльмену все-таки не пристало быть, - добавила она и отвернулась. Я еще раз с горячностью повторил, что это дурная черта характера (и с тех пор убедился, что был прав, только применил свои слова не по адресу), и пошел по дорожке прочь от Бидди, а Бидди вернулась в дом; я вышел на дорогу и уныло бродил по полям до самого ужина, по-прежнему думая о том, как печально и странно, что в этот, второй вечер моей новой жизни мне так же одиноко и тоскливо, как и в первый. Впрочем, с наступлением утра я опять приободрился и, великодушно простив Бидди, решил не возобновлять вчерашнего разговора. Я надел свое лучшее платье и, едва дождавшись часа, когда могли открыться лавки, отправился в город. Когда я явился к мистеру Трэббу, портному, он еще завтракал в своей комнате за лавкой; рассудив, что выходить ко мне не стоит, он вместо этого позвал меня к себе. - Ну-с, - начал мистер Трэбб снисходительно-приятельским тоном, - как поживаете, чем могу служить? Мистер Трэбб только что разрезал горячую булочку на три перинки и занимался тем, что прокладывал между ними масло и тепло его укутывал. Это был старый холостяк, человек с достатком, и окно его комнаты смотрело в предостаточный огородик и фруктовый сад, а в стену возле камина вделан был более чем достаточный кованый сундук, где хранились - я был в том убежден - полные мешки его достатка. - Мистер Трэбб, - сказал я, - мне не хочется упоминать об этом, потому что может показаться, будто я хвастаюсь, но я получил порядочное состояние. Мистер Трэбб преобразился. Позабыв о масле, нежащемся в теплой постели, он поднялся и вытер пальцы о скатерть с возгласом: "Господи помилуй!" - Я еду в Лондон к моему опекуну, - сказал я, небрежно доставая из кармана несколько гиней и поглядывая на них, - мне нужен в дорогу костюм по последней моде, и я готов заплатить за него вперед, - добавил я, опасаясь, что иначе он, чего доброго, только пообещает выполнить мой заказ. - Дорогой сэр, вы меня обижаете! - И мистер Трэбб, почтительно изогнувшись, раскинул руки и даже осмелился секунду подержать меня за локотки. - Позвольте мне принести вам мои поздравления. Будьте столь любезны, пройдите, пожалуйста, в лавку. Мальчишка мистера Трэбба был самым дерзким мальчишкой во всей округе. Когда я пришел, он подметал лавку и, чтобы доставить себе развлечение среди тяжких трудов, намел мне на ноги целую кучу сора. Когда я снова вышел в лавку с мистером Трэббом, он все еще подметал пол, и тут же стал нарочно задевать щеткой о все углы и прочие препятствия, чтобы показать этим (так по крайней мере я его понял), что он не хуже любого кузнеца, живого или мертвого. - Прекрати возню! - закричал на него мистер Трэбб с чрезвычайной суровостью, - не то я тебе голову оторву. Присядьте, сэр, прошу вас. Вот, сэр, - говоря это, мистер Трэбб достал с полки кусок сукна и плавным движением развернул его на прилавке, с тем чтобы подсунуть под него руку и показать, как оно отливает на свет, - очень приятный товар! Особенно рекомендую его вам, сэр, это самый что ни на есть высший сорт. Впрочем, я покажу вам и другие образцы. Эй ты, подай мне номер четыре! (Эти слова были обращены к мальчишке и сопровождались устрашающе грозным взглядом, поскольку существовала опасность, что сей зловредный юнец мазнет меня сукном по голове или позволит себе еще какую-нибудь вольность.) Мистер Трэбб не сводил строгого взора с мальчишки, пока тот не положил на прилавок номер четыре и не отошел на безопасное расстояние. Тогда он велел ему подать номер пять и номер восемь. - И смотри у меня, негодяй, никаких фокусов, - прикрикнул мистер Трэбб, - не то будешь жалеть до последнего вздоха! Затем мистер Трэбб склонился над номером четыре