ерям нашего смотрителя, когда у того гостя собрались на обед, и говорит, что нуждается в помощи, миссис Корни. Так как он не хотел уходить и произвел на гостей ужасающее впечатление, то смотритель выслал ему фунт картофеля и полпинты овсяной муки. "Ах, бог мой! - говорит неблагодарный негодяй. - Что толку мне от этого? С таким же успехом вы могли бы дать мне очки в железной оправе!" - "Отлично, - говорит наш смотритель, отбирая у него подаяние, - больше ничего вы здесь не получите". - "Ну, значит, я умру где-нибудь на улице! - говорит бродяга. "Нет, не умрешь", - говорит наш смотритель... - Ха-ха-ха! Чудесно! Как это похоже на мистера Граната, правда? - перебила надзирательница. - Дальше, мистер Бамбл! - Так вот, сударыня, - продолжал бидл, - он ушел и так-таки и умер на улице. Вот упрямый нищий! - Никогда бы я этому не поверила! - решительно заметила надзирательница. - Но не думаете ли вы, мистер Бамбл, что оказывать помощь людям с улицы - дурное дело? Вы - джентльмен, умудренный опытом, и должны это знать. Как вы полагаете? - Миссис Корни, - сказал бидл, улыбаясь, как улыбаются люди, сознающие, что они хорошо осведомлены, - оказывать помощь таким людям - при соблюдении надлежащего порядка, надлежащего порядка, сударыня! - Это спасение для прихода. Первое правило, когда оказываешь помощь, заключается в том, чтобы давать беднякам как раз то, что им не нужно... А тогда им скоро надоест приходить. - Ах, боже мой! - воскликнула миссис Корни. - Как это умно придумано! - Еще бы! Между нами говоря, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, - это правило весьма важное: если вы заинтересуетесь теми случаями, какие попадают в эти дерзкие газеты, вы не преминете заметить, что нуждающиеся семейства получают вспомоществование в виде кусочков сыру. Такой порядок, миссис Корни, установлен ныне по всей стране. Впрочем, - добавил бидл, развязывая свой узелок, - это служебные тайны, сударыня, - о них толковать не полагается никому, за исключением, сказал бы я, приходских чиновников, вроде нас с вами... А вот портвейн, сударыня, который приходский совет заказал для больницы: свежий, настоящий портвейн, без обмана, только сегодня из бочки; чистый, как стеклышко, и никакого осадка! Посмотрев одну из бутылок на свет и хорошенько взболтав ее, чтобы убедиться в превосходном качестве вина, мистер Бамбл поставил обе бутылки на комод, сложил носовой платок, в который они были завернуты, заботливо сунул его в карман и взялся за шляпу с таким видом, будто собирался уйти. - Придется вам идти по морозу, мистер Бамбл, - заметила надзирательница. - Жестокий ветер, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, поднимая воротник шинели. - Того гляди, оторвет уши. Надзирательница перевела взгляд с маленького чайника на бидла, направившегося к двери, и, когда бидл кашлянул, собираясь пожелать ей спокойной ночи, она застенчиво осведомилась, не угодно ли... не угодно ли ему выпить чашку чаю? Мистер Бамбл немедленно опустил воротник, положил шляпу и трость на стул, а другой стул придвинул к столу. Медленно усаживаясь на свое место, он бросил взгляд на леди. Та устремила взор на маленький чайник. Мистер Бамбл снова кашлянул и слегка улыбнулся. Миссис Корни встала, чтобы достать из шкафа вторую чашку и блюдце. Когда она уселась, глаза ее снова встретились с глазами галантного бидла; она покраснела и принялась наливать ему чай. Снова мистер Бамбл кашлянул - на этот раз громче, чем раньше. - Послаще, мистер Бамбл? - спросила надзирательница, взяв сахарницу. - Если позволите, послаще, сударыня, - ответил мистер Бамбл. При этом он устремил взгляд на миссис Корни; и если бидл может быть нежен, то таким бидлом был в тот момент мистер Бамбл. Чай был налит и подан молча. Мистер Бамбл, расстелив на коленях носовой платок, чтобы крошки не запачкали его великолепных коротких штанов, приступил к еде и питью, время от времени прерывая это приятное занятие глубокими вздохами, которые, однако, отнюдь не служили в ущерб его аппетиту, а напротив, помогали ему управляться с чаем и гренками. - Вижу, сударыня, что у вас есть кошка, - сказал мистер Бамбл, глядя на кошку, которая грелась у камина, окруженная своим семейством. - Да вдобавок еще котята! - Ах, как я их люблю, мистер Бамбл, вы и представить себе не можете! - отозвалась надзирательница. - Такие веселые, такие шаловливые, такие беззаботные, право же, они составляют мне компанию! - Славные животные, сударыня, - одобрительно заметил мистер Бамбл. - Такие домашние... - О да! - восторженно воскликнула надзирательница. - Они так привязаны к своему дому. Право же, это истинное наслаждение. - Миссис Корни, - медленно произнес мистер Бамбл, отбивая такт чайной ложкой, - вот что, сударыня, намерен я вам сказать: если кошки или котята живут с вами, сударыня, и не привязаны к своему дому, то, стало быть, они