ими юбками. Но слесарь по дороге домой как раз вспомнил о копилке. Войдя в комнату и не видя ее, он сразу спросил, куда она девалась. Миссис Варден не оставалось ничего другого, как достать ее из-под стула, что она и сделала, разразившись рыданьями и бессвязными уверениями, что если бы только она предвидела... - Ну, разумеется, я понимаю, - сказал Варден, - и вовсе не намерен укорять тебя, дорогая. Но на будущее время ты запомни, что извращать хорошее и заставлять его служить дурным целям - хуже, чем просто творить Зло. Когда религия идет не по тому пути, она - великое Зло. Не будем больше говорить об этом, дорогая. Он швырнул на пол красную копилку и, наступив на нее, раздавил на мелкие куски. Полупепсы, шестипенсовики и другие доброхотные даяния раскатились во все стороны, но никто не стал подбирать их. - Вот и все, - сказал слесарь. - С этим легко разделались. Дай-то бог, чтобы и со всем, что натворил этот Союз, можно было так же легко покончить. - Нам еще повезло, Варден, - отозвалась его жена, утирая слезы. - Если опять будут какие-нибудь беспорядки... впрочем, я надеюсь, от души надеюсь, что их не будет... - Я тоже, дружок. - Но, если они будут - у нас, к счастью, есть бумага, которую принес этот бедный заблудший Сим. - Ах, да! Где она, эта бумажка? - спросил слесарь, быстро оборачиваясь к жене. Миссис Варден остолбенела от ужаса, когда он взял протянутую ему бумагу, разорвал ее на мелкие куски и бросил в камин. - Разве нельзя было ею воспользоваться? - спросила она. - Воспользоваться? - крикнул Варден. - Нет! Пусть приходят, пусть обрушат нам на голову крышу, пусть сожгут дом и выгонят нас! Не надо мне покровительства их вожака, и не напишу я мелом на своей двери те слова, что они орут, хотя бы они за это убили меня на пороге моего собственного дома. Воспользоваться этой бумагой! Нет, пусть приходят и делают с нами что хотят. Первый, кто переступит этот порог, пожалеет, зачем он не за сотню миль отсюда. Ну, а там - будь что будет! Я не стану просить, не стану откупаться, хотя бы у меня в мастерской вместо каждого фунта железа было сто фунтов золота. Иди спать, Марта. А я открою ставни и примусь за работу. - Так рано? - удивилась жена. - Да, так рано, - уже весело сказал слесарь. - Когда бы они ни пришли, они увидят, что мы не прячемся, не боимся пользоваться своей долей дневного света и вовсе не намерены весь отдать им. Ну, покойной ночи, моя милая, и приятных снов! Он крепко поцеловал жену, советуя поторопиться, иначе не успеет она лечь, как уже пора будет вставать. Миссис Варден отвечала ему дружелюбно и кротко и тотчас пошла наверх в сопровождении Миггс. Эта девица, хоть и порядком притихшая, все-таки не могла удержаться, чтобы не показать, как ее удивила дерзость хозяина: идя за своей госпожой, она то выразительно покашливала, то фыркала, то разводила руками. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ Толпа - это нечто крайне загадочное, особенно толпа в большом городе. Откуда она берется, куда исчезает? Собирается она так же внезапно и быстро, как рассеивается, и уследить за ней трудно, как за волнами морскими. Да и не только этим она подобна морю: она так же коварна и непостоянна, как оно, так же страшна, когда разбушуется, и так же бессмысленно жестока. Толпа, буйствовавшая в пятницу утром в Вестминстере, и та, что ночью с азартом предавала все разрушению на Дьюк-стрит и Уорвик-стрит, в основном состояла из одних и тех же людей. Если не считать случайных "пополнений", на которые можно было рассчитывать в большом городе, где нет недостатка во всяком сброде, тут и там орудовали одни и те же люди, хотя после полудня все они рассеялись в разные стороны, не уговорившись, где снова собраться, не имея никаких планов и определенных целей и не рассчитывая в дальнейшем снова объединиться. В трактире "Сапог", который, как вы уже видели, представлял собой нечто вроде штаба мятежников, в пятницу вечером не набралось и десятка посетителей. Одни ночевали в конюшне и сараях, другие - в общем зале, и только несколько человек - на кроватях. Остальные громилы разошлись по своим обычным убежищам и всяким притонам. Среди тех, кто эту ночь проводил в окрестных полях, на дорогах, под стогами или под теплыми стенами кирпичеобжигательных печей, не нашлось бы и двух десятков таких, которые не всегда ночевали под открытым небом. А на улицах города и в эту ночь можно было встретить лишь ночных бродяг, обычные