и смиренно-доверительным тоном отрекомендовал его мне как легкий летний материал, который весьма в ходу у дворянства и аристократии и в который он почтет для себя за великую честь одеть своего знатного земляка (если только позволительно ему считать себя моим земляком). А затем снова обратился к мальчишке: - Подашь ты мне когда-нибудь номер пять и номер восемь, шалопай несчастный, или прикажешь вышвырнуть тебя из лавки и идти за ними самому? С помощью мистера Трэбба я выбрал сукно на костюм и снова прошел в заднюю комнату - снять мерку. Ибо хотя у мистера Трэбба уже имелась моя мерка и до сих пор она вполне его удовлетворяла, однако, как он с поклоном заявил, "при существующих обстоятельствах она не годится, сэр, совершенно не годится". Итак, мистер Трэбб обмерил и размежевал меня в своей комнате, словно я был земельным участком, а он - опытным землемером, и приложил к этому делу столько стараний, что я почувствовал - никакая плата не может вознаградить его за такие труды. Когда же наконец он с этим покончил и мы договорились, что он пришлет мой костюм мистеру Памблчуку в четверг вечером, мистер Трэбб сказал, уже взявшись за ручку двери: - Я знаю, сэр, лондонские джентльмены, как правило, не шьют у провинциальных портных; но если бы вам, живя в столице, вздумалось когда-нибудь удостоить меня чести, я был бы весьма польщен. До свиданья, сэр, чрезвычайно вам признателен... Дверь! Последнее слово было брошено мальчишке, который понятия не имел, что оно означает. Но я видел, как он был ошеломлен, когда его хозяин, льстиво потирая руки, сам проводил меня до порога, и я могу считать, что мое знакомство с сокрушительной силой денег началось в ту минуту, когда они, фигурально выражаясь, положили на обе лопатки мальчишку Трэбба. После этого памятного события я побывал у шляпника, сапожника и торговца бельем, чувствуя, что сильно смахиваю на собаку матушки Хаббард *, которую общими силами наряжали столько мастеров. Побывал я и в конторе дилижансов и заказал себе место на семь часов утра в субботу. Необязательно было повсюду рассказывать, что я получил порядочное состояние; однако всякий раз, как я упоминал об этом, мой собеседник отвлекался от созерцания того, что происходило за окном на улице, и сосредоточивал все свое внимание на мне. Покончив с необходимыми заказами, я направился к лавке Памблчука и, подходя к ней, увидел, что этот джентльмен собственной персоной стоит на пороге. Он поджидал меня с большим нетерпением. Еще утром он заезжал на своей тележке к нам в кузницу и ему рассказали великую новость. Он приготовил для меня угощение в гостиной, где происходило памятное чтение "Джорджа Барнуэла", и, пропуская в дверь мою священную особу, тоже велел своему приказчику "не путаться под ногами". - Друг мой, - сказал мистер- Памблчук, пожимая мне руки, когда остался наедине со мной и с угощением. - Поздравляю вас по случаю такой редкостной удачи. Вы ее заслужили, заслужили! Это было сказано к месту и показалось мне весьма дельным замечанием. - Мысль о том, - сказал мистер Памблчук, предварительно выразив свои чувства ко мне восхищенным пыхтением, - что я некоторым образом способствовал этому, составляет для меня высшую награду. Я напомнил мистеру Памблчуку, что этого предмета нельзя касаться ни словом, ни намеком. - Друг мой, - сказал мистер Памблчук, - если вы разрешите называть вас так... Я промямлил: "Разумеется", и мистер Памблчук снова взял меня за обе руки и сообщил своему жилету колыхательное движение, которое говорило о чувствах, хотя и совершалось намного ниже сердца. - Друг мой, положитесь на меня, в ваше отсутствие я не пожалею своих слабых сил, чтобы обо всем этом не забыл Джозеф. Джозеф! - сказал