? Не то, чтобы они утверждали, будто наши бравые солдаты и отважные моряки рвутся в бой, подбодряя друг друга великим национальным кличем: "Лорд-мэр!", но можно сказать, что они не далеки от этого. Они намекают, что храбрость наших защитников катастрофически упала бы, если бы не было лорд-мэра; что Нельсон и Веллингтон всегда думали о лорд-мэре (без сомнения, именно так оно и было), когда совершали свои самые блестящие подвиги, и что они всегда ожидали от лорд-мэра высочайших наград (без сомнения, именно так они и делали). А я думаю, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я думаю, что мои достойные и доблестные друзья - фельдмаршалы и адмиралы нашей прославленной страны - не станут зря говорить комплименты. - Мои высокопреосвященные друзья архиепископы и епископы уж во всяком случае не занимаются праздной болтовней, - сказал лорд-мэр. - и все же, когда они оказывают мне честь, не задумываясь (я бы сказал) над тем, что они будут есть и что они будут пить, но с величайшей учтивостью съедая и выпивая (я горжусь этой мыслью) не меньше, чем на сумму в три фунта стерлингов на человека, они не отстают от всех прочих. Они видят в лорд-мэре столп великого здания церкви и государства; они знают, что лорд-мэр необходим для истинной веры; они глубоко убеждены в том, что лорд-мэр - общественный институт, который нельзя затронуть, не подвергая опасности ортодоксальное благочестие. А если я не ошибаюсь, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - если я не ошибаюсь, слова моих личных друзей - пастырей церкви, архиепископов и епископов, заслуживают полного доверия. - Мои высокочтимые и ученые друзья судьи! - с восторгом вскричал лорд-мэр. - Когда они обедают за моим столом, они не поощряют рекомендаций продажных комиссий. Наоборот, из их речей я заключаю, что они не в состоянии понять, каким образом в этой стране могли бы осуществляться правосудие и справедливость, если бы была уничтожена должность лорд-мэра. Из их слов мне становится ясно, что именно лорд-мэр каким-то образом заставляет судей быть честными: что если бы не было лорд-мэра, они стали бы нечестными: что если бы они не обедали у лорд-мэра по крайней мере раз в год, они не могли бы удержаться от взяток и тому подобных проступков. А ведь мне кажется, общее мнение состоит в том, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - что мои друзья - судьи, стоящие на страже закона, умеют как следует излагать суть дела присяжным. - То же самое можно сказать о моих почтенных друзьях-законодателях - членах палаты общин, о моих благородных и совещательных друзьях - членах палаты лордов и о моих ученых друзьях - представителях свободной профессии адвокатов! - Воскликнул лорд-мэр. - Все они уверены (когда приходят на обед), что без лорд-мэра - именно лорд-мэра, и никого другого, кроме лорд-мэра, - произойдет то, что я называю национальной катастрофой. Все они согласны с тем, что общество - нечто вроде бочки, состоящей из большого количества досок, скрепленных очень малым количеством обручей: и что лорд-мэр Лондона - такой крепкий обруч, что если его снять, то все доски развалятся и вся бочка разлетится. Это чрезвычайно утешительно, это чрезвычайно важно, это чрезвычайно достойно, это чрезвычайно справедливо. Я горжусь этим глубоким убеждением. Ибо я уверен, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я уверен, что это выдающееся собрание моих красноречивых и велеречивых друзей уж во всяком случае способно произносить речи. - Итак, милорд, - продолжал лорд-мэр, снова обращаясь к зеркалу после короткой паузы в перечислении блестящего круга своих знакомых, что заставило его сильно надуться, - итак, вопрос сводится к следующему. Приезжают ли все эти выдающиеся лица ежегодно в Лондон, чтобы произносить о вас традиционные речи, нисколько во заботясь об их смысле, совсем как мальчишки в том же месяце произносят речи о Гае Фоксе; * или же они действительно приезжают для того, чтобы вас поддерживать. В первом случае вы попадете в неприятное положение человека, который точно знает, что они смеются над вами, когда уходят домой; во втором случае вы будете иметь счастье быть уверенным, что комиссия, которая по сути дела объявила вас, - с вполне естественной неохотой протянул лорд-мэр, - объявила вас вышеупомянутым шарлатаном, что эта комиссия - шайка ничтожных лжецов и злодеев. - Что вам отлично известно, - сказал лорд-мэр, решительно вставая, - что вам отлично известно! Ваши почитаемые и уважаемые друзья - высшие классы сплачиваются вокруг вас (лорд-мэр взял на заметку удачное выражение "сплачиваются вокруг", чтобы использовать его во всевозможных публичных речах), вы видите их, вы слышите их, а видеть и слышать - значит верить, или уж ничто не значит верить. Далее, вы обязаны, как их преданный слуга, верить им, ибо в противном случае вам пришлось бы допустить, что государственные чиновники усвоили привычку лить потоки пустых слов без всякого смысла и без всякой искренности - привычка, которую едва ли может усвоить себе один только лорд-мэр, и очень дурная привычка, если ее усвоит вся община. После этого лорд-мэр лег спать и увидел во сне, что ему пожаловали титул баронета. 