к выше ростом. Я могу с уверенностью сказать о Ноббсе, как я уже говорил о Доббсе, что, если бы меня ввели с завязанными глазами в комнату, наполненную людьми, среди которых находился бы Ноббс, - по его манере говорить - чтобы не сказать - по его манере дышать, я тотчас же догадался бы о присутствии в комнате титулованной особы. В самом древнем Египте, в дни процветания магии, не нашлось бы такого мага, которому удалось бы во мгновение ока преобразить Ноббса так, как преображает его присутствие отпрыска рода, вписанного в родословную книгу пэров. Не лучше их и Поббс, хотя и в другом роде. Поббс делает вид, что презирает все эти различия. Он говорит о своих титулованных знакомых с легкой иронией, называя их "франтами". Смотря по настроению, он будет утверждать, либо что эти "франты" - лучшие люди на свете, либо что они ему в тягость и надоели. Но вместе с тем, уверяю вас, что Поббс умрет с горя, если титулованные франты перестанут приглашать его на обеды. Что он предпочтет обменяться в парке приветствием с полоумной, впавшей в детство вдовой какого-нибудь герцога, чем породниться со вторым Шекспиром. Что он скорее согласится на то, чтобы его сестра, мисс Поббс (он искрение к ней привязан, он самый нежный брат на свете), допустила бы вольность со стороны "франта", чем нашла бы счастье в беспредельном мраке нетитулованного люда и вышла бы замуж за какого-нибудь доброго малого, который не имел бы ничего общего со всеми этими титулованными франтами и попросту послал бы их ко всем чертям. А при этом - Поббс, Поббс! - если бы вы хоть раз могли услышать из уст ваших герцогинь, при случайном упоминании о мисс Поббс, великолепное снисходительное - "Ах, это милейшая особа!" Мне нечего добавить о Роббсе, Соббсе, Тоббсе и так далее вплоть до Хоббса, которые не стыдятся и не скрывают своего подобострастия, которые в священном трепете пресмыкаются на брюхе и жуют и пережевывают титулы, как самые изысканные лакомства. Я ничего не говорю о мэрах и подобных им людях; простираться в благоговении ниц и требовать в ответ такого же благоговения - входит в функции таких людей, и они поистине получают свою награду. Я ничего не говорю о бедных графских родственниках, о провинциальных соседях, о длинных списках управляющих и дам-благотворительниц, о предвыборных кампаниях, о рысистых испытаниях, о выставках цветов, о кодексе визитов, о всех тех формах, которые способствуют разрастанию родословного древа в больших городах и сельских местностях. Не этим хотел бы я закончить; я хотел бы в заключение сказать следующее: Если в периоды кризисов в истории страны, которою мы все любим, мы - большинство народа, воплощающее ее дух умеренности и здравого смысла, оказываемся совершенно непонятыми классом людей, несомненно высоко интеллектуальных и представляющих собой как личную, так и общественную ценность; если эти люди никакими способами не в состоянии постичь наше желание видеть отныне во главе страны правительство, а не склоняться перед покровительством или попустительством; если же они, догадываясь об этом нашем требовании, воображают, что могут разделаться с нами, заламывая перед нами котелки (таков смысл официальной политики, проводимой и одобряемой по отношению к нам во всех случаях жизни нашим премьером), - то во всем этом виноваты мы сами. А если вина наша, то и выход должны найти мы сами. Эти люди не видят нас такими, каковы мы на самом деле, и у нас нет никаких прав ни удивляться, ни жаловаться, если они принимают нас за то, чем мы с таким усердием стараемся им казаться. Поэтому пусть каждый из нас подойдет с собственным топором к собственному суку родословного древа. Пусть основное преобразование он начнет осуществлять с самого себя; и пусть он не беспокоится, что этим все и ограничится. Не нужно никаких откровений свыше, чтобы признать неизбежность известного неравенства людей. Все ступени, которые в данный момент насчитывает социальная лестница, останутся неприкосновенными, даже если и срубить родословное древо. Мало того: каждая ступень этой лестницы сохранит еще в большей силе и целости все подобающие ей прерогативы, ибо родословное древо поражено гнилью, и, свалив его, мы только предотвратим заражение этой гнилью каждой ступени лестницы. 