мистер Памблчук, как бы моля и сострадая. - Джозеф!! Джозеф!!! - после чего он покачал головой и постукал себя по лбу, тем выражая свое отношение к главному недостатку Джозефа. - Но что же это я, друг мой, - сказал мистер Памблчук. - Вы, должно быть, проголодались, вы падаете от усталости. Садитесь, прошу вас. Вот курятина - это из "Кабана", вот язык, тоже из "Кабана", вот еще кое-какие лакомые штучки из "Кабана", которыми вы, надеюсь, не побрезгуете. Но неужели, - сказал мистер Памблчук, едва успев сесть и снова вставая, - неужели я вижу перед собой того, с кем я делил игры и забавы его счастливого детства? Дозвольте же... дозвольте мне... Это "дозвольте" означало, что ему хочется пожать мне руку. Я согласился, он с жаром стиснул ее и снова сел. - Вот вино, - сказал мистер Памблчук. - Выпьем. Возблагодарим судьбу, и пусть она всегда выбирает своих баловней так же разумно. Нет, - сказал мистер Памблчук, снова вставая, - я не могу видеть перед собой Того, кто... а также пить за Того, кто... не выразив еще раз... Дозвольте... дозвольте мне... Я дозволил, и он снова пожал мне руку и, осушив стакан, опрокинул его вверх дном. Я последовал его примеру; и доведись мне перед этим самого себя опрокинуть вверх дном, вино и тогда не ударило бы мне в голову с такой силой. Мистер Памблчук положил мне на тарелку сочное куриное крылышко и лучший ломтик языка (прошли те времена, когда мне доставались одни глухие закоулки окорока!), о себе же, сравнительно говоря, не заботился вовсе. - О птица, птица! - воззвал мистер Памблчук к жареной курице. - Думала ли ты, будучи неразумным цыпленком, какая честь тебе предназначена! Думала ли ты, что под этим смиренным кровом ты станешь угощением Того, кто... Пусть вы сочтете это слабостью с моей стороны, сэр, - сказал мистер Памблчук, вставая, - но дозвольте, дозвольте мне... Особого дозволения от меня теперь, видимо, уже не требовалось, и он тут же выполнил свое намерение. Как ему удавалось проделывать это так часто, не порезавшись о мой нож, право, не знаю. - А ваша сестра, что имела честь воспитать вас своими руками, - продолжал он, основательно подкрепившись, - не печально ли, что ей не дано понять, какую великую честь... Дозвольте... Я увидел, что он готов опять двинуться на меня, и остановил его. - Выпьем за ее здоровье, - предложил я. - О! - вскричал мистер Памблчук и откинулся на спинку стула, совсем размякнув от восхищения. - Вот по таким словам они и познаются, сэр! (Не знаю, кого он величал сэром, во всяком случае не меня, а больше в комнате никого не было.) Вот по таким словам, сэр, и познаются благородные сердца! Всегда готовы простить, приветить! Человеку непонимающему, - продолжал угодливый Памблчук, поспешно отставив нетронутый стакан и снова вставая, - могло бы показаться, что я назойлив, но дозвольте мне... Проделав, что следовало, он возвратился на свое место и выпил за здоровье моей сестры. - Не надо закрывать глаза на ее несчастный характер, - сказал мистер Памблчук, - но будем надеяться, что намерения у нее были добрые. Примерно в это время я заметил, что лицо его стало сильно краснеть; сам же я словно обратился в сплошное лицо, насквозь пропитанное вином, и лицо это немилосердно горело. Я сказал мистеру Памблчуку, что распорядился доставить мое новое платье к нему на дом, и он едва не задохнулся от восторга, что я так отличил его. Я разъяснил ему, почему мне не хочется, чтобы на меня глазели в деревне, и он стал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что лишь он один достоин моего доверия, и, короче говоря, он просит дозволения... Потом он нежно осведомился, помню ли я нашу игру в арифметические задачи, и как мы вместе ходили