их в ход все), тоже страдают водянкой и распухли и расплылись самым безобразным образом. Остальные актеры, не глядя друг на друга, обращались со своим диалогом к партеру до того неестественно и нелепо, что я никак не мог решить - смеяться мне или возмущаться. Мы с Вами, сэр, все это коренным образом изменим. <> 150 <> ДЖОНУ ФОРСТЕРУ Неаполь, 11 февраля 1845 г. ...Простой народ живет здесь в ужасающей нищете. Боюсь, обычное представление о живописности так тесно связано с неизбывным горем и унижением, что с течением времени придется придумывать новую живописность. За исключением Фонди, ничего грязнее Неаполя мне видеть не приходилось. Не знаю, с чем и сравнить улицы, где живут лаццарони. Помните мой любимый хлев вблизи Бродстэрса? Так, пожалуй, эти улочки больше всего напоминают мне скопление таких вот хлевов... Чего бы я не дал, чтобы вы могли увидеть лаццарони такими, каковы они на самом деле: это всего лишь убогие, униженные, несчастные животные, покрытые насекомыми; огородные пугала, ленивые, трусливые, безобразные, роющиеся в мусоре! А какие темные графы и более чем сомнительные графини, шулера и олухи - так называемый свет! И эти бесконечные нищие кварталы, населенные жалкими бедняками, - по сравнению с ними Сэффронхилл и Борроминд кажутся оплотом респектабельности, что не мешает английским лордам и леди находить их весьма живописными, - тем самым лордам и леди, для которых английская нищета представляется гнуснейшей, позорнейшей и вульгарнейшей вещью. Там мне часто приходило в голову, что для писателя вернейший способ обрести бессмертие - это убить свой язык: тогда он немедленно становится "приятным собеседником". А здесь я частенько думаю вот что: "Что бы вы сказали этим людям, миледи и милорд, если бы они выражались на излюбленном жаргоне ваших собственных "низших сословий"?" Теккерей хвалит итальянцев за то, что они добры к животным. Пожалуй, не найти страны, где бы их так невыносимо мучили. Это видишь повсюду... В Неаполе кладбище бедняков представляет собой огромный мощеный двор, в котором находится триста шестьдесят пять ям - каждая плотно закрыта каменной плитой. В течение года еженощно одна из этих ям по очереди открывается, и в нее сбрасываются тела умерших бедняков, собранные в городе и доставленные сюда на повозке (вроде той, о которой я писал вам из Рима). Затем туда льется известь, и яма вновь закрывается плитой до будущего года, после чего все начинается сначала. Каждую ночь вскрывается яма, и каждую ночь ее вновь закрывают на целый год. Повозка снабжена красным фонарем, и часов в десять вечера видно, как она мелькает по неаполитанским улицам, останавливаясь у дверей больниц, тюрем и тому подобных заведений, чтобы пополнить свой груз, а затем отправляется дальше. Рядом с новым кладбищем (очень красивым, содержащимся в полном порядке и во всех отношениях превосходящим Пер-Лашез) находится другой такой же двор, хотя и поменьше. В Неаполе покойников носят по улицам в открытых носилках, которые иногда устанавливаются в чем-то вроде паланкина, обтянутого багряной с золотом тканью. Выставлять мертвецов напоказ характерно не только для этой части Италии; так, на пути между Римом и Генуей нам встретилась похоронная процессия, провожавшая тело женщины, - покойница была одета в свое обычное платье, и я (глядя на нее с высоких козел дорожной кареты) готов был поверить, что она живая и просто отдыхает на своем ложе. Шедший рядом с ней священник пел очень громко - и так же скверно, как обычно поют все священники. Шум был невообразимый... <> 151 <> ДЖОНУ ФОРСТЕРУ <Март 1845 г.> ...С наиболее знаменитыми из ватиканских картин вы знакомы благодаря превосходнейшим гравюрам, и право, если бы Вы могли видеть некоторые из них вместе со мной, Вы решили бы, что, ознакомившись с ними наконец в оригинале, выиграли очень немного. Когда рисунок плох, скуден или подпорчен временем - а это неизбежно и бывает очень часто, - то гравюра (хотя утверждать подобные вещи и еретично) передает вам идею картины и ее воплощение с той величественной простотой, которая гибнет из-за вышеуказанных недостатков. Но даже когда дело обстоит не так и произведение сохраняет свою первоначальную гармонию, в самой тонкости гравюры заключено, на мой взгляд, нечто, заставляющее вас поверить в необычайное изящество, законченность и совершенство оригинала. Вот почему, хотя такие картины производят чарующее впечатление и кажутся очень интересными, мы к этому уже подготовлены, мы заранее знаем всю меру величия, которая в них заключена. Правда, трудно найти достаточно высокую хвалу для бесчисленных портретов кисти Тициана, Рубенса, Рембрандта и Ван-Дейка, голов Гвидо Рени, Доменикино, Карло