ссивный вид, хорошо памятный мистеру Криспарклу по встречам с боксерами - как будто они готовы были немедленно схватиться с любым оказавшимся под рукой новичком. Шла подготовка к небольшой духовной схватке где-то на выездной сессии Главного Прибежища, и филантропы держали пари за того или другого тяжеловеса, знаменитого своими ораторскими апперкотами или крюками, точь-в-точь как увлекающиеся боксом трактирщики; слушая их, трудно было понять, о чем идет речь - о предполагаемых резолюциях или о раундах. В главном менеджере этого матча, прославленном своей искусной тактикой во время председательства на подобных собраниях, мистер Криспаркл признал хотя и облаченную в черный сюртук, но точную копию ныне покойного благодетеля родственных ему душ, некогда широко известного под именем Толстомордого Фого, который в былые дни надзирал за устроением магического круга, обнесенного кольями и веревкой. Только тремя качествами филантропы отличались от боксеров. Во-первых, все они были далеко не в форме - слишком грузные, с избытком в лице и фигуре того, что знатоки бокса именуют колбасным салом. Во-вторых, характер у них был много хуже, чем у боксеров, н выражения они употребляли куда более грубые. В-третьих, боевой их кодекс явно нуждался в пересмотре, так как позволял им не только наседать на противника до полного его изнеможения, но и надоедать ему до смерти, бить его лежачего, наносить удары как угодно, пинать его ногами, втаптывать его в грязь и без пощады увечить и калечить его доброе имя за его спиной. В этом отношении представители Благородного Искусства были много благороднее проповедников любви к ближнему. Мистер Криспаркл так глубоко задумался над этими сходствами и различиями и так загляделся на спешивших по своим делам филантропов, которые, по-видимому, все стремились что-то у кого-то урвать и отнюдь не имели намерения хоть что-нибудь кому-нибудь дать, что не расслышал, как его вызвали. Когда он, наконец, откликнулся, оборванный и исхудалый филантроп на жалованье (очевидно, столь ничтожном, что вряд ли бедняге пришлось бы хуже, если бы он служил у отъявленного врага человечества) проводил его в кабинет мистера Сластигроха. - Сэр! - произнес мистер Сластигрох своим громовым голосом, словно учитель, отдающий приказание ученику, о котором он составил себе дурное мнение. - Сядьте. Мистер Криспаркл сел. Мистер Сластигрох обратился к нему не сразу, а сперва еще подписал последние два-три десятка из двух-трех тысяч писем, в которых такому же числу недостаточных семейств предлагалось немедля откликнуться, выложить денежки и стать филантропами, а если нет, то отправляться ко всем чертям. Когда он кончил, другой оборванный филантроп на жалованье (очевидно, бескорыстнейший из людей, если он всерьез принимал свою филантропическую деятельность), собрал все письма в корзинку и удалился, унося их с собой. - Ну-с, мистер Криспаркл, - сказал затем мистер Сластигрох, наполовину повернувшись вместе со стулом к мистеру Криспарклу, и грозно насупился, словно добавил про себя: "Ну, с вами-то я живо разделаюсь!" - Ну-с, мистер Криспаркл, дело все в том, сэр, что у нас с вами разные взгляды на священность человеческой жизни. - Разве? - спросил младший каноник. - Да, сэр. - Разрешите спросить, - сказал младший каноник, - каковы ваши взгляды на этот предмет? - Что человеческая жизнь должна быть для всех священна и неприкосновенна. - Разрешите спросить, - продолжал младший каноник, - каковы, по-вашему, мои взгляды на этот предмет? - Ну знаете ли, сэр! - отвечал филантроп, еще крепче упираясь кулаками в колени и еще более грозно сдвигая брови. - Вам они должны быть самому известны. - Без сомнения. Но вы начали с того, что у нас с вами разные взгляды. Стало быть, вы составили себе какое-то представление о моих взглядах, иначе вы не могли бы так сказать. Будьте добры, скажите, как вы представляете себе мои взгляды на этот предмет. - Если человек, - сказал мистер Сластигрох, - стерт с дина земли насильственным путем - молодой человек! - подчеркнул он, как будто это сильно ухудшало дело, а с потерей старого он бы еще кое-как примирился, - как вы это назовете? - Убийством, - сказал младший каноник. - А как вы назовете того, кто это сделал? - Убийцей, - сказал младший каноник. - Рад слышать, что вы хоть это признаете, - заявил мистер Сластигрох самым оскорбительным тоном. - Откровенно говоря, я и этого не ожидал. - И он опять уставил грозный взгляд на мистера Криспаркла. - Будьте добры объяснить, что вы, собственно, подразумеваете под этими непозволительными выражениями? - Я сижу здесь, сэр, - возопил мистер Сластигрох, поднимая голос до рева, - не для того, чтобы меня запугивали! - Как единственное лицо, находящееся здесь, кроме вас, я очень ясно отдаю себе в этом отчет, - ровным голосом ответил младший каноник. - Но я прервал ваше объяснение. - Убийство! - продолжал