картины порока и несчастья - и ничего более. Однако события этого вечера убедили бесшабашных вожаков толпы, что, стоит им теперь появиться на улицах, как вокруг них немедленно соберутся люди, тогда как держать их наготове, когда в них не было нужды, можно было бы лишь ценой больших затрат, еще большего риска и усилий. Узнав этот секрет, вожаки чувствовали себя так уверенно, как если бы их окружало двадцать тысяч человек, покорных их воле. В субботу они весь день бездействовали. В воскресенье придумывали способ иметь всегда своих людей под рукой и внушить им полную веру в успех, и пока не пытались продолжать то, что начато было в первый день. - Надеюсь, мистер Гашфорд даст нам отдохнуть, - сказал Деннис своему другу Хью в воскресенье утром. Широко зевая, он приподнялся с соломы, служившей ему постелью, и подпер голову рукой. - Или, может, он прикажет нам опять приняться за дело? Как думаешь? - Не такой он человек, чтобы тянуть да откладывать, не сомневайся, - проворчал Хью в ответ. - А мне не хотелось бы сегодня, двигаться с места. Тело у меня одеревенело, как у мертвеца, и я весь в царапинах, будто вчера целый день дрался с дикими кошками. - Это потому, что ты уж больно горяч, - заметил Деннис, с искренним восхищением глядя на лохматую голову, спутанную бороду и в кровь изодранные руки и лицо сидевшего перед ним дикаря. - Черт, а не человек! Всегда лезешь вперед и хочешь всех перещеголять. Оттого и достается тебе во сто раз больше, чем другим. - Ну, не я один, - возразил Хью, откинув волосы со лба и указывая глазами на дверь конюшни, в которой они лежали, - вот там стоит вояка почище меня. Помнишь, что я тебе говорил? Ведь говорил же, что он стоит дюжины других? А ты не верил. Мистер Деннис лениво перевернулся на живот, уткнул подбородок в руки, приняв такую же позу, как Хью, и, тоже посмотрев в сторону двери, отозвался: - Да, да, ты тогда верно предсказал, брат. Но кто бы подумал, глядя сейчас на этого паренька, что он может драться, как настоящий мужчина? И черт знает, как глупо, что он забавляется, как мальчишка, игрой в солдатики, вместо того чтобы отдохнуть как следует и подготовиться к новой драке на пользу нашему благородному делу... А какой чистюля! (Мистер Деннис, естественно, не мог сочувствовать такой прихоти.) Эта его чистоплотность, ей-богу, - просто болезнь. В пять часов утра он уже мылся у колодца, а ведь после всего, что проделано позавчера, он должен бы, кажись, в такой час спать как убитый! Нет, где там! Проснулся я на минуту, смотрю - он уже у колодца. И видел бы ты, как он, умывшись, втыкал эти павлиньи перья в свою шляпу - смех, да и только! Жаль, что у него голова не в порядке! Ну, да кто из нас без изьяна? Предметом этого разговора и последующих философских рассуждений Денниса был, как вы уже, верно, догадались, Барнеби: со знаменем в руках он то стоял на часах у открытой двери, в полосе солнечного света, то ходил взад и вперед, тихонько напевая под разносившийся в воздухе звон церковных колоколов. Стоял ли он, опершись обеими руками на древко знамени, или, вскинув его на плечо, медленно шагал взад и вперед, все в нем - и опрятность убогой одежды и прямая, величавая осадка - показывало, какой важной он считал вверенную ему обязанность, как он был счастлив, как горд ею. Для Хью и Денниса, лежавших в темном углу мрачного сарая, фигура Барнеби, яркий солнечный свет и мирный праздничный звон колоколов, которому он подпевал, сливались как бы в одну светлую картину в рамке двери, особенно подчеркнутую мраком конюшни. Все это составляло такой контраст с ними, валявшимися, как скот, в грязи на соломе! И на минуту-другую оба примолкли, почувствовав что-то вроде стыда за себя. - Да, - сказал, наконец, Хью, маскируя свои чувства смехом, - чудак он, это верно. Но зато работяга, каких мало. Сна, еды и питья ему требуется меньше, чем любому из нас. И вовсе он не играет в солдатики - это я ему велел стоять на часах. - Готов поручиться, что ты это сделал с какой-то целью, и, конечно, разумной, - заметил Деннис, ухмыляясь, и сочно выругался. - В чем тут дело, выкладывай! - Видишь ли, - Хью придвинулся ближе. - Вчера утром наш бравый капитан, как тебе известно, пришел сильно под хмельком, а вечером тоже здорово нализался, не меньше, чем мы с тобой... Деннис бросил взгляд в тот угол, где, свернувшись клубком на охапке сена, храпел Саймон Тэппертит, и кивнул головой. - А мы, то есть наш благородный