26 мая 1855 г. ^TГРОШОВЫЙ ПАТРИОТИЗМ^U Перевод А. Поливановой Если автор этой статьи сообщит, что он уволился с правительственной службы и вышел на пенсию, после того как аккуратно в течение сорока лет уплачивал взносы в фонд обеспечения старости, то он может рассчитывать, что тем самым он снимет с себя подозрение в пристрастности из-за того, что сам он был когда-то правительственным клерком. Говоря короче и переходя наконец к первому лицу - ибо я чувствую необходимость обратиться к этой форме повествования ввиду трудности выдержать форму третьего лица, - я прошу принять к сведению, что я больше не имею никакого отношения к Сомерсет-Хаусу. Я - свидетель совершенно непредубежденный и со всей честностью хочу изложить свои наблюдения. О моей собственной служебной карьере клерка рассказывать долго не приходится. Я поступил на службу восемнадцати лет (мой отец тогда только что, недолго думая, проголосовал за Гробуса, который сразу же после своего избрания под более официальным наименованием "достопочтенного сэра Гилпина Гробуса Гробуса, баронета, высокочтимого члена Тайного совета его величества отправился в своем недосягаемом величии в весьма удаленные сферы) и начал с девяноста фунтов в год. Я делал все, что обычно делают клерки. Переводил как можно больше писчей бумаги. Снабжал всех своих младших братьев казенными перочинными ножами. Лепил фигурки из сургуча (отчаявшись как-либо иначе извести то количество этого материала, которое полагалось расходовать на печати) и переписывал несметное число музыкальных пьес для флейты в объемистую книгу в веленевом переплете с якорем на обложке (книга предназначалась для ведения дел Королевского флота); на каждом листе этой книги красовался водяной знак, изображавший овал, в котором восседала Британия с ветвью в руке. Я всегда завтракал на службе, если досиживал в присутствии до этого времени, то есть до двух часов пополудни, и тратил в среднем на завтрак около шестидесяти фунтов в год. Мое платье обходилось мне (или еще кому-то, по прошествии стольких лет я, по правде сказать, не могу с точностью припомнить, кому именно) еще примерно в сто фунтов; остаток моего жалованья я тратил на развлечения. Когда я работал младшим клерком, у нас в канцелярии служили обыкновенные младшие клерки. У нас был молодой О'Килламоллибор, племянник члена парламента и сын богатого ирландского помещика, который убил другого богатого ирландского помещика на знаменитой дуэли, возникшей по поводу знаменитой ссоры на знаменитом вечере из-за танца со знаменитой красавицей, - со всеми деталями этого происшествия человечество было в свое время ознакомлено. О'Килламоллибор утверждал, что он обучался во всех храмах науки империи, и надо полагать, - так оно и было; однако это испытание, если судить с точки зрения орфографии, не привело к успехам, которых следовало ожидать. Кроме того, он считал себя выдающимся художником и подделывал фабричные марки на обороте собственных рисунков с таким искусством, что они казались купленными в лавке. Затем у нас был юный Персифаль Фитцледжионайт, из семьи известных Фитцледжионайтов, который, как он говорил, получал у нас в конторе раз в три месяца "карманные деньги" только ради того, чтобы иметь хоть какое-нибудь дело (кстати сказать, он никогда ничего не делал); зато он бывал на всех званых вечерах, отчеты о которых публиковались на следующий день в утренних газетах, и занимался в конторе главным образом откупориванием бутылок с содовой водой. Была у нас еще одна высокая особа и украшение нашей канцелярии - Мелтонбери, который, служа в аристократическом полку, проигрался в пух и прах и заставил раскошелиться свою матушку, старую леди Мелтонбери при условии, что он поступит в нашу контору и будет играть только в хоккей угольками. Еще у нас был Скрайвене (только что достигший совершеннолетия), который одевался у "Принца Регента"; и у нас был Бэйбер, который представлял в нашем департаменте ипподром и был букмекером; он носил галстук в крапинку и сапоги с отворотами. И, наконец, у нас еще был сверхштатный клерк, за пять шиллингов в день, у которого было трое детей; он выполнял всю работу, и его презирали даже рассыльные. Что касается нашего времяпрепровождения, то мы простаивали перед камином, до потери сознания поджаривая спины; читали газеты; а в теплую погоду выжимали лимоны и пили лимонад. Мы без конца зевали, и без конца звонили в колокольчик, и без конца болтали и бездельничали, и часто надолго отлучались из конторы и очень редко возвращались назад. Мы то и дело рассуждали о том, что сидим в конторе на положении рабов, что на наше жалованье и хлеба с сыром не купишь, что публика нами помыкает, и мы вымещали все наши обиды па клиентах, заставляя их подолгу дожидаться и давая им непонятные односложные ответы, когда им случалось заходить в наше присутствие. Я всегда несказанно удивлялся тому, что никто из посетителей ни разу не схватил меня за шиворот и не вышвырнул за дверь через перила с высоты трех этажей. И вот само время, смилостивившись надо мной, без каких бы то ни было усилий с моей стороны, вытолкнуло меня из младших клерков в более высокий разряд. Я делался скромнее по мере того, как становился старше (что свойственно большинству людей) и достаточно добросовестно справлялся с возложенными на меня обязанностями. Для этого не требовалось умственных способностей верховного судьи или лорда-канцлера, и я беру на себя смелость сказать, что, в общем, я неплохо выполнял свою работу. Сейчас довольно много шумят о том, что