Блея-теля" как зловредного тупицу, который,
подрядившись сообщать то, чего он не знает, причиняет обществу столько зла,
сколько может причинить тупица. Во-вторых, внушить жителям Пустомельска, что
приятие такого количества дряни отнюдь не улучшает их город.
Итак, сэр, по обоим этим пунктам Пустомельск вопрошает громовым
голосом: "Где же генеральный прокурор? Почему этим делом не займется
"Таймс"? (Или газета тоже в заговоре? Она никогда не соглашается с его
взглядами, никогда не цитирует его и бесконечно ему противоречит).
Пустомельск, сэр, не забыл, что наши пращуры сражались с норманами при
Гастингсе и проливали кровь во множестве других мест, которые вы, без
сомнения, легко вспомните, и не желает продать свое первородство за
чечевичную похлебку. Берегитесь, сэр, берегитесь! Не то Пустомельск (недаром
же его ныне бездействующие ружья стоят в козлах на обесчещенных улицах
города) двинется вперед, следуя за своим "Блеятелем" к подножью трона и
потребует отмщения заговорщикам от державной руки Ее Величества!
31 декабря 1850 г.
^TПАМЯТИ У. М. ТЕККЕРЕЯ^U
Перевод И. Гуровой
Друзья великого английского писателя, основавшего этот журнал *,
пожелали, чтобы краткую весть о его уходе из жизни написал для этих страниц
его старый товарищ и собрат по оружию, который и выполняет сейчас их желание
и о котором он сам писал не раз - и всегда с самой лестной
снисходительностью.
Впервые я увидел его почти двадцать восемь лет назад, когда он изъявил
желание проиллюстрировать мою первую книгу. А в последний раз я видел его
перед рождеством в клубе "Атенеум", и он сказал мне. что три дня пролежал в
постели, что после подобных припадков его мучит холодный озноб, "лишающий
его всякой способности работать", и что он собирается испробовать новый
способ лечения, который тут же со смехом мне описал. Он был весел и казался
бодрым. Ровно через неделю он умер.
За долгий срок, протекший между этими двумя встречами, мы виделись с
ним много раз: я помню его и блестяще остроумным, и очаровательно шутливым,
и исполненным серьезной задумчивости, и весело играющим с детьми. Но среди
этого роя воспоминаний мне наиболее дороги те два или три случая, когда он
неожиданно входил в мой кабинет и рассказывал, что такое-то место в такой-то
книге растрогало его до слез и вот он пришел пообедать, так как "ничего не
может с собой поделать" и просто должен поговорить со мной о нем. Я убежден,
что никто не видел его таким любезным, естественным, сердечным, оригинальным
и непосредственным, как я в те часы. И мне более, чем кому-либо другому,
известны величие и благородство сердца, раскрывавшегося тогда передо мной.
Мы не всегда сходились во мнениях. Я считал, что он излишне часто
притворяется легкомысленным и делает вид, будто ни во что не ставит свой
талант, а это наносило вред вверенному ему драгоценному дару. Но мы никогда
не говорили на эти темы серьезно, и я живо помню, как он, запустив обе руки
в шевелюру, расхаживал по комнате и смеялся, шуткой оборвав чуть было не
завязавшийся спор.
Когда мы собрались в Лондоне, чтобы почтить память покойного Дугласа
Джерролда *, он прочел один из своих лучших рассказов, помещенных в "Панче",
- описание недетских забот ребятишек одной бедной семьи. Слушай его, нельзя
было усомниться в его душевной доброте и в искреннем и благородном
сочувствии слабым и сирым. Он прочел этот рассказ так трогательно и с такой
задушевностью, что, во всяком случае, один из его слушателей не мог сдержать
слезы. Это произошло почти сразу после того, как он выставил свою
кандидатуру в парламент от Оксфорда, откуда он прислал мне своего
поверенного с забавной запиской (к которой прибавил затем устный
постскриптум), прося меня "приехать и представить его избирателям, так как
он полагает, что среди них не найдется и двух человек, которые слышали бы о
нем, а меня, он убежден, знают человек семь-восемь, не меньше". И чтение
упомянутого выше рассказа он предварил несколькими словами о неудаче,
которую потерпел на выборах, и они были исполнены добродушия, остроумия и
здравомыслия.
Он очень любил детей, особенно мальчиков, и удивительно хорошо с ними
ладил. Помню, когда мы были с ним в Итоне, где учился тогда мой старший сын,
он спросил с неподражаемой серьезностью, не возникает ли у меня при виде
любого мальчугана непреодолимое желание дать ему соверен - у него оно всегда
возникает.