капитан и я, - продолжал Хью с новым взрывом хохота, - задумали назавтра замечательную вылазку - в такие места, где будет чем поживиться. - Опять на папистов? - спросил Деннис, потирая руки. - Да, на одного паписта, против которого кое-кто из наших имеет зуб - вот и я, например, сильно хочу свести с ним счеты. - Уж не тот ли это знакомый мистера Гашфорда, про которого он нам говорил у меня дома? - осведомился Деннис, захлебываясь от удовольствия в предвкушения поживы. - Он самый, - подтвердил Хью. - Вот это люблю! - весело воскликнул Деннис, пожимая ему руку. - Побольше обиженных, жаждущих мести и все такое прочее, тогда дело у нас пойдет вдвое быстрее. Ну, рассказывай, что вы затеяли! - Капитан... Ха-ха-ха!.. капитан намерен во время этой переделки похитить одну женщину. И я... ха-ха-ха!.. я тоже! Эту часть плана мистер Деннис выслушал с кислым видом и объявил, что он принципиально против женщин: они - народ ненадежный, увертливый и могут опрокинуть все расчеты, ибо у них семь пятниц на неделе. На эту благородную тему Деннис мог бы распространяться довольно долго, но вдруг вспомнил, что еще не знает, какая связь между предполагаемой экспедицией и дежурством Барнеби у дверей конюшни. На его вопрос Хью, из предосторожности понизив голос, отвечал: - Понимаешь, те люди, которых мы собираемся навестить, были когда-то его друзьями... А я его хорошо знаю - если только он догадается, что мы хотим с ними расправиться, он будет на их стороне и непременно постарается им помочь. Поэтому я уверил его (мы ведь старые друзья), что лорд Джордж избрал его для охраны этого места завтра, когда нас тут не будет, и что это - великая честь. Вот он и стоит на часах и горд этим так, словно его произвели в генералы. Ха-ха! Ну, что ты скажешь? Выходит, я - парень не только отчаянный, но, когда надо, и осторожный, а? Мистер Деннис рассыпался в комплиментах, затем спросил: - А куда же мы отправимся? - Не беспокойся, все подробности узнаешь сейчас от меня и нашего храброго капитана - видишь, он уже просыпается. Вставайте, Львиное Сердце! Ха-ха-ха! Развеселитесь и выпейте еще! Надо же вам опохмелиться, капитан. Как говорится, - чем ушибся, тем и лечись. Велите подать вина, найдется чем заплатить, хотя бы за двадцать бочек: здесь у меня под соломою запрятано немало золотых и серебряных кубков, чаш и подсвечников, - он разворошил солому и указал на свежевзрытую в одном месте землю. - Пейте, капитан! Мистер Тэппертит отнесся к его веселым и дружеским советам весьма немилостиво: две ночи погромов и попоек настолько ослабили его дух и тело, что он едва держался на ногах. С помощью Хью он кое-как добрался до насоса и, выпив изрядную порцию холодной воды, затем освежив голову обильным ее потоком, приказал подать себе рому с молоком и позавтракал сухариками и сыром, запивая их этим невинным напитком. Кончив есть, он удобно разлегся на полу рядом со своими двумя товарищами (которые тоже подкрепились соответственно своим вкусам) и стал излагать Деннису подробности завтрашней экспедиции. Что разговор был интересный, видно было уже из того, как долго он продолжался и с каким неослабным увлечением его вели все трое. Однако он не носил утомительно-серьезного характера и оживлялся шутками, о чем свидетельствовали частые и громкие взрывы хохота, от которых стоявший на посту Барнеби невольно вздрагивал, удивляясь про себя легкомыслию товарищей. Они не приглашали его в свою компанию, пока не наелись, напились, выспались и наговорились всласть (разговор их продолжался несколько часов). Наконец в сумерки они объявили ему, что намерены устроить небольшое шествие по улицам (только для того, чтобы товарищи поразмялись - ведь сегодня воскресенье. Да и народ будет разочарован, если ничего не предпринять), а он, если хочет, может идти с ними. Сборы были недолги - они захватили с собой только дубинки и, нацепив синие кокарды, вышли на улицу без всякого определенного плана, с одним лишь намерением наделать как можно больше кутерьмы. К ним стали присоединяться другие, число их быстро возрастало, и они скоро разделились на группы. Уговорившись встретиться на пустыре близ Уэлбек-стрит, они пошли рыскать по городу во всех направлениях. Самая большая и быстрее других разраставшаяся группа, в которой были Хью и Барнеби, двинулась в сторону Мурфилдса - им было известно, что в тех местах есть богатая католическая церковь и живет немало католиков. Начав с домов