ослы, сударыня. - Ах, мистер Бамбл! - воскликнула миссис Корни. - Зачем скрывать истину, сударыня! - продолжал мистер Бамбл, медленно помахивая чайной ложкой с видом влюбленным и внушительным, что производило особенно сильное впечатление. - Я бы с удовольствием собственными руками утопил такую кошку. - Значит, вы злой человек! - с живостью подхватила надзирательница, протягивая руку за чашкой бидла. - И вдобавок жестокосердный! - Жестокосердный, сударыня? - повторил мистер Бамбл. - Жестокосердный? Мистер Бамбл без лишних слов отдал свою чашку миссис Корни, сжал при этом ее мизинец и, дважды хлопнув себя ладонью по обшитому галуном жилету, испустил глубокий вздох и чуть-чуть отодвинул свой стул от камина. Стол был круглый; а так как миссис Корни и мистер Бамбл сидели друг против друга на небольшом расстоянии, лицом к огню, то ясно, что мистер Бамбл, отодвигаясь от огня, но по-прежнему сидя за столом, увеличивал расстояние, отделявшее его от миссис Корни; к такому поступку иные благоразумные читатели несомненно отнесутся с восторгом и будут почитать его актом величайшего героизма со стороны мистера Бамбла; время, место и благоприятные обстоятельства до известной степени побуждали его произнести те нежные и любезные словечки, которые - как бы ни приличествовали они устам людей легкомысленных и беззаботных - кажутся ниже достоинства судей сей страны, членов парламента, министров, лорд-мэров и прочих великих общественных деятелей, а тем более не подобает столь великому и солидному человеку, как бидл, который (как хорошо известно) долженствует быть самым суровым и самым непоколебимым из всех этих людей. Однако, каковы бы ни были намерения мистера Бамбла (а они несомненно были наилучшими), к несчастью, случилось так, что стол - о чем уже упомянуто дважды - был круглый, вследствие этого мистер Бамбл, помаленьку передвигая свой стул, вскоре начал уменьшать расстояние, отделявшее его от надзирательницы, и, продолжая путешествие по кругу, придвинул, наконец, свой стул к тому, на котором сидела надзирательница. В самом деле, оба стула соприкоснулись, а когда это произошло, Мистер Бамбл остановился. Если бы надзирательница подвинула теперь свой стул вправо, ее неминуемо опалило бы огнем, а если бы подвинула влево, то упала бы в объятия мистера Бамбла; итак (будучи скромной надзирательницей и несомненно предусмотрев сразу эти последствия), она осталась сидеть на своем месте и протянула мистеру Бамблу вторую чашку чаю. - Жестокосердный, миссис Корни? - повторил мистер Бамбл, помешивая чай и заглядывая в лицо надзирательнице. - А вы не жестокосердны, миссис Корни? - Ах, боже мой! - воскликнула надзирательница. - Странно слышать такой вопрос от холостяка! Зачем вам это понадобилось знать, мистер Бамбл? Бидл выпил чай до последней капли, доел гренки, смахнул крошки с колен, вытер губы и преспокойно поцеловал надзирательницу. - Мистер Бамбл! - шепотом воскликнула сия целомудренная леди, ибо испуг был так велик, что она лишилась голоса. - Мистер Бамбл, я закричу! Вместо ответа мистер Бамбл не спеша, с достоинством обвил рукой талию надзирательницы. Раз сия леди выразила намерение закричать, то, конечно, она бы и закричала при этом новом дерзком поступке, если бы торопливый стук в дверь не сделал это излишним: как только раздался стук, мистер Бамбл с большим проворством ринулся к винным бутылкам и с рвением принялся смахивать с них пыль, а надзирательница суровым тоном спросила, кто стучит. Следует отметить любопытный факт: удивление оказало такое действие на крайний ее испуг, что голос вновь обрел всю свою официальную жесткость. - Простите, миссис, - сказала высохшая старая нищенка, на редкость безобразная, просовывав голову в дверь, - старуха Салли отходит. - Ну, а мне какое до этого дело? - сердито спросила надзирательница. - Ведь я же не могу ее оживить. - Конечно, конечно, миссис, - ответила старуха, - Это никому не под силу; ей уже нельзя помочь. Много раз я видела, как помирают люди - и младенцы и крепкие, сильные люди, - и уж мне ли не знать, когда приходит смерть! Но у нее что-то тяжелое на душе, и, когда боли ее отпускают - а это бывает редко, потому что помирает она в муках, - она говорит, что ей нужно что-то вам сказать. Она не помрет спокойно, пока вы не придете, миссис. Выслушав это сообщение, достойная миссис Корни вполголоса осыпала всевозможными ругательствами тех старух, которые даже и умереть не могут, чтобы умышленно не досадить лицам, выше их стоящим. Быстро схватив теплую шаль и завернувшись в нее, она, не тратя лишних слов, попросила мистера Бамбла подождать ее возвращения на тот случай, если произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее. Приказав посланной за ней старухе идти быстро, а не карабкаться всю ночь по лестнице, она вышла вслед за ней из комнаты с очень суровым видом и всю дорогу ругалась. Поведение мистера