18 ноября 1854 г. ^TСОМНАМБУЛИСТКА МИСТЕРА БУЛЯ^U Перевод Е. Коротковой Тема настоящей статьи - крайне сложный и явно неизлечимый (как показывает дальнейшее развитие его симптомов) случай сомнамбулизма, имевший место в семье мистера Буля, этого всеми уважаемого джентльмена. Случай этот, весьма интересный с психологической точки зрения, заслуживает внимания еще и потому, что неоднократно повергал и продолжает повергать мистера Буля в состояние мучительной тревоги каждый раз, как упомянутому джентльмену случится захандрить. Как один из врачей, пользующих это семейство, могу заметить, что последнее случается не часто, так как тут следует принять во внимание и сангвинический темперамент мистера Буля, и удивительное благодушие этого джентльмена, и его непоколебимую уверенность в крепости своей конституции. Я вынужден добавить, что эта уверенность нередко бывала причиной того, что мистер Буль выказывал пренебрежение к своей особе как раз в тех случаях, когда этого делать не следовало. Больная, у которой были обнаружены эти прискорбные симптомы, некая старуха, именуемая миссис Эбигайль Дин. Домочадцы мистера Буля сократили для простоты ее редкое в наши времена имя, и в палатах этого джентльмена она известна всем под именем Эбби Дин *. Это имя я и буду употреблять, описывая течение болезни. Создается впечатление, что все, относящееся к этой старухе, несет на себе печать таинственности и исключительности. Знаменательно, что, хотя Эбби Дин занимает в доме мистера Буля пост экономки и является главою Верхней лакейской *, она не внушает никому ни капли доверия, и сам мистер Буль не имеет ни малейшего представления о том, как ей удалось заполучить эту должность. Зажатый в угол, - когда я беру на себя смелость загонять его туда, - он почесывает голову и изумленно таращит глаза, причем единственное объяснение, на которое он способен это: "Ба! Она здесь, и все тут! Больше я ничего не знаю". При этом у него бывает такой смущенный и расстроенный вид, что я воздерживаюсь от того, чтобы растолковать ему, какой глупостью было принять эту старуху на службу без рекомендации или предполагать (а я не сомневаюсь, что у него было такое предположение), что столь дряхлое существо способно заслужить свое жалование. Нижеследующие выдержки из моих записей дадут представление о больной в ее обычном состоянии. "Эбби Дин. Темперамент флегматический. Характер желчный. Кровообращение весьма медленное. Речь невнятная, сонная и бессвязная. Рассудок слабый. Память короткая. Пульс очень вялый. Походка поразительно медленная. В любое время готова погрузиться в тяжелый, крепкий сон. Будучи разбужена, начинает брюзжать. В молодости была подвержена припадкам, в результате которых ее сильно перекосило, сперва на одну, а потом и на другую сторону". Через несколько недель после того, как эта престарелая особа каким-то непостижимым образом водворилась во главе челяди мистера Буля, она впала в сомнамбулическое состояние. Мистер Буль заметил (я привожу его собственные слова), что она "будто во сне, слоняется весь день по дому", задал ей несколько вопросов и, услышав в ответ какую-то тарабарщину, послал за мной. Я нашел ее на одной из скамей в Верхней лакейской, она, несомненно, спала (хотя глаза ее были открыты) и при этом храпела. Растолкав ее с помощью мистера Буля, я осведомился: "Знаете ли вы, как вас зовут?" - "О господи! Эбби Дин, конечно!" - отозвалась она." Я спросил: "Знаете ли вы, кто вы такая?" - "Домоправительница мистера Буля", - ответила она с каким-то злобным вызовом. "Знаете ли вы, что вы должны здесь делать?" - спросил я, на что последовал ответ: "Знаю... Ничего". Тут вмешался мистер Буль и не без раздражения сообщил мне, что ему не удалось выудить у "старой чертовки" ничего более вразумительного с того самого дня, как она притащила свои сундуки в его фамильный особняк. Долгое время ее ежедневно обкладывали шпанскими пластырями. Широко применяли горчичные припарки; в качестве оттягивающего средства был использован ляпис; через шею ей продергивали заволоки; а иные особо усердствующие в своей преданности мистеру Булю слуги по целым дням гоняли се рысью и при этом толкали и щипали. Должен сознаться, что такой способ лечения, с некоторыми перерывами весьма энергично применяемый и по сей день, привел к тому, что больной стало не лучше, а хуже. Она впала в состояние упорного, хронического сомнамбулизма, и нет ни малейшей надежды добиться ее исцеления какими-нибудь доступными человеку средствами. Этот случай, относящийся к заболеваниям коматозного типа, интересен главным образом своим упорным характером. Его симптомы не дают почти никакой