этих людей, они принялись разбивать двери и окна, ломать всю мебель, оставляя внутри одни голые стены, и тщательно обыскивали все помещения в поисках нужных им орудий разрушения. Молотки, кочерги, топоры, пилы - все пошло в ход. Опоясавшись кто веревкой, кто - платком, всем, что попадалось под руку и годилось для этой цели, многие затыкали за эти пояса свое импровизированное оружие и в таком виде открыто шли по улицам, как саперы на полевых маневрах. Вообще в этот вечер громилы уже ничуть не стеснялись, не скрывали своих намерений и действовали даже без особого азарта и спешки. В католических церквах они снимали и уносили все - кафедры, скамьи, полы, а из жилых домов даже панели и лестницы. Все эти воскресные упражнения они проделывали преспокойно, как рабочие - свое задание. Достаточно было бы полусотни решительных людей, чтобы обратить их в бегство, одна рота солдат разбила бы их в пух и прах. Но никто им не мешал, блюстители порядка и не пытались их останавливать, те, на кого обращена была их ярость, в ужасе бежали при их приближении, а остальные обращали на них так мало внимания, как будто это были почтенные люди, спокойно занимавшиеся своим законным делом. После этих трудов праведных они так же спокойно и беспрепятственно сошлись на условленном месте, развели большие костры в поле и, отобрав из своей добычи наиболее ценное, сожгли остальное. Ризы священников, статуи святых, дорогие ткани и всякая церковная утварь - все летело в огонь, и местность далеко вокруг освещена была заревом. Бунтовщики плясали вокруг костров, горланили, пока не выбились из сил, и никто не мешал им. Когда основная группа бунтовщиков на обратном пути шествовала по Уэлбек-стрит, они заметили впереди Гашфорда - он все время издали следил за их подвигами и теперь крадучись шел в стороне, по тротуару. Поравнявшись с ним, Хью незаметно для всех шепнул ему на ухо: - Ну, как? Теперь дела пошли лучше, хозяин? - Нет, - ответил Гашфорд. - Ничуть не лучше. - Чего же вы хотите? - сказал Хью. - Горячка никогда не вспыхивает сразу. Она развивается постепенно. - Чего хочу? - Гашфорд ущипнул его за руку с такой злостью, что ногти впились Хью в кожу. - Хочу, чтобы вы действовали с толком. Болваны! Вы, видно, умеете жечь только тряпки да обломки? А устроить костер из целого дома - на это у вас пороху не хватает? - Побольше терпения, хозяин! - отозвался Хью. - Несколько часов потерпите, а там увидите! Завтра вечером ищите в небе зарева. Сказав это, Хью пропустил вперед секретаря, вернулся на свое место рядом с Барнеби, и, когда Гашфорд оглянулся, оба уже затерялись в толпе. ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ Следующий день начался под веселый перезвон колоколов и пальбу пушек Тауэра, на колокольнях многих церквей развевались флаги: Лондон обычным порядком праздновал день рождения короля. И люди шли по своим делам или развлекались, как ни в чем не бывало, будто в городе царил полный порядок и в разных его укромных местах не тлели искры, из которых с наступлением ночи должно было снова вспыхнуть пламя, распространяя вокруг ужас и разрушение. Вожаки бунтовщиков, окрыленные вчерашними успехами и доставшейся им богатой добычей, все время держались вместе и думали только о том, как бы втянуть в свои преступные затеи всю массу сторонников настолько крепко, чтобы нечего было опасаться, что они, соблазнившись надеждой на прощение или наградой, предадут главарей в руки правосудия. Действительно, сознание, что они зашли слишком далеко, чтобы надеяться на помилование, сплотило трусов не менее, чем смельчаков. Многие из них охотно назвали бы главных зачинщиков и дали показания против них, если бы не понимали, что таким способом спасти свою шкуру уже не удастся, ибо их собственные подвиги видели сотни людей, не участвовавших в беспорядках, людей, которые пострадали, лишились покоя и всего имущества во время буйств черни и с величайшей готовностью выступят свидетелями, а власти, без сомнения, поверят им охотнее, чем участникам бесчинств. Среди этой категории было много подмастерьев, еще в субботу утром побросавших работу, и хозяева видели их в толпе громил. Другие понимали, что они под подозрением и будут уволены, как только вернутся. А были и такие отчаянные, что сразу решились на все и утешались известной поговоркой: "Семь бед - один ответ", рассудив, что если уж быть повешенным, так все равно, за что - за кражу овцы или ягненка. Все