Я вспомнил об этом, когда смотрел в могилу, куда уже опустили его гроб,
ибо я смотрел через плечо мальчугана, к которому он был добр.
Все это - незначительные мелочи, но в горестной потере всегда сперва
вспоминаются разные пустяки, в которых опять звучит знакомый голос, видится
взгляд или жест - все то, чего нам никогда-никогда не увидеть вновь здесь,
на земле. А о том большем, что мы знаем про него, - о его горячем сердце, об
умении безмолвно, не жалуясь, сносить несчастья, о его самоотверженности и
щедрости, нам не дано права говорить.
Если в живой беззаботности его юности сатирическое перо его
заблуждалось или нанесло несправедливый укол, он уже давно сам заставил его
принести извинения:
Мной шутки он бездумные писал,
Слова, чей яд сперва не замечал,
Сарказмы, что назад охотно б взял.
Я не решился бы писать сейчас о его книгах, о его проникновении в тайны
человеческой натуры, о его тончайшем понимании ее слабостей, о
восхитительной шутливости его очерков, о его изящных и трогательных
балладах, о его мастерском владении языком. И уж во всяком случае, я не
решился бы писать обо всем этом на страницах журнала, который с первого же
номера освещался блеском его дарований и заранее интересовал читателей
благодаря его славному имени.
А на столе передо мной лежат главы его последнего, недописанного романа
*. Нетрудно понять, как грустно становится - особенно писателю - при виде
этого свидетельства долго вынашивавшихся замыслов, которым так никогда и не
будет дано обрести свое воплощение, планов, чье осуществление едва началось,
тщательных приготовлений к долгому путешествию по путям мысли, так и
оставшимся непройденными, сияющих целей, которых ему не суждено было
достичь. Однако грусть моя порождена лишь мыслью о том, что, когда
оборвалась его работа над этим последним его творением, он находился в
расцвете сил и таланта. На мой взгляд, глубина чувства, широта замысла,
обрисовка характеров, сюжет и какая-то особенная теплота, пронизывающая эти
главы, делают их лучшим из всего, что было им когда-либо создано. И почти
каждая страница убеждает меня в том, что он сам думал так же, что он любил
эту книгу и вложил в нее весь свой талант. В ней есть одна картина,
написанная кровью сердца и представляющая собой истинный шедевр. Мы
встречаем в этой книге изображение двух детей, начертанное рукой любящей и
нежной, как рука отца, ласкающего свое дитя. Мы читаем в ней о юной любви,
чистой, светлой и прекрасной, как сама истина. И замечательно, что благодаря
необычному построению сюжета большинство важнейших событий, которые обычно
приберегаются для развязки, тут предвосхищается в самом начале, так что
отрывок этот обладает определенной целостностью и читатель узнает о главных
действующих лицах все необходимое, словно писатель предвидел свою
безвременную кончину.
Среди того, что я прочел с такой печалью, есть и последняя написанная
им строка, и последняя исправленная им корректура. По виду страничек, на
которых смерть остановила его перо, можно догадаться, что он постоянно носил
рукопись с собой и часто вынимал, чтобы еще раз просмотреть и исправить ее.
Вот последние слова исправленной им корректуры: "И сердце мое забилось от
неизъяснимого блаженства". И наверное, в этот сочельник, когда он, разметав
руки, откинулся на подушки, как делал всегда в минуты тяжкой усталости,
сознание исполненного долга и благочестивая надежда, смиренно лелеемая всю
жизнь, с божьего соизволения дали его сердцу забиться блаженством перед тем,
как он отошел в вечный покой.
Когда его нашли, он лежал именно в этой позе, и лицо его дышало покоем
и миром - казалось, он спит. Это произошло двадцать четвертого декабря 1803
года. Ему шел только пятьдесят третий год - он был еще так молод, что мать,
благословившая его первый сон, благословила и последний. За двадцать лет до
этого он, попав на корабле в бурю, писал:
На море после шквала
Волненье затихало,
А в небе запылала Заря - глашатай дня.
Я знал - раз светлы дали,
Мои дочурки встали,
Смеясь, пролепетали Молитву за меня.
Эти маленькие дочурки стали уже взрослыми, когда загорелась скорбная
заря, увидевшая кончину их отца. За эти двадцать лет близости с ним они
многое от него узнали, и перед одной из них открывается путь в литературу,
достойный ее знаменитого имени.