пищи воображению. Не сомневаюсь, что с того самого дня, как эта несчастная вступила на стезю болезни, ее летаргическое состояние не озарилось ни единым проблеском разума. Поведение ее ничем не отличается от поведения самых безнадежных сомнамбулистов, описанных в солидных медицинских руководствах. Обычно она встает, одевается и идет в ту комнату, где мистер Буль хранит свою казну, или в Верхнюю лакейскую, чтобы посидеть там на скамье, которую она обычно занимает, и по дороге старается не стукаться головой о притолоку и о стены, но не проявляет никаких иных признаков умственной энергии. Иногда она засиживается там до поздней ночи, бормочет, стонет и время от времени вскакивает, жалуясь, что враги не дают ей покоя (как и следовало ожидать, мания преследования - один из симптомов ее болезни). Она то и дело набивает свои карманы толстыми пачками, состоящими из различных проектов мистера Буля, планов каких-то усовершенствований в его владениях и других важных документов, потом безо всякой к тому причины выбрасывает их, а когда эти проекты вновь предлагают ее вниманию, отказывается их принимать. Некоторые из них она рассовывает но разным углам и щелям и тут же забывает, что она с ними сделала. Иногда, блуждая по палатам мистера Буля, она начинает ломать руки и твердит, что, если с ней не будут обращаться с большим уважением, она "уйдет". Поразительный пример той хитрости, которую она не утратила, невзирая на свое слабоумие: она ни разу и носу за дверь не высунула; очевидно, где-то в глубине ее помраченного сознания шевелится смутная догадка, что, если она хоть однажды покинет свое место, мистер Буль ни за какие блага на свете не согласится впустить ее снова. Глаза ее постоянно открыты, как у лунатика, но зрительные способности весьма ограничены. Всем наблюдавшим за плачевным развитием ее болезни давно уже ясно, что она не видит того, что превосходно видно каждому. Упомяну обстоятельство (на мой взгляд, весьма знаменательное), которое показывает, сколь угрожающий характер приняла болезнь Эбби Дин. У мистера Буля есть "кабинет" *, затейливо и тонко изготовленный по нынешним образцам; он сделан из различных пород дерева, довольно искусно инкрустирован и связан в лапу: не следует забывать, что он собран из самых разнообразных по своему происхождению и качеству кусков; должен, однако, признаться, что они плохо пригнаны друг к другу, и "кабинет" мистера Буля готов в любую минуту развалиться на части. И все же в нем представлено несколько замечательных образчиков английского дерева, из коих в былые времена мистеру Булю изготовляли отличные кабинеты; среди них можно назвать тоненький, но прочный и крепкий образец доброго садового дуба, который мистер Буль в кругу своих друзей обычно шутливо именует "Джонни" *. Этот "кабинет" никогда не доставлял особой радости мистеру Булю, но, получив его от фабриканта, он согласился пользоваться им за неимением лучшего. Слегка поворчав, он сделал его хранителем самого ценного своего достояния и наряду с прочим своим имуществом вверил его заботам Эбби Дин. И хотя у меня пока еще нет теории, которая объясняла бы, каким образом эта злополучная старуха ухитряется подчинять своему коварному влиянию неодушевленные предметы, я должен сознаться, что она парализовала весь "кабинет"; это неоспоримый факт, который могут подтвердить тысячи заслуживающих доверия свидетелей. Как это ни удивительно, но, попав под ее попечение, "кабинет" заразился сомнамбулизмом. Он покрылся пылью, полон моли, обветшал и почти ни на что не годен. Петли его заржавели, замки не отпираются, дверцы скрипят, ящики не выдвигаются и не задвигаются; мистеру Булю не удается ничего протолкнуть туда, получает же он оттуда лишь канцелярские бумаги и канитель, в каковой совершенно не нуждается, так как постоянно имеет под рукой огромный запас этого товара. Все составные части кабинета, кое-как прилаженные друг к другу, ссохлись и покоробились, и даже Джонни мало чем отличается от прочих; я думаю, во всем свете не сыщется такого неустойчивого сооружения. Печальное состояние мистера Буля так тесно связано с помешательством его экономки, что, рассказывая о заболевании последней, я не могу обойтись без того, чтобы не упоминать то и дело имени ее злополучного хозяина. На днях, например, с мистером Булем стряслась большая беда, и он убежден, что попал в нее не без помощи Эбби Дин. Дело было так. Некто Ник, смертельный враг мистера Буля, отличающийся к тому же столь несомненным фамильным сходством со своим тезкою *, врагом рода человеческого, что, если последнего именуют отцом лжи, первого следует назвать, по крайней мере, ее дядюшкой - обуреваемый непомерной дерзостью и властолюбием, учинил ряд незаконных действий, и в том числе захватил индюшку, которая содержалась неподалеку от дома мистера Буля, в одной усадьбе под знаком "Полумесяца") *. Мистер Буль, понимая, что, если общепринятые представления