олько в стороне, скрестив руки на груди, и мне показалось, что его кудри и высокое чело могли бы выглядеть много правдоподобнее. По ходу действия выяснились кое-какие любопытные обстоятельства. Так, покойный король Дании, видимо, сильно кашлял в день своей кончины и не только унес этот недуг с собой в могилу, но и принес обратно в мир живых. Далее, жезл августейшего духа был обернут некиим потусторонним манускриптом, к которому он время от времени обращался, выказывая при этом изрядное беспокойство и то и дело теряя нужное место, совсем как обыкновенный смертный. Этим, вероятно, и был вызван раздавшийся с галерки совет: "Погляди на обороте!", который его очень обидел. Следует также упомянуть, что при своем появлении властительная тень всякий раз делала вид, будто отсутствовала очень долго и пришла невесть откуда, хотя не трудно было убедиться, что она вылезает из отверстия в стене. Поэтому в публике она вызывала не столько ужас, сколько смех. Королева же Дании, миловидная толстушка, хотя, в согласии с исторической правдой, несомненно, бесстыдная, - по мнению публики, не в меру разукрасила себя медью: широкая полоса этого металла, соединяясь с диадемой, поддерживала ее подбородок (словно ее мучила монаршая зубная боль); такая же полоса обхватывала ее талию, и такие же браслеты сверкали на руках. За это ее во всеуслышание прозвали "литаврой". Родовитый юноша в дедовских сапогах слишком часто менял обличье, изображая чуть ли не одновременно странствующего актера, могильщика, священника, матроса и того незаменимого человека на придворных поединках, которому опытный глаз и глубокое знание дела позволяют безошибочно судить о самых спорных ударах. Все это в конце концов вывело публику из терпения, и когда он, переодевшись духовным лицом, отказался отпевать покойницу, общее возмущение разразилось целым градом орехов. Офелия же теряла рассудок так медленно и под такую тягучую музыку, что, когда она наконец сняла свой белый кисейный шарф, сложила его и закопала в землю, какой-то раздражительный мужчина в первом ряду галерки, уже давно студивший нос о железный столбик, угрюмо проворчал: "Ну, слава богу, ребеночка уложили спать, теперь можно и поужинать!" - замечание по меньшей мере неуместное. Однако больше всего язвительных насмешек и шуток досталось моему злосчастному земляку. Всякий раз как этот нерешительный принц задавал вопрос или высказывал сомнение, зрители спешили ему на помощь. Так, например, в ответ на вопрос, "достойней ли судьбы терпеть удары", одни кричали во весь голос "да", другие "нет", третьи, не имевшие своего мнения, предлагали погадать на бобах, так что завязался целый диспут. Когда он спросил, "к чему таким тварям, как он, ползать между небом и землею", раздались громкие одобрительные возгласы: "Правильно!" Когда он появился со спущенным чулком (спадавшим, по обычаю, одной аккуратной складкой, каковой эффект, должно быть, достигается при помощи утюга), в публике зашел разговор о том, какие бледные у него икры и не потому ли это, что он так испугался духа. Как только он взял в руки флейту, - очень похожую на ту маленькую, черненькую, на которой только что играли в оркестре, а затем сунули кому-то в боковую дверь, - публика хором потребовала, чтобы он сыграл "Правь, Британия!". Когда же он посоветовал актеру "не пилить воздуха этак вот руками", сердитый мужчина на галерке сказал: "Сам хорош, хуже его размахался!" И я должен с прискорбием добавить, что каждый раз мистера Уопсла встречали громкими взрывами хохота. Но самые тяжкие испытания ждали его на кладбище, представлявшем собою девственный лес, на одном конце которого помешалось нечто вроде прачечной с крестом на крыше, а на другом калитка. При виде мистера Уопсла, входящего в калитку в широчайшем черном плаще, кто-то громко предостерег могильщика: "Эй, друг, вон гробовщик идет, задаст он тебе, если не будешь работать как следует!" Мне кажется, любому жителю цивилизованного государства следовало бы знать, что мистер Уопсл, пофилософствовав над черепом и положив его наземь, просто не мог не обтереть руки о белую салфетку, извлеченную из-за пазухи; однако даже этот невинный и в некотором роде обоснованный поступок не прошел ему даром, а сопровождался выкриком: "Эй, официант!" Прибытие тела (в пустом черном ящике с плохо пригнанной крышкой) явилось сигналом для всеобщего ликования, которое еще возросло, когда среди факельщиков был обнаружен чей-то знакомый. Ликование сопутствовало мистеру Уопслу и во время его схватки с Лаэртом на краю оркестра и могилы, а затем уже не прекращалось до тех пор, пока он не сбросил мертвого короля с кухонного стола и не умер сам постепенно, начиная с лодыжек. Вначале мы предприняли было несколько слабых попыток похлопать мистеру Уопслу, но вскоре убедились, что дело это безнадежное. Поэтому, хотя нам было его и очень жаль, мы махнули рукой и только смеялись