В ясный зимний день, предпоследний день старого года, он упокоился в
могиле в Кенсал Грин, где прах, которым вновь должна стать его смертная
оболочка, смешается с прахом его третьей дочери, умершей еще малюткой. Над
его надгробием в печали склонили головы его многочисленные собратья по перу,
пришедшие проводить его в последний путь.
Февраль 1864 г.
^TИГРА МИСТЕРА ФЕХТЕРА *^U
Перевод И. Гуровой
Замечательный актер, чье имя стоит в заголовке, намеревается покинуть
Англию для гастролей в Соединенных Штатах. Я хотел бы надеяться, что
несколько слов о его талантах прежде, чем он сам докажет американским
зрителям, насколько мои похвалы соответствуют истине, могут показаться
небезынтересными для некоторых читателей, и я верю, что они не будут
неприятны моему близкому другу. Я спешу упомянуть о моей дружбе с мистером
Фехтером не только потому, что он действительно мой друг, но и потому, что
она родилась из моего восхищения его игрой. Я внимательно следил за его
выступлениями на подмостках как парижских, так и лондонских театров и был
его горячим поклонником задолго до того, как мы обменялись хотя бы одним
словом. Следовательно, я восхищаюсь им не потому, что он мой друг, но он
стал моим другом потому, что я им восхищаюсь.
Первое, что отличает игру мистера Фехтера, - это ее высокая
романтичность. Вместе с тщательной отделкой мельчайших деталей в ней всегда
чувствуется какая-то особая сила и энергия, словно наполняющие весь
спектакль новой жизнью. Когда он на сцене, мне кажется, что все события
происходят в первый и в последний раз. Играя влюбленного, он полон такого
пыла, так упоен своей страстью, что она словно окутывает сиянием ту, к
которой обращено его чувство, и зрители невольно видят ее такой, какой она
представляется ему. Именно благодаря этой замечательной способности он
покорил Пария; и прославился в роли любовника в "Даме с камелиями", это,
собственно говоря, роль, сводящаяся к двум большим сценам, но он так сыграл
ее (он был первым ее истолкователем), что она до конца пьесы придавала
образу героини возвышенную поэтичность. Женщина, способная вызвать такую
любовь, такое преданное возвышенное обожание, невольно покоряла зрителей
так, как никогда не покорила бы, не вызови она в этом сердце столь
всепоглощающего и совершенного чувства. Когда я в первый раз увидел "Даму с
камелиями" с мистером Фехтером, моя снисходительность к героине объяснялась
тем, что я своими глазами видел, какую необычайно трогательную любовь могла
она зажечь. Я, словно ребенок, убеждал себя: "Дурная женщина не могла бы
быть предметом столь удивительной нежности, не могла бы покорить такое
сердце, не могла бы вызвать таких слез у такого влюбленного". То же самое,
по-моему, осознанно или бессознательно, ощущали все парижские зрители, и
именно поэтому то, что шокирует в "Даме с камелиями", исчезло в лучах
романтического ореола. Мне довелось увидеть ту же пьесу, когда эта роль
игралась иначе, и по мере того как любовь становилась все более скучной и
земной, героиня все ниже спускалась со своего пьедестала.
В "Рюи Блазе" *, в "Хозяине Равенсвуда" * и в "Лионской красавице" * -
в трех драмах, в которых мистер Фехтер с особенным блеском играет
влюбленного, а больше всего в первой. - это замечательное уменье заставлять
публику видеть в его возлюбленной ту же прелесть, которую видит в ней он,
проявляется особенно ярко. Когда Рюи Блаз стоит перед молодой королевой
Испании, самый воздух, кажется, исполнен чар, а когда она склоняется над
ним, нежно прикладывая руку к его окровавленной груди, - кто сможет остаться
равнодушным и не почувствовать, что смерть лучше разлуки с ней и что она
достойна того, чтобы за нее так умирали? Когда хозяин Равенсвуда признается
в любви Люси Эштон и, услышав ее ответное признание, в порыве восторга
целует край ее платья, мы чувствуем, что это мы касаемся губами легкой
ткани, чтобы удержать нашу богиню, не дать ей вознестись на небеса. А когда
они обмениваются клятвой верности и разламывают золотую монету, это мы, а не
Эдгар, быстро подменяем свою половинку половинкой, которую она хотела
повесить себе на шею, потому что этот кусочек золота на мгновение коснулся
обожаемой груди. И то же в "Лионской красавице": картина на мольберте в
бедной хижине художника из незаконченного портрета надменной девушки
становится наброском высших устремлений души, воплощением ее надежд здесь,
на земле, и там, в ином мире.