о добре и зле будут хоть раз нарушены, он не сможет поручиться и за сохранность своих собственных владений, присоединился к обитателям "Полумесяца", требующим возвращения индюшки. Сделал он это не столько ради самой птицы, которая совершенно непригодна, чтобы быть поданной к рождественскому столу, сколько из-за того, что считал принципы Ника серьезной угрозой своему спокойствию. Поэтому он поручил Эбби Дин терпеливо и в то же время как можно более решительно и твердо разъяснить Нику, что впредь ни одна кража, в том числе кража индюшек, не останется безнаказанной; и что если оный Ник не прекратит свои вероломные действия, он (то есть мистер Буль) вынужден будет его покарать. Исполняя данное ей поручение, старуха понесла нечто столь монотонное, туманное, сбивчивое и бессвязное, что чем дольше продолжались переговоры, тем сильнее укреплялся Пик в своем убеждении (и в этом нет ничего удивительного!), что мистер Буль трус, слова которого не заслуживают ни малейшего внимания. И вследствие этого продолжал упорствовать в своих кознях, от которых при иных обстоятельствах, весьма вероятно, отказался бы, чем и вынудил мистера Буля послать против него своих горячо любимых детей. Сыновья мистера Буля так отважны, с такой поразительной твердостью выносят все невзгоды, бесстрашие этого неукротимого племени делает его столь могущественным, что слухи об их доблестных подвигах наполняют душу мистера Буля гордостью и восхищением. Однако война заставляет его не на шутку тревожиться за жизнь своих детей - увы, в мирное время цена человеческой жизни заботит его куда меньше! - и добрый старик частенько плачет украдкой, думая о том, что благородная кровь тех, кто бесконечно мил его сердцу, все еще льется и будет литься. Одно из отвратительных проявлений недуга Эбби Дин состоит в том, что сейчас, когда в жизни мистера Буля наступил столь важный и мучительный кризис, она по-прежнему, все с тем же сонным видом "слоняется повсюду" (я снова привожу слова достойного джентльмена) и являет собой такой неприглядный контраст деятельным сыновьям мистера Буля, что последний, будучи от природы человеком мирным, временами едва удерживается от искушения прикончить ее одним ударом по голове. Еще один симптом (о нем упоминают некоторые авторы научных трудов о сомнамбулизме) заключается в том, что больная часто не может отличить себя от других людей. Было замечено, что она путает себя с вышеупомянутыми сынами мистера Буля и в какой-то мере считает себя причастной к их доблестным подвигам. Внимательно изучив указанный симптом, я нимало не сомневаюсь, что с течением времени больная будет все сильнее упорствовать в своем заблуждении, и ясно представляю себе, как спустя несколько месяцев она будет сонливо нашептывать всем, находящимся в палатах мистера Буля, что она заслуженно разделяет славу, которую снискали себе его верные сыны. Полагаю также, что она каким-нибудь таинственным образом ухитрится заразить этим недугом "кабинет" и что примерно к этому же времени сие нелепое сооружение будет одержимо точно такой же манией. Говоря о симптомах этого тяжелого случая сомнамбулизма, следует упомянуть, что больная обладает достаточной долей сообразительности для того, чтобы уклоняться от исполнения повседневных обязанностей, взятых ею на себя при поступлении на службу к мистеру Булю, неизменно ссылаясь при этом на драку, в которой участвуют его сыновья. Из-за этой мнимой причины она не радеет о палатах мистера Буля, дурно управляет его владениями, пренебрегает нуждами и жалобами народа, откладывает все дела. "И между тем, - вполне резонно замечает мистер Буль, - раз уж я имел несчастье впутаться во все эти злоключения на стороне, мне хотелось бы сделать хоть немного добра у себя дома. Мне бы хотелось хоть чем-нибудь уравновесить здесь те лишения и горести, которые выпали на долю моих домашних. И если правой рукой я посылаю на заклание возлюбленных детей своих, то, ради бога, не мешайте мне левой растить и вскармливать тех, что остались со мною". Но что толку говорить все эти (равно как и любые другие) слова сомнамбулистке? Более того. Нередко можно услышать, как, "слоняясь по дому" (я снова цитирую мистера Буля), Эбби бормочет, что, если кто-нибудь ее тронет, он тем самым подвергнет опасности находящихся на чужбине сыновей мистера Буля, которым в этом случае каким-то непостижимым образом будет нанесен ущерб. И невзирая на то, что даже самый последний холоп как в палатах мистера Буля, так и за их пределами знает, что в словах ее нет и тени правдоподобия, я с сожалением замечаю, что они являются непреодолимым препятствием для осуществления каких бы то ни было попыток привести ее в сознание, и хотя среди слуг мистера Буля нашлось бы немало таких, которые могли бы попользовать Эбби Дин дюжей встряской или целительным дерганьем за нос, все они воздерживаются от того, чтобы предложить свою благодетельную помощь. В заключение