мистер Сластигрох в своей самой эффектной ораторской манере - скрестив руки на груди как бы в трагическом раздумье и с отвращением потрясая головой при каждом слове. - Кровопролитие! Авель! Каин! Я не вступаю в переговоры с Каином. Я с содроганием отталкиваю кровавую руку, когда мне ее протягивают. Вместо того чтобы немедленно вскочить на стул и до хрипоты приветствовать оратора, как, очевидно, сделали бы все члены Братства после такой тирады на собрании, мистер Криспаркл лишь спокойно переложил ногу на ногу и кротко заметил: - Я не хотел бы прерывать ваше объяснение - когда вы его начнете. - В заповедях сказано, не убивай. Никогда не убивай, сэр! - Тут мистер Сластигрох выдержал укоризненную паузу, как будто его собеседник утверждал, что в заповедях сказано: "Немножко поубивай, а потом брось". - Там сказано также, не произноси ложного свидетельства на твоего ближнего, - заметил мистер Криспаркл. - Довольно! - прогремел мистер Сластигрох с такой грозной силой, что, будь это на митинге, зал разразился бы рукоплесканиями. - Довольно! Мои бывшие подопечные достигли теперь совершеннолетия, и я свободен от обязанностей, на которые могу взирать не иначе как с дрожью отвращения. Но есть еще отчет по расходам на их содержание, который они поручили вам взять, и балансовый остаток, который вам надлежит получить - будьте любезны забрать все это как можно скорее. И разрешите вам сказать, сэр, что вы как человек и младший каноник могли бы найти для себя лучшее занятие. - Кивок головой со стороны мистера Сластигроха. - Лучшее занятие. - Еще кивок. - Лучшее занятие! - Еще кивок и три дополнительных. Мистер Криспаркл встал, слегка раскрасневшись в лице, но безупречно владея собой. - Мистер Сластигрох, - сказал он, забирая указанные бумаги, - какое занятие для меня лучше, а какое хуже, это вопрос вкуса и убеждении. Вы, возможно, считаете, что наилучшее для меня занятие это записаться в члены вашего Общества? - Да уж, во всяком случае! - ответствовал мистер Сластигрох, угрожающе потрясая головой. - Было бы гораздо лучше для вас, если бы вы давно это сделали! - Я думаю иначе. - А также, по моему мнению, - продолжал мистер Сластигрох, все еще потрясая головой, - для человека вашей профессии было бы лучшим занятием, если бы вы посвятили себя уличению и наказанию виновных, вместо того чтобы предоставлять эту обязанность мирянам. - А я иначе понимаю свою профессию и думаю, что она прежде всего возлагает на меня обязанность помогать тем, кто в нужде и горе, всем униженным и оскорбленным, - сказал мистер Криспаркл. - Но так как я убежден, что она не возлагает на меня обязанности всюду кричать о своих убеждениях, то я больше об этом говорить не буду. Одно только я еще должен вам сказать - это мой долг перед мистером Невилом и его сестрой (и в меньшей степени перед самим собой): в те дни, когда случилось это печальное происшествие, душа мистера Невила была мне открыта, я знал все его чувства и мысли; и, вовсе не желая смягчать или скрывать то, что в нем есть дурного и что ему надо исправить, я могу сказать с уверенностью, что на следствии он говорил чистую правду. Имея эту уверенность, я отношусь к нему дружески. И пока у меня будет эта уверенность, я буду относиться к нему дружески. И если бы я, по каким-то сторонним причинам стал относиться к нему иначе, я так презирал бы себя, что ничьи похвалы, заслуженные этим способом, не вознаградили бы меня за потерю самоуважения. Добрый человек! Мужественный человек! И какой скромный! В младшем канонике гордыни было не больше, чем в школьнике, который на крикетном поле защищает воротца. Он просто был верен своему долгу как в малом, так и в большом. Таковы всегда настоящие люди. Таковы они всегда были, есть и будут. Нет ничего малого для истинного душевного величия. - Так кто же, по-вашему, совершил это убийство? - круто повернувшись к нему, спросил мистер Сластигрох. - Не дай господи, - сказал младший каноник, - чтобы я, из желания обелить одного, стал необдуманно чернить другого! Я никого не обвиняю. - Ф-фа! - презрительно фыркнул мистер Сластигрох, ибо это был отнюдь не тот принцип, которым обычно руководствовалось Филантропическое Братство. - Впрочем, что ж - вас ведь нельзя считать незаинтересованным свидетелем. - В чем же моя заинтересованность? - простодушно удивился младший каноник; у него не хватало воображения попять этот намек. - Вы, сэр, получали некоторою плату за вашего ученика. Это могло повлиять на ваше суждение, - грубо сказал мистер Сластигрох. - А! И я надеялся ее сохранить, так, что ли? - догадался, наконец, мистер Криспаркл. - Вы это хотели сказать? - Ну, сэр, - сказал специалист по любви к ближнему, вставая и засовывая руки в карманы, - я не бегаю за людьми и не примеряю им шапки. Но если кому-нибудь кажется, что у меня есть для него подходящая, так, пожалуйста, пусть берет