Бамбла, предоставленного самому себе, в сущности не поддается объяснению. Он открыл шкаф, пересчитал чайные ложки, взвесил на руке щипцы для сахара, внимательно осмотрел серебряный молочник и, удовлетворив этим свое любопытство, надел треуголку набекрень и весьма солидно пустился в пляс, четыре раза обойдя вокруг стола. Покончив с этим изумительным занятием, он снова снял треуголку и, расположившись перед камином, спиной к огню, казалось, принялся мысленно составлять точную опись обстановки. ГЛАВА XXIV трактует о весьма ничтожном предмете. Но это короткая глава, и она может оказаться не лишней в этом повествовании Особа, нарушившая покой в комнате надзирательницы, была подобающей вестницей смерти. Преклонные годы согнули ее тело, руки и ноги дрожали, лицо, искаженное бессмысленной гримасой, скорее походило на чудовищную маску, начертанную карандашом сумасшедшего, чем на создание Природы. Увы! Как мало остается лиц, сотворенных Природой, которые не меняются и радуют нас своей красотой! Мирские заботы, скорби и лишения изменяют их так же, как изменяют сердца; и только тогда, когда страсти засыпают и навеки теряют свою власть, рассеиваются взбаламученные облака и проясняется небесная твердь. Нередко бывает так, что лица умерших, даже напряженные и окоченевшие, принимают давно забытое выражение, словно у спящего ребенка, напоминая младенческий лик; такими мирными, такими безмятежными становятся снова эти люди, что те, кто знал их в пору счастливого детства, преклоняют колени у гроба и видят ангела, сошедшего на Землю. Старая карга ковыляла по коридорам и поднималась по лестницам, невнятно бормоча что-то в ответ на ругань своей спутницы; наконец, приостановившись, чтобы отдышаться, она передала ей в руки свечу и последовала за ней, стараясь не отставать от своей куда более проворной начальницы, направлявшейся в комнату больной. Это была жалкая каморка на чердаке. В дальнем ее углу горел тусклый свет. У постели сидела другая старуха; у камина стоял ученик аптекаря и делал себе зубочистку из гусиного пера. - Вечер морозный, миссис Корни, - сказал этот молодой джентльмен вошедшей надзирательнице. - В самом деле, очень морозный, сэр, - приседая, ответила та самым учтивым тоном. - Вам следовало бы получать лучший уголь от ваших поставщиков, - заявил помощник аптекаря, разбивая заржавленной кочергой кусок угля в камине, - такой уголь не годится для морозной ночи. - Совет выбирал его, сэр, - ответила надзирательница. - А совет мог бы позаботиться, по крайней мере о том, чтобы мы не мерзли, потому что работа у нас тяжелая. Тут разговор был прерван стоном больной. - О! - сказал молодой человек, поворачиваясь к кровати с таким видом, будто совсем забыл о пациентке. - Ее песенка спета, миссис Корни. - Неужели, сэр? - спросила надзирательница. - Я буду очень удивлен, если она протянет еще часа два, - сказал помощник аптекаря, сосредоточив внимание на острие зубочистки. - Организм совершенно разрушен. Посмотрите-ка, старушка, она дремлет? Сиделка наклонилась к кровати и утвердительно кивнула головой. - Быть может, она так и умрет, если вы не будете шуметь, - сказал, молодой человек. - Поставьте свечу на пол. Там она ей не помешает. Сиделка исполнила приказание и в то же время покачала головой, как бы давая понять, что женщина так легко не умрет; затем она снова заняла свое место рядом с другой старухой, которая к тому времени возвратилась. Надзирательница с раздражением завернулась в шаль и присела в ногах кровати. Помощник аптекаря, покончив с отделкой зубочистки, расположился перед камином и в течение десяти минут грелся у огня; наконец, по-видимому соскучившись, он пожелал миссис Корни успешного завершения ее трудов и на цыпочках удалился. Посидев несколько минут молча, обе старухи отошли от кровати и, присев на корточки у огня, стали греть иссохшие руки. Приняв такую позу, они вели тихим голосом разговор, и, когда пламя отбрасывало призрачный отблеск на их сморщенные лица, их безобразие казалось ужасающим. - Больше она ничего не говорила, Энни, милая, пока меня не было? - спросила та, что ходила за надзирательницей. - Ни слова, - ответила вторая сиделка. - Сначала она щипала и ломала себе руки, но я их придержала, и она скоро утихомирилась. Сил у нее мало осталось, так что мне легко было ее успокоить. Для старухи я не так уж слаба, хотя и сижу на приходском пайке! - Она выпила подогретое вино, которое ей прописал доктор? - спросила первая. - Я пробовала влить ей в рот, - отозвалась вторая, - но зубы у нее были стиснуты, а за кружку она уцепилась так, что мне едва удалось ее вырвать; тогда я сама выпила вино, и оно пошло мне на пользу. Осторожно оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, обе старые карги ближе придвинулись к огню в весело захихикали. - Было время, - снова заговорила первая, - когда она сама сделала бы то же самое и как