Живописность - вот что в первую очередь отличает образы, создаваемые
мистером Фехтером. Искусный художник и скульптор, знаток истории костюма, он
и в этом тоже романтик и обладает тонким чувством композиции - он всегда
занимает наиболее правильное место в группе, всегда гармонирует с фоном. Эта
живописность манеры проглядывает даже в таком, казалось бы, простом жесте,
как движение руки в "Рюи Блазе", когда он из окна подзывает человека,
находящегося внизу во дворе; и в том, как он надевает ливрею в этой же
сцене, или в том, как он пишет письмо под диктовку. В последней сцене
чудесной драмы Виктора Гюго его игра становится поистине вдохновенной; а
поза палача, которую он внезапно принимает, обличая маркиза и отказываясь
драться с ним, на мой взгляд, один из наиболее яростно живописных приемов,
какие только может допустить сцена.
Слово "яростно" напоминает мне о том, что мистер Фехтер - поистине
мастер самых бурных страстей. В этом, мне кажется, более, чем в чем-либо,
проявляется любопытное соединение характерных черт двух великих наций -
французов и англосаксов. Мать мистера Фехтера была француженкой, отец -
немцем, но он родился в Лондоне и детство и юность свою провел в Англии и во
Франции. И поэтому в его гневе соединяется французская экспансивность с
нашей более сдержанной англосаксонской манерой вести себя, когда нас, как мы
выражаемся, "сильно задели", - и это смешение порождает поистине нечто
невероятное. В этом чувстве смешиваются особенности двух рас, и трудно
сказать, чем именно оно обязано каждой из них, но зато можно сказать, что
это наиболее сильная концентрация страстей и эмоций, свойственных
человеческой натуре.
Мистеру Фехтеру, в общем, чаще приходилось говорить по-французски, чем
по-английски, и поэтому он говорит по-английски с французским акцентом. Но
очень ошибется тот, кто решит, что он не умеет говорить по-английски бегло,
правильно, четко, понимая и чувствуя смысл, значение и оттенок каждого
слова. И он не только знает все тонкости нашего языка, включая самые сочные
обороты народного языка, гораздо лучше многих из нас, но декламирует белые
стихи Шекспира с удивительной легкостью, музыкальностью и выразительностью.
Люди, знакомые с ним, знают, что, слушая его, можно не опасаться того
своеобразного смущения, которое мы иной раз испытываем, когда на нашем
родном языке говорит иностранец, - наоборот, чувствуется, что любое
сказанное им слово он мог бы, если бы захотел, заменить двадцатью
синонимами.
Еще несколько замечаний о двух его шекспировских ролях, и пожалуй, мне
больше не стоит предварять ваши впечатления от игры мистера Фехтера - она
будет говорить сама за себя. Его Яго особенно отличается упомянутой выше
живописностью, и в то же время мера соблюдена о такой строгостью, что этот
Яго совсем лишен традиционной живописности - он не хмурится, не улыбается с
дьявольской язвительностью и не проделывает множества других вещей, которые
принудили бы Отелло проткнуть его насквозь еще в первом действии. Яго
мистера Фехтера умеет приобретать друзей - и приобретает их; он анатомирует
душу своего генерала, не размахивая при этом скальпелем, словно тростью; он
покорил Эмилию отнюдь не угрюмостью, достойной вывески "Сарацинова Голова";
он - веселый собутыльник и не отпугивает своих застольных товарищей
зловещими телодвижениями; он умеет и спеть веселую песню, и произнести тост,
и заколоть человека темной ночью, вместо того чтобы всем своим видом заранее
оповещать, что только и ищет, кого бы пырнуть кинжалом. Яго мистера Фехтера
так же не похож на традиционного злодея, как его одежда - на традиционный
гусарский мундир и сапоги; и вы убедитесь, что живописность его манеры
одеваться соответствует его манере держаться на протяжении всей трагедии, до
той самой минуты, когда он умолкает раз и навсегда.