Дольчи; картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Паоло Веронезе, Сальватора Розы. Меня охватывает радость при мысли, что даже искушенные знатоки, которые приходят в экстаз лишь с трудом и по самым нелепым поводам, не могут воздать им должное. В некоторых незабвенных залах этих галерей мне сияли со стен такая неясность и изящество, такое возвышенное благородство, чистота и красота, что моя измученная память освобождалась от легионов хнычущих монахов и восковых святых семейств. Я от души прощал все эти оркестры земных ангелов и бесконечные заросли святых Себастьянов, по традиции нашпигованных стрелами, словно подушечки для булавок - булавками. У меня нет настроения даже негодовать на этот поповский фанатизм и поповское упрямство, заставлявшие воспроизводить в конкретной форме с помощью краски и холста каждое таинство нашей религии, что равно отвратительно и для сердца и для рассудка любого мыслящего человека... <> 152 <> ДЖОНУ ФОРСТЕРУ Генуя <июнь 1845 г.> ...Так будем ли мы ставить эту пьесу??? С тех пор как я вернулся из Лондона, я говорю об этом как о решенном деле! Не помню, говорил ли я Вам об этом серьезно, но я уверен, что снискал бы на подмостках не меньший успех, чем на кафедре чтеца. Право, когда я выступал на сцене в Монреале (до того я не играл уже много лет), я так удивлялся правдоподобию и легкости того, что делал, словно смотрел на себя со стороны. Какие странные шутки разыгрывает судьба! Когда мне было лет двадцать, я за три-четыре года усердного сидения в партере выучил весь пользовавшийся успехом репертуар Мэтьюса *. И тогда я написал режиссеру Бартли - сколько мне лет, и о том, что, по моему мнению, я мог бы делать и что, на мой взгляд, я обладаю большим уменьем подмечать характер и странности человека и обладаю природным даром воспроизводить все это. В то время я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. И я помню, что написал это письмо в комнатушке, в которой работал, и туда же пришел ответ. Вероятно, что-то в моем письме показалось интересным, так как Бартли ответил мне почти сразу же, сообщая, что сейчас они ставят "Горбуна" * (так оно и было), но что недели через две они мне снова напишут. Точно в назначенный срок я получил новое письмо с приглашением явиться в такой-то день в театр и показать ему и Чарльзу Кэмблу что-нибудь из Мэтьюса - что мне захочется. Моя сестра Фанни была посвящена в тайну и должна была пойти со мной, чтобы аккомпанировать мне. Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой и воспалением лица, - кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив, что обращусь к ним в следующем сезоне. Вскоре после этого я добился немалого успеха в своих парламентских отчетах, был приглашен в "Кроникл", приобрел известность в газетном мирке и поэтому полюбил его, начал писать, перестал нуждаться в деньгах, а поскольку я всегда думал о сцене как об источнике заработка, то постепенно оставил мысли о ней и больше к ним не возвращался. Я ведь Вам прежде этого не рассказывал, не так ли? Вот видите, если бы не случайность, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-иному... Это случилось в то время, когда я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. То был не очень хороший заработок (хотя и нельзя сказать, чтобы очень плохой), но, главное, мучительно неверный - поэтому-то я и обдумывал возможность стать актером с чисто деловой точки зрения. В течение по меньшей мере трех лет я почти каждый вечер отправлялся в какой-нибудь театр, предварительно изучив афиши и выбрав тот, где играли по-настоящему хорошие актеры. Когда бы ни играл Мэтьюс, я шел его смотреть. Я без конца муштровал себя (учился даже таким мелочам, как лучше войти, выйти или сесть на стул) иной раз по четыре, пять, а то и шесть часов в день, запершись у себя в комнате или гуляя по лугам. Кроме того, я составил для себя нечто вроде гамильтоновской системы *, помогавшей мне заучивать роли, и выучил их множество. Эту способность я, видимо, не утратил и сейчас, потому что мгновенно выучил мои канадские роли, хотя все они были мне незнакомы... <> 153 <> ДЖОНУ ФОРСТЕРУ Девоншир-террас <июнь 1845 г.> ...