и носит. Это уж его дело, а не мое. Младший каноник некоторое время смотрел на него в справедливом негодовании. - Мистер Сластигрох, - сказал он затем, - когда я шел сюда, я не думал, что мне придется обсуждать, насколько уместны в мирной частной жизни ораторские манеры и ораторские приемы, процветающие на ваших собраниях. Но вы показали мне такие образчики того и другого, что я считал бы, что получил по заслугам, если бы не выразил вам своего мнения. Так вот: ваши манеры, сэр, отвратительны. - Ну да, вам от них несладко пришлось, сэр, понимаю. - Отвратительны, - повторил мистер Криспаркл, игнорируя это замечание. - Они противны справедливости, приличествующей христианину, и сдержанности, приличествующей джентльмену. Вы обвиняете в тяжком преступлении человека, которого я, хорошо зная обстоятельства дела и имея веские соображения на своей стороне, считаю невинным. И оттого, что мы расходимся в этом важном вопросе, что делаете вы? Тотчас обрушиваетесь на меня, утверждая, что я не в силах понять всю чудовищность этого преступления, что я сам его пособник и подстрекатель! В другой раз - и по другому поводу - вы требуете, чтобы я поверил в какое-то вздорное заблуждение или даже злонамеренный обман, выдвинутый, одобренный и единогласно принятый на ваших собраниях. Я отказываюсь в него поверить, и вы тотчас объявляете, что, значит, я ни во что не верю; раз я не хочу поклоняться сфабрикованному вами идолу, стало быть, я отрицаю истинного бога! В другом случае, вы, на одном из ваших собраний, делаете вдруг поразительное открытие, а именно, что война - это бедствие, и намереваетесь ее упразднить, сплетая целую цепочку нелепых резолюций и выпуская их в пространство, как хвост воздушного змея. Я не согласен с тем, что это ваше открытие, и ни на грош не верю в предложенное вами средство. Тогда вы объявляете, что я упиваюсь ужасами кровопролития словно воплощенный дьявол! В другой раз, во время одной из ваших бестолковых кампаний, вы желаете наказать трезвых за излишества пьяниц. Я заступаюсь за трезвых: почему надо лишать их безвредного удовольствия и возможности при случае поднять настроение или подкрепить силы? Вы тотчас объявляете с трибуны, что я руководим гнусным замыслом - обратить божьи создания в свиней и диких животных! Во всех таких случаях ваши глашатаи, ваши поклонники и приспешники - одним словом, все ваши филантропы любых чинов и степеней, - ведут себя как обезумевшие малайцы, одержимые амоком, - набрасываются на всех несогласных, огульно приписывают им самые низкие и подлые побуждения (вспомните хотя бы ваш недавний намек, за который вам следовало бы краснеть), приводят цифры, заведомо произвольные и столь же односторонние, как финансовый баланс, в котором был бы учтен только один кредит или только один дебет. Вот почему, мистер Сластигрох, я считаю ваши приемы и ваши ухватки недопустимыми даже в общественной жизни - там это плохой пример и дурное влияние, но когда их переносят в частную жизнь, это уж вовсе нестерпимое безобразие. - Вы употребляете сильные выражения, сэр! - воскликнул мистер Сластигрох. - А я и хотел, чтоб они были сильные, - сказал мистер Криспаркл. - Прощайте! Он стремительно покинул Прибежище, но на улице вскоре перешел на свой обычный, легкий и ровный шаг и на лице его заиграла улыбка. Что сказала бы фарфоровая пастушка, думал он, усмехаясь, если бы видела, как он отделал мистера Сластигроха в этой последней маленькой схватке. Ибо мистер Криспаркл был не чужд невинного тщеславия и ему лестно было думать, что он взял верх над своим противником и основательно выколотил пыль из филантропического сюртука. Он направился к Степл-Инну, но не к тому подъезду, где обитали П.Б.Т. и мистер Грюджиус. Много скрипучих ступенек пришлось ему преодолеть, прежде чем он добрался до мансардного помещения, где в углу виднелась дверь; он повернул ручку этой незапертой двери, вошел и остановился перед столом, за которым сидел Невил Ландлес. Эта комната под крышей имела какой-то заброшенный вид, так же как и ее хозяин. От всего здесь веяло замкнутостью и одиночеством - и от него тоже. Косой потолок, громоздкие ржавые замки и засовы, тяжелые деревянные лари и медленно гниющие изнутри балки смутно напоминали тюрьму, - и лицо у него было бледное, осунувшееся, как у заключенного. Однако сейчас солнце проникало в низкое чердачное окно, выступавшее над черепицей кровля, а подальше, на потрескавшемся и черном от копоти парапете, ревматически подпрыгивали легковерные степл-инские воробьи, словно маленькие пернатые калеки, позабывшие свои костыли в гнездах: и где-то рядом трепетали живые листья, наполняя воздух слабым подобием музыки вместо той мошной мелодии, которую извлекает из них ветер в деревне. Мебели в комнате было очень мало, зато книг порядочно. О том, что все эти книги были выбраны, одолжены или подарены мистером