кандидатов на должность клерков следует подвергать предварительным испытаниям, как если бы они претендовали на высокие ученые степени. Сам я думаю, что ни верховных судей, ни лордов-канцлеров за двадцать два фунта девять шиллингов в квартал, даже с видами дослужиться до пятисот - шестисот фунтов в год ко времени полного расцвета дарований, - все равно не получишь. Но если я и ошибаюсь, вряд ли способности их смогли бы в достаточной мере проявиться среди рутины присутственных мест. Эти соображения и приводят меня к тем выводам из моего служебного опыта, которыми бы я хотел поделиться. В свое время я был в нашем департаменте свидетелем поразительного множества попыток преобразовать административный аппарат, но все эти преобразования начинались, на мой взгляд, всегда не с того конца: они никогда не шли дальше смешения маленьких людей, подчеркивая общественную пользу какого-нибудь члена парламента с окладом в две тысячи фунтов в год за счет ничтожного мелкого чиновника с двумя с сами фунтов в год. Приведу несколько примеров. Глава нашего департамента назначался и выбывал в отставку с каждой сменой кабинета. Этот пост среди любителей синекур почитался тепленьким местечком. Вскоре после моего назначения на должность заведующего нашей канцелярией произошла смена кабинета, и наш департамент возглавил лорд Стампингтон. В один прекрасный день он пожелал ознакомиться с делами департамента, и мне было предложено приготовиться к его встрече. Лорд Стампингтон оказался необычайно любезным аристократом, с весьма непринужденными манерами (он только что крупно проигрался на скачках, иначе он не снизошел бы ни до какого государственного поста); его сопровождал племянник - почтенный Чарльз Рэндом, которого он назначил своим личным секретарем. "Если не ошибаюсь, мистер Тэйненхэм?" - сказал его сиятельство, стоя перед камином и заложив руки за фалды. Я поклонился и повторил: "Мистер Тэйненхэм". - "Итак, мистер Тэйпенхэм, - продолжал лорд Стамнингтон, - как идут дела в департаменте?" - "Полагаю, что все благополучно". - "В котором часу ваши молодцы являются на службу?" - спросил его сиятельство. "В половине одиннадцатого, ваше сиятельство". - "Быть не может! - воскликнул лорд Стампингтон. - Неужели же и вы приходите в половине одиннадцатого?" - "Да, ваше сиятельство, в половине одиннадцатого." - "Странно! Как вы можете? - воскликнул лорд Стамшшгтон. - Просто непостижимо! Ну так вот, мистер Тэйпенхэм, нам нужно что-то предпринять, иначе оппозиция нас подковырнет и нам несдобровать. Что же мы можем сделать? Чем вообще занимаются ваши ребята? Что они там, считают или пишут что-нибудь? В чем состоит их работа?" Я изложил его сиятельству основные функции нашего департамента, что, по-видимому, его чрезвычайно потрясло. "Черт возьми! - сказал лорд Стампингтон, повернувшись к своему личному секретарю. - Судя по словам мистера Тэйпенхэма, это должно быть невообразимо скучно, Чарли. И тем не менее мы должны что-то предпринять, мистер Тэйпенхэм, иначе эти молодчики обрушатся на нас, и мы слетим. Может быть, в департаменте имеется какой-нибудь разряд служащих (вы как раз только что упомянули о разрядах), который мы могли бы несколько сократить? Или, может быть, лучше снизить кое-какие оклады, или уволить кое-кого на пенсию, или что-нибудь с чем-нибудь слить и таким путем добиться некоторой экономии?" Я посмотрел на него с сомнением и замешательством. "Я догадался наконец, что мы можем сделать, мистер Тэйпенхэм, уж во всяком случае, - воскликнул лорд Стампингтон, просияв от счастливой мысли. - Мы предложим вашим молодцам приходить в присутствие ровно в десять часов. Чарли, придется и вам вставать ни свет ни заря и приходить в десять. И потом давайте запишем, что в дальнейшем наши молодцы должны иметь кое-какие знания, - ну, скажем, они должны овладеть французским, а Чарли? и в совершенстве знать арифметику - тройное правило, правило исчисления утечки и утруски, - а Чарли? - десятичные дроби или там что-нибудь в этом роде. Мистер Тэйпенхэм, если вы будете настолько добры поддерживать связь с мистером Рэндомом, вас вдвоем может быть осенит какая-нибудь блестящая идея относительно сокращения сметы. Чарли, я уверен, что вы найдете в мистере Тэйпенхэме самого неоценимого сотрудника, и я не сомневаюсь, что, имея такого помощника, мы при его содействии и при условии, что служащие будут являться на работу ровно в десять, мы сможем создать образцовый департамент, или вообще там... это самое... повысим действенность государственного аппарата". С этими словами его сиятельство, обладавший весьма непринужденными и чарующими манерами, засмеялся, пожал мне руку и сказал, что не хочет больше меня задерживать. Кабинет продержался два или три года, а потом к нам назначили сэра Джаспера Джануса *, пользовавшегося в парламенте репутацией необычайно делового человека благодаря поразительному