Пожалуй, ни одно новое слово в искусстве еще не принималось с такой
доброжелательностью столькими ценителями, предубежденными в пользу совсем
другой школы, как Гамлет мистера Фехтера. Я считаю, что это было так (а в
Лондоне это было именно так!) не из-за живописности подобного толкования
роли, не из-за новизны, не из-за множества отдельных красот исполнения, а
из-за его безупречной логичности. Некий художник-анималист сказал о своей
любимой картине с кроликами, что в этих кроликах куда больше естественности,
чем у обычных кроликов; точно так же о Гамлете мистера Фехтера можно
сказать, что в этом Гамлете куда больше логичности, чем у обычных Гамлетов.
Главное и редкое достоинство этого оригинального толкования заключается в
том, что оно представляет собой совершенное воплощение ясного и четкого
замысла. С той минуты, когда появляется этот сломанный "чекан изящества,
зерцало вкуса", бледный, без конца оплакивающий смерть отца, уже смутно
подозревая ее причину, и до последней борьбы с Горацио из-за рокового кубка,
ничто не нарушает цельности характера, создаваемого мистером Фехтером.
Немецкий трагик Дефринт несколько лет тому назад произвел немалый фурор на
лондонской театральной голубятне тем, что во время сцены с актерами сидел, и
еще несколькими столь же скромными отступлениями от традиций; однако он
носил все тот же маловыразительный костюм и в главном придерживался все той
же традиционной трактовки, балансируя между здравым рассудком и безумием. Не
помню, был ли на нем парик с короткими, круто завитыми кудрями, словно он
собирался на вечный танцевальный урок при датском дворе, но зато я твердо
помню, что все другие Гамлеты со времен великого Кембла * волей-неволей
обзаводились такими кудрями. Гамлет мистера Фехтера, бледный, грустный
северянин с длинными льняными волосами, в странном одеянии, какого еще не
видела английская сцена (во всяком случае, в этой трагедии), пиратски
уничтожающий целый флот всяческих мелких театральных рецептов - вполне
бессмысленных или, наподобие знаменитого друга доктора Джонсона *, имеющих
всего одну идею, да и ту неправильную, - этот Гамлет мог снискать такой
необычайный успех только потому, что образ его с начала и до конца был
подчинен единой всепроникающей цели, которая логически оправдывала любое
отступление от традиций. Такое развитие характера нашло особенно яркое
воплощение в сценах с Офелией, в сцене смерти Полония, в изображении старой
студенческой дружбы Гамлета и Горацио; разница между мизансценой, эффектной
ради самого эффекта, и мизансценой, служащей раскрытию внутреннего смысла
происходящего, становится особенно понятной, когда в сцену "мышеловки"
вводится галерея с музыкантами, проходящими затем с инструментами в руках
мимо Гамлета, который берет у одного из них флейту, столь важную для его
разговора с Розенкранцем и Гильденстерном.
Это дает возможность перейти к наблюдению, которым я с самого начала
предполагал заключить свою статью, а именно: романтизм и живописность у
мистера Фехтера всегда идут рука об руку с истинно художественным чутьем и
истинно художественным умом, сформировавшимся под влиянием истинно
художественного духа. Он вступил в труппу "Театр Франсэ" еще совсем юным, и
его природные дарования развивались в самых лучших школах. Я не могу
пожелать моему другу публики лучше той, которую он найдет в американцах, а
им я не могу пожелать актера лучше того, которого они найдут в моем друге.
Август 1869 г.
<> РЕЧИ <>
Перевод М. Лорие
^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U
(Эдинбург)
25 июня 1841 года *
Если бы ваш теплый, великодушный прием не взволновал меня так сильно, я
сумел бы поблагодарить вас куда лучше. Если бы я мог прослушать так же
спокойно, как прослушали вы, вдохновенную речь вашего уважаемого
председателя, если бы мог воспринять, как восприняли вы, "мысли, которые
дышат, и слова, которые жгут" *, произнесенные им, мне все равно было бы
трудно, но я заразился бы хоть малой долей его вдохновения и загорелся бы
его примером. Но после тех слов, которые слетели с его уст, и тех проявлений
одобрения и сочувствия, которыми вы встретили его красноречие, я просто не в
состоянии достойно ответить на его доброту, сердце мое переполнено, а язык
мне не повинуется. (Громкие возгласы одобрения.) Я жажду ответить на ваши
сердечные приветствия, как надлежало бы. Видит бог, я этого хочу, но не
умею.