Криспарклом, легко было догадаться по дружескому взгляду, которым он их окинул, войдя в комнату. - Как дела, Невил? - Я не теряю даром времени, мистер Криспаркл, и усердно тружусь. - Хотелось бы мне, чтобы глаза у вас были не такие большие и не такие блестящие, - сказал младший каноник, медля выпустить его руку из своих. - Это они потому блестят, что вас видят, - ответил Невил. - А если бы и вы меня покинули, они живо бы потускнели. - Ну, ну, держитесь! - подбадривающим тоном сказал младший каноник. - Не сдавайтесь, Невил! - Если бы я умирал, мне кажется, одно ваше слово меня бы оживило; если бы мой пульс перестал биться, от вашего прикосновения он забился бы снова, - проговорил Невил. - Но я же и не сдаюсь, и работа у меня идет отлично. Мистер Криспаркл повернул его лицом к свету. - Немножко больше бы краски вот здесь, - сказал он, прикасаясь пальцем к собственным румяным щекам. - На солнышке надо почаще бывать. Невил вдруг весь как-то сник. - Нет, для этого я еще недостаточно закален, - сказал он глухо. - Может быть, после, а сейчас еще не могу. Если бы вы испытали то, что я испытал там, в Клойстергэме, когда, проходя по улице, я видел, как люди при встрече со мной отводят глаза и уступают мне дорогу, чтобы я как-нибудь ненароком их не задел и к ним не прикоснулся, вы не осуждали бы меня за то, что я не решаюсь выходить при дневном свете. - Бедный мой! - сказал младший каноник с таким искренним сочувствием, что юноша порывисто схватил его руку. - Я никогда не осуждал вас, даже в мыслях не было. А все-таки мне хочется, чтобы вы это сделали. - Я рад бы сделать, как вы хотите, это для меня самое сильное побуждение. Но сейчас еще не могу. Даже здесь, в этом огромном городе, в потоке незнакомых людей, я не могу поверить, что ничьи глаза не смотрят на меня с подозрением. Даже когда я, как теперь, выхожу только ночью, я чувствую себя отмеченным и заклейменным. Но тогда меня скрывает темнота, и это придает мне мужества. Мистер Криспаркл положил руку ему на плечо и молча смотрел на него. - Если бы я мог переменить имя, - сказал Невил, - я бы это сделал. Но, как вы правильно мне указали, этого нельзя, это было бы равносильно признанию вины. Если бы я мог уехать куда-нибудь далеко, мне, возможно, стало бы легче, но и об этом нечего думать, по той же причине. И то и другое было бы истолковано как попытка убежать и скрыться. Тяжело, конечно, быть прикованным к позорному столбу, когда ты ни в чем не виновен, но я не жалуюсь. - И не обманывайте себя надеждой, что какое-то чудо вам поможет, Невил, - сказал мистер Криспаркл с состраданием. - Да, сэр, я знаю. Время и общее течение событий - вот единственное, что может меня оправдать. - И оправдает в конце концов, Невил. - Я тоже в это верю. Только вот как бы дожить до этого дня. Но, заметив, что уныние, которому он поддался, омрачает и младшего каноника, и, быть может, почувствовав, что широкая рука не так уже твердо и уверенно лежит у него на плече, как вначале и как соответствовало бы ее природной силе, он улыбнулся и сказал: - Во всяком случае, для занятий условия здесь отличные, а вы знаете, мистер Криспаркл, как много мне еще надо учиться, чтобы иметь право называться образованным человеком! Не говоря уже о специальных знаниях - вы ведь посоветовали мне готовиться к трудной профессии юриста, а я, конечно, во всем буду следовать советам такого друга и помощника. Такого доброго друга и такого верного помощника! Он снял со своего плеча руку, в которой черпал силу, и поцеловал ее. Мистер Криспаркл снова посмотрел на книги, но не таким уже сияющим взглядом, как в первый раз, когда он только вошел. - Из вашего молчания, мистер Криспаркл, я заключаю, что этот план не встретил сочувствия у моего бывшего опекуна? - Ваш бывший опекун, - сказал младший каноник, - просто... гм!.. просто очень неразумный человек! И никто, в ком есть хоть капля разума, не станет считаться с его сочувствием или его бесчувствием. - Ну что ж, - устало, но не без юмора вздохнул Невил, - остается радоваться, что, при жестокой экономии, я могу все-таки жить и дожидаться того времени, когда я стану ученым и буду признан невиновным. А не то на мне, пожалуй, оправдалась бы пословица: пока трава вырастет, кобыла издохнет. Он раскрыл одну из книг, лежавших на столе, переложенную закладками и испещренную отметками на полях, и погрузился в разбор трудных мест, а мистер Криспаркл сил рядом, объясняя, исправляя ошибки и подавая советы. Служебные обязанности младшего каноника не часто позволяли ему покидать Клойстергэм - иногда он по две и по три недели не мог вырваться в Лондон, - но и эти редкие посещения были столь же полезны, сколь драгоценны для Невила. Покончив с текстами, которые Невил успел подготовить, оба подошли к окну и, опершись на подоконник, стали смотреть вниз, в маленький сад у дома. - На будущей неделе, - сказал