Право, мне пришла в голову очень недурная идея о журнале. Последние два дня я много о ней думал и считаю, что она просто хороша. Я по-прежнему подумываю о еженедельнике; цена, если возможно, полтора пенса. Часть материала оригинальная, часть - перепечатки; заметки о книгах, заметки о театрах, заметки обо всем хорошем, заметки обо всем дурном; рождественская философия, бодрый взгляд на жизнь, беспощадное препарирование ханжества, добродушие; материал всегда злободневный, отвечающий времени года; а главное, теплое, сердечное, щедрое, веселое, любящее отношение ко всему, что связано с Семейным Очагом. И назову я его, сэр, <> СВЕРЧОК <> <> ВЕСЕЛОЕ СОЗДАНИЕ. КОТОРОЕ ЧИРИКАЕТ ЗА ОЧАГОМ <> Естественная история Погодите решать, пока не дослушаете, что я собираюсь сделать. Я выступлю, сэр, с таким проспектом на тему о Сверчке, что он всех приведет в хорошее настроение и с еще невиданной быстротой завладеет каминными решетками и креслами возле них. Под таким обличьем я смогу по-новому обратиться к публике, куда более дружески и подкупающе. Я сразу же окажусь в самом теплом уголке дома моих читателей, завоюю их любовь и доверие, что немедленно обеспечит мне особое место среди всех остальных журналов и укрепит мое положение. И я буду стрекотать, стрекотать, стрекотать в каждом номере, пока не выстрекочу... ну, сами скажите, сколько сотен тысяч... Говоря серьезно, мне кажется, это название и эта идея обеспечивают нас практической исходной точкой и дают нам подлинную, четкую, ясную, очень приятную цель и общий тон. Я чувствую, что такую цель и такое название публика легко и с удовольствием свяжет именно со мной; и что, приняв их, нам уже не придется кружить, как голубям перед полетом, и мы сразу выберем правильный путь. Я полагаю, что общее признание не заставит себя ждать и что вокруг этой идеи с самого начала возникнут полезные ассоциации, и к тому же она с самого начала задаст правильный и приятный тон. Во всем этом я нисколько не сомневаюсь... но решать Вам. Что Вы об этом думаете? И что скажете? Либо Вам эта мысль понравится сразу, либо не понравится совсем. Ну, так как же, мой милый? Вы знаете, что я не пристрастен к недозрелым плодам моей фантазии, но Вы также очень хорошо знаете, как я могу использовать подобный рычаг и что им могу поднять. Ну, так как же? Что Вы скажете? Сам я не сказал и половины того, что мог бы. То есть я почти ничего не сказал, но зато, как попугай в негритянской сказке, "думаю черт знает сколько". <> 154 <> БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ Девоншир-террас (у мистера Форстера), понедельник, 3 ноября 1845 г. Уважаемые Брэдбери и Эванс! Я внимательно обдумал то, о чем мы вчера беседовали, и в этом письме вы найдете мои выводы относительно газеты. Я займу пост редактора, который, по предварительной наметке, должен получать тысячу фунтов, - за двойную сумму. Но в это я включаю публикацию серии писем из Италии, мною подписанных, статьи, которые я буду постоянно писать для газеты, а также деятельное и внимательное руководство всей газетой. Когда я буду уезжать из Лондона или зачем-либо уходить из редакции, то (как это обычно делается) меня будет замещать помощник редактора, которому я смогу на время поручать практическое руководство. На этих условиях я согласен возглавить газету и руководить ею. Не скрою от вас, - и я убежден, вы это понимаете, - что, на мой взгляд, эти условия отнюдь не чрезмерны для человека в моем положении. Поэтому я считаю, что мое участие в газете весьма важно. Однако, пока вы не покажете мне, во что наш проект может вылиться, я не могу решить, какова будет доля моего участия. Если, узнав, какая компенсация меня устраивает, вы решите поставить меня об этом в известность, то сообщите все сведения мистеру Форстеру и договоритесь об этом, как и обо всем остальном, с ним. Я заранее согласен на все, о чем вы с ним договоритесь. Остаюсь ваш. <> 155 <> БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ Девоншир-террас, четверг, 6 ноября 1845 г. Дорогие Брэдбери и Эванс! Сегодня утром мистер Форстер сообщит вам, к какому решению я пришел вчера вечером. Все новые соображения только укрепляют меня в этом взгляде на дело. Судите сами, какое страшное впечатление произвело на меня случившееся *, если моего мнения не могут изменить даже ваше твердое намерение не отступать и все те мучительные соображения, которые порождаются моим собственным положением, а также тем тяжелым положением, в которое я, к несчастью, поставил моего отца. Что касается меня, то самое важное разбито и умерло. Если бы я даже мог принудить себя взяться за это дело снова, я уже не верил бы в него. Я всегда смотрел бы на него как на нечто обреченное, и приглашение каждого нового сотрудника наполняло бы меня новым страхом и тяжелыми предчувствиями. Что же касается самого плана - помимо меня, - то он, мне кажется, получил удар, от которого не сможет оправиться. Вы не знаете, насколько маленький газетный мирок отличается от всякого другого, как быстро распространяются там подобного рода новости и какой неизгладимый след они оставляют. Я не могу даже представить себе, насколько трудно будет теперь найти людей, без которых невозможно вести