апломбу, с которым он пускался в объяснения подробностей дела, в котором ничего не смыслил, аудитории, смыслившей не больше его самого. Сэр Джаспер и прежде не раз уже занимал высокие государственные посты и прославился своей способностью действовать напролом, когда дело касалось его собственной выгоды. В нашем департаменте он появился впервые, и я представился ему со страхом и трепетом. "Мистер Тэйпенхэм, - сказал сэр Джаспер, - если ваш доклад готов, я хотел бы пробежать его вместе с вами по всем пунктам. Я думаю сначала ознакомиться со всей работой департамента в целом, а затем обсудить меры к упорядочению его функций". Это было произнесено с официальной важностью и торжественностью, и я приступил к своему докладу; сэр Джаспер откинулся на спинку кресла и задрал ноги на решетку камина, делая вид, что внимательно меня слушает; на самом же деле (как мне казалось) он не обращал на меня ровно никакого внимания. "Прекрасно, мистер Тэйпенхэм, - заметил он, когда я кончил. - Итак, я понял из вашего изложения (при этом я-то великолепно знал, что все сведения о нашем департаменте он извлек из адрес-календаря перед самым приходом к нам), - что в вашем департаменте служат сорок восемь клерков четырех разрядов - А, В, С, В. Мы должны упорядочить работу департамента путем сокращения числа клерков с сорока семи до тридцати четырех, - другими словами, путем изъятия тринадцати младших клерков посредством слияния двух разрядов в один и перевода из четвертого разряда в высшие, а также при помощи создания совершенно новой системы контроля над поставками кораблям Королевского флота в морских портах фор-марса-реев и канифас-блоков посредством двойной бухгалтерии и контрассигновок. Будьте так любезны, мистер Тэйпенхэм представить мне проект рекомендуемых вами мер рационализации и упорядочения работы департамента послезавтра, так как я намереваюсь изложить предлагаемое мною преобразование на ближайшем заседании парламентской комиссии по "Разным Вопросам". - И вот мне пришлось сочинить совершенно неосуществимый план ради того только, чтобы сэру Джасперу было чем заниматься в период его пребывания у власти (а я превосходно понимал, что только это ему и требовалось) и чтобы по поводу этого проекта он мог произнести речь, которая упрочила бы положение кабинета, если бы только в мире существовала сила, способная сдвинуть с места бюрократическую махину. Я-то в глубине души был твердо уверен, что в любом вопросе, касающемся нашего департамента, он был так же далек от действительности, как и любой другой, не посвященный в дело смертный; и вместе с тем он разглагольствовал о том, чего не знал, с таким видом, что когда я сидел в палате и слушал его речь, я усомнился в собственной осведомленности. Я наблюдал бурный восторг трех адмиралов, когда дело дошло до поставок фор-марса-реев и канифас-блоков. И хотя суть этой части проекта сводилась к тому, что, пока его не отменят, ни один корабль не получит упомянутых снастей, как бы ни была остра в них нужда, из-за департаментской волокиты это рационализаторское предложение оказалось столь выигрышным козырем в руках сэра Джаспера, что уже через каких-нибудь две недели после перехода власти к оппозиции, он заявил о своем намерении сделать в парламенте запрос тому, кто сменил его на видном посту главы нашего департамента: "А что правительство ее величества предприняло для осуществления системы контроля над поставками фор-марса-реев и канифас-блоков посредством двойной бухгалтерии и контрассигновок?" - и вызвал бурю аплодисментов. Следующим выдающимся преобразователем нашего департамента был достопочтенный мистер Гриттс, депутат от Сордаста. Мистер Гриттс внес в управление нашим департаментом свой собственный принцип, и этот принцип сводился к тому, что ни один человек, занимающий должность клерка, не должен получать больше сотни фунтов в год. Мистер Гриттс считал, что более высокий оклад принес бы человеку один вред: что ему и не нужно большего жалованья; ибо он не является производителем - потому что он ничего не добывает: и вместе с тем он и не фабрикант - потому что он не перерабатывает никакого сырья: а в экономике-де существует непреложный закон, не допускающий, чтобы заработок человека, который ничего не добывает и ничего не перерабатывает, превышал сто фунтов в год. Мистер Гриттс завоевал репутацию необычайно мудрого деятеля исключительно благодаря открытию этого принципа. Мне кажется, не будет преувеличением сказать, что он сжил со свету двух канцлеров Казначейства, денно и нощно донимая их своей теорией. Надо признать, что за сорок лет службы я навидался всяческого шарлатанства, но такого второго шарлатана, как мистер Гриттс, я в нашем департаменте не видывал. Он привел с собою в качестве личного секретаря своего бывшего бухгалтера, и я совершенно убежден, что с самого же начала он прикарманивал себе половину жалованья