этого отчета должен сказать, что "кабинет" зловещим скрипом вторит стенаниям Эбби Дин и что мои наблюдения дают мне основания предполагать, что в январе или феврале будущего года он будет скрипеть еще громче, если только не развалится к этому времени на кусочки *. Таково состояние больной. Нам предстоит решить, способна ли она проснуться? Если бы наука оказалась в силах каким-нибудь способом пробудить ее, была бы разрешена одна из важнейших проблем нашего времени, ибо до тех пор, пока Эбби Дин хотя бы смутно не осознает, какое влияние оказывает она на мистера Буля и его дела, никакие силы на земле не помогут мистеру Булю от нее избавиться. Я согласен с мистером Булем, что привести ее в такое состояние, когда она могла бы спокойно выслушать предупреждение об отказе от места, является делом первостепенной важности. И хотя мне хотелось бы, чтобы мистер Буль не подвергал себя излишним волнениям, я не могу с ним спорить, когда он (в который уж раз!) принимается доказывать мне, что единственное, в чем он нуждается в наше бурное время, это мужская рука, которая хозяйничала бы в его владениях. 25 ноября 1854 г. ^TТА, ДРУГАЯ ПУБЛИКА^U Перевод М. Беккер В нашем девятом томе нам по ходу дела пришлось наводить справки * о местожительстве Публики, этого весьма неопределенного имени собирательного, каковое имя обозначает великое множество людей. Мы напомнили нашим читателям, что это слово никогда не употребляют, когда Публика становится объектом шутки в театре, ибо считается, что это шутка по адресу какой-то другой, вполне заслужившей ее Публики, но никак не этой. Приняв в соображение нынешние обстоятельства, нам кажется, что будет лучше всего, если мы начнем наш одиннадцатый том с того, что слегка оживим память той, другой Публики, которая частенько преступно забывает о своих обязанностях, правах и интересах; и к которой, безусловно, ни мы, ни наши читатели не имеют ни малейшего отношения. _Мы_ - благоразумная, мыслящая, отзывчивая Публика, мы всегда на высоте положения, тогда как та, другая Публика упорно плетется в хвосте и ведет себя весьма неосмотрительно. Начнем с небольшого примера, который недавно привела дружески расположенная к нам газета "Экзэминер" *. Что думает та, другая Публика, позволяющая ответственным лицам, которых она считает своими слугами, каждый вечер обдирать себя как липку? Дело обстоит следующим образом. В то время, когда возникли большие железно-дорожные компании, взятки и подачки мелким чиновникам стали совершенно нетерпимым явлением. Эти компании немедленно и весьма к своей чести исключили из своей системы все подобные злоупотребления; владельцам гостиниц вскоре пришлось последовать этому разумному примеру. Публика (разумеется, мы все время имеем в виду ту, другую Публику) была избавлена от весьма неприятных и раздражающих добавлений к дорожным хлопотам и заботам; и реформа, как это свойственно всякой необходимой и разумной реформе, распространилась по многим менее значительным направлениям и благоприятно сказалась во многих менее значительных отношениях. В настоящий момент один только театр упорно и бессовестно противится этой реформе, - он настаивает на своей давно устаревшей политике, отказываясь выполнять свое соглашение с той, другой Публикой, если та, другая Публика, уплатив за свои места в ложах или в партере, не желает, кроме того, платить мзду театральным служителям, которые покупают свои должности, чтобы грабить ту, другую Публику. Это все равно, как если бы мы продали свой издательский пост тому, кто даст больше всех, предоставив ему право брать лишний пенс или два, или сколько он сумеет получить за каждый номер "Домашнего чтения", которым он любезно облагодетельствует ту, другую Публику! Всего лишь неделю или две назад мы в девять часов вечера заплатили 5 шиллингов за один билет на пантомиму, причем после того, как мы с легким сердцем удовлетворили это требование, голодный грабитель приставил к нашей груди свернутую в трубку театральную афишу, словно дуло пистолета, и решительно встал в дверях, которые охранял, чтобы помешать нам (без потери еще одного шиллинга в его пользу) занять место, за которое мы уплатили. Надо сказать, что та, другая Публика до сих пор мирится с этим наглым грабежом, хотя ее наиболее популярный увеселитель отказался от всей прибыли, которую можно извлечь, и ясно указал на ее очевидную абсурдность и вымогательский характер. И хотя всем без сомнения известно, что театр, как общественное учреждение, растет и процветает, и хотя стоит нам только посмотреть любую первую попавшуюся пьесу, чтобы убедиться, что большинство исполнителей, мужчин и женщин, не жалея сил и средств, изучали все, что необходимо для их профессии, и действительно подготовились к своей деятельности в истинном духе служителей искусств, - несмотря на все это, мы берем на себя смелость намекнуть той, другой Публике, с которой ни наши читатели, ни мы