газету. Даже если удастся кое-как подобрать людей, куда менее способных, чем мы рассчитывали, для ведения наиболее важных отделов, все равно опасения, которые испытывали другие газеты (они были очень велики), исчезнут без всякого следа. Они, несомненно, полагали, что на стороне этой новой газеты будет действовать могучее объединение энергии, опыта и капитала. Но теперь, когда вы ее покинули, представление это разлетится вдребезги. Таким образом, то доверие, те радужные надежды на успех, которые окружали их замысел, пока он был еще в зародыше, и которые весьма помогли бы в первые решающие дни, больше не будут ему служить. И еще: реклама, которая должна была помочь им, теперь недоступна. Если даже мистер Пакстон * все еще обещает потрясти небо и землю и даже искренне собирается взяться за это (в чем я сомневаюсь), можно ли, рассуждая благоразумно, серьезно полагаться на столь опрометчивые и необдуманные обещания? Я лично ни во что их не ставлю, ибо именно он свел вас с этой фирмой, и я твердо верю, что он уже давно знал о надвигающемся на нее банкротстве, и когда мы встретились с ним тогда на Флит-стрит, он уже смотрел ему прямо в глаза (что можно было прочесть и по его глазам). Если вы настолько связали себя обязательствами, что уже не можете отказаться от этой газеты, я готов служить вам советом и оказать любую помощь, какая только в моей власти. Но я не могу работать в ней, как я первоначально предполагал, и не скрою от вас также, что, по моему твердому убеждению, она приведет вас к разорению. С другой стороны, если вы можете принять всю эту потерю, выплатить все деньги и перевернуть лист, на котором написана эта сумма, чтобы больше в него не заглядывать, я твердо убежден, что, используя наилучшим образом свои преимущества и возможности, а также наши отношения, вы без труда вернете утраченные позиции. И уж во всяком случае, вы будете чувствовать себя гораздо лучше, не ощущая, что за вас день и ночь цепляются изуродованные руки искалеченной газеты. Третьего дня, когда мистер Форстер пришел ко мне с этой ужасной новостью, я сказал ему, что вы еще не могли точно знать, какие обязательства вы уже взяли на себя, а услышав, что примерный расчет достигает тысячи фунтов чистого убытка, клянусь, я был поражен необычайно, я этого никак не ожидал. Глубочайшая безнадежность положения, в которое попали эти джентльмены (некоторые из них, понадеявшись на будущую газету, отказались от верного пожизненного дохода), отнюдь не помогает сразу посмотреть правде в глаза и принять всю силу удара - я это хорошо понимаю. Но я поступил бы так, если бы то были мои деньги и если бы ошибся я. Я так в этом уверен, что даю вам такой совет без малейшего сомнения и колебания. Тем не менее я считаю необходимым вложить в это письмо ответ, полученный мною вчера от мистера Бирда, - на письмо, которое я послал ему, сообщая, что с газетой покончено. Мне остается только попросить вас прочесть мое письмо или показать его Джеролду и Лемону, так как я питаю к ним искреннейшую симпатию, и мне было бы очень тяжело, если бы они неправильно поняли мою позицию. И в заключение я хотел бы заметить, что мое доверие к газете и мое доверие к вам - вещи столь же различные и далекие друг от друга, как небо и земля. И что если первое исчезло совершенно, то второе не изменилось ни на йоту. Остаюсь, как всегда, искренне ваш. <> 156 <> БРЭДБЕРИ И ЗВАНСУ Девоншир-террас, пятница утром, 7 ноября 1845 г Глубокоуважаемые Брэдбери и Эванс! Мое мнение остается прежним. С тех пор как мы вчера виделись, я в нем утвердился окончательно и полностью. Когда вы ушли, мы с мистером Форстером снова все обсудили и решили послать за мистером Бирдом, чтобы последовать его совету. Он приехал сюда вечером, и мы разговаривали втроем. Мы просто объяснили ему, как обстоит дело, и спросили его, считает ли он целесообразным это дело продолжать. Он некоторое время подумал, а потом ответил, что, по его мнению, после подобного удара устроить все так, как нам хотелось бы, будет попросту невозможно, и что, на его взгляд, нам ни в коем случае не удастся привлечь к газете "хоть одно первоклассное перо", ибо за последние два дня всякое доверие к ней было уничтожено. Он откровенно сказал, что, когда писал мне то письмо, которое вы читали, ни репортеры еще не были извещены, ни план отказа от газеты еще не был известен. С тех пор он видел, вероятно, всех приглашенных, которых видели и вы. Он сказал, что даже под влиянием первой горечи они не сказали ни слова упрека в ваш или в мой адрес (и наоборот, очень хвалили вашу честную откровенность по отношению к ним), но ясно дали понять, что, по их мнению, за кулисами стоят другие лица, имевшие