Путь, которым я шел к вашему доброму мнению, благосклонности и
поддержке, был приятен и легок - усыпан цветами, согрет солнцем. Мне
кажется, что я нахожусь среди старых друзей, которых уже давно и хорошо знаю
и высоко ценю. Мне кажется, что смерть вымышленных героев, к которым вы, по
доброте своей, проявили участие, сроднила нас так же, как подлинное горе
скрепляет дружбу в действительной жизни; мне кажется, что это были живые
люди, за чьей судьбой мы с вами неразлучно следили вместе, и что вам они
всегда были так же близки, как мне.
Говорить о себе и о своих книгах - трудное дело. Но сегодня, пожалуй,
не будет неуместным, если я осмелюсь сказать несколько слов о том, как
рождались эти мои книги. Мною владело серьезное и смиренное желание - и оно
не покинет меня никогда - сделать так, чтобы в мире стало больше безобидного
веселья и бодрости. Я чувствовал, что мир достоин не только презрения; что в
нем стоит жить, к по многим причинам. Я стремился отыскать, как выразился
профессор, зерно добра, которое Творец заронил даже в самые злые души.
Стремился показать, что добродетель можно найти и в самых глухих закоулках,
что неверно, будто она несовместима с бедностью, даже с лохмотьями, - и
пронести через всю мою жизнь девиз, выраженный в пламенных словах вашего
северного поэта:
Богатство - штамп на золотом,
А золотой - мы сами *,
(Громкие возгласы одобрения.) И, следуя по этому пути, где мог я лучше
удостовериться в своей правоте, в чем мог я почерпнуть лучшее поощрение, чем
в вашей доброте сегодня, в этот памятный для меня вечер? (Громкие
возгласы,.)
Я счастлив, что мне представился случай сказать несколько слов
касательно одного эпизода, который заинтересовал вас, чему я очень рад, и
огорчил вас, чему я, как это ни парадоксально, рад еще больше: я имею в виду
смерть моей маленькой героини. Когда у меня только еще зародилась мысль, как
завершить это нехитрое повествование, я твердо решил придерживаться ее и ни
в коем случае не уклоняться от цели, которую себе наметил. Сам изведав
немало горя, изведав смерть людей, дорогих моему сердцу, я думал о том, как
было бы хорошо, если бы в своей скромной книжке, призванной служить невинной
забавой, я мог заменить венком из живых цветов безобразные статуи, уродующие
могилы. Если в этой книге мне хоть в малой мере удалось внушить молодым умам
более светлые мысли о смерти или утолить скорбь, терзающую сердца стариков;
если хоть одно из написанных мною слов может утешить и порадовать молодых
или старых в час испытаний, - я буду считать, что достиг чего-то такого, на
что мне отрадно будет оглянуться в последующие годы. Вот почему я не
отступал от своего замысла, несмотря на то, что когда мой рассказ
приближался к концу, я ежедневно получал негодующие письма, в особенности от
женщин. Да благословит их бог за их чувствительное сердце! Профессор был
совершенно прав, когда сказал, что я еще не научился изображать их
добродетели; и боюсь, что в своем стремлении описать словами идеал женщины,
живущий у меня в душе, я буду и впредь портить их репутацию. (Крики
одобрения.) Впрочем, наряду с этими письмами я получал и другие, от
представителей болей сурового пола, и некоторые из них не были свободны от
резких личных нападок. И все же я не отступил от своего замысла, и мне очень
приятно, что многие из тех, кто сперва осуждал меня, теперь громче других
выражают свое одобрение.
Может быть, мне не следовало занимать ваше время этим маленьким
эпизодом, но я об этом не жалею; виноват здесь не я, а вы сами: ведь это
ваша доброта внушила мне такое доверие к вам. Я снова пытаюсь выразить вам
свою признательность, и снова чувствую свое бессилие. Ведь о почестях, каких
вы меня удостоили, я не смел и мечтать. Всем вам должно быть понятно, что я
никогда этого не забуду, что до гробовой доски буду вспоминать об этом с
гордостью. Отныне самое название вашего города будет, я в том уверен,
вызывать у меня чувство благодарности и радости. Пока я жив, я буду любить
его жителей, его холмы, его дома, даже камни его мостовых. И если в книгах,
которые мне еще суждено написать, вы обнаружите большую ясность духа и
большую остроту ума, - а я молю бога, чтобы так оно и было, - то прошу вас,
объясняйте это влиянием нынешнего вечера и воздуха Шотландии. (Громкие
возгласы одобрения.) Благодарю вас еще и еще, вкладывая в одну благодарность
столько чувства, что хватило бы на тысячу, и пью за ваше здоровье от всего
сердца, столь же полного, как мой бокал, - только он-то, поверьте, останется
полным не так долго. (Взрывы смеха и овация.)