эти, люди надеялись и верили (одни - больше, другие - меньше), что власти, по-видимому, сильно имя устрашенные и потому бездействовавшие, войдут с ними в конце концов в переговоры и примут их условия. И каждый, даже самый безнадежный скептик, рассуждал про себя, что бунтовщиков все-таки слишком много, всех не покарают, и что у него столько же шансов уцелеть, как и у всякого другого. Впрочем, большинство ни о чем не задумывалось и не рассуждало. Оно действовало под влиянием разбушевавшихся страстей, побуждаемое нищетой, невежеством, озорством и надеждой на добычу. Следует отметить еще одно обстоятельство: после первой вспышки бунта в Вестминстере бунтовщики действовали уже без всякого плана и предварительного сговора: когда они группами разбегались по различным кварталам города, делалось это по внезапному побуждению, и такие беспорядочные банды по дороге обрастали людьми, ширились, как река, стремящаяся к морю. Все новые вожаки появлялись, как только в них возникала надобность, исчезали, когда становились не нужны, и в критический момент снова вырастали как из-под земли. Вспышки принимали различный характер в зависимости от обстановки. Мирные рабочие люди, возвращавшиеся домой после трудового дня, бросали свои сумки с инструментами и в один миг становились бунтовщиками. К ним присоединялись и мальчишки-посыльные. Словно какая-то эпидемия охватила весь город. Возбуждение, шум, стремительное движение имели для сотен людей притягательную силу, перед которой они не могли устоять. Заразительное безумие распространялось, как страшная злокачественная лихорадка. Оно еще не достигло крайних пределов, но каждый час охватывало все новые жертвы, и лондонское общество уже начинало трепетать, наблюдая это буйное сумасшествие. В третьем часу дня Гашфорд, заглянув в логово, описанное уже нами в предыдущей главе, и застав там только Барнеби и Денниса, спросил, где Хью. Барнеби объяснил ему, что Хью вот уже больше часа как ушел и до сих пор не вернулся. - Деннис, - с улыбкой, сладчайшим тоном позвал секретарь, присев на бочонок и закинув ногу за ногу. - А, Деннис! Палач с трудом приподнялся, сел на соломе и уставился на секретаря широко открытыми глазами. - Здорово, Деннис, - продолжал тот, кивая ему. - Надеюсь, недавние труды не слишком утомили вас? - Я всегда говорю, что этот ваш тихий голос, мистер Гашфорд, может и мертвеца поднять на ноги, - отозвался палач, в упор глядя на него. - И больно в нем хитрости много, - добавил он, тихонько чертыхнувшись про себя и по-прежнему сосредоточенно глядя в лицо Гашфорда. - Да, вот оно что! - Разве голос у меня такой уж внятный, Деннис? - Внятный? - Деннис почесал голову, все еще не отрывая глаз от секретаря. - Да, меня он прошибает до мозга костей! - Очень рад, что у вас такой тонкий слух и что вы меня так хорошо понимаете, - сказал Гашфорд все тем же неизменно-ровным тоном. - А где ваш приятель? Мистер Деннис оглянулся, словно ожидая увидеть Хью спящим на соломе, но тут же припомнил, что видел, как он уходил. - Не знаю, где он пропадает, мистер Гашфорд. Я думал, что он уже воротился. Неужто сегодня опять на работу? - Кому же знать это, как не вам? - возразил секретарь. - Я ничего вам не указываю, Деннис. Вы сами себе хозяин и за свои дела ни перед кем не в ответе - разве что иной раз перед законом, не так ли? Деннис, сперва изрядно сбитый с толку хладнокровным и естественным тоном секретаря, сразу насторожился при этом намеке на его профессиональные обязанности, и, указав на Барнеби, покачал головой и нахмурился. - Tсc! - воскликнул вдруг Барнеби. - На этот счет вы лучше помалкивайте, мистер Гашфорд, - сказал палач вполголоса. - Вы постоянно забываете... У людей есть предрассудки... Что такое, Барнеби, дружок? Что ты там услышал? - Идет! - ответил Барнеби. - Слышите теперь? Это он. Я хорошо знаю его шаги, и шаги его пса тоже. Бум-бум, топ-топ-топ - идут оба! Ха-ха-ха, вот и они! - крикнул он радостно и обеими руками стал пожимать руку Хью, потом любовно похлопал его по спине, как будто этот грубый дикарь был милейшим из людей. - Вот он, живехонек и цел! Как я рад, что он вернулся! - Ей-ей, ни один разумный человек никогда не встречал меня так горячо, как он, - сказал Хью, отвечая на пожатие Барнеби с какой-то свирепой нежностью, столь необычной для него. - Как поживаешь, дружище? - Отлично! - воскликнул Барнеби, размахивая шляпой. -Ха-ха-ха! И превесело, Хью! Готов на все ради нашего