возможность в одно мгновение положить конец столь многообещающему плану, и что теперь у них нет никакой гарантии, что это не повторится еще раз. Некоторые из них, желая освободить вас от обязательств, уже написали Истхопу, предлагая вернуться к нему, другие обратились в "Геральд", третьи в "Таймс". В маленьком газетном мирке все уверены, что наш проект потерпел полное фиаско, и он считает, что рассеять это впечатление нет никакой надежды. Вспомните, сколько раз я приводил вам сегодня этот самый довод и как я старался доказать вам, что вы и представить себе не можете, насколько это важно. Мистер Бирд очень обнадеживающе, с большой уверенностью говорил, что вам будет нетрудно уладить все с ними, когда они (в чем он не сомневается) найдут себе новые места. Он даже думал, что их куда больше, и заверил меня, что ваше благородное и мужественное поведение уже вызвало и будет вызывать самое искреннее желание пойти вам навстречу. Сумма предполагаемых убытков, которую он назвал, совсем мала по сравнению с тем, чего мы ожидали, и он убежден, что вы сумеете разделаться со всеми обязательствами без каких-либо непосильных жертв, оставив у этих джентльменов самое приятное впечатление. Но все, что он сказал, сводилось к одному выводу: продолжать затею с газетой было бы безумием. И это несмотря на его твердое убеждение, что до случившегося газете был открыт самый широкий путь, и на то, что ему было точно известно, какую панику она вызвала в "Таймсе" и сколько споров и волнений она породила среди издателей. Говоря совершенно искренне и откровенно, я от всего сердца заверяю вас, что после случившегося я стал еще больше вас уважать. Я верю и надеюсь, что нас ждут многие годы взаимной верной дружбы, ко взаимной выгоде. Мне становится спокойнее за вас - ибо все это время я столько же тревожился из-за вас, сколько и из-за всех последствий, имеющих непосредственное отношение ко мне, - когда я решительно и в последний раз отказываюсь от участия в этом погубленном плане и думаю о куда более светлом будущем, в котором мы будем работать вместе. Искренне ваш. <> 157 <> БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ <ноябрь 1845 г.> Созвать всех этих господ вместе и объяснить им: Что их пригласили работать в этой предполагавшейся газете, в некоторых случаях, быть может, соблазнив не только жалованьем, но и заявлением, что в ней собираюсь участвовать я. Так что с самого начала им следует понять, что такая-то и такая-то перемена обстоятельств касается меня столько же, сколько и их, и делает раз и навсегда невозможным мое участие, которое я обещал из-за моих дружеских и деловых отношений с Брэдбери и Эвансом. Что и я сам был крайне неприятно поражен тем, что они сейчас услышат и о чем я узнал только утром, после того, как потерял много времени, полностью изменил свои литературные планы и во всех остальных отношениях причинил себе множество неудобств и беспокойства. Что в это предприятие были вложены большие капиталы, что происшедший внезапно крупный крах серьезнейшим образом задел многих из заинтересованных лиц (лично я не вложил в это дело ни фартинга) и что, следовательно, ни о прежнем размахе, ни о прежнем сроке не может быть теперь и речи. Что поэтому многие крайне важные для дела лица не желают больше участвовать в газете и весь план должен быть оставлен. Что владельцы намерены самым щедрым образом компенсировать тех, кто уже был приглашен, и просят господ присутствующих сообщить свои условия. <> 158 <> У. ЭМПСОНУ Девоншир-террас, 28 ноября 1845 г. Дорогой Эмпсон! Тысяча благодарностей за Ваше милое письмо, которое я получил в самую приятную минуту, какую только возможно, - я как раз заканчивал последнее стрекотание "Сверчка за очагом", и благодаря Вашему письму сверчок стал в сто раз более реальным, чем прежде. Мы будем играть еще раз - для мисс Келли *, и билеты будут стоить гинею каждый. Мы пока еще не решили, когда это произойдет, что будем играть и где. Но едва эти драгоценные сведения станут мне известны (вероятно, на следующей неделе), я тотчас Вам напишу. Недавно я получил восхитительное и очень теплое письмо от лорда Джеффри *. Не знаю, есть ли для меня что-либо более трогательное, чем то, как он сумел перенести все эти "сине-желтые" дрязги * и остаться таким же добросердечным, искренним и жизнерадостным. Он - приятнейший из друзей и читателей, и да сохранит его бог таким на много лет, чего мы с Вами ему желаем. Кэт чувствует себя прекрасно и передает нежные приветы миссис Эмпсон, Вам и всем детям. Я отлично помню Долли, но теперь она, наверное, уже совсем другая Долли. Искренне Ваш. <> 159 <> МИСС КУТС Девоншир-террас, 1 декабря 1845 г. ...