не имеем ничего общего, что это еще не основание для того, чтобы ее столь нагло обманывали. Мы только что упомянули о железнодорожных компаниях. Та, другая Публика весьма ревниво относится к железнодорожным компаниям. В этом нет ничего удивительного, ибо она целиком находится в их власти; мы лишь хотим сказать, что она обычно не скупится на жалобы, если только находит на то причины. В свое время она возражала против цен на билеты и приводила примеры того, что они, безусловно, слишком высоки. Но приходилось ли когда-нибудь той, другой Публике слышать о предварительной системе, которую железнодорожные компании не могут обойти, и которая расточает неслыханные сокровища, прежде чем они смогут вырыть хоть один фут земли или уложить хотя бы одну шпалу? Почему та, другая Публика ни разу не начнет с начала и не поднимет свой голос против чудовищной стоимости ходатайств о внесении частных биллей в парламент и запросов в комиссии палаты общин (которые повсеместно считаются наихудшим из всех трибуналов, когда-либо порожденных человеческим умом)? Имеет ли та, другая Публика достаточное представление о коррупции, расточительстве и потерях, порождаемых этим порочным процессом управления? Предположим, ей стало бы известно, что десять лет назад парламентские и судебные издержки всех существовавших в то время железнодорожных компаний составляли в среднем семьсот фунтов на каждую милю железных дорог, построенных в Соединенном Королевстве. Интересно, была бы она потрясена? Но предположим, ей тут же сообщили бы, что в действительности эти издержки составляют не семьсот, а тысячу семьсот фунтов на милю. Интересно, что та, другая Публика, которая, разумеется, оплачивает все это до последнего фартинга, сказала бы тогда? Между тем это изложено черным по белому и подкреплено цифрами в документе, изданном министерством торговли, - документ этот теперь встречается довольно редко, что вполне понятно, ибо он представляет собой опасную диковинку. Та, другая Публика может прочитать на тех же страницах, что парламентские и судебные издержки некоей линии Стоун - Рэгби (билль о ней был отклонен, и следовательно, она в конце концов не была построена) достигли весьма скромной предварительной суммы в 146 тысяч фунтов! Это происходило в те веселые дни, когда адвокаты, понаторелые на парламентской процедуре, отказывались принимать дела с пометкой: "Гонорар - сто гиней", - и принимали те же дела с пометкой: "Гонорар - тысяча гиней"; причем адвокат тут же на месте вставлял третий нуль с решимостью, наводящей на мысль об его собственном маленьком законопроекте против той, другой Публики (как говорилось выше, не имеющей с нами ничего общего), по адресу которой наши читатели и мы теперь горько усмехаемся. Это было также в те благословенные времена, когда еще не был принят Акт об охране общественного здоровья * и Уайтчепл * заплатил обоим охраняющим нас божествам - Суду и Парламенту - 6500 фунтов за милостивое разрешение снести ради блага общества десяток пользующихся дурной славой улиц, населенных болезнями и пороком. _Наша_ Публика осведомлена обо всем этом, и _наша_ Публика ясно видит, как это гнусно. Это та, другая Публика, где-то там - где, собственно, она может находиться? - постоянно позволяет надувать себя и заговаривать себе зубы. За последние три или четыре года она совершенно запуталась в злополучном вопросе о свободе печати. Благородные лорды сказали, что вышеозначенная свобода чрезвычайно неудобна. Нет сомнения, что это так. Нет сомнения, что всякая свобода неудобна - для некоторых людей. Свет крайне неудобен для тех, кто имеет достаточно причин предпочитать тьму; было также замечено, что вода и мыло представляют особенное неудобство для тех, кто чистоте предпочитает грязь. Однако та, другая Публика, убедившись, что благородные лорды время от времени хитрым и нудным способом заводят волынку на этот счет, забеспокоилась и пожелала узнать, куда эти волынщики гнут, - например, она пожелала узнать, как они намереваются руководить этой опасной печатью. Ну так вот, теперь она может это узнать. Если та, другая Публика когда-либо захочет учиться, ее учебник, недавно опубликованный, лежит открытый перед ее глазами. Глава первая трактует о верховном суде; глава вторая представляет собою историю авантюры, о которой, быть может, она в ближайшие дни еще кое-что услышит. Представитель королевы в весьма значительной части Соединенного Королевства - джентльмен до мозга костей и, без всякого сомнения, человек чести - знает об этой печати так мало, что можно увидеть, как он ведет тайные переговоры с порочными и низкими людишками, которых она отвергает, как он за счет общества оплачивает их похвалы, смотрит сквозь пальцы на их грязные дела и ставит перед ними их мерзкие задачи. Одно из крупных государственных учреждений на Даунинг-стрит не без оснований подозревают в темных и позорных сделках подобного рода, а именно