этого несчастного, внушив ему, что остающуюся половину жалованья он должен рассматривать как личное благодеяние своего патрона. Из всех людей, которых мистер Гриттс принимал на службу, из всех его многочисленных унылых и худосочных ставленников, я думаю, не было ни одного, кто был бы принят не из корыстных соображений. У нас увольняли клерков, чтобы освободить местечко для его зятя, у нас осуществлялась рационализация, чтобы очистить вакансию для его кузена, у нас происходило слияние ради увеличения его собственного оклада, у нас каждый день на алтарь служения родине приносились в жертву клерки, но я ни разу не слышал, чтобы благо родины потребовало бы принесения в жертву этакого Гриттса. Прибавьте к этому, что характернейшей чертой деятельности нашего департамента стала полнейшая беспринципность; мы создавали себе врага из каждого человека, имевшего с нами дело; мы затягивали все дела, мы торговались и изворачивались; мы прибеднялись, мы всех подозревали, на всех клеветали и шагу не делали без соответствующей мзды. Таково достоверное изображение деятельности Гриттса. Совершенно естественно, что очень скоро мы снова перешли под начало лорда Стампингтона, а потом нас снова возглавил сэр Джаспер: и так мы без конца проходили через все стадии преобразовании от Стампингтона до Джаспера, и каждый из них заново переделывал все сделанное предшественником. Я совершенно беспристрастен в своих показаниях, и моя единственная цель - предостеречь публику. Нельзя ждать добра ни от каких высокопринципиальных преобразований, вся принципиальность которых обращена лишь на младших клерков. Такие преобразования порождены самым грошовым и самым лицемерным патриотизмом в мире. Наша государственная система поставлена вверх ногами, корнями к небу. Начните с них, а тогда и мелкие веточки скоро сами собой придут в порядок. 9 июня 1955 года ^TБОЛЬШОЙ РЕБЕНОК^U Перевод Т. Литвиновой Не приходило ли кому-либо из наших читателей в голову, что нельзя считать удовлетворительным такое состояние общества, при котором в году одна тысяча восемьсот пятьдесят пятом возможна Комиссия народных представителей, публично и торжественно обсуждающая, следует ли предоставить народу право во дни воскресного отдыха посещать свои скромные трактиры и чайные? Не чудится ли тем, к кому мы здесь обращаемся и кто даст себе труд поразмыслить минуту над поставленным нами вопросом, не чудится ли им нечто чудовищное и унизительное в самом существовании комиссии, занимающейся подобным расследованием - в нашей стране, в наше время? Что касается нас, мы можем ответить не раздумывая. Этот всенародный позор вызывает у нас стыд и возмущение. Все это было бы просто смешно, если бы в этом не было клеветы на изнуренный работой, задавленный налогами и тем не менее добродушнейший и терпеливейший народ. Давно пора понять, что он заслужил лучшего с собой обращения. В разгаре лета вдруг собирается комиссия, которая самым серьезным образом начинает допытываться, можно ли смотреть на английский народ иначе, как на шайку пьяниц и нарушителей общественного порядка, состоящих на учете в полиции? Лорды и джентльмены, лорды и джентльмены! Неужели затем лишь приблизились мы настолько к Утопии - после долгих странствий по темным и кровавым дорогам английской истории, - чтобы заниматься такими пустяками? Неужто нет ничего иного - дома, либо за морями, видимого простым глазом, либо сокрытого от взоров - ничего такого, что указывало бы нам на другие, более благородные цели? Существует два института, замечательных как своим невежеством в отношении всего, что касается народа, так и своим постоянным вмешательством в его дела. Первый институт - это палата общин, второй - маньяки. Члены парламента и маньяки совместными усилиями изводят столь возлюбленный ими народ, не давая ему поднять голос в свою защиту. Всякий, кто обладает здравым смыслом, умеет войти в положение другого и наделен самой обыкновенной наблюдательностью (члены парламента и маньяки, разумеется, исключаются), вероятно, уже несколько месяцев назад понял совершенную нелепость того, чтобы народ согласился терпеть лишения и неудобства, которыми ему грозят воскресные ограничения, введенные и последнее время. Сколько раз мы, пишущие эти строки, предупреждали десятки членов парламента и маньяков, сколько раз предупреждали их и другие, о том, что мера, которую они в своем дремучем невежестве одобрили, никуда не годится! Члены парламента и маньяки не верили нашим предостережениям или не внимали им. Чем это все кончилось, мы знаем и расхлебываем по сей день. Положим, маньяки на то и маньяки, чтобы взбираться на кафедры и под влиянием своей единственной, кособокой мании коситься на публику и молоть вздор. Но члены-то парламента о чем думают - почему они танцуют под дудку маньяков? В самом деле - почему? Не потому ли, что для них народ - понятие отвлеченное: Большой