мистер Криспаркл, - кончится ваше одиночество. С вами будет преданный друг. - А все-таки, - возразил Невил, - это совсем не место для моей сестры. - Я этого не думаю, - сказал младший каноник. - Здесь у нее будет дело; здесь нужна ее женская сердечность, ее здравый смысл и мужество. - Я хотел сказать, - пояснил Невил, - что обстановка здесь уж очень простая и грубая, и у сестры не будет ни подруг, ни подходящего общества. - А вы помните только, что здесь будете вы и что у нее будет задача - вывести вас на солнышко. Оба помолчали, потом мистер Криспаркл снова заговорил: - Когда мы с вами беседовали в первый раз, вы сказали, что сквозь все испытания, выпавшие на долю вам обоим, ваша сестра прошла нетронутой и что она настолько же выше вас, насколько соборная башня выше труб в Доме младшего каноника. Вы помните? - Очень хорошо помню. - Тогда я подумал, что это у вас так, преувеличение, вызванное вашей привязанностью к сестре. Что я теперь думаю, не важно. Но вот что я хочу сказать: в том, что касается гордости, ваша сестра именно сейчас должна служить для вас примером. - Во всем, из чего слагается благородный характер, она всегда пример для меня. - Не спорю: но сейчас возьмем только одну эту черту. Ваша сестра научилась властвовать над своей врожденной гордостью. Она не утрачивает этой власти даже тогда, когда терпит оскорбления за свое сочувствие к вам. Без сомнения, она тоже глубоко страдала на этих улицах, где страдали вы. Тень, падающая на вас, омрачает и ее жизнь. Но она победила свою гордость, не позволила ей стать надменностью или вызовом, и ее гордость переродилась в спокойствие, в незыблемую уверенность в вашей правоте и в конечном торжестве истины. И что же? - теперь она проходит по этим самым улицам, окруженная всеобщим уважением. Каждый день и каждый час после исчезновения Эдвина Друда она бестрепетно, лицом к лицу, встречала людскую злобу и тупость - ради вас - как гордый человек, знающий свою цель. И так будет с ней до самого конца. Иная гордость, более хилая, пожалуй, сломилась бы, не выстояла, но не такая гордость, как у вашей сестры, - гордость, которая ничего не страшится и не делает человека своим рабом. Бледная щека рядом со щекой младшего каноника порозовела от этого сравнения и заключенного в нем упрека. - Я постараюсь во всем походить на нее, - сказал Невил. - Да, постарайтесь, - решительно ответил мистер Криспаркл. - Будьте истинно мужественным, как она. Уже темнеет, - добавил он через минуту. - Вы проводите меня, когда станет совсем темно? И учтите, кстати, что мне, по моим делам, вовсе не нужно дожидаться темноты. Невил ответил, что проводит его сейчас же. Но мистер Криспаркл сказал, что сперва должен из вежливости заглянуть к мистеру Грюджиусу, а потом он вернется, и, если Невил сойдет вниз и подождет минутку, они встретятся у подъезда. Мистер Грюджиус сумерничал у открытого окна, сидя с ногами на диванчике в оконной нише; прямой как палка, по всегдашнему своему обыкновению, с вытянутыми под прямым углом ногами, он походил отчасти на колодку для сниманья сапог. На столике у его локтя виднелся графин и рюмка. - Как поживаете, уважаемый сэр? - сказал мистер Грюджиус после многократных предложений гостю подкрепиться, которые тот отклонил с такой же любезностью, с какой они были сделаны. - И как поживает ваш питомец в квартире напротив, которую я имел удовольствие вам рекомендовать, зная, что она свободна и, вероятно, вам подойдет? Мистер Криспаркл ответил в приличных случаю выражениях. - Очень рад, что квартира нравится вашему питомцу, - сказал мистер Грюджиус, - потому что, видите ли, завелась у меня этакая причуда - хочется, чтоб он всегда был у меня на глазах. Так как мистеру Грюджиусу пришлось бы очень высоко поднять глаза для того, чтобы окно Невила попало в его поле зрения, эту фразу, очевидно, следовало понимать в переносном, а не в буквальном смысле. - А в каком состоянии вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр? - осведомился мистер Грюджиус. Мистер Криспаркл ответил, что оставил его в добром здравии. - А где вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр? Мистер Криспаркл оставил его в Клойстергэме. - А когда вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр? - Сегодня утром. - Угу! - пробурчал мистер Грюдшиус. - Он, случайно, не говорил, что собирается совершить поездку? - Куда? - Ну, куда-нибудь. - Нет. - Потому что сейчас он здесь, - сказал мистер Грюджиус; все эти вопросы он задавал, пристально глядя в окно. - И вид у него нельзя сказать чтобы приятный. Мистер Криспаркл тоже потянулся к окну, но мистер Грюджиус его остановил. - Если вы будете добры стать позади меня, вон там, где потемнее, и посмотреть на окно второго этажа в доме напротив, вы увидите, что оттуда тайком выглядывает некий субъект, в котором я признал нашего клойстергэмского друга. - Вы