бы еще потом потешалась! - Ну конечно! - подхватила другая. - Она была развеселая. Много, много славных покойничков она обрядила, и были они такие милые и аккуратные, как восковые куклы. Мои старые глаза их видели, эти старые руки их трогали, потому что я десятки раз ей помогала. Вытянув дрожащие пальцы, старуха с восторгом помахала ими перед носом собеседницы, потом, пошарив в кармане, вытащила старую, выцветшую от времени жестяную табакерку, из которой насыпала немножко табаку на протянутую ладонь своей приятельницы и чуть-чуть побольше себе на ладонь. Пока они так развлекались, надзирательница, нетерпеливо ожидавшая, когда же, наконец, умирающая очнется, подошла к камину и резко спросила, долго ли ей еще ждать. - Недолго, миссис, - ответила вторая старуха, подняв на нее глаза. - Всем нам недолго ждать смерти. Потерпите, потерпите! Скоро она заберет всех нас. - Придержите язык, старая идиотка! - строго приказала надзирательница. - Отвечайте мне вы, Марта: впадала ли она и раньше в такое состояние? - Много раз, - отозвалась первая старуха. - Но больше это уже не повторится - добавила вторая, - то есть еще один разок она очнется, но ненадолго, попомните мое слово, миссис! - Надолго или ненадолго, - с раздражением сказала надзирательница, - но когда она очнется, меня здесь уже не будет! И чтобы вы не смели меня больше беспокоить из-за пустяков! В мои обязанности не входит смотреть, как умирают здесь старухи, и я этого делать не стану. Запомните это, бесстыжие старые ведьмы! Если вы опять вздумаете меня дурачить, предупреждаю - я с вами быстро расправлюсь! Разозлившись, она бросилась к двери, но крик обеих старух, повернувшихся к кровати, заставил ее оглянуться. Больная приподнялась в постели и простирала к ним руки. - Кто это? - глухо кричала она. - Тише, тише! - зашипела одна из старух, наклоняясь к ней. - Ложитесь, ложитесь! - Живой я никогда уже больше не лягу!.. - отбиваясь, воскликнула женщина. - Я хочу что-то сказать ей. Подойдите ко мне! Ближе! Я буду шептать вам на ухо. Она вцепилась в руку надзирательницы и, заставив ее сесть на стул у кровати, хотела заговорить, но, оглянувшись, заметила двух старух, которые, вытянув шею, приготовились с жадностью слушать. - Прогоните их, - слабеющим голосом сказала больная. - Скорее, скорее! Старые карги, завопив в один голос, принялись жалобно сетовать на то, что бедняжке очень худо и она не узнает лучших своих друзей, твердили, что ни за что ее не покинут, но надзирательница вытолкала их из комнаты, заперла дверь и вернулась к кровати. Очутившись за дверью, старые леди переменили тон и стали кричать в замочную скважину, что старуха Салли пьяна; это было довольно правдоподобно, так как в дополнение к умеренной дозе опиума, прописанного аптекарем, на нее подействовала последняя порция джина с водой, которым, по доброте сердечной, тайком угостили ее достойные старые леди. - Теперь слушайте меня! - громко сказала умирающая, напрягая все силы, чтобы раздуть последнюю искру жизни. - Когда-то в этой самой комнате я ухаживала за молодой красоткой, лежавшей на этой самой кровати. Сюда ее принесли с израненными от ходьбы ногами, покрытыми грязью и кровью. Она родила мальчика и умерла. Сейчас я припомню... в каком году это было?.. - Неважно, в каком году, - перебила нетерпеливая слушательница. - Ну, дальше, что скажете о ней? - Дальше... - пробормотала больная, впадая в прежнее полудремотное состояние, - что еще сказать о ней, что еще... Знаю! - воскликнула она, быстро выпрямившись; лицо ее было багровым, глаза были выпучены. - Я ее ограбила. Да, вот что я сделала! Она еще не окоченела, говорю вам - она еще не окоченела, когда я это украла! - Что вы украли, да говорите же, ради бога? - вскричала надзирательница, сделав движение, словно хотела позвать на помощь. - Одну вещь, - ответила женщина, прикрыв ей рот рукой. - Единственную вещь, какая у нее была. Ей нужна была одежда, чтобы не мерзнуть, нужна была пища, но эту вещь она сохраняла и прятала у себя на груди. Говорю вам - вещь была золотая! Чистое золото, которое могло спасти ей жизнь! - Золото! - повторила надзирательница, наклонившись к упавшей на подушку женщине. - Говорите же, говорите... что дальше? Кто была мать? Когда это было? - Она поручила мне сохранить ее, - со стоном продолжала больная, - и доверилась мне, единственной женщине, которая была при ней. Как только она мне показала эту вещь, висевшую у нее на шее, я сразу порешила ее украсть. Может быть, на моей душе лежит еще и смерть ребенка! Они бы лучше с ним обращались, если бы им все было известно. - Что известно? - спросила надзирательница. - Да говорите же! - Мальчик подрос и так походил на мать, - бессвязно продолжала больная, не обращая внимания на вопрос, - что я никогда не могла об этом забыть, стоило мне увидеть его лицо. Бедная женщина! Бедная женщина! И такая