записывать меня в подмастерья, и как он всегда был моим наперсником и самым закадычным другом? Выпей я в десять раз больше вина, я и то бы знал, что ничего подобного никогда не было, и в глубине души с негодованием отверг бы такое предположение. А между тем помню как сейчас, в ту минуту я был убежден, что сильно в нем ошибался и что он умнейший, добрейший, прекраснейший человек. Мало-помалу он проникся ко мне таким доверием, что стал спрашивать моего совета по поводу своих собственных дел. Он упомянул, что на основе его предприятия, если таковое расширить, можно создать объединение и монополию по торговле зерном и семенами, равной которой не видывали ни в нашей, ни в какой другой округе. Единственное, что, по его мнению, еще требовалось, чтобы сколотить миллионное состояние, это - Округлить Капитал. Вот именно эти два словечка - округлить капитал. И ему, Памблчуку, думается, что если бы недостающую сумму вложил в дело новый компаньон, - а этому компаньону не было бы иной заботы, кроме как в любое время по своему усмотрению, лично или поручив это кому-нибудь, проверять книги, да два раза в год заходить в контору и уносить в кармане прибыли, пятьдесят процентов или около того, - ему думается, что это было бы весьма выгодной возможностью, над которой молодому человеку с умом и с деньгами стоило бы поразмыслить. А я что думаю на этот счет? Он целиком полагается на мое мнение, так что же я думаю на этот счет? Я сказал, что согласен с ним: "Но не будем забегать вперед!" Широта и ясность моего суждения потрясли его совершенно, и он, уже не спрашивая дозволения, заявил, что не может не пожать мне руку - и пожал-таки ее еще раз. Мы выпили все вино, и мистер Памблчук снова и снова клялся мне держать Джозефа в пределах (неизвестно каких) и прилежно и неизменно оказывать мне услуги (неизвестно какие). Он также впервые поведал мне тайну, которую, нужно признать, свято хранил до той поры, а именно, что всегда говорил обо мне: "Этот мальчик необыкновенный, и, помяните мое слово, - судьба у него будет необыкновенная". Со скорбной улыбкой он сказал, что сейчас это просто уму непостижимо, и я подтвердил его слова. Наконец я вышел на улицу, смутно почувствовал, что солнце ведет себя как-то необычно, и, так и не заметив дороги, в каком-то полусне добрался до шлагбаума. Здесь я очнулся, услышав, что меня окликает мистер Памблчук. Он был еще далеко, на залитой солнцем улице, и выразительными жестами приглашал меня остановиться. Я остановился, и он подошел ко мне, пыхтя и отдуваясь. - Нет, дорогой мой друг, я этого не допущу, - заговорил он, едва успев перевести дух. - Такой день не может закончиться без этой последней любезности с вашей стороны. Дозвольте же мне, как старому другу и доброжелателю, дозвольте мне... Мы по меньшей мере в сотый раз обменялись рукопожатием, и он негодующим тоном приказал какому-то молодому возчику дать мне дорогу. Затем он благословил меня и стоял, махая мне рукой, пока я не скрылся за поворотом; и тут я свернул в поле и, прежде чем идти дальше домой, как следует проспался в тени изгороди. Мне предстояло взять с собой в Лондон весьма скудный багаж, - лишь немногое из того немногого, что у меня было, годилось для моего нового положения. Но, внушив себе, что нельзя терять ни минуты, я в тот же день начал укладываться, причем впопыхах уложил вещи, которые, как я знал, понадобятся мне уже на следующее утро. Миновали вторник, среда и четверг; а в пятницу утром я отправился к мистеру Памблчукуг с тем чтобы, облачившись у него в новое платье, пойти попрощаться с мисс Хэвишем. Для переодевания мне отведена была собственная спальня мистера Памблчука, нарочно ради этого случая увешанная чистыми