до упаду. Я смеялся, буквально не переставая, до того все это было уморительно; а между тем меня не покидало смутное ощущение, что в декламации мистера Уопсла было что-то поистине возвышенное, - ощущение, вызванное, думается мне, не столько детскими воспоминаниями, сколько тем, что декламировал он очень медленно, очень скучно, с очень резкими переходами от воя к шепоту и очень непохоже на то, как выражают свои мысли и чувства нормальные люди в естественных условиях жизни и смерти. Когда трагедия была доиграна до конца и мистера Уопсла вызвали и освистали, я сказал Герберту: - Скорее бежим домой, не то еще встретим его. Мы со всей поспешностью спустились вниз, но опоздали: стоявший у входа высокий еврей с неестественно густыми, точно измалеванными бровями еще издали приметил меня и, когда мы подошли к нему, справился: - Мистер Пип с приятелем? Пришлось сознаться, что так оно и есть. - Мистер Вальденгарвер, - сказал человек, - был бы счастлив удостоиться чести. - Вальденгарвер? - переспросил я, но Герберт шепнул мне на ухо: - Это, наверно, Уопсл. - Ах, так! - сказал я. - Да, конечно. Вы нас проводите? - Сюда, пожалуйста. - Когда мы очутились в узком коридоре, он обернулся и спросил: - Как он, по-вашему, выглядел? Это я его одевал. На мой взгляд, он больше всего напоминал бюро похоронных процессий, к тому же огромный датский орден на голубой ленте - не то звезда, не то солнце - придавал ему такой вид, словно он застрахован в каком-то необыкновенном обществе страхования от огня. Но я сказал, что выглядел он очень эффектно. - Когда он подошел к могиле, - заметил наш провожатый, - он прекрасно использовал плащ. Но, насколько я мог судить из-за кулис, чулки он показал недостаточно, особенно когда увидел духа в покоях королевы. Я скромно согласился с ним, и тут мы ввалились через низенькую замызганную дверь в какой-то жарко натопленный упаковочный ящик, где мистер Уопсл совлекал с себя датские одежды. Только оставив дверь, или крышку ящика, открытой настежь, мы кое-как уместились в нем и могли, выглядывая из-за спины друг друга, любоваться этим интересным зрелищем. - Джентльмены, - сказал мистер Уопсл, - я счастлив вас видеть. Надеюсь, мистер Пип, вы не посетуете, что я послал за вами. Я имел честь знавать вас в былые времена, а Театр, по общему признанию, во все века пользовался покровительством людей богатых и знатных. Тем временем мистер Вальденгарвер, обливаясь потом, пытался выбраться из траурного одеяния принца Гамлета. - Чулки стягивайте сверху, мистер Вальденгарвер, - посоветовал владелец костюма, - не то они лопнут. А лопнут чулки - лопнет тридцать пять шиллингов. Таких чулок Шекспир еще никогда не удостаивался. Посидите-ка спокойно, я сам ими займусь. С этими словами он опустился на колени и стал так рьяно сдирать кожу со своего безоружного пленника, что, когда первый чулок оказался у него в руках, тот, несомненно, упал бы навзничь вместе со стулом, если бы только было куда падать. Я не решался заговорить о представлении, но тут мистер Вальденгарвер спросил с самодовольным видом: - Ну, джентльмены, ничего сошел спектакль? Как вам показалось из зрительного зала? Герберт ответил, незаметно толкая меня в спину: - Превосходно. Тогда и я сказал: - Превосходно. - Что вы скажете о моем толковании роли, джентльмены? - спросил мистер Вальденгарвер чуть не покровительственным тоном. Герберт ответил (снова толкая меня в спину): - Очень своеобразно и внушительно. Тогда и я смело повторил, точно высказал совершенно новую мысль и на ней настаивал: - Очень своеобразно и внушительно. - Я ценю вашу похвалу, джентльмены, - сказал мистер Вальденгарвер с большим достоинством, несмотря на то, что был в эту минуту прижат к стене и обеими руками держался за сидение стула. - Но в вашем толковании Гамлета есть одна ошибка, мистер Вальденгарвер, - сказал костюмер, по-прежнему стоя на коленях. - Имейте в виду, мне все равно, что говорят другие. Это я вам говорю. Вы слишком часто показываете ноги в профиль. Последний Гамлет, которого мне довелось одевать, тоже допускал на репетициях эту ошибку, но потом я ему посоветовал налепить на ноги, пониже колен, по большой красной облатке, а на последней репетиции я пошел в зал, сэр, сел в кресла и, чуть он поворачивался в профиль, кричал ему: "Облаток не видно!" Так, поверьте, на спектакле его толкование было просто безупречно. Мистер Вальденгарвер улыбнулся мне, словно говоря: "Преданный слуга - что с него взять", а затем сказал вслух: - Мое исполнение кажется им здесь слишком классическим и отвлеченным; но со временем они поймут, они поймут. Мы с Гербертом в один голос подтвердили, что они непременно поймут. - Вы обратили внимание, джентльмены, - сказал мистер Вальдешарвер, - что какой-то человек на галерее пытался осмеять службу, то есть, я хочу сказать - представление? Мы лицемерно ответили, что действительно припоминаем, будто