молоденькая! Такая кроткая овечка! Подождите. Я должна еще что-то сказать. Ведь я вам еще не все рассказала? - Нет, нет, - ответила надзирательница, наклоняясь, чтобы лучше расслышать слабеющий голос умирающей. - Скорее, не то будет поздно! - Мать, - сказала женщина, делая еще более отчаянное усилие, - мать, когда настали смертные муки, зашептала мне на ухо, что если ее ребенок родится живым и вырастет, то, может быть, придет день, когда он, услыхав о своей бедной молодой матери, не будет считать себя опозоренным. "О боже милостивый! - сказала она. - Будет ли это мальчик или девочка, пошли ему друзей в этом мире, полном невзгод, и сжалься над бедным, одиноким ребенком, брошенным на произвол судьбы!" - Имя мальчика? - спросила надзирательница. - Его назвали Оливером, - слабым голосом ответила женщина. - Золотая вещь, которую я украла... - Да, да... говорите! - крикнула надзирательница. Она нетерпеливо наклонилась к женщине, чтобы услышать ответ, но невольно отшатнулась, когда та медленно, не сгибаясь, снова приподнялась и села, потом, вцепившись обеими руками в одеяло, пробормотала что-то невнятное и упала на подушки. - Умерла! - сказала одна из старух, врываясь в комнату, как только открылась дверь. - И в конце концов ничего не сказала, - отозвалась надзирательница и спокойно ушла. Обе старухи, готовясь к исполнению своей ужасной обязанности, были, по-видимому, слишком заняты, чтобы отвечать, и, оставшись одни, закопошились около тела. ГЛАВА XXV, которая вновь повествует о мистере Феджине и компании Пока происходили эти события в провинциальном работном доме, мистер Феджин сидел в старой своей берлоге - той самой, откуда девушка увела Оливера, - и размышлял о чем-то у тусклого огня в дымящем очаге. На коленях у него лежали раздувальные мехи, с помощью которых он, видимо, старался раздуть веселый огонек, но, задумавшись, он положил на них руки, подпер подбородок большими пальцами и рассеянно устремил взгляд на заржавленные прутья. У стола за его спиной сидели Ловкий Плут, юный Чарльз Бейтс и мистер Читлинг; все трое с увлечением играли в вист; Плут с "болваном" играл против юного Бейтса и мистера Читлинга. Физиономия первого из упомянутых джентльменов, всегда удивительно смышленая, казалась теперь особенно интересной вследствие вдумчивого его отношения к игре и внимательного изучения карт мистера Читлинга, на которые, как только представлялся удобный случай, он бросал зоркий взгляд, мудро сообразуя свою игру с результатами наблюдений над картами соседа. Так как ночь была холодная. Плут не снимал шляпы, что, впрочем, являлось одной из его привычек. Он сжимал зубами мундштук глиняной трубки, которую вынимал изо рта на короткое время, когда считал нужным подкрепиться джином с водой из кувшина, вместимостью в кварту, поставленного на стол для угощения всей компании. Юный Бейтс также уделял большое внимание игре, но так как у него натура была более впечатлительная, чем у его талантливого друга, то можно было заметить, что он чаще угощался джином с водой и вдобавок увеселял себя всевозможными шутками и непристойными замечаниями, в высшей степени неуместными при серьезной игре. Плут, на правах тесной дружбы, несколько раз принимался торжественно журить его за такое неприличное поведение, но все эти наставления юный Бейтс выслушивал с величайшим добродушием и предлагал своему другу отправиться к черту либо засунуть голову в мешок или же отвечал другими изящными остротами в том же духе, удачное пользование которыми приводило в восторг мистера Читлинга. Примечательно, что сей последний джентльмен и его партнер неизменно проигрывали, и это обстоятельство не только не раздражало юного Бейтса, но, по-видимому, доставляло ему огромное удовольствие, так как после каждой партии он оглушительно хохотал и уверял, что отроду не видывал такой веселой игры. - Два двойных и роббер, - с вытянувшейся физиономией сказал мистер Читлинг, доставая из жилетного кармана полкроны. - В первый раз вижу такого парня, как ты, Джек. Ты всегда выигрываешь. Даже когда у нас с Чарли хорошие карты, все равно иы ничего не можем поделать. Самый ли факт, или очень печальный тон, каким юыли сказаны эти слова, привели в такое восхищение Чарли Бейтса, что очередной его взрыв смеха заставили еврея очнуться от раздумья и спросить, в чем дело. - В чем дело, Феджин!? - закричал Чарли. - Жаль, что вы не следили за игрой. Томми Читлинг ни разу не выиграл, мы с ним играли против Плута с "болваном". - Так, так, - сказал еврей с улыбкой свидетельствовавшей о том, что причина ему ясна. - Попробуй еще разок, Том, попробуй еще разок. - Хватит с меня, благодарю вас, Феджин, - ответил мистер Читлинг. - Хватит! Этому Плуту так везет, что против него не устоишь. - Ха-ха-ха, милый мой! - рассмеялся еврей. - Встань утром пораньше, тогда выиграешь у Плута. - Утром! - повторил Чарли Бейтс. - Если хотите