Я только что кончил маленькую рождественскую повесть, которая, надеюсь, доставит Вам удовольствие. Она исполнена спокойствия и домашнего духа. Мне хочется верить, что она интересна и хороша. Во всяком случае, мне так кажется. Если Вы не прочь прочесть книгу до того, как она выйдет в свет, я буду очень рад выслать Вам гранки... <> 160 <> МИСС КУТС Девоншир-террас, 26 мая 1846 г. ...Что касается приюта, мне представляется очень желательным, чтобы Вы, если возможно, узнали, согласится ли правительство помогать Вам в том смысле, чтобы время от времени сообщать Вам, в какие отдаленные части света следует посылать женщин с целью замужества, то есть где им легче всего было бы обзавестись семьей и где они были бы нужнее всего мужскому населению, как выехавшему из Англии, так и там рожденному. Если бы этих бедных женщин удалось посылать за границу с ведома и с помощью правительства, это могло бы весьма помочь всему предприятию. Но я (и не без причины) сомневаюсь, чтобы какое-либо английское правительство отнеслось к подобному вопросу с той серьезностью, с тем сознанием огромной ответственности перед богом, которую берут на себя инициаторы. Вот почему я советую Вам сделать эту попытку обращения к правительству ради самой себя и ради успеха задуманного Вами предприятия. Ее неудача нисколько не повлияет на неизмеримую благость и важность самого проекта. Мне кажется, нам незачем будет, - во всяком случае, вначале, - строить для приюта специальный дом. И в Лондоне и в его окрестностях найдется много домов, которые можно будет приспособить для этой цели. Число его обитательниц необходимо будет ограничить, но мне кажется, условия приема следует сделать для них как можно легче. Я разрешил бы начальнику любой лондонской тюрьмы присылать в приют подобную несчастную женщину (с ее согласия, конечно) прямо из тюрьмы, как только кончится срок ее заключения. Я разрешил бы любой кающейся постучать в дверь и сказать: ради бога, примите меня. Но в приюте я устроил бы два отделения, и в первое помещал бы всех новоприбывших для испытания, а потом уже, если они хорошим поведением и скромностью заслужат это право, допускал бы их в "общину" приюта, как я назвал бы его. Мне кажется, лучше всего было бы ввести в подобном доме так называемую "систему отметок" капитана Макконохи *, - я не знаю другой системы, столь хорошо задуманной, построенной на столь глубоком знании человеческой натуры и так тонко взывающей к ее особенностям. Попробую коротко изложить ее суть. Женщине или девушке, желающей поступить в приют, нужно объяснить, что она явилась сюда для благотворного раскаяния и исправления, так как поняла, что ее прошлая жизнь была ужасна (и сама по себе и по своим последствиям) и не могла принести ей ничего, кроме горя, несчастья и отчаяния. Пока еще незачем говорить ей об обществе. Общество обошлось с ней дурно, отвернулось от нее, и трудно ожидать, чтобы она принимала близко к сердцу свой долг перед ним. Жизнь, которую она вела, губительна для нее, и пока она ее не оставит, ей не на что надеяться. Ей объясняют, что она пала глубоко, но еще может спастись от гибели благодаря этому приюту; и что здесь она получит средство вернуть себе счастье, а дальнейшее зависит только от нее самой. Поэтому вместо того, чтобы проходить испытание месяц, два или три месяца, или вообще какой-то определенный срок, ей требуется только заслужить определенное число отметок (это всего лишь черточки в тетради), и значит, она может сделать свое испытание очень коротким или очень долгим, в зависимости от ее собственного поведения. За такое-то количество выполненной работы она получает столько-то отметок, за день безупречного поведения - столько-то. За такое-то проявление дурного настроения или неучтивость, за бранные слова и тому подобное у нее вычитается соответствующее количество отметок - весьма значительное по сравнению с получаемыми. Каждый день - это страничка в счетной книге с графами "дебет" и "кредит", которые ведут она и надзирательница. И только от нее самой зависит, чтобы сальдо было в ее пользу, - никто другой не властен изменить эти цифры. Ей указывают, что, прежде чем она получит право вернуться в лоно какого бы то ни было общества - даже общества приюта, - она должна делом доказать свою искренность, уменье сдерживаться и решимость заслужить то доверие, которое ей оказывают. Таким образом, призыв этот обращен сразу и к ее гордости, и к раскаянию, и к чувству стыда, и к ее сердцу, и к ее разуму, и к ее интересам. Так что, если она выдержит испытание, она обязательно (я верю, что такова вечная природа вещей) обретет самоуважение, и руководители приюта смогут в дальнейшем оказывать на нее влияние, которое иначе было