заметили такого человека. Я добавил: - Наверно, он был пьян. - О нет, сэр. - сказал мистер Уопсл. - Он не был пьян. Тот, кто ею подослал, не допустил бы этого. Тот, кто его подослал, не позволил бы ему напиться. - А вы знаете, кто его подослал? - спросил я. Мистер Уопсл медленно и торжественно закрыл глаза, после чего так же медленно и торжественно открыл их. - Джентльмены, - сказал он, - вы, вероятно, обратили внимание на пошлого, невежественного осла со скрипучим голосом и не столько злобным, сколько тупым выражением лица, который, нарушая весь ансамбль (вы мне простите французское слово), нельзя даже сказать чтобы "исполнял", но читал роль Клавдия, короля датского. Он-то и подослал его, джентльмены. Такова наша профессия! Не знаю, право, больше ли я жалел бы мистера Уопсла, будь он в полном отчаянии, но и сейчас мне было так жалко его, что я воспользовался минутой, когда он, пристегивая подтяжки, повернулся к нам спиной, - тем самым вытеснив нас в коридор, - и спросил Герберта, как он думает, не пригласить ли нам его поужинать? Герберт сказал, что это было бы доброе дело; тогда я пригласил его, и он, закутавшись до самых бровей, отправился с нами к Барнарду, где мы постарались принять его как можно радушнее, и просидел у нас до двух часов ночи, упиваясь своими успехами и развивая свои планы. Я уже не помню точно, в чем они состояли, но в общем было ясно, что он намерен сначала возродить Театр, а затем разом прикончить его, поскольку со смертью мистера Уопсла он понесет страшную и притом невозместимую утрату. Наконец, совсем разбитый, я лег спать и долго думал об Эстелле, а потом видел во сне, что все мои надежды пошли прахом и я должен не то обвенчаться с Гербертовой Кларой, не то играть Гамлета, причем духа играет мисс Хэвишем и на нас смотрят двадцать тысяч человек, а я не знаю и двадцати слов своей роли. ГЛАВА XXXII Однажды во время моих занятий с мистером Покетом мне принесли письмо, при одном взгляде на которое я страшно взволновался: почерк на конверте был мне незнаком, но я тотчас угадал, чья это рука. В начале письма не стояло ни "Дорогой мистер Пип", ни "Дорогой Пип", ни "Дорогой сэр", - оно начиналось без всякого обращения: "Я приеду в Лондон послезавтра дневным дилижансом. Кажется, было условлено, что Вы должны меня встретить? У мисс Хэвишем, во всяком случае, создалось такое впечатление, и она распорядилась, чтобы я Вам написала. Она посылает Вам поклон. Эстелла". Будь у меня время, я, вероятно, заказал бы себе по этому случаю несколько новых костюмов; но времени не было, так что пришлось удовольствоваться старыми. Я мгновенно лишился аппетита и не знал ни минуты покоя до наступления назначенного дня. Впрочем, и в этот день волнение мое не улеглось, а напротив, возросло еще больше, и я начал кружить около почтового двора на углу Вуд-стрит и Чипсайда чуть ли не раньше, чем дилижанс отъехал от "Синего Кабана". Я прекрасно это знал, но все же чувствовал, что на всякий случай мне следует наведываться на почтовый двор по крайней мере каждые пять минут; и в таком сумасшедшем состоянии я уже провел полчаса из тех четырех или пяти часов, которые мне предстояло здесь прождать, как вдруг увидел перед собой Уэммика. - А-а, мистер Пип! - сказал он. - Мое почтенье! Вот не думал, что вы можете выбрать для прогулок эти места. Я объяснил, что должен встретить почтовую карету, и справился, как дела в замке и как здоровье Престарелого. - Благодарю вас, все обстоит превосходно, - сказал Уэммик, - а Престарелый так прямо цветет. Скоро ему исполнится восемьдесят два года. Я подумываю о том, чтобы произвести в его честь салют - восемьдесят два выстрела, - если только соседи не будут против и если моя пушка выдержит. Впрочем, это разговор не для Лондона. Как вы думаете, куда я иду? - В контору, - сказал я, потому что он явно шел в том направлении. - Вы почти угадали, - сказал Уэммик. - Я иду в Ньюгет. У нас сейчас на очереди дело о хищении в банке; я уже заглянул по дороге на место действия, а теперь должен кое о чем побеседовать с нашим клиентом. - Ваш клиент и совершил хищение? - спросил я. - Что вы, господь с вами, - ответил Уэммик необычайно сухо. - Но его в этом обвиняют. Обвинить можно кого угодно. С тем же успехом могли бы обвинить и вас и меня. - Но ведь не обвинили, - заметил я. - Ого! - сказал Уэммик, легонько ткнув меня в грудь указательным пальцем. - С вами, мистер Пип, надо держать ухо востро. Может, хотите зайти в Ньюгет? Время у вас есть? У меня было так много времени, что его предложение пришлось как нельзя более кстати, несмотря на то что оно вынуждало меня отказаться от намерения не сводить глаз с конторы дилижансов. Смущенно пробормотав, что я только выясню, успею ли проводить его, я зашел на почтовый двор и долго испытывал терпение тамошнего клерка, пока не узнал совершенно точно, начиная с какой минуты можно ожидать прибытия