его обыграть, нужно с вечера надеть башмаки, приставить к обоим глазам по подзорной трубе, а за спину повесить бинокль. Мистер Даукинс с философическим спокойствием выслушал эти любезные комплименты и предложил любому из присутствующих джентельменов открыть фигуру, ставка - шиллинг. Так как никто не принял вызова, а трубку он к тому времени выкурил, то и начал для развлечения чертить на столе общий план Ньюгетской тюрьмы тем куском мела, который заменял ему фишки; при этом он долго и пронзительно свистел. - Ну и скукотища же с тобой, Томми!.. - после долгого молчания сказал Плут, перестав свистеть и повернувшись к мистеру Читлингу. - Как вы полагаете, о чем он думает, Феджин? - Откуда мне знать, мой милый? - оглядываясь, отозвался еврей, раздувавший огонь мехами. - Может быть, о своем проигрыше или о том уединенном местечке в провинции, которое он недавно покинул. Ха-ха!.. Верно, мой милый? - Ничуть не бывало, - возразил Плут, перебивая мистера Читлинга, собиравшегося ответить. - А ты что скажешь, Чарли? - Скажу, - ухмыляясь, отвечал юный Бейтс, - что он без ума от Бетси. Смотрите, как он краснеет. Боже ты мой! Ну и умора! Томми Читлинг влюблен!.. Ох, Феджин, Феджин, вот так потеха! Потрясенный образом мистера Читлинга - жертвы нежной страсти, - юный Бейтс столь энергически откинулся на спинку стула, что потерял равновесие и полетел на пол, где и остался лежать, вытянувшись во весь рост (это происшествие отнюдь не уменьшило его веселости), пока не нахохотался вдосталь, после чего занял прежнее место и снова захохотал. - Не обращайте на него внимания, мой милый, - сказал еврей, подмигнув мистеру Даукинсу и в виде наказания ударив юного Бейтса рыльцем раздувальных мехов. - Бетси - славная девушка. Держитесь за нее, Том. Держитесь за нее. - Я хочу только сказать, Феджин, - отозвался мистер Читлинг, густо покраснев, - что это решительно никого не касается. - Разумеется, - подтвердил еврей. - Чарли так себе болтает. Не обращайте на него внимания, мой милый, не обращайте внимания. Бетси - славная девушка. Делайте то, что она вам скажет, Том, - и вы разбогатеете. - Да я так и поступаю, как она велит, - ответил мистер Читлинг. - Меня бы не зацапали, если бы я не послушался ее совета. Вам-то это оказалось на руку, правда, Феджин? Ну, да ведь шесть недель ничего не стоят. Рано или поздно, это должно было случиться, так уж лучше зимой, когда нет охоты болтаться по улицам. Правда, Феджин? - Совершенно верно, мой милый, - ответил еврей. - Ты бы согласился еще разок посидеть, Том, - спросил Плут, подмигивая Чарли и еврею, - раз Бет дала тебе хороший совет? - Я хочу сказать, что я бы не отказался! - сердито ответил Том. - Ну, хватит! Хотел бы я знать, кто, кроме меня, мог бы это сказать, Феджин? - Никто, мой милый, - ответил еврей, - ни один человек, Том. Я не знаю никого, кроме вас, кто бы мог это сказать. Никого, мой милый. - Меня бы отпустили, если бы я ее выдал. Верно, Феджин? - с раздражением продолжал бедный, одураченный, слабоумный парень. - Для этого мне нужно было сказать только слово. Верно, Феджин? - Разумеется, отпустили бы, мой милый, - ответил еврей. - Но я ничего не выболтал. Правда, Феджин? - сказал Том, стремительно задавая один вопрос за другим. - Нет, нет, разумеется, ничего, - ответил еврей, - вы слишком мужественны для этого. Слишком мужественны, мой милый! - Может быть, это и верно, - отозвался Том, озираясь. - Но коли так, то что тут смешного, а, Феджин? Еврей, видя, что мистер Читлинг не на шутку раздражен, поспешил уверить его, что никто не смеется; желая добиться серьезного отношения собравшихся, он воззвал к юному Бейтсу, первому обидчику. Но, к несчастью, Чарли, уже раскрыв рот и собравшись ответить, что еще ни разу в жизни он не был так серьезен, не смог удержаться и разразился таким неистовым хохотом, что оскорбленный мистер Читлинг без дальнейших церемоний кинулся в другой конец комнаты и замахнулся на обидчика, но тот, наловчившись избегать преследователей, шмыгнул в сторону, дабы ускользнуть от него, и столь удачно выбрал момент, что удар попал в грудь веселого старого джентльмена и заставил его пошатнуться и отступить к стене, где он и остановился, тяжело дыша, а мистер Читлинг взирал на него с ужасом. - Тише! - крикнул в эту минуту Плут. - Что-то тренькает. Взяв свечу, он крадучись стал подниматься по лестнице. Снова раздался нетерпеливый звон колокольчика. Все остальные сидели в темноте. Вскоре вернулся Плут и с таинственным видом шепнул что-то Феджину. - Как? - вскричал еврей. - Один? Плут утвердительно кивнул головой и, заслонив рукой пламя свечи, украдкой дал понять Чарли Бейтсу с помощью пантомимы, что лучше бы ему теперь не смеяться. Оказав эту дружескую услугу, он устремил взгляд на еврея и ждал его распоряжений. В течение нескольких секунд старик кусал свои желтые пальцы и пребывал в раздумье; лицо