правы! - воскликнул мистер Криспаркл. - Угу, - сказал мистер Грюджиуе. Затем добавил, повернувшись так резко, что чуть не столкнулся головой с мистером Крисиарклом: - А как по-вашему, что замышляет наш клойстергэмский друг? В памяти мистера Криспаркла вдруг ярко вспыхнула последняя страничка из дневника Джаспера - его даже словно толкнуло в грудь, как при сильной отдаче, - и он спросил мистера Грюджиуса, неужели он думает, что за Невилом установлена слежка? - Слежка? - рассеянно повторил мистер Грюджиус. - Ну а как же? Конечно. - Но это ужасно! - горячо сказал мистер Криспаркл, - Мало того, что это гнусно само по себе и может отравить человеку жизнь, но ведь это значит, что ему каждую минуту, куда бы он ни пошел и что бы ни делал, будут напоминать о тяготеющем на нем подозрении! - Да, конечно, - все так же рассеянно проговорил мистер Грюджиус, - Это не он ли ждет вас, вон там, у подъезда? - Да, это он. - В таком случае, вы уж меня извините, я не стану вас провожать, а вы не будете ли добры сойти вниз, и забрать его, и пойти с ним, куда вы хотели, и не подавать виду, что заприметили нашего клойстергэмского друга? У меня, понимаете ли, есть сегодня такая причуда - не хочется выпускать его из глаз. Мистер Криспаркл понимающе кивнул и, простившись, вышел. Они с Невилом отправились в город, пообедали вместе и расстались перед все еще недостроенным и незаконченным зданием вокзала, после чего мистер Криспаркл поспешил на поезд, а Невил повернул обратно, чтобы долго еще бродить по улицам, переходить мосты, скитаться в лабиринте незнакомых переулков и, сделав большой круг по городу под покровом дружественной темноты, довести себя до утомления. Было уже около полуночи, когда он, наконец, вернулся и стал подниматься по лестнице. Ночь была душная, все окна на площадках были открыты. Добравшись доверху, он вздрогнул от удивления - на этой площадке не было других квартир, кроме его собственной, а меж тем на подоконнике сидел незнакомый человек, и сидел-то он скорее как привыкший к риску стекольщик, чем как мирный обыватель, дорожащий своей шеей, ибо находился не столько внутри, сколько снаружи, как если бы вскарабкался сюда по водосточной трубе, а не поднялся, нормальным порядком, по лестнице. Незнакомец молчал, пока Невил не вставил ключ в дверной замок, но тут, очевидно, удостоверясь по этим действиям, что пред ним тот, кто ему нужен, он соскочил с окна и подошел к Невилу. - Прошу прощения, - сказал он; у него было открытое, улыбающееся лицо и приветливый голос. - Бобы! Невил в недоумении уставился на него. - Вьющиеся, - сказал незнакомец. - Красные. В соседнем окне. А квартира с другого подъезда. - А! - сказал Невил. - И еще резеда и желтофиоль? - Точно, - сказал незнакомец. - Заходите, пожалуйста. - Благодарю вас. Невил зажег свечи, и его гость сел у стола. Он был очень недурен собой - с юношеским лицом, но более солидной фигурой, сильный, широкоплечий; ему можно было дать лет двадцать восемь или, самое большее, тридцать; и такой густой загар покрывал его лицо, что разница между смуглыми щеками и белым лбом, сохранившим естественную окраску там, где его заслоняла шляпа, а также белизной шеи, выглядывавшей из-под шейного платка, могла бы, пожалуй, придать ему комический вид, если бы не его широкие виски, ярко-голубые глаза и сверкающие в улыбке зубы. - Я заметил... - начал он. - Кстати, разрешите представиться: моя фамилия Тартар. Невил слегка поклонился. - Я заметил (простите), что вы большой домосед и что вам как будто нравится мой висячий садик. Если вы хотите, чтобы он был к вам поближе, я могу протянуть несколько бечевок и жердочек между вашим окном и моим, и вьющиеся растения сейчас же по ним поползут. А кроме того, у меня есть два-три ящика с резедой и желтофиолью, которые я могу пододвинуть к вашему окну по желобу (для этого у меня имеется багор); когда надо будет их полить или прополоть, я притяну их обратно, а приведя в порядок, опять к вам подвину, так что у вас с ними не будет никаких хлопот. Я не смел это сделать без вашего позволения, ну вот и решил вас спросить. Тартар, к вашим услугам, такая же квартира, как у вас, только с другого подъезда. - Вы очень добры. - Ну что вы, это же такой пустяк. Я еще должен извиниться за свой поздний приход. Но я заметил (простите), что вы обычно гуляете по вечерам, и подумал, что меньше обеспокою вас, если дождусь вашего возвращения. Я всегда боюсь беспокоить занятых людей, так как сам я человек праздный. - Вот уж чего бы я не подумал, глядя на вас. - Да? Принимаю это за комплимент. Я действительно с ранней юности служил в Королевском флоте и был первым лейтенантом, когда оставил службу. Но мой дядя, тоже моряк, но невзлюбивший свою профессию, завещал мне порядочное состояние при условии, что я уйду из флота. Я принял наследство и подал в отставку. - Должно быть, недавно? - Да, не очень