дилижанса, - хотя знал это не хуже его. Потом я вернулся к мистеру Уэммику, посмотрел на часы, притворно удивился, что еще так рано, и принял его приглашение. Очень скоро мы достигли Ньюгета и через караульную, на голых стенах которой рядом с тюремными правилами висело несколько пар кандалов, прошли во внутренний двор. В то время тюрьмы были в большом небрежении: еще далеко было до того чрезмерного крена в обратную сторону, какой обычно вызывается общественными злоупотреблениями и служит самым тяжким и долгим возмездием за прошлые грехи. Поэтому условия жизни и довольствование уголовных преступников было отнюдь не лучше, чем у солдат (не говоря уже о бедняках), и они лишь изредка поджигали свои тюрьмы с похвальной целью добиться более вкусного супа. Мы попали как раз ко времени свиданий. По тюремному двору ходил разносчик с пивом; заключенные, столпившись за решеткой, покупали пиво и переговаривались с посетителями; и все здесь было до крайности грязно, уродливо, неустроенно и уныло. Мне пришло в голову, что Уэммик расхаживает среди заключенных точно садовник среди своих растений. Впервые эта мысль мелькнула у меня, когда он, увидев новый росток, взошедший ночью, приветствовал его словами: "Что это, капитан Том, и вы здесь? Ну-ну!" - и тут же добавил: "А это кто там, за цистерной, Черный Билл? Я вас уже месяца два не видел; как поживаете?" Равным образом, когда он останавливался у решетки и, накрепко закрыв свой почтовый ящик, выслушивал - один на один - тревожный шепот своих питомцев, у него был такой вид, словно он отмечает, хорошо ли они подросли с прошлого раза и есть ли надежда, что они распустятся пышным цветом в день суда. Он пользовался здесь большой популярностью, и я убедился что он представляет собой нечто вроде общедоступного издания мистера Джеггерса; впрочем, отблески величия мистера Джеггерса падали и на него, и это обязывало держаться с ним в известных границах. Узнав того или иного клиента, он считал вполне достаточным кивнуть головой, обеими руками поправить на голове шляпу и, сунув руки в карманы, еще крепче закрыть свой почтовый ящик. Раз или два произошла заминка с получением гонорара; в этих случаях мистер Уэммик отодвигался как можно дальше от недостаточной суммы, которую ему протягивали, и говорил: - Не просите, милейший. Я лицо подчиненное. Я не могу их принять. Нет смысла спорить с подчиненным лицом. Если вы, милейший, не можете набрать сколько нужно, адресуйтесь лучше к другому стряпчему; вы же знаете, стряпчих в Лондоне более чем достаточно. То, что не подошло одному, вполне возможно подойдет другому. Это я вам советую как подчиненное лицо. Не тратьте слов понапрасну. К чему? Ну-с, кто следующий? Так мы расхаживали по оранжерее Уэммика, пока он не сказал, обернувшись ко мне: - Обратите внимание на человека, которому я пожму руку. Я не нуждался в таком предупреждении, - до этого он не пожал руку ни одному из заключенных. В ту же минуту за решеткой появился очень прямой, осанистый мужчина (я как сейчас его вижу); на нем был потертый сюртук оливкового цвета, по лицу, от природы румяному, разливалась какая-то неестественная бледность, глаза блуждали по сторонам, как он ни старался смотреть прямо перед собой. Вскинув руку к шляпе, покрытой слоем блестящего жира, точно остывшая похлебка, он полусерьезно, полушутливо отдал нам честь. - Приветствую вас, полковник! - сказал Уэммик. - Как чувствуете себя, полковник? - Хорошо, мистер Уэммик. - Было сделано все, что возможно, полковник, но улики оказались слишком существенными, даже для нас. - Да, сэр, улики существенные... но мне ничего не страшно. - Разумеется, - успокаивающе сказал Уэммик, - вам ничего не страшно. - И добавил, обращаясь ко мне: - Служил его величеству королю. Бывал в огне сражений, выкупился с военной службы. Я сказал: - Вот как? - И взгляд этого человека задержался на мне, потом скользнул куда-то поверх моей головы, потом направо, налево, в сторону от меня, и наконец он провел ладонью по губам и засмеялся. - Кажется, все это кончится в понедельник, сэр, - сказал он Уэммику. - Возможно, - отвечал тот, - но сказать наверняка нельзя. - Я рад, что мне представился случай пожелать вам всего хорошего, мистер Уэммик, - сказал человек, протягивая руку между прутьями решетки. - Благодарю вас, - сказал Уэммик, пожимая ему руку. - И вам того же, полковник. - Если бы то, что при мне нашли, было не поддельное, мистер Уэммик, - сказал человек, все не выпуская его руки, - я бы как о большом одолжении просил вас принять еще одно кольцо в знак благодарности за ваше внимание. - Ну что ж, спасибо и на том, - сказал Уэммик. - Да, кстати, вы ведь, кажется, завзятый голубятник. - Человек поднял глаза к небу. - Я слышал, у вас были замечательные турмана. Может, вы поручили бы какому-нибудь знакомому доставить мне парочку, если вам они больше не нужны? - Будет исполнено, сэр. - Вот