его подергивалось от волнения, словно он чего-то опасался и страшился узнать наихудшее. Наконец, он поднял голову. - Где он? - спросил еврей. Плут указал на потолок и сделал движение, будто намеревался выйти из комнаты. - Да, - сказал еврей, отвечая на безмолвный вопрос. - Приведи его сюда, вниз. Тес!.. Тише, Чарли! Успокойтесь, Том! Смойтесь! Это лаконическое приказание Чарли Бейтс и его недавний противник исполнили покорно и незамедлительно. Ни один звук не выдавал их присутствия, когда Плут со свечой в руке спустился по лестнице, а вслед за ним пошел человек в грубой рабочей блузе, который, быстро окинув взглядом комнату, снял широкий шарф, скрывавший нижнюю часть лица, и показал усталую, немытую и небритую физиономию ловкача Тоби Крекита. - Как поживаете, Феги? - сказал сей достойный джентльмен, кивая еврею. - Сунь этот шарф в мою касторовую шляпу, Плут, чтобы я знал, где его найти, когда буду удирать. Вот какие времена настали! А из тебя выйдет прекрасный взломщик, получше этого старою мошенника. С этими словами он вытянул из штанов подол блузы, обмотал ее вокруг талии и, придвинув стул к огню, положил ноги на решетку. - Посмотрите-ка, Феги, - сказал он, печально показывая на свои сапоги с отворотами. - Сами знаете, с какого дня они не нюхали ваксы Дэй и Мартин *, ей-богу ни разу не чищены!.. Нечего таращить на меня глаза, старик. Все в свое время. Я не могу говорить о делах, пока не поем и не выпью. Тащите сюда еду и дайте мне спокойно поесть в первый раз за эти три дня! Еврей жестом приказал Плуту подать на стол съестные припасы и, усевшись против взломщика, стал ждать. Суда по всему, Тоби отнюдь не спешил начать разговор. Сначала еврей довольствовался тем, что терпеливо изучал его физиономию, словно надеясь по выражению ее угадать, какие вести он принес, но это ни к чему не привело. Тоби казался усталым и изнуренным, но лицо его оставалось благодушно спокойным, как всегда, и, невзирая на грязь, небритую бороду и бакенбарды, на нем сияла все та же самодовольная, глупая улыбка ловкача Крекита. Тогда еврей, вне себя от нетерпения, стал следить за каждым куском, который тот отправлял себе в рот, и, не скрывая волнения, зашагал взад и вперед по комнате. Но от всего этого не было никакого толку. Тоби продолжал есть с величайшим хладнокровием, пока не наелся до отвала; затем, приказав Плуту выйти из комнаты, он запер дверь, налил в стакан виски с водой и приступил к беседе. - Прежде всего, Феги... - начал Тоби. - Ну, ну?.. - перебил еврей, придвигая стул. Мистер Крекит приостановился, чтобы хлебнуть джина с водой, и объявил, что он превосходен; затем, упершись ногами в полку над низким очагом так, чтобы сапоги находились на уровне его глаз, он спокойно продолжал. - Прежде всего, Феги, - сказал взломщик, - как поживает Билл? - Что! - взвизгнул еврей, вскакивая со стула. - Как, неужели вы хотите сказать?.. - бледнея, начал Тоби. - Хочу сказать! - завопил еврей, в бешенстве топая ногами. - Где они? Сайкс и мальчик! Где они? Где они были? Где они скрываются? Почему не пришли сюда? - Кража со взломом провалилась, - тихо сказал Тоби. - Я это знаю, - сказал еврей, выхватив из кармана газету и указывая на нее. - Что дальше? - Они стреляли, попали в мальчика. Мы пустились наутек вместе с ним через поля позади дома, бежали вперед быстрее, чем ворона летит... перескакивали через изгороди и канавы. За нами погнались. Черт подери! Все окрестные жители проснулись, на нас напустили собак... - А мальчик? - Билл тащил его на спине и мчался как вихрь. Мы остановились, чтобы нести его вдвоем; голова у него свесилась, и он весь похолодел. Они гнались за нами по пятам. Тут уж каждый за себя и подальше от виселицы! Мы расстались, а мальчишку положили в канаву. Живого или мертвого - не знаю. Еврей не стал больше слушать. Громко завопив и вцепившись себе в волосы, он бросился вон из дому. ГЛАВА XXVI, в которой появляется таинственная особа, и происходят многие события, неразрывно связанные с этим повествованием Старик добежал до угла улицы, прежде чем успел прийти в себя от впечатления, произведенного на него сообщением Тоби Крекита. Он по-прежнему мчался с необычайной быстротой, растерянный и обезумевший, как вдруг пролетевший мимо экипаж и громкий крик прохожих, заметивших, какая грозила ему опасность, заставили его отступить на тротуар. Избегая по возможности людных улиц и крадучись пробираясь окольными путями и закоулками, он вышел, наконец, на Сноу-Хилл. Здесь он зашагал еще быстрее и не останавливался до той поры, пока не вошел в какой-то двор, где, словно почувствовав себя в родной стихии, поплелся, по своему обыкновению волоча ноги, и, казалось, вздохнул свободнее. Неподалеку от того места, где Сноу-Хилл сливается с Холборн-Хиллом, начинается справа, если идти от Сити, узкий и мрачный переулок, ведущий к Сафрен-Хиллу. В грязных его лавках