бы невозможным. Несколько видоизменив эту систему отметок, я построил бы на ней всю жизнь приюта, ибо ее основной смысл и основное достоинство заключаются не в том, что она помогает воспитанию несчастных внутри его стен, но главное, готовит их к ревностному исполнению своего долга вне их и помогает вырабатывать привычку к сдержанности и твердость характера. И чем больше эти несчастные будут проникаться сознанием своего долга по отношению к небу и земле, чем больше они будут воспитываться по этой системе, тем сильнее будут они чувствовать, что обретут право вернуться в общество или стать добродетельными женами, только когда заслужат определенное число отметок, которое требуется равно от всех без всякого исключения. А всякая попытка обойтись без этого докажет только, что они недостойны обрести положение, которое утратили. Эта система требует даже, чтобы в конце их подвергли какому-нибудь соблазну - например, вручили деньги и послали с каким-нибудь поручением и тому подобное. Ибо ясно, что, если они не привыкнут сопротивляться соблазну внутри стен приюта, нельзя будет считать, что они смогут противостоять ему, покинув приют. Само собой разумеется, все, чему их будут там учить, должно опираться на религию. Она должна быть основой всей системы. Однако совершенно необходимо применять к подобному классу лиц совершенно определенную систему воспитания, которая, будучи твердой и последовательной, в то же время не угнетала бы их и вселяла бы в них надежду. Приют должен научить каждую из них порядку, аккуратности, чистоплотности и таким хозяйственным обязанностям, как стирка, починка одежды и стряпня. Но при этом я добивался бы того, чтобы все они поняли следующее (я бы вывесил это в каждой комнате): они занимаются однообразным трудом, во многом себе отказывая, не ради него самого, но ради того, чтобы в конце концов они с божьей помощью освятили им собственный счастливый очаг. Я уже упомянул, что предоставил бы возможность начальникам тюрем рекомендовать кандидаток в приют. Я считаю это чрезвычайно важным, ибо такие почтенные люди, как мистер Честертон, начальник мидлсекского исправительного заведения, или лейтенант Трэси из Брайдуэла (я хорошо знаком с ними обоими), прекрасно знают добрые чувства, скрытые в глубине сердца многих из этих несчастных, а также всю историю их прошлой жизни, и в разговорах со мной они частенько сетовали на отсутствие заведений, подобных задуманному Вами приюту, в которые можно было бы направлять их после их освобождения. Следует помнить, что большинство этих несчастных женщин постоянно попадает в тюрьму, не совершив никакого преступления или проступка, после того, как лишь раз оступились. Полиция может забирать их по собственному произволу только потому, что они принадлежат к этому классу и бродят по улицам, после чего судья приговаривает их к нескольким месяцам тюрьмы. Когда эти несчастные выходят оттуда, у них нет иного выбора, кроме как вернуться к своему прежнему занятию, после чего они снова попадают в тюрьму. Хорошо известно, что многие из них дают полицейским взятки, чтобы их не трогали, но если у них не хватает денег, чтобы снова и снова откупаться, их немедленно арестовывают. Очень многие из них ведут себя в тюрьме превосходно - даже не получив того систематического воспитания, которое они будут получать в приюте: нежно ухаживают за больными и проявляют столько же кротости и мягкости, как самые добродетельные женщины. Совершенно очевидно, что многие из этих женщин некоторое время будут вести себя безупречно, а потом без всякой видимой причины устроят истерику и пожелают покинуть приют. Что-то в их образе жизни, очевидно, порождает в их душах какую-то отчаянную беззаботность - она может долго подавляться, но потом вспыхивает как безумие. Все те, кому доводилось наблюдать подобные вспышки в исправительных заведениях и в других местах, испытывали при этом вероятно, удивление и жалость. И поэтому я ввел бы правило, что никто не может покинуть приют раньше, чем хотя бы через двадцать четыре часа после изъявления такого желания, и за это время женщину следует, если возможно, ласково уговаривать и просить хорошенько подумать о своем поступке. Это внезапное сокрушение всего, что строилось месяц за месяцем, - на мой взгляд, настоящая болезнь, и я обращал бы на нее большое внимание, подходил бы к подобным женщинам с большой мягкостью и осторожностью _и ни в коем случае не считал бы один, два, три, четыре или даже шесть уходов из приюта непреодолимым препятствием к тому, чтобы вновь принять туда такую женщину_. Решение в каждом отдельном случае я предоставил бы руководителям приюта, причем наибольший вес должно было бы иметь постоянное хорошее поведение, предшествовавшее такому припадку. Я начал бы с относительно небольшого числа - например, с тридцати человек - и изо дня в день внушал бы им, что успех опыта зависит только от них и что их поведение решает, будут ли спасены сотни и тысячи женщин, теперь даже еще не родившихся. Насколько успешен будет этот эксперимент, предсказать очень трудно, однако мне кажется, что если в приюте будет введена хорошо продуманная система и он будет хорошо управляться, половина его обитательниц будет спасена с самого начала, а в дальнейшем пропорция эта будет возрастать. Мне кажется, подобный подсчет должен оказаться весьма близким к истине. Основная трудность заключается в том, чтобы как-то обеспечить их до конца жизни (если не удастся добиться помощи правительства), начиная с того момента, когда их можно будет считать исправившимися. Если предположить, что система отметок и воспитания окажется успешной и постепенно завоюет общественное доверие и уважение, можно, я полагаю, надеяться, что очень многие охотно будут брать этих женщин в услужение. Однако для очень многих из этих несчастных очень нужна была бы возможность начать жизнь заново в совершенно новой обстановке, так как тогда не было бы опасности, что их узнают, оскорбят или что прежние знакомые снова толкнут их на прежний путь. Не знаю, захотите ли Вы доверить мне какую-то долю надзора и руководства этим приютом, но незачем говорить, что я вложил бы в подобное дело всю душу. И в этом отношении, как и во всех остальных, мною руководит только искреннее и ревностное желание всеми скромными средствами, находящимися в моем распоряжении, помочь вам в устройстве этого благодетельного заведения. Во всяком случае, Вам для начала следует ознакомиться со всеми результатами предыдущих экспериментов в этой области - с их устройством, планами, руководством, а также с необходимыми расходами. Мне кажется, все эти данные я мог бы получить и изложить ясно и понятно не хуже всякого другого. Я предложил бы вам следующий план действий: _все, связанное со школой и церковью, на некоторое время отложить_. Когда я буду в Париже (с божьей помощью, я надеюсь там быть до рождества), я ознакомлюсь со всеми существующими там заведениями подобного рода и соберу все сведения, какие только возможно. Я убежден, что именно в Париже можно собрать гораздо больше полезного материала, чем в любом другом месте. Этот материал с добавлением нашего английского опыта я изложу в наипростейшей и наияснейшей форме, так что Вы сможете ориентироваться в нем, как на карте. Тем временем у Вас будут следующие преимущества: 1. Учреждая свою школу и аптеку, Вы сможете использовать все то, что может оказаться полезным при устройстве этого приюта. 2. Тем временем окончательно созреют, а может быть, даже будут осуществлены кое-какие проекты, которые сейчас затеваются в Лондоне. Хотя они делают лишь несколько шагов по тому же пути, но их успех или неудача будут равно поучительны. 3. Весьма вероятно, что в ближайшее время парламент займется рассмотрением всей системы ссылки и - что особенно важно - в различных предварительных докладах, касающихся этого предмета (с которыми мне довелось недавно ознакомиться) признается первостепенная важность вопроса о посылке женщин в различные колонии. Я высоко ценю, дорогая мисс Кутс, Ваше доверие в подобном деле и Ваше чистое, возвышенное великодушие, и от всего сердца желаю, чтобы та помощь, которую Вы надеетесь оказать Вашему полу, с самого начала получила всю возможную поддержку, и чтобы исполнение Вашего замысла, если ему суждено исполниться, послужило прославлению Вашего имени и Вашего отечества. И, чувствуя все это, я даю Вам совет, который, мне кажется, должен помочь осуществлению этой цели. Поверьте, если Вы согласитесь, я никогда не забуду об этом деле, не остыну к нему и не перестану отдавать ему все свои силы и мысли. Но если Вы предпочтете какой-либо иной путь и сообщите мне об этом, Вы найдете во мне такого же ревностного помощника, которому так же лестно будет оказаться хоть чем-то Вам полезным... <> 161 <> ДЖОНУ ФОРСТЕРУ Лозанна, 18 июля 1846 г ...Мне кажется, что замысел "Домби" интересен и нов и таит в себе большие возможности. Однако мне не хотелось бы писать Вам об этом, пока Вы не прочтете первого выпуска, а то я боюсь испортить Ваше впечатление. Когда он будет окончен - в среду или в четверг, с божьего соизволения, - я отошлю его Вам в ближайшие два дня по семь писем с каждой почтой. Если Вы немедленно пошлете его в типографию, то боюсь, что Вы сумеете прочесть его только уже напечатанным. Я полагаюсь на то, что Вы внушите Б. и Э. необходимость сохранять строжайшую тайну. Даже если станет