и отлично, - сказал Уэммик. - Насчет ухода за ними можете не сомневаться. Прощайте, полковник. Всего лучшего. Они опять пожали друг другу руки, и, когда мы отошли от решетки, Уэммик сказал мне. - Фальшивомонетчик, очень искусный мастер. Сегодня будет подписан указ о приведении приговора в исполнение, и в понедельник его несомненно казнят. Но понимаете, пара голубей - это, как-никак, движимое имущество. И, обернувшись, он кивнул своему погибшему цветку, а потом направился к выходу, оглядываясь по сторонам, словно соображая, каким новым растением его лучше всего заменить. Когда мы проходили через караульную, я убедился, что надзиратели считаются с мнением моего опекуна не меньше, чем те, кто вверен их попечению. - Послушайте, мистер Уэммик, - сказал надзиратель, задерживаясь между двумя усаженными остриями дверьми караульной и старательно запирая первую, прежде нежели отпереть вторую, - как же мистер Джеггерс намерен поступить с этим убийством на набережной? Повернет так, что оно было непредумышленное, или как? - А вы его сами спросите, - посоветовал Уэммик. - Легко сказать! - возразил надзиратель. - Так-то вот они всегда, мистер Пип, - заметил Уэммик, раздвинув щель своего почтового ящика. - Чего только у меня не спрашивают, пользуются, что я подчиненное лицо. Патрону моему небось не задают никаких вопросов. - Этот молодой джентльмен, наверно, проходит обучение у вас в конторе? - спросил надзиратель, ухмыляясь шутке мистера Уэммика. - Вот видите, он опять за свое! - воскликнул Уэммик. - Я же вам говорю. Не успеешь ему ответить на один вопрос, он лезет с другим, и все к подчиненному лицу. Ну, скажем, мистер Пип проходит у нас обучение, что тогда? Надзиратель опять ухмыльнулся. - Тогда он знает, что такое мистер Джеггерс. - Вот я вас! - неожиданно вскричал Уэммик, притворно замахиваясь на него. - Когда мой патрон здесь, из вас слова не выжмешь, все равно что из ваших ключей. Ну, старая лисица, выпускайте нас отсюда, не то я ему скажу, чтобы подал на вас жалобу за незаконное задержание под стражей. Надзиратель засмеялся, распростился с нами и, смеясь, смотрел нам вслед из-за усаженной остриями двери, пока мы спускались на улицу. - Заметьте, мистер Пип, - сказал Уэммик очень серьезно, наклонившись к моему уху и даже взяв меня под руку для большей секретности, - величайшее достоинство мистера Джеггерса, пожалуй, состоит в том, что он держится на такой недосягаемой высоте. Он совершенно недосягаем. Недосягаемость его вполне соответствует его огромнейшему таланту. С ним-то этот полковник не посмел бы попрощаться, у него-то надзиратель не посмел бы спросить, как он предполагает вести то или иное дело. А между ними и своей недосягаемостью он ставит подчиненного - понятно? - и вот они, телом и душой, в его власти. Как это уже не раз случалось, я был поражен хитроумием моего опекуна. И, сказать по правде, я, как это уже не раз случалось, от души пожалел, что мне не достался в опекуны кто-нибудь другой, не наделенный столь огромным талантом. Мы расстались с мистером Уэммиком у дверей конторы на Литл-Бритен, где кучка просителей, как всегда, ожидала выхода мистера Джеггерса, и я воротился на свое дежурство близ почтового двора, все еще имея в запасе около трех часов. В течение этих часов я не переставал думать о том, как странно, что преступный мир снова и снова протягивает ко мне свои лапы; я впервые столкнулся с ним в детстве, зимним вечером, на наших пустынных болотах; дважды после этого он вновь возникал передо мной, как выцветшее, но не исчезнувшее пятно; и теперь моя жизнь в новом, светлом своем течении тоже омрачена его близостью. А еще я думал о прекрасной юной Эстелле, такой утонченной и гордой, которая с каждой минутой приближалась ко мне, и содрогался от отвращения, представляя себе контраст между тюрьмой и ею. Я жалел, что встретил Уэммика, жалел, что согласился пойти с ним, - нужно же, чтобы именно в этот день я весь пропитался воздухом Ньюгета! Я бродил взад и вперед по улице и выдыхал этот воздух из своих легких, отряхивал прах тюрьмы от своих ног, счищал его со своей одежды. Помня о том, кого я встречаю, я чувствовал себя до того зачумленным, что в конце концов дилижанс прибыл слишком скоро: я еще не успел очиститься от грязи, приставшей ко мне в теплице мистера Уэммика, как уже увидел в окне кареты лицо Эстеллы и ее руку, подзывающую меня. Что же это было? Что за неуловимая тень опять промелькнула передо мной в это мгновенье? ГЛАВА XXXIII Даже мне Эстелла никогда еще не казалась такой красавицей, как сейчас, в своей дорожной тальме с меховой оторочкой. Она держалась со мной ласковее, чем когда-либо, и я усмотрел в этой перемене влияние мисс Хэвишем. Стоя со мной во дворе гостиницы, пока разгружали дилижанс, она указывала мне свои вещи, и, когда весь ее багаж был собран, я вспомнил - до этого мои мысли были только о ней, - что даже не