выставлены на продажу огромные связки подержанных шелковых носовых платков всевозможных размеров и расцветок, ибо здесь проживают торговцы, скупающие эти платки у карманных воришек. Сотни носовых платков висят на гвоздях за окнами или развеваются у дверных косяков, а в лавке ими завалены все полки. Как ни узки границы Филд-лейна, однако здесь есть свой цирюльник, своя кофейня, своя пивная и своя лавка с жареной рыбой. Это нечто вроде коммерческой колонии, рынок мелких воров, посещаемый ранним утром и в сумерках молчаливыми торговцами, которые обделывают свои делишки в темных задних комнатах и уходят так же таинственно, как и приходят. Здесь продавец платья, сапожник и старьевщик выставляют свой товар, который для мелких воришек заменяет вывеску; здесь кучи заржавленного железа и костей, заплесневевшие куски шерстяной материи и полотна гниют и тлеют в мрачных подвалах. Вот в этот-то переулок и свернул еврей. Он был хорошо знаком чахлым его обитателям, и те из них, которые оставались на своем посту, чтобы продать что-нибудь или купить, кивали ему, как старому приятелю, когда он проходил мимо. На их приветствия он отвечал кивком, но ни с кем не вступал в разговор, пока не дошел до конца переулка; здесь он остановился и заговорил с одним торговцем, очень маленького роста, который, втиснув кое-как свою особу в детское креслице, курил трубку у двери своей лавки. - Стоит на вас посмотреть, мистер Феджин, - и слепоту как рукой снимет! - сказал сей почтенный торговец, отвечая на вопрос еврея о его здоровье. - Слишком уж жарко было здесь по соседству, Лайвли, - откликнулся Феджин, приподняв брови и скрестив руки. - Да, мне уже два раза приходилось выслушивать такие жалобы, - ответил торговец. - Но ведь огонь очень скоро остывает, не правда ли? Феджин в знак согласия кивнул головой. Указав в сторону Сафрен-Хилла, он спросил, заглядывал ли туда кто-нибудь сегодня вечером. - Навестить "Калек"? - спросил торговец. Еврей снова кивнул головой. - Подождите-ка, - призадумавшись, сказал человек. - Да, человек пять-шесть пошли туда. Думаю, что вашего друга там нет. - Сайкса там нет? - спросил еврей; вид у него был очень встревоженный. - Non istventus <Исковерканный юридический латинский термин "Non est inventus" - "Не найден">, как говорят законники, - отозвался человечек, покачав головой и скроив на редкость хитрую мину. - Нет ли у вас сегодня чего-нибудь по моей части? - Сегодня ничего нет, - сказал еврей, отходя от него. - Вы идете к "Калекам", Феджин? - крикнул ему вслед человечек. - Постойте! Я не прочь пропустить с вами рюмочку! Но так как еврей, оглянувшись, махнул рукой, давая понять, что предпочитает остаться в одиночестве, и к тому же человечку не очень-то легко было вылезти из креслица, то на этот раз трактир под вывеской "Калеки" не удостоился посещения мистера Лайвли. К тому времени, когда он поднялся на ноги, еврей уже скрылся из виду, и мистер Лайвли, постояв на цыпочках и обманувшись в надежде его увидеть, снова втиснул свою особу в креслице и, обменявшись кивком с леди из лавки напротив и выразив этим свои сомнения и недоверие, вновь взялся с торжественной миной за трубку. "Трое калек", или, вернее, "Калеки" - ибо под этой вывеской учреждение было известно его завсегдатаям, - был тем самым трактиром, в котором появлялся мистер Сайкс со своей собакой. Сделав знак человеку, стоявшему за стойкой, Феджин поднялся по лестнице, открыл дверь и, незаметно проскользнув в комнату, с беспокойством стал озираться, прикрывая глаза рукой и словно кого-то разыскивая. Комнату освещали две газовые лампы; с улицы не видно было света благодаря закрытым ставням и плотно задернутым вылинявшим красным занавескам. Потолок был выкрашен в черный цвет, чтобы окраска его не пострадала от коптящих ламп, и в комнате стоял такой густой табачный дым, что сначала ничего нельзя было разглядеть. Но когда мало-помалу дым ушел через раскрытую дверь, обнаружилось скопище людей, такое же беспорядочное, как и гул, наполнявший комнату, и, по мере того как глаз привыкал к этому зрелищу, наблюдатель убеждался, что за длинным столом собралось многочисленное общество, состоявшее из мужчин и женщин; во главе стола помещался председатель с молоточком в руке, а в дальнем углу сидел за разбитым фортепьяно джентльмен-профессионал с багровым носом и подвязанной - по случаю зубной боли - щекой. Когда Феджин прошмыгнул в комнату, джентльмен-профессионал пробежал пальцами по клавишам, взамен прелюдии, после чего все громогласно потребовали песни; как только крики затихли, молодая леди принялась услаждать общество балладой из четырех строф, в промежутках между которыми аккомпаниатор играл как можно громче всю мелодию с начала до конца. Когда с этим было покончено, председатель произнес свое суждение, после чего профессионалы, сидевшие по правую и левую руку от него, выразили желание спеть