^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U
(Хартфорд)
7 февраля 1842 года
Джентльмены! Сказать, что я благодарю вас за горячую поддержку тоста,
столь красноречиво предложенного: сказать, что я возвращаю вам ваши теплые
чувства и добрые пожелания с более чем сложными процентами и сознаю, как
слабы и беспомощны любые слова признательности перед вашим радушием и
гостеприимством, - это еще полдела. Сказать, что сейчас, в зимнюю пору, на
всем пути, приведшем меня к вам, расцвели цветы, что никогда еще ни одна
страна не улыбалась более приветливой улыбкой, нежели та, какой ваша страна
подарила меня, и что редко когда будущее рисовалось мне более светлым и
радостным, - это еще полдела. (Аплодисменты.)
Но великое дело - не быть чужестранцем в чужой стране; впервые садясь
за стол в новом доме, чувствовать себя так свободно, будто бывал здесь
гостем с давних времен; сразу сблизиться с семьей хозяина и проникнуться
подлинным живым интересом ко всем членам хозяйской семьи; да, пребывать в
таком непривычно счастливом состоянии духа - это великое дело. А так как
моим состоянием духа я обязан вам, ибо это вы его создали, то я не стыдясь
скажу, что именно по этой причине, обращаясь к вам, я не столько забочусь о
форме и тоне своей речи, сколько стараюсь говорить на общем для всех языке
сердца, который вы и вам подобные лучше, чем кто-либо другой, умеете и
преподать и понять. Джентльмены, на этом языке, общем для вас здесь, в
Америке, и для нас в Англии, на языке, на котором благодаря единению наших
двух великих стран и через много веков будут говорить на суше и на море во
всех уголках земного шара, - я выражаю вам свою признательность.
На днях в Бостоне, джентльмены, мне пришлось упомянуть, как приходилось
упоминать и раньше, что писателю трудно говорить о собственных книгах.
Задача эта, и всегда-то нелегкая, делается еще труднее, когда бываешь
вынужден часто возвращаться к одной и той же теме, и нового сказать уже
нечего. И все же я чувствую, что в таком обществе, как это и в особенности
после того, что сказал наш председатель, я не могу обойти молчанием эти мои
детища хотя бы потому, что, даже если у них нет иных достоинств, они
послужили поводом для нашего с вами знакомства.
Принято говорить, что по сочинениям писателя нельзя судить о нем как о
человеке. Может быть, так оно и есть - я, по многим причинам, тоже склонен
думать, что так оно и есть, - но, прочитав книгу, читатель, во всяком
случае, получает какое-то определенное и ощутимое представление о
нравственных идеалах и важнейших целях писателя, если у него таковые
имеются; и вполне вероятно, что он, читатель, не прочь услышать из уст
самого писателя подтверждение своих догадок или же объяснение того, почему
он ошибся. Джентльмены, мои нравственные идеалы - очень широкие и
всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки какой-либо секты или партии, -
легко выразить в немногих словах. Я верю - и хочу внушить эту веру другим, -
что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены,
унижены и жалки, что на первый взгляд о них нельзя сказать иначе; как
исказив, причудливо и страшно, слова Писания: "И сказал бог, да будет свет,
а света не было". Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны
нам для того, чтобы уделять от них многим, а не кучке избранных. Что наш
долг - освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все могли их
видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни
выражались. И главное - что не всегда высоко то, что занимает высокое
положение, и не всегда низко то, что занимает положение низкое. (Громкие
аплодисменты.) Этот урок преподан нам в великой книге природы. Этот урок
можно прочесть в сияющем пути звезды, равно как и в пыльном следу, что
оставляет за собой самая мелкая, ползучая тварь. Этот урок всегда имеет в
виду великий провидец, сказавший нам, что есть
В деревьях - речь, в ручье журчащем - книги,
В камнях - наука, и во всем - добро *.
(Возгласы одобрения.)
Джентльмены, я стараюсь никогда об этом не забывать, и потому мне
нетрудно определить, откуда проистекает ваша доброта и гостеприимство. Я
знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть, а страной деспотизма и
зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны; но
я не сомневаюсь также, что, будь я не тем, что я есть, а величайшим из
гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для угнетения и
развращения человечества, вы бы с презрением меня отвергли. Надеюсь, вы так
и сделаете, если я, поступая указанным образом, дам вам такую возможность. И
поверьте, что, если вы в свою очередь дадите мне подобную возможность, я
верну вам этот комплимент сторицею.
Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у
меня нет от вас секретов, и поскольку я сам себе дал слово, что, пока я в
Америке, я не упущу ни единого случая упомянуть о предмете, в котором
одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, - да,
одинаково, тут между нами не может быть разногласий, - я прошу разрешения
шепнуть вам на ухо три слова: Международное Авторское Право *. Поверьте мне,
я говорю об этом не из корысти, это хорошо знают те, кто хорошо знает меня.
Мне лично было бы приятнее, если бы мои дети шлепали по грязи и знали, из
отношения к себе окружающих, что их отец пользовался любовью и принес
кое-какую пользу, нежели чтобы они разъезжали в колясках и знали, из своего
счета у банкира, что их отец был богат. Но сознаюсь, мне непонятно, почему
нужно непременно выбирать либо то, либо другое, и почему бы славе, когда она
трубит свой мелодичный сбор, по праву ее прославивший, не выдуть из своей
трубы заодно с простыми нотами, которыми она до сих пор довольствовалась,
еще и немного банкнот.
На прошлом обеде замечательный оратор, чьи слова проникли в сердца
всех, кто его слышал, совершенно правильно заметил, что если бы такой закон
существовал, Скотт, возможно, не согнулся бы под тяжестью непосильного
умственного напряжения, а прожил бы дольше и прибавил новые создания своей
фантазии к сонму тех, что сопровождают вас на летних прогулках, а зимними
вечерами толпятся у вашего камелька.
Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним взором живо возникла
трогательная сцена из жизни сего великого человека - он лежит, окруженный
своею семьей, и в последний раз слушает, как журчит по камням милая его
сердцу река. Я представил себе - вот он, слабый, бледный, умирающий,
разбитый телесно и духовно в своей почетной битве, а вокруг него витают
духи, вызванные к жизни его воображением, - Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине,
Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон * - все такие знакомые, а с ними
- целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных племен Шотландии, они
уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе,
что вот они облетели весь мир, а теперь повесили голову от стыда и горя -
ведь из всех стран, где они побывали, неся с собой радость, усладу и
просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, которая подняла бы его с
этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят на его родном
языке, где его книги - на его родном языке - читают в каждом доме, в каждой
хижине, - даже оттуда не принесли они ему в благодарность ни единого
доллара, чтобы хоть купить венок ему на могилу. Ах, если бы все, кто едет
отсюда поглядеть на могилу в Драйбургском аббатстве, - а таких много! -
помнили об этом и не забывали по возвращении домой!
Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз. Вы дали мне новый
повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что
это день моего рождения; и всей моей семье вы дали новый повод вспоминать
его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу до глубоких
седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно думать,
что отныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что всякий раз, как он
настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим столом,
в благодарность за счастье, которое вы мне дали сегодня. (Громкие
аплодисменты.)
^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U
(Нью-Йорк)
18 феврали 1842 года *
Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как
благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я
приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или
вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз
наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом,
потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств,
оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее
становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие
аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем
собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха,
что думал - еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий
смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно
застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)
Джентльмены, все авторитеты сходятся в том, что когда в сказке
волшебный камень, или шар, или клубок останавливается по собственному
почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился не
по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя,
как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране
и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я
счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в
других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без
шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал
бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и
зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу
упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые,
я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, - малую толику я уже получил
авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и с легкой
душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на
приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то,
джентльмены, я говорю сегодня, - говорю с полным сердцем, честными
намерениями и благодарными чувствами, - что никакими словами не передать,
сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный
прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном и теплом доме я не
смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова
в моей комнате - чаще всего, когда в ней будет всего тише, - и зимним
вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить
до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет
будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они нынче;
и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне
выказали, не была забыта и я, с божьей помощью, отплатил за нее вечной
любовью и честным трудом на благо человечества. (Громкие, бурные
аплодисменты.)
Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам
особы, - и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой
душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь
это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь
нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в
выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой
грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную
выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя
разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал,
по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я
прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим
призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть
выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и
доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не
соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные
возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам
так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев,
созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о
счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше
сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и
поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию
всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все
растущая преданность этой цели и