Ребенок, на которого надо хмуриться во время съезда мировых судей, которого следует тетешкать и трепать по щечке во время выборов, но воскресеньям ставить в угол, в праздники выносить на улицу, чтобы он мог поглазеть на карету, в которой везут королеву, а остальное время - от понедельника до субботы - держать, так сказать, под розгой, как школьника? Не потому ли, что народ представляется им непременно этаким младенцем с большой головой, которого надо то приласкать, то пожурить, то побаюкать, то припугнуть "букой". то поцеловать, то выпороть, а главное - не выпускать из пеленок, чтобы сам он ножками никуда, ни-ни! Не потому ли, а? Осмелимся ответить на этот вопрос утвердительно. Неужели члены парламента и маньяки полагают, что эго поняли мы одни? Неужели они могут хотя бы на мгновение усомниться в том, будто предмет их капризных ласк и немилостей не видит, что из него делают большого ребенка, что он не возмущается этим, и что он не начнет наконец брыкаться, не встанет на ноги, не натворит бед? В самый первый месяц существования этого журнала мы указали на целый отряд маньяков, именуемых тюремными священниками, которые овладели тюрьмами и откровеннейшим образом награждали порок, поощряли лицемерие и ставили отчаянных головорезов в пример. Маньяки делали что хотели, а члены парламента их поддерживали; теперь же любимчики этих маньяков укрепляют свою армию с помощью самых отпетых преступников. Считается, что на Большого Ребенка, в целях просвещения коего мы и печатаем настоящую статью, реальные факты решительно никакого влияния не имеют, ибо он пребывает в полнейшем невежестве относительно их. И вот, в Вестминстере каждый вечер Достопочтенный Джентльмен, представитель от такого-то округа, и просто Почтенный Джентльмен, представитель от другого округа, схватываются друг с другом к безграничному восторгу своих сторонников, взирающих на эту арену петушиных боев. После этого премьер-министр, излив для начала все личные обиды, какие накипели на его благородном сердце, переходит к шуткам и остротам, припасенным на этот день, и, так ничего и не сказав, а сделав и того меньше, заключает стереотипным, предназначенным главным образом для ушей Большого Ребенка, призывом к энергичному ведению войны и справедливому и почетному миру. Предполагается, что младенец слышит сии слова впервые, и не умиляться им было бы столь же неприлично, как не знать катехизиса. Засим представитель Такого-то округа и представитель Другого округа, Благородный Лорд и прочие члены почтенной палаты расходятся но домам и ложатся спать в искреннем убеждении, что своими словами они убаюкали Большого Ребенка! Рассмотрим теперь, как обращаются с нашим несчастным младенцем на этом следствии, посвященном его воскресному питью и ядению, следствии, похожем по своей бессмыслице на детский стишок, а по логике напоминающем Бедлам. Идет суд над Большим Ребенком. В коридоре громко скрипнули сапоги. Силы небесные, это ведь шествует официальное лицо! Вот свидетель так свидетель! Мистер Гемп, вы как будто в течение известного количества лет состояли в няньках при Большом Ребенке? - Состоял. - Вы "имели возможность досконально изучить его нравы? - Имел. - В качестве судьи в полицейском суде? - Да, в качестве судьи в полицейском суде. (Движение в зале.) - Скажите, мистер Гемп, считаете ли вы допустимым, чтобы работник, приказчик, клерк и тому подобное, ездил по воскресеньям в Хэмпстед или в Хэмптон Корт со всей своей семьей, посещал вместе с ней трактиры, где посетителям дают пиво и джин с водой? - Такое положение вещей я считаю совершенно недопустимым. - Разъясните, пожалуйста, суду, на чем вы основываете свое мнение, мистер Гемп? - Извольте. Я основываю свое мнение на многолетнем знакомстве с полицейским участком, где мне пришлось быть свидетелем множества случаев пьянства. Подавляющее число жалоб, поступающих в наш полицейский участок, составляют жалобы на людей, принадлежащих к низшему сословию, которые, находясь в состоянии опьянения, перестают отвечать за свои поступки. - Не можете ли вы привести какой-нибудь случай, мистер Гемп? - Я могу указать на пример Слоггинса. - Вы имеете в виду человека со сломанным носом и синяком под глазом, который ходит с бульдогом? - Точно так. - И часто к вам поступают жалобы на мистера Слоггинса? - Беспрерывно и, можно сказать, постоянно. - Особенно по понедельникам? - Вот именно. Особенно по понедельникам. - И из этого вы заключаете, что по воскресным дням следует препятствовать доступу работников в пивные, тем паче в предместьях? - Самым решительным образом. (Мистер Гемп удаляется под одобрительный гул.) Непослушный ребенок, внемли преподобному Синглу Суоллоу! - Мистер Суоллоу, вы не отрицаете, что пользуетесь доверием воров и прочих правонарушителей? - Я имею счастье полагать, что являлся недостойным объектом неограниченного доверия сих лиц. - И они признавались вам