давно. До этого я лет двенадцать или пятнадцать слонялся по морям. А здесь поселился за девять месяцев до вас. Успел уже собрать один урожай. Вы спросите, почему я выбрал эту квартиру? А, видите ли, последнее время я плавал на маленьком корвете, ну и подумал, что мне будет уютнее в таком помещении, где есть полная возможность стукаться головой о потолок. Кроме того, человеку, можно сказать, выросшему на корабле, опасно сразу переходить к роскошному образу жизни. И еще: мы, моряки, привыкли получать сушу малыми порциями а тут вдруг на тебе - целое поместье! - я и решил, что скорее приучусь быть крупным землевладельцем, если начну с ящиков. Он говорил шутя, но с какой-то веселой серьезностью, от которой его слова казались еще забавнее. - Однако, - сказал лейтенант, - довольно уж я говорил о себе. Это отнюдь не в моих привычках; это я только так, для начала, чтобы вам представиться. Если вы разрешите мне маленькую вольность, о которой я только что упоминал, вы окажете мне истинное благодеяние, - все-таки у меня будет занятие. И не думайте, что я на этом основании стану вмешиваться в вашу жизнь или вам навязываться, - я далек от такого намерения. Невил сказал, что очень ему обязан и с благодарностью принимает его любезное предложение. - Буду очень рад взять ваши окна на буксир, - сказал лейтенант. - Когда я тут садовничал у себя в окне, а вы на меня смотрели, а тоже невольно на вас поглядывал, и часто думал (простите), что вы чересчур уж прилежно трудитесь, а сами такой худей и бледный. Смею спросить, вы, может быть, перенесли недавно тяжелую болезнь? - У меня были тяжелые нравственные переживания, - смущенно проговорил Невил. - Это иной раз дает те же последствия, что и болезнь. - Простите, - сказал лейтенант. Он тотчас с величайшем деликатностью снова перевел разговор на окна и вопросил разрешения осмотреть соседнее с его собственным. Невил растворил окно, и лейтенант немедленно выпрыгнул на крышу с таким проворством, словно был на корабле, где только что просвистали "всех наверх", и хотел показать пример команде. - Ради бога? - вскричал Невил. - Куда вы, мистер Тартар? Вы разобьетесь! - Все в порядке! - ответствовал лейтенант, стоя на краю крыши и безмятежно оглядываясь по сторонам. - Оч-чень хорошо! Лучше желать нельзя. Завтра же натяну всю эту снасть, вы еще и проснуться не успеете. А теперь разрешите пожелать вам спокойней ночи. Я уж вернусь домой кратчайшим путем. - Мистер Тартар! - взмолился Невил. - Не надо! Смотреть на вас и то голова кружится! Но мистер Тартар с кошачьей ловкостью, не потревожив ни одного листочка, нырнул уже над сетку из красных вьющихся бобов и скрылся в своем окне как в люке. Мистер Грюджиус в эту минуту, отогнув занавеску на окне спальни, в последний раз за день удовлетворял свою причуду - постоянно иметь жилище Невила перед глазами. К счастью, взору его было доступно лишь то окно, что смотрело на фасад, а не то, которое выходило на заднюю сторону дома. Иначе загадочное появление человека на крыше и столь же непостижимое его исчезновение, пожалуй, надолго нарушило бы сон почтенного юриста. Но так как мистер Грюджиус ничего не увидел, даже света в окне, он перевел взгляд с окон на звезды, как будто хотел вычитать там нечто, от него скрытое. Многие из нас этого хотели бы, но никто еще не научился разбирать знаки, из коих слагаются звездные письмена - и вряд ли когда научится в этой жизни, - а как понять язык, если не знаешь его азбуки? ГЛАВА XVIII  Новый житель Клойстергэма Примерно в это же время в Клойстергэме появилось новое лицо - седовласый мужчина с черными бровями. Плотно облегающий синий сюртук, застегнутый на все пуговицы, светло-коричневый жилет и серые брюки придавали ему до некоторой степени военный вид, но в "Епископском Посохе" (местной гостинице, верной клойстергэмским традициям, куда он прибыл с чемоданом в руках, он отрекомендовался как человек без определенных занятий, живущий на свои средства. Он объявил также, что думает снять здесь квартирку на месяц либо на два, а может быть, и совсем поселиться в этом живописном старинном городе. Все это он изложил во всеуслышание в гостиничной столовой, пока, стоя спиной к нетопленному камину, дожидался заказанной им жареной камбалы, телячьей котлетки и бутылки хереса. Единственным его слушателем был официант (ибо "Епископский Посох" не мог похвалиться обилием постояльцев), и официант почтительно выслушал эту биографическую справку и принял ее к сведению. Голова у незнакомца была на редкость большая, а белоснежная шевелюра на редкость густая и пышная. - Я полагаю, - сказал он, усаживаясь к столу и энергично тряхнув своими седыми космами, словно ньюфаундленд, отряхивающим шерсть после купанья, - я полагаю, что в ваших местах можно найти подходящую квартирку для старого холостяка? Официант в этом не сомневался. - Что-нибудь старинное, - сказал