знаю, куда она направляется. - Я еду в Ричмонд, - сказала она. - Как известно, есть два Ричмонда: один в Сэррее, а другой в Йоркшире; мне нужно в тот, который в Сэррее. Отсюда до него десять миль, я должна взять карету, а вы должны меня сопровождать. Вот мой кошелек, вы будете оплачивать мои расходы. Нет, нет, непременно возьмите. У нас с вами нет выбора, - надо слушаться. Мы с вами не вольны поступать по-своему. Отдавая мне кошелек, она взглянула на меня, и я попытался прочесть в ее словах какой-то скрытый смысл. Она произнесла их небрежно, но без неудовольствия. - За каретой придется послать, Эстелла. А пока вы, может быть, отдохнете немного? - Да, я должна немного отдохнуть и выпить чаю, а вы должны обо мне позаботиться. Она взяла меня под руку так, словно выполняла чье-то указание, и я велел лакею, который стоял тут же и глазел на дилижанс, как будто в жизни своей не видел ничего подобного, провести нас в отдельный номер. Он вытащил откуда-то салфетку, точно без этого волшебного клубка ему никогда бы не отыскать дорогу на второй этаж, и провел нас в какой-то карцер, обстановку которого составляли: уменьшительное зеркало (предмет совершенно излишний, если принять во внимание размеры карцера), судки с маслом и уксусом и чьи-то деревянные калоши. Когда я забраковал это помещение, он повел нас в другую комнату, где стоял обеденный стол человек на тридцать, а в камине из-под кучи золы выглядывал обгорелый листок школьной тетради. Бросив взгляд на это пожарище и покачав головой, он принял от меня заказ и, поскольку я спросил всего-навсего "чаю для этой леди", пошел прочь в самом унылом расположении духа. Я убежден, что атмосфера этой залы, в которой мешались крепкие запахи мясного навара и конюшни, могла хоть кого навести на мысль, что дилижансы приносят маловато дохода и предприимчивый хозяин распорядился постепенно переводить лошадей на супы для постояльцев. И все же для меня эта комната была раем благодаря Эстелле. Мне думалось, что с нею я мог бы быть счастлив здесь всю жизнь. (Заметьте, в то время я вовсе не был там счастлив, и хорошо это знал.) - К кому вы едете в Ричмонд? - спросил я Эстеллу. - Меня пригласила к себе, - сказала она, - и притом за большие деньги, одна леди, которая по своему положению может - или уверяет, что может, - вывозить меня в свет, знакомить, показывать мне разных людей и меня показывать людям. - Вас, конечно, прельщает такая перемена, возможность блистать в обществе? - Да, пожалуй. Она ответила так равнодушно, что у меня невольно вырвалось: - Вы говорите о себе, точно о ком-то другом. - А откуда вам известно, как я говорю о других? Нет, нет, - и Эстелла подарила меня пленительной улыбкой, - вы уж меня не учите, я говорю как умею. Хорошо ли вам живется у мистера Покета? - Мне у них очень приятно; во всяком случае... - я испугался, что чуть не упустил драгоценную возможность. - Во всяком случае?.. - повторила Эстелла. - Настолько приятно, насколько может быть там, где нет вас. - Глупый вы мальчик, - сказала Эстелла невозмутимо. - Можно ли говорить такую чепуху? Сколько я понимаю, ваш друг мистер Мэтью выгодно отличается от своих родственников? - Еще бы. Он никому не желает зла... - Пожалуйста, не добавляйте: "разве лишь себе самому", - таких я терпеть не могу. Но, кажется, он действительно бескорыстный человек и стоит выше мелкой зависти и злобы? - У меня есть все основания это утверждать. - Зато у вас нет оснований утверждать то же о его родственниках, - сказала Эстелла, кивая мне с выражением одновременно серьезным и шутливым, - они просто осаждают мисс Хэвишем всякими доносами и измышлениями по вашему адресу. Они следят за вами, клевещут на вас, пишут о вас письма (иногда анонимные), и вообще, вы - главное зло и единственное содержание их жизни. Вы и представить себе не можете, как эти люди вас ненавидят. - Надеюсь, они не могут причинить мне вреда? Вместо ответа Эстелла расхохоталась. Это очень меня удивило, и я смотрел на нее в полной растерянности. Когда она успокоилась, - а смеялась она не жеманно, но громко и от души, - я сказал неуверенно, как всегда, когда бывал с нею: - Надеюсь, вам бы не доставило удовольствия, если бы они причинили мне вред? - Нет, нет, что вы! - сказала Эстелла. - А смеюсь я потому, что у них ничего не выходит. Ох, как эти люди увиваются около мисс Хэвишем, на какие мучения они идут! Она опять засмеялась, и смех ее по-прежнему был мне непонятен: хотя она мне все объяснила и я не сомневался в ее искренности, такая причина для смеха все же казалась мне недостаточной. Я подумал, что, вероятно, чего-то еще не знаю; она угадала мою мысль и ответила на нее. - Даже вам, - сказала Эстелла, - нелегко понять, как меня радуют неудачи этих людей и как мне весело, тогда они оказываются одураченными. Ведь вы не жили в этом странном доме с малых лет, как я. Ваша детская наблюдательность не изощрилась, как