в том, что оно покупает дутую рекламу, дабы воздействовать на умы наиболее падких на рекламу людей, какие когда-либо существовали на земле. _Наша_ Публика отлично об этом знает и, разумеется, принимает близко к сердцу это обстоятельство во всех его многочисленных неприличных аспектах; но когда же та, другая Публика, - которая вечно плетется в хвосте и торчит в каком-нибудь захолустье, - когда она узнает об этом, обдумает это и примет против этого меры? Невозможно преувеличить тщательность, с которой наша Публика добралась до самой сути проблемы, вытекающей из положения британской армии под Севастополем. Наша Публика отлично знает, что при всех скидках на спешку, препятствия и естественную силу чувства, вызванного тяжелыми переживаниями, корреспонденция "Таймса" пролила свет на монбланы злоупотреблений *, слабоумия и беспорядка, под тяжестью которых было совершенно подавлено и смято мужество народа. _Наша_ Публика глубоко прониклась мыслью о том, что подобное разоблачение не ново, а напротив, что подобное нарушение долга и несостоятельность были и прежде отличительным свойством подобных исторических периодов до тех пор, пока эпоха не рождала человека достаточно сильного для того, чтобы, вступив в единоборство с дурным управлением Англией, положить его на обе лопатки. Это сделали Веллингтон и Нельсон, и следующие великие генерал и адмирал - появления которых мы теперь с нетерпением ожидаем, но которых, возможно, придется ждать довольно долго, ибо нам известно, что у наших вооруженных сил (и морских и сухопутных) не в обычае способствовать возвышению достойнейших, - должны сделать то же самое и, без сомнения, это сделают, благодаря чему вы их и узнаете. _Наша_ Публика, основательно поразмыслив над этими фактами, отныне будет придерживаться той истины, что система ведения ее дел порочна в корне; что интересы классов, семей и отдельных лиц довели общественные дела до весьма жалкого состояния; что ум, настойчивость, предусмотрительность и необыкновенная изобретательность, которые в области частного предпринимательства отличают Англию от всех других стран, не прививаются в ее общественной жизни: что, в то время как каждый промышленник и коммерсант расширял сферу своей деятельности и развивал свои способности, общественные учреждения, словно выставленные для прощания покойники, печально лежали в своих пышных гробах, освещенные мерцающим светом свечей; и что пора уже широко раскрыть окна, погасить свечи, похоронить умерших, дать свободный доступ дневному свету, выбросить всю рухлядь и вымести прочь пыль и грязь. Этот урок _наша_ Публика усвоила твердо, и мы все знаем, что никакими уловками ее больше не проведешь. Ну, а та, другая Публика? Что будет делать она? Это гуманная, великодушная и пылкая Публика, но будет ли она, с упорством беспощадной смерти, цепляться за цветок предостережения, который мы нашли и сорвали среди крапивы войны? * Будет ли она твердо отвечать всем льстецам, что, хотя все фланелевые жилеты цивилизованного и все медвежьи и буйволовые шкуры нецивилизованного мира были в последнее время посланы нашим голым и босым соотечественникам (до которых они так и не дошли), они ни с коем мере не решат извечного вопроса и что эта Публика не откажется ни от единого преобразования, которое было признано необходимым для оздоровления всего государственного организма Британии? Когда война кончится и та, другая Публика, всегда готовая устроить демонстрацию, станет кидать вверх шляпы, освещать плошками свои дома, бить в барабаны, трубить в трубы и произносить речи длиною в сотни миль газетных колонок, - будет ли она польщена и выкачают ли из нее окончательно один-единственный оставшийся вопрос, или она его запомнит? О, та, другая Публика! Если бы только мы - вы и я и все остальные, - если бы только мы могли быть уверены в той, другой Публике! Разве со стороны той, другой Публики не было бы непростительной слабостью, если бы она в тяжелую минуту удовольствовалась тем, что посмеялась над министерством, у которого нет главы, а затем оставила его в покое? Разве не было бы удивительным примером недостатков той, другой Публики, если бы мы ни разу не увидели, как она потрясена сверхъестественным слабоумием той власти, которой она в час опасности доверила тело и душу страны? Мы-то знаем, что за зрелище представлял бы собой этот жалкий больной, кабинет министров, который специально созвал на рождество своих родных и знакомых и, ковыляя на своих слабых ножках, пораженных последней стадией паралича, тихонько пищит, что, если ему немедленно не предоставят такие-то и такие-то полномочия, он, без сомнения, сойдет с ума от ущемленного патриотизма и в отчаянии выколет себе свои несчастные старые глаза; мы-то знаем, удовлетворенный какими низменными чувствами, он потащится прочь и уляжется спать; он не воспользуется тем, что у него есть, и мы больше не услышим о нем до тех пор, пока одна