седовласый джентльмен. - Ну-ка, снимите с вешалки мою шляпу. Нет, не надо мне подавать. Загляните в нее. Что там написано? - Дэчери, - прочитал официант. - Ну вот теперь вы знаете мое имя, - сказал джентльмен. - Дик Дэчери. Повесьте обратно. Так вот я говорю: я предпочел бы что-нибудь старинное, на чем покоится пыль веков. Что-нибудь почуднее, пооригинальнее. Что-нибудь этакое древнее, стильное и неудобное. - Неудобных квартир у нас в городе, сэр, сколько угодно, на выбор, - со скромной гордостью отвечал официант: богатство клойстергэмских ресурсов в этом отношении, видимо, льстило его патриотическому чувству. - На этот счет мы вас ублаготворим, будьте без сомнения. А вот чтобы стильное... - Он недоуменно покачал головой. - Ну, в том же роде, как ваш собор, - подсказал мистер Дэчери. Официант приободрился. - Мистер Топ, - сказал он, потирая подбородок. - Вот к кому, сэр, вам надо обратиться. Уж он-то знает! - Кто такой мистер Топ? - спросил Дик Дэчери. Официант объяснил, что мистер Топ - главный жезлоносец в соборе, а миссис Топ сама когда-то сдавала меблированные комнаты, вернее, хотела сдать и даже повесила записку, но так как никто их не снял, то картон с объявлением, долгое время красовавшийся у нее в окне и ставший привычным для глаз клойстергэмцев, в конце концов исчез: должно быть, просто свалился в один прекрасный день, а вторично его уж не повесили. - Я зайду к миссис Топ, - сказал мистер Дэчери. - Но сперва пообедаю. Покончив с обедом и получив соответственные указания, он отправился в путь. Но "Епископский Посох" был так нелюдимо расположен, а указания официанта так подробны, что мистер Дэчери вскоре их перезабыл и потерял направление. Он помнил только, что Топы живут где-то возле собора и, блуждая среди пустырей и развалин, устремлялся к соборной башне всякий раз, как ее видел, руководимый смутным ощущением (как в детской игре в "холодно" и "горячо"), что вступает в более теплый климат, когда приближается к башне, и в более холодный, когда от нее удаляется. После долгих скитаний, окончательно захолонув и духом и телом, он очутился на краю кладбища, где на зеленой травке паслась горемычная овца - горемычная потому, что какой-то безобразный мальчишка швырял в нее камнями через ограду, подбил уже ей одну ногу и в спортивном азарте старался подбить остальные три и свалить ее наземь. - Ага, попал! - завопил мальчишка, когда несчастное животное подпрыгнуло. - Аж шерсть полетела! - Оставь ее в покое! - сказал мистер Дэчери. - Не видишь, что ли, что ты ее уже покалечил? - Врешь, - ответствовал юный спортсмен, - это она нарочно сама покалечилась, а я увидал, ну и стрельнул в нее разок, чтоб, значит, не смела портить хозяйскую баранину. - Поди сюда. - Еще чего! Сам меня лови, коли хочешь. - Ну ладно, стой там и покажи мне, где живет мистер Топ. - Как же это я могу стоять тут и показать, где живет Топ? Топы-то живут с той стороны собора, да еще перейти через дорогу, да завернуть за угол, да за другой, да за третий! Ба-алда! Э-Э-Э-Э? - Ну проводи меня, я тебе заплачу. - Ладно, идем. Закончив этот живой диалог, мальчишка повел мистера Дэчери за собой, и через некоторое время остановился и издали показал на арку под бывшей привратницкой. - Видишь вон то окно и дверь? - Это к Топам? - Врешь. Вовсе не к Топам. Это к Джасперу. - Вот как! - сказал мистер Дэчери и с интересом снова посмотрел на дверь. - Да. И ближе я к нему не подойду. - Почему? - Не желаю, чтоб меня хватали за шиворот, да рвали на мне подтяжки, да за горло душили. Нет уж, шалишь, пусть других душит. Погоди, вот я как-нибудь выберу камушек повострей да запалю ему в его поганый затылок! Ну глянь теперь под арку, да не на ту сторону, где к Джасперу, на другую. - Понимаю. - Там подальше есть низенькая дверь и вниз две ступеньки. Это вот к Топам. Там и дощечка есть, медная, с его фамилией. - Хорошо. Смотри сюда. Видишь? - сказал мистер Дэчери, показывая мальчишке шиллинг. - Ты должен мне половину. - Врешь. Ничего я тебе не должен. Я тебя в первый раз вижу. - Будешь должен. Я дам тебе шиллинг, потому что у меня нет шести пенсов. А ты в другой раз еще что-нибудь для меня сделаешь, вот и будем квиты. - Ладно. Давай. - Как тебя зовут и где ты живешь? - Депутат. "В Двухпенсовых номерах для проезжающих". Вот там, через лужайку. Мальчишка получил шиллинг и мгновенно пустился наутек из опасения, как бы даритель вдруг не раздумал, но, отбежав немного, остановился поглядеть - может, тому стало жалко? Тогда его можно угостить демонской пляской, знаменующей невозвратимость утраты. Но мистер Дэчери, казалось, вполне примирился с непредвиденным расходом. Он снял шляпу, еще раз хорошенько тряхнул кудлатой своей головой и направился куда ему было указано. Квартира мистера Топа, полагавшаяся ему по должности и имевшая сообщение по внутренней лестнице с квартирой мистера Джаспера (