в том, что нередко напивались пьяные? - Нет, не пьяные, я хотел бы объясниться. В простоте душевной они свое состояние определяли словом "выпивши". - Но это взаимозаменимые слова? - Я полагаю, что так; вместе с тем я просил бы оказать снисхождение к моей слабости и дозволить мне в дальнейшем пользоваться именно тем выражением, которое столь непосредственно вырвалось из груди, исполненной раскаяния. - И у вас есть основания, мистер Суоллоу, полагать, что чрезмерное злоупотребление... э..." выпивкой и являлось причиной совершенных ими преступлений? - О да! Безусловно. - И вам неизвестны никакие иные причины, побудившие их к преступным действиям? - Они сами мне говорили, что затруднились бы назвать иные, сколько-нибудь достойные внимания причины. - Знакомы ли вы с человеком по фамилии Слоггинс? - О да! Слоггинс вызывает у меня живейшее участие. - Считаете ли вы возможным поделиться какими-либо сведениями, почерпнутыми из беседы со Слоггинсом относительно состояния, определяемого словом "выпивши"? - В течение восьми месяцев, находясь в одиночном заключении, Слоггинс со слезами на глазах сообщал мне каждое утро, и притом всегда в одно и то же время, а именно в одиннадцать часов пять минут, что в тюрьму его привел обычай пить ром, разбавленный водой, в патентованном заведении, именуемом, по собственному его выражению, "Крысоловом". Он не уставал повторять, что, по его мнению, следовало бы арестовать хозяина, хозяйку, их малолетних детей и мальчика на побегушках. - Не вы ли предложили смягчить ему наказание и сократить срок его заключения? - Да, я. - Где он находится в настоящее время? - Если я не ошибаюсь, в Ньюгете. - Вам известно, за что? - Только понаслышке - он как будто имел слабость уступить соблазну и свернуть шею торговке овощами. - Где его взяли за последний проступок? - В "Крысолове", в прошлое воскресенье. - Я полагаю, что излишне спрашивать вас, мистер Сингл Суоллоу, считаете ли вы желательным закрытие всех пивных в воскресные дни? - Совершенно излишне. Сложи свои ручки, непокорное дитя, и выслушай теперь преподобного Темпла Фарисея, который подъехал в своей карете к дверям Комиссии, чтобы дать тебе характеристику, которая тебя несколько озадачит! - Мистер Темпл, вы исполняете должность священника в обширном приходе, именуемом "Верблюд и Игольное Ушко" *, не так ли? - Да. - Будьте любезны, расскажите, как обстоят дела у вас в приходе по воскресным дням? - Из рук вон плохо. Наш церковный двор граничит с лугами. И вот в жаркие дни, когда приходится держать окна открытыми, мне видно с моего места, как люди... прогуливаются! Мне даже случалось слышать смех. А до ушей моего помощника (весьма прилежного и благонравного молодого человека) доносился даже свист; впрочем, я не стану утверждать, что сам лично свист этот слышал. - Много ли прихожан посещают вашу церковь? - Нет. Те, кто платит за постоянные места, не дают повода жаловаться. Но вот бесплатные скамьи по большей части пустуют, и это тем достойнее сожаления, что общее число прихожан и так невелико. - Проходит ли вблизи вашей церкви железная дорога? - К великому моему сожалению, проходит, и уши мои улавливают шум проносящихся мимо поездов даже тогда, когда я читаю проповедь. - Неужели вы хотите сказать, что они не замедляют хода из уважения к вашей проповеди? - Ничуть. - Нет ли чего еще поблизости от вашей церкви, на что вам угодно было бы обратить внимание Комиссии? - На расстоянии полуторы мили и сорока девяти с половиной футов (я дал распоряжение причетнику измерить дистанцию в точности) имеется общедоступная чайная в саду под названием "Зеленый уголок". В погожий воскресный вечер сад этот наполняется народом. Там можно наблюдать ужаснейшие сцены. Люди курят трубки; пьют спиртные напитки, разбавленные горячей водой; едят креветок; поглощают моллюсков; глотают чай; шумно открывают бутылки с шипучим лимонадом. Там можно увидеть девиц, прогуливающихся с молодыми людьми, молодых людей с девицами, супругов с их малолетними детьми; корзинки, узлы, тележки, плетеные колясочки - словом, все, что только есть на свете низменного. А к вечеру вся эта толпа идет через луга домой, и смутный говор, оживленные голоса, которые доносятся до моих ушей даже тогда, когда я нахожусь в дальнем конце своей столовой (тридцать восемь футов на двадцать семь), производят чрезвычайно удручающее впечатление. Я полагаю, что "Зеленый уголок" несовместим с общественной нравственностью. - Не слыхали ли вы, чтобы карманные воры посещали названное вами заведение? - Как же! Мой причетник сообщил мне, что однажды шурин его дяди, торгующий корабельными товарами, отправился туда с целью наблюдения испорченных нравов и по возвращении своем домой не досчитался носового платка в кармане. Местные насмешники утверждают, что он был один из тех, кто потерял свой платок в соборе св. Павла во время последней проповеди епископа