из его нянек, более раздражительная, чем прочие, не дернет его за сморщенный нос и не заставит его хныкать, - мы-то знаем, как мы к этому отнесемся и - благослови нас бог! - мы примем по этому поводу серьезные меры; но где та, другая Публика, чье равнодушие питает подобные чучела, и на которую, очевидно, не подействует ни моровая язва, ни голод, ни война, ни внезапная смерть? Остается только одно утешение. Мы, англичане, не единственная жертва той, другой Публики. О ней можно услышать и в других местах. Вслед за отцами-пилигримами она пересекла Атлантический океан и частенько творит чудеса в Америке. Лет десять или двенадцать назад некто Чеззлвит говорил, что нашел ее за океаном, где она вела себя в высшей степени странно. Это утверждение рассердило Публику всех видов, и вся она, трогательно объединившись, выражала свое возмущение и доказывала, что это неправда. Однако, говорят, недавно появился небольшой томик мемуаров, из которого видно, что Чеззлвит тоже был прав. Разве "ловкий" содержатель цирка, который сделал такую русалку, такую няню Вашингтона, такого карлика, такого поющего ангела на земле; который сделал себе такое состояние и, сверх всего, такую книжку *, - разве он обращается к свободной и просвещенной Публике Соединенных Штатов - к Публике государственных школ, свободных избирательных списков, первосортного ума и всеобщего обучения? Нет, нет. Та, другая Публика - жертва мошенников. Это ее, ту, другую Публику, находящуюся неизвестно где, так нагло обманывают и так дерзко высмеивают. Ради той, другой Публики нью-йоркский шляпник побил мировой рекорд на аукционе, где продавались места на концерты Женни Линд *. Ради той, другой Публики в честь Женни Линд произносили речи, проливали слезы и пели серенады. Это ту, другую Публику, которая вечно кипятится и бурлит по любому поводу или без всякого повода, ее импрессарио дарил сияющими улыбками с балконов гостиниц. Это та, другая Публика будет читать и даже покупать остроумную книжку, к которой она имеет прямое отношение и тем весьма гордится, и будет захлебываться от восторга по поводу того, что книжка эта разошлась по всей стране - от океанских утесов старого гранитного штата * до Скалистых гор. Без сомнения, именно к той, другой Публике относится отрывок, который мы находим 15 книге под названием "Американские заметки": "Другая примечательная черта американцев: у них в почете умение ловко обделывать дела; этим умением поволочены для них и мошенничество, и грубое злоупотребление доверием, и растрата, произведенная как общественным деятелем, так и частным лицом; и оно позволяет многим плутам, которых стоило бы вздернуть на виселицу, держать высоко голову наравне с лучшими людьми: но эта слабость к ловкачам не прошла даром для американцев, ибо за несколько лет "ловкачество" нанесло такой урон общественному доверию и так истощило общественные фонды, что никакая "скучная" честность, даже самая неосмотрительная, не натворила бы столько вреда за целое столетие. Нарушение условий сделки, банкротство иди удачное мошенничество расцениваются не исходя из золотого правила "поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой", а в зависимости от того, насколько ловко это было проделано. Помнится, оба раза, когда мы проезжали мимо злополучного Каира на Миссисипи, я высказывался в том смысле, что такие грандиозные обманы должны иметь дурные последствия, так как, будучи разоблачены, они порождают недоверие за границей и отбивают у иностранцев охоту вкладывать в Америке свои капиталы; но в ответ мне объяснили, что это была очень ловкая затея, которая принесла кучу денег; а самое пикантное в ней то, что за границей быстро забывают подобные трюки, и люди как ни в чем не бывало пускаются в новые спекуляции. Мне сто раз пришлось вести следующий диалог: - Ну разве не постыдно, что такой человек, как имярек, наживает состояние самым бесчестным и гнусным путем, а его сограждане терпят и поощряют его, несмотря на все совершенные им преступления? Ведь он же нарушает общественную благопристойность! - Да, сэр. - Ведь он же общепризнанный лжец! - Да, сэр. - Ведь его секли, пороли, гнали в шею! - Да, сэр. - И это совершенно бесчестный, низкий, распутный человек! - Да, сэр. - Ради всего святого, в чем же тогда его заслуга? - Видите ли, сэр, он ловкий человек. Та, другая Публика в нашей собственной стране более чем достаточно преклонялась перед вышеозначенным карликом, хотя он еще слишком мал, чтобы говорить ясно и отчетливо, а _мы_, Публика, которую никогда не обманывали, не простим ей ее глупости. И потому, если Джон на этом берегу и Джонатан за океаном могли бы добраться до той, другой, докучливой Публики и немножко ее подбодрить, - тем лучше было бы для обоих братьев. 3 февраля 1855 г. ^TПСАМ НА СЪЕДЕНИЕ *^U Перевод Е. Коротковой Все мы знаем, какие сокровища достанутся когда-нибудь нашему Потомству. Все мы знаем, что ему ежеднев