святого дела, ради справедливости и нашего доброго, ласкового лорда, которого так обижают, - ведь верно, Хью? - Как же! - отозвался Хью, выпустив руку Барнеби. Выражение его лица изменилось, и одно мгновение он молча смотрел на Гашфорда, затем сказал: - Здравствуйте, сэр! - Здравствуйте, - ответил секретарь, поглаживая ногу. - Желаю здравствовать много дней, много лет... Вам, я вижу, очень жарко? - И вам было бы жарко, хозяин, если бы вы бежали так, как я, - отвечал Хью, утирая потное лицо. - Значит, вам уже известна новость? Я так и думал, что вы услышите ее в городе. - Новость? Какая новость? - Не знаете? - удивленно поднимая брови, воскликнул Гашфорд. - Да неужели? Ах, боже мой! Значит, придется-таки мне первому сообщить об оказанной вам чести. Видите - королевский герб? - Он с усмешечкой достал из кармана какую-то длинную бумагу и развернул ее перед глазами Хью. - Ну, и что же? - сказал Хью. - Я-то тут при чем? - Очень даже при чем. Прочтите! - Я вам давно, еще в первый день сказал, что не умею читать, - возразил Хью сердито. - Что тут написано? Какого черта... - Это - объявление Тайного Совета от сегодняшнего числа, - пояснил Гашфорд.- В нем обещают пятьсот фунтов (а пятьсот фунтов - большие деньги и, значит, великое искушение для некоторых) тому, кто укажет хотя бы одного наиболее деятельного участника разгрома церквей в субботу вечером. - И больше ничего? - сказал Хью равнодушно. - Это мне известно. - Действительно, как я не сообразил, что вам это известно? - Гашфорд все с той же улыбкой сложил бумагу. - Наверное, ваш друг сообщил вам об этом? Ну, разумеется, он и сообщил? - Мой друг? - с запинкой переспросил Хью, тщетно пытаясь изобразить удивление. - Какой такой друг? - Та-та-та-что же, вы думаете, я не знаю, у кого вы сегодня были? - ответил Гашфорд, хитро прищурившись и то потирая руки, то похлопывая одной о другую. - Каким же дураком вы меня считаете! Назвать его? - Не надо! - Хью бросил быстрый взгляд в сторону Денниса. - Он, конечно, рассказал вам и о том, - помолчав, продолжал секретарь, - что арестованных бунтовщиков - бедняги! - будут судить. Против них имели смелость выступить очень энергичные и опасные свидетели. Между прочим, - Гашфорд сжал зубы, словно с трудом удерживая просившееся на язык резкое слово, и процедил очень медленно, - между прочим, и один католик, видевший то, что творилось на Уорвик-стрит. Его фамилия Хардейл. Хью хотел остановить Гашфорда, но не успел. Слово было произнесено, и, услыхав его, Барнеби быстро обернулся. - На пост, на пост, мой храбрый Барнеби! - крикнул Хью как можно суровее и решительно сунул Барнеби в руки древко со знаменем, стоявшее у стены. - Становись в караул немедленно, потому что мы уже отправляемся. Вставай, Деннис, собирайся!.. Да смотри, Барнеби, чтобы никто не трогал соломы на моей постели - ты же знаешь, что лежит под нею! Ну, сэр, говорите скорее, что хотели сказать, потому что крошка-капитан со всей компанией уже ждут нас в поле. Дело не терпит! Живее! Барнеби не мог остаться равнодушным к такой суматохе и спешке. Выражение изумления и гнева, мелькнувшее в его лице, когда он услыхал слова Гашфорда, уже исчезло, и слова эти улетучились из его памяти, как след дыхания с поверхности зеркала. Схватив знамя, сунутое ему Хью, он гордо занял свой пост снаружи, откуда уже не мог слышать разговора в сарае. - Вы чуть не испортили нам все дело, сэр, - сказал Хью. - От вас я этого не ожидал! - Да кто же мог думать, что он так сообразителен! - оправдывался Гашфорд. - Иногда у него башка работает еще быстрее, чем руки, не хуже, чем у нас с вами, - сказал Хью. - Ну, Деннис, пора, они нас ждут, и я пришел за тобой. Подай-ка мою палку и ремень... Вот так... Помогите, пожалуйста, сэр, перекиньте эту штуку мне через плечо и застегните ее сзади! - Легок на подъем, как всегда! - сказал секретарь, исполняя его просьбу. - Сейчас иначе нельзя, дело не терпит. - Разве? - бросил Гашфорд с таким раздражающе-невинным видом, что Хью смерил его через плечо злым взглядом и сказал: - А вы будто не знаете? Вы лучше всех знаете, что первым делом надо проучить хорошенько этих свидетелей и так припугнуть всех остальных, чтобы у них пропала охота доносить на нас или на кого другого из нашего Союза. - Есть у нас с вами один общий знакомый, который знает это не хуже нас, - заметил Гашфорд с многозначительной улыбкой. - Если вы имеете в виду того же, кого и я, - вполголоса отозвался Хью, - так скажу вам, он обо всем узнает так быстро, как будто он... - тут Хью замолчал и оглянулся, словно желая убедиться, что этот человек его не услышит, - как будто он - сам сатана... Ну, застегнули, сэр? Как вы копаетесь! - Готово, теперь не расстегнется, - промолвил Гашфорд, вставая. - А как вам кажется, ваш друг одобряет сегодняшнюю небольшую экспедицию? Ха-ха-ха! Очень удачно, что она совпала с вашим решением проучить доносчиков, так как она непременно должна состояться... Отправляетесь, значит? - Отправляемся, сэр. Хотите сказать нам еще что-нибудь на прощанье? - Ах, боже мой, ничего, - ответил Гашфорд медовым голосом. - Ровно ничего. - Наверное? - Хью подтолкнул локтем ухмылявшегося Денниса. - Так-таки ничего, а, мистер Гашфорд? - хихикая, спросил и палач. Гашфорд помедлил с минуту (осторожность боролась в нем со злобой), затем стал между ними и, положив одну руку на плечо Хью, а другую - Деннису, сдавленным шепотом сказал: - Не забывайте, друзья, нашего разговора об этом человеке той ночью у вас дома, Деннис. Впрочем, я уверен, что не забудете. Никакой пощады, никакого милосердия - не оставьте там камня на камне. Знаете поговорку: огонь - хороший слуга, но плохой хозяин. Так пусть же в его доме огонь станет хозяином, - так ему и надо! Я уверен, что вы будете действовать решительно. Помните, он жаждет вашей гибели и гибели ваших храбрых товарищей. Докажите сегодня, что вы - верные и стойкие члены нашего Союза. Докажете, Деннис? И вы, Хью? Оба посмотрели на него, переглянулись, затем с громким смехом взмахнули своими дубинами, пожали руку секретарю и выбежали из сарая. Выждав несколько минут, пошел за ними следом и Гашфорд. Хью и Деннис были еще видны, они спешили к соседнему пустырю, где уже собрались их товарищи. Хью на бегу оглянулся и помахал шапкой Барнеби, а тот, гордый его доверием, ответил тем же и снова принялся шагать взад и вперед перед дверью конюшни, где уже успел протоптать тропинку. Когда Гашфорд тоже отошел далеко, он, в последний раз оглянувшись, видел, как все тем же мерным шагом ходит взад и вперед этот вернейший из часовых, когда-либо стоявших на посту, счастливый, преисполненный благородным сознанием долга и решимостью оборонять вверенный ему пост до последней минуты. Посмеиваясь над наивностью бедного идиота, Гашфорд пошел на Уэлбек-стрит не тем путем, которым, как он знал, пойдут бунтовщики. В доме лорда Джорджа, сидя за занавеской у окна верхнего этажа, он с нетерпением стал ждать их. Долго их не было и, хотя секретарь помнил, что по уговору они должны пройти именно этой улицей, он уже начал подозревать, что они переменили маршрут или случилось что-нибудь неожиданное. Наконец издали донесся шум голосов, и затем густая толпа, толкаясь и шумя, понеслась мимо дома. Как скоро заметил Гашсрорд, вся масса бунтовщиков разбилась на четыре отряда, и каждый отряд останавливался перед домом лорда Джорджа, затем после троекратного "ура" шел дальше, а вожаки громко выкрикивали, куда они идут, и приглашали зрителей идти с ними. Первый отряд, несший вместо знамен какие-то трофеи, награбленные во время погрома в Мурфилдсе, объявил, что идет в Челси, а оттуда вернется в том же порядке и где-нибудь здесь, вблизи, разведет большой костер из своей добычи. Второй доложил, что отправляется в Уоппинг разрушать католическую церковь. Третий - что их маршрут Ист-Смитфилд*, а цель - такая же, как у второго. И все это происходило среди бела дня - да, в солнечный летний день. Нарядные экипажи и портшезы останавливались и пропускали толпу громил или поворачивали обратно, чтобы избежать встречи с ними. Пешеходы жались к стенам, а иные стучались в соседние двери, просили пустить их в дом и позволить постоять у окна или в прихожей, пока пройдут мятежники. Никто не мешал движению последних, и, когда толпа скрылась из виду, на улице все пошло обычным порядком. Где-то позади оставался еще четвертый отряд, а его-то и поджидал секретарь с жадным нетерпением. Наконец появилась и эта группа, весьма многочисленная и состоявшая из отборных людей. Разглядывая сверху поднятые к нему лица, Гашфорд узнал много знакомых и среди них - Саймона Тэппертита, Хью, Денниса, которые всегда были впереди. Отряд остановился, как и предыдущие, прокричал "ура", но когда двинулись дальше, не объявил, куда и зачем идет. Хью только помахал шляпой, надетой на палку, и, бросив взгляд одному из зрителей на противоположном