лондонского. Я хотел бы опровергнуть это: я близко знаком с вышеозначенными лицами - все это люди почтенные. - Большая часть обитателей вашей округи трудится всю неделю, не так ли? - Насколько мне известно, это так. - С утра и до вечера? - Так говорит мне мой помощник. - А в жилищах их тесно и душно? - Думаю, что да. - Где бы вы советовали им проводить воскресные дни, если доступ в "Зеленый уголок" будет для них закрыт? - В церкви, разумеется. - А после церкви куда им деваться? - Право, это уже их дело, а не мое. Жестокосердый младенец, залейся горючими слезами при появлении следующего свидетеля! Вот он стоит понурив голову и бьет себя кулаком в грудь. "Величайший пьяница в прошлом", - так он отрекомендовался. Когда он напивался пьян, это был сущий дьявол - а напивался пьяным он всегда. Теперь же он в рот не берет спиртного и лучезарен, как ангел. И за то, что человек этот жадностью своей уподоблялся гиене или какому-нибудь другому непристойному зверю, оттого, что он не знал меры и впадал в злоупотребления, за это, о крупноголовое дитя, тебя будут мерить по его мерке; за его прегрешения тебя поставят в угол навеки. Тень Джона Бэньяна *, это ты привела в зал заседаний мистера Маньяка Патриарха! Дитя мое, закрой свои глазки скорее и посыпь головку пеплом из ближайшей кучи золы, ибо дни твои сочтены! - Мистер Маньяк Патриарх, вы много времени уделили изучению пьянства? - Чрезвычайно много. - Примерно сколько лет? - Семьдесят. - Мистер Маньяк Патриарх, приходилось ли вам когда-либо бывать в Уайтчепле? - Миллион раз. - Не приходилось ли вам при виде сцен, которые разыгрывались у вас на глазах, проливать слезы? - Приходилось. Океаны слез! - Мистер Маньяк Патриарх, продолжайте, пожалуйста, ваши показания. - Извольте. Один я, собственно, и в состоянии пролить свет на это дело. Единственный осведомленный в этой области человек - это я. Не путайте меня с остальными. Все они - самозванцы. Я - первый и единственный. Рассказывают, будто кто-то, кроме меня, заглядывал в эти трясины отчаяния и пытался спасти тех, кто в них увяз. Не верьте. Подлинно только то, что скреплено моей собственноручной подписью. Никто не оплакивал горести и пороки низшего сословия, кроме меня. Никто не думал о них так непрестанно, как я, во сне и наяву. Пусть никто и не пытается вытащить несчастных пьянчужек из этой трясины и поставить их на ноги. Никто, кроме меня, не знает, как за это взяться! - Как по-вашему, можно ли считать, что народ испытывает истинную потребность в пиве либо вине? - Разумеется, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, что такой потребности нет и не существует. - Тогда считаете ли вы, что для народа было бы лишением потерять доступ к пиву и спиртным напиткам? - Конечно, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, никакого лишения! Вот так-то и расправляются с нашим Большим Ребенком. Решено - как членами парламента, так и маньяками, что он не способен разобраться ни в чем и что ему никогда не раскусить произвольный характер этих дурацких выводов. То, что целый народ - смирный, вежливый, благоразумный народ, чей здравый смысл и добродушие вызывают восхищение непредубежденных иностранцев, а также любовь и уважение тех соотечественников, которые имеют мужество доверять ему, быть с ним откровенный, то, что целый народ судят по отдельным подонкам, вышедшим из его среды, что целый народ заставляют быть в ответе за этих подожков, наказывают его за этих подонков, - есть возмутительнейшая несправедливость, дичайшая нелепость, и те, кто придерживаются этого принципа, проявляют полнейшее невежество относительно свойств английского ума и характера. Когда подобное невежество проявляют маньяки, это еще полбеды; но вот когда их начинают поддерживать члены парламента - дело становится серьезным. Ибо, если они не в состоянии понять Народ, для которого издают законы, если они так злостно недооценивают его, какая же возможна гармония между членами парламента, Народом и законами, раз они представляют собой столь запутанный клубок противоречий? Нам, как, впрочем, и всем порядочным людям вообще, совершенно незачем идти в Вестминстер либо еще куда, чтобы метать громы против невоздержанности. Нам она ненавистна, мы бы близко не подпустили ее к себе; если бы мы могли представить, что эта отвратительная привычка может когда-либо в будущем омрачить существование самого любимого из наших детей, мы предпочли бы, чтобы он умер тут же, в самом расцвете своей младенческой красы. Сдерживайте негодяев, ради бога, и всеми возможными способами - но только не карайте, не вяжите, не порочьте трезвый, трудолюбивый, умеренный в своих потребностях, благопристойный в развлечениях, в поте лица своего трудящийся рабочий народ! Добродетельные малайцы из палаты лордов или Эксетер-Холла, которые предаются разгулу, не менее противны нам, нежели порочные малайцы из матросских меблир