у меня, от того что против вас без конца интриговали, зная, что вы слабы и беззащитны, прикрываясь участием, жалостью, всякими похвальными чувствами. Ваши невинные младенческие глаза не раскрывались все шире и шире, как у меня, глядя на притворство женщины, которая, даже просыпаясь по ночам, расчетливо прикидывает, как бы ей получше изобразить любовь к ближнему. Теперь Эстелла не смеялась, как видно - воспоминания эти были ей очень тягостны. Лицо ее так помрачнело, что я отказался бы от всех своих надежд, лишь бы не быть тому причиной. - Я могу сказать вам кое-что в утешение, - продолжала Эстелла. - Во-первых, хотя и говорится, что вода камень точит, вы можете быть уверены, что этим людям никогда - как бы они ни старались - не удастся повредить вам в глазах мисс Хэвишем. Во-вторых, я вам очень признательна - ведь это из-за вас они суетятся и злобствуют понапрасну! И она весело протянула мне руку, - грустное настроение ее уже прошло, - а я задержал ее руку и поднес к губам. - Смешной вы мальчик, - сказала Зстелла, - сколько вам ни тверди - ничего не помогает! Или вы делаете это потому же, почему я когда-то позволила вам поцеловать меня в щеку? - А почему вы мне это позволили? - спросил я. - Дайте подумать. Из презрения к интриганам и подлизам. - Если я скажу "да", можно мне снова поцеловать вас в щеку? - Надо было спросить раньше, чем целовать руку. Но все равно, если хотите - пожалуйста. Я наклонился к ней, лицо ее было спокойно, как лицо статуи. - А теперь, - сказала Эстелла, отстраняясь от меня, едва я коснулся губами ее щеки, - вы должны позаботиться о том, чтобы мне подали чай, и отвезти меня в Ричмонд. Мне стало больно, когда она опять заговорила так, словно знакомство наше кому-то угодно и мы всего лишь куклы в чьих-то руках; но встречи с Эстеллой никогда не давали мне ничего кроме боли. Как бы она ни держалась со мной, я ничему не верил, ни на что не надеялся и все же продолжал любить ее - без веры и без надежды. К чему повторять это снова и снова? Так было всегда. Я позвонил, чтобы подали чай, и лакей, представ перед нами со своим волшебным клубком, стал не спеша вносить в комнату принадлежности для этой трапезы, числом не менее пятидесяти, причем до самого чая дело дошло не скоро. Постепенно на столе появились: поднос, чашки с блюдцами, тарелки, ножи и вилки (включая самые большие, какими раскладывают жаркое), ложки (всевозможных размеров и фасонов), солонки, одинокая оладья, надежно укрытая тяжелой железной крышкой, кусок полурастаявшего масла, спрятанный в зарослях петрушки, подобно младенцу Моисею в тростниках, худосочная булка с напудренной головой, два треугольных ломтика хлеба с оттисками решетки кухонного очага и наконец пузатый семейный чайник на спирту, под тяжестью которого лакей буквально сгибался, всем своим лицом выражая покорное страдание. Затем последовал длинный антракт, после которого он все же принес драгоценного вида шкатулку с какими-то веточками. Я залил их кипятком, и таким образом в итоге всех этих приготовлений добыл для Эстеллы одну чашку неизвестно какого напитка. Когда я уплатил по счету и лакей получил на чай, и конюх не был забыт, и горничная не осталась в накладе, - словом, когда было роздано достаточно взяток, чтобы вызвать недовольство и презрение всего дома, а кошелек Эстеллы сильно поубавился в весе, - мы сели в карету и уехали. Свернув за угол, карета покатила по Чипсайду, потом по Ньюгет-стрит, и скоро мы поравнялись с высокой стеной, которой я так стыдился. - Что это за здание? - спросила Эстелла. Я глупо притворился, что не сразу его узнал, и только потом ответил. Эстелла долго смотрела на стену, высунувшись из окна кареты, потом прошептала: "Несчастные!" Ни за что на свете я бы не признался ей, что побывал здесь нынче утром. - Мистер Джеггерс, - сказал я, чтобы не заговорить о себе, - мистер Джеггерс, я слышал, посвящен в тайны этого мрачного места, как никто другой в Лондоне. - Мне кажется, нет такой тайны, в которую мистер Джеггерс не был бы посвящен, - тихо отозвалась Эстелла. - Вы, вероятно, давно его знаете и часто с ним встречались? - Я встречалась с ним время от времени с тех пор как себя помню. Но знаю я его и сейчас не лучше, чем когда только что научилась говорить. А вы какого о нем мнения? Сумели вы подружиться с ним? - Сейчас, когда я привык к его скрытности, все идет хорошо. - Вы с ним близко знакомы? - Я однажды обедал у него в доме. - Должно быть, это любопытный дом, - сказала Эстелла и поежилась. - Да, очень любопытный. Мне бы не следовало даже ей слишком много рассказывать про моего опекуна; но я уже готов был перейти к описанию нашего обеда на Джеррард-стрит, как вдруг мы въехали в полосу яркого света от газового фонаря. На минуту, в трепетании неверных бликов и теней, меня охватило то необъяснимое чувство, которое я уже испытал; и даже когда снова стало темно, я не сразу опомнился и сидел словно ослепленный молнией. Потом разговор у нас пошел о другом, главным образом - о дороге, по которой мы ехали, и о том, какие кварталы Лондона остаются справа от нас, а какие слева. Эстелла рассказала мне, что совсем не знает столицы, потому что не отлучалась из дома мисс Хэвишем, пока не уехала во Францию, а по пути туда и обратно была в Лондоне только проездом. Я спросил ее, поручено ли моему опекуну присматривать за ней, пока она будет жить в Ричмонде, на что она весьма выразительно ответила: "Боже сохрани!" - и замолчала. Я не мог не видеть, что она кокетничает со мной, что она задумала меня обворожить и добилась бы своего, даже если бы это стоило ей какого-то труда. Но счастливее я от этого не был: не говоря уже о ее манере держаться так, точно нами распоряжаются другие, я чувствовал, что она играет моим сердцем просто потому, что ей так нравится, а не потому, что ей было бы трудно и больно разбить его и выбросить. Когда мы проезжали через Хэммерсмит, я показал ей дом мистера Мэтью Покета и добавил, что это не очень далеко от Ричмонда и, может быть, мы с ней будем иногда встречаться. - О да, мы с вами должны встречаться; вы будете приезжать, когда сочтете удобным; о вас будет сообщено хозяйке дома; вернее, ей уже сообщено о вас. Я спросил, велика ли семья, где ей предстоит жить. - Нет; их только двое - мать и дочь. Мать, кажется, занимает довольно высокое положение в обществе, но не прочь приумножить свои доходы. - Меня удивляет, что мисс Хэвишем могла опять расстаться с вами так скоро. - Это входит в планы мисс Хэвишем касательно моего воспитания, Пип, - сказала Эстелла со вздохом, словно очень устала. - Я должна все время ей писать и часто навещать ее, чтобы она знала, как мне живется... мне и ее драгоценностям - ведь они почти все теперь мои. То был первый раз, что она назвала меня по имени. Разумеется, она сделала это намеренно и знала, как я это оценю. Скорее, чем мне бы того хотелось, мы достигли места своего назначения, и карета остановилась перед домом, выходившим на Ричмондский луг; это был важный, старинный дом, помнивший фижмы и мушки, пудреные парики и расшитые камзолы, чулки до колен и шпаги. Несколько очень старых подстриженных деревьев своей неестественной формой до сих пор напоминали парики и роброны; но и им было суждено скоро занять свое место в шествии мертвых и тихо перейти в небытие. В лунном свете печально прозвучал старческий голос колокольчика, - в былые времена он, должно быть, нередко возвещал: "Вот приехал зеленый кринолин... вот меч с бриллиантами на рукоятке... вот башмачки на красных каблучках и пряжка с синим солитером", - и две румяные горничные выбежали из дома встречать Эстеллу. Вскоре парадная дверь поглотила ее багаж, она протянула мне руку, улыбнулась, пожелала спокойной ночи, потом дверь поглотила и ее. А я все стоял, глядя на дом, думал, как счастлив я был бы жить здесь с нею, и знал, что с нею я никогда не бываю счастлив, а только страдаю и мучаюсь. Карета ждала меня, чтобы отвезти обратно в Хэммер-смит; тоскливо было у меня на душе, когда я в нее садился, а пока доехал, стало еще тоскливее. У дома мистера Покета я увидел маленькую Джейн; она возвращалась из гостей в сопровождении своего маленького кавалера, и я позавидовал ее маленькому кавалеру, хоть он и находился в зависимости у Флопсон. Мистер Покет уехал куда-то читать лекцию; он читал восхитительные лекции об экономии в домашнем хозяйстве, а его брошюры о воспитании детей и обращении с прислугой считались лучшими руководствами по этим вопросам. Зато миссис Покет была дома и находилась в некотором затруднении: дело в том, что младенцу дали поиграть игольником, чтобы он не плакал во время необъяснимой отлучки Миллере (имевшей родственника в гвардейском полку). И теперь миссис Покет не досчитывалась большего количества иголок, чем можно было бы рекомендовать пациенту столь нежного возраста - будь то для уколов или для внутреннего употребления. Зная, что мистер Покет заслуженно славится своим умением давать превосходные практические советы, своим ясным, здравым суждением и проницательным умом, я подумал было ему довериться, чтобы хоть немного облегчить тоску. Но потом взглянул на миссис Покет, которая, прописав младенцу сон, как всемогущее лекарство, снова углубилась в свою книгу о титулах,- и решил: нет, лучше не нужно. ГЛАВА XXXIV Понемногу свыкаясь со своими надеждами, я невольно стал замечать, какое действие они оказывают на меня и на окружающих меня людей. Влияние их на мой собственный характер я по возможности старался от себя скрыть, но в глубине души отлично знал, что его нельзя назвать благотворным. Я жил с чувством постоянной вины перед Джо. Относительно Бидди совесть моя тоже была отнюдь не спокойна. Просыпаясь по ночам, - как Камилла,- я терзался мыслью, что мог бы стать и лучшим и более счастливым человеком, есл