тротуаре, пошел дальше. Гашфорд инстинктивно посмотрел туда же, куда и Хью, и увидел сэра Джона Честера с синей кокардой на шляпе. Чтобы задобрить чернь, этот джентльмен приподнял шляпу и, грациозно опершись на трость, мило улыбался, выставляя напоказ свой наряд и себя самого. Он сохранял невозмутимое спокойствие, но, при всей своей ловкости и хитрости, на миг невольно выдал себя: от Гашфорда не укрылся покровительственный взгляд, который он бросил Хью. И с этой минуты секретарь уже не замечал толпы - глаза его не отрывались от сэра Джона. Тот стоял на одном месте, не меняя позы, пока последний из бунтовщиков не скрылся за углом. А тогда сэр Джон преспокойно отколол кокарду со шляпы, бережно спрятал ее в карман - до следующего раза, угостился понюшкой табаку, закрыл табакерку и не спеша двинулся дальше. В эту минуту проезжавший мимо экипаж остановился, и женская рука опустила стекло. Сэр Джон мигом снова снял шляпу, подошел. После минутного разговора, во время которого он, видимо, с большим юмором описывал то, что произошло, он легко вскочил в карету, и она укатила. Секретарь наблюдал все это с усмешкой, но другие мысли занимали его и скоро вытеснили из его памяти сэра Джона. Ему подали обед, но он не дотронулся до него и велел все унести. Он беспокойно шагал из угла в угол, то и дело поглядывая на часы, пытался читать, или уснуть, или смотреть в окно - и не мог. Так прошли четыре томительных часа. Когда стрелки на циферблате показали ему, как много прошло времени, он прокрался по лестнице на самый верх и, выйдя на крышу, сел там, лицом к востоку. Он не ощущал прохладного ветра, овевавшего его разгоряченный лоб, не видел веселых лугов, к которым повернулся спиной, ни леса крыш и дымовых труб перед глазами, ни даже дыма и поднимавшегося тумана, сквозь который взор его тщетно пытался проникнуть. Он не слышал звонких криков игравших внизу детей и отдаленного шума городских улиц, не замечал свежего дыхания полей, которое, долетая до города, умирало здесь. Он все смотрел и смотрел куда-то вдаль, пока не стемнело. Внизу на улицах замерцали огоньки. Чем больше сгущался вечерний мрак, тем напряженнее вглядывался в него секретарь, тем больше разбирало его нетерпение. - А в той стороне все так те темно! - бормотал он, как в лихорадке. - Негодяй! Где же обещанное тобой зарево? ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ Между тем слухи о начавшихся в Лондоне беспорядках довольно широко распространились по окрестным деревням и городкам. Весть эту повсюду встречали с тем страстным интересом ко всяким ужасам и жаждой необычайного, которые свойственны роду человеческому, должно быть, от сотворения мира. Однако эти события казались людям в те дни (как казались бы и нам, если бы мы не знали, что они - исторический факт) чудовищно-невероятными, и очень многие жители дальних селений, в других случаях довольно легковерные, никак не хотели верить, что такие вещи возможны, отмахивались от приходивших отовсюду вестей, как от нелепых басен. Мистер Уиллет - вероятно, не столько потому, что он, поразмыслив, пришел к определенному выводу, сколько попросту из присущего ему упрямства, - был в числе тех, кто решительно отказывался даже обсуждать этот животрепещущий вопрос. В тот самый вечер, а может, даже в тот самый час, когда Гашфорд в одиночестве высматривал что-то с крыши, Джон Уиллет спорил со своими тремя друзьями и собутыльниками, при этом он усиленно мотал головой и в результате этих упражнений был так красен, что являл собой настоящее чудо и освещал крыльцо своей гостиницы, где все они сидели, как громадный сказочный карбункул. - Уж не думаете ли вы, сэр, - сказал мистер Уиллет, сурово глядя на Соломона Дэйзи (ибо он имел привычку во время пререканий атаковать самого смирного из всей компании), - что я - круглый дурак? - Что вы, Джонни, бог с вами! - запротестовал Соломон, обводя взглядом кружок друзей. - Этого мы никак не думаем. Вы не дурак, Джонни, нет, нет! Мистер Кобб и мистер Паркс дружно закачали головами и пробормотали: - Нет, нет, Джонни, про вас этого не скажешь! Но такого рода комплименты всегда только раззадоривали мистера Уиллета; он окинул собеседников взглядом, полным неописуемого презрения, и сказал: - Так чего же вы приходите и заявляете мне, что сегодня вечером отправитесь в Лондон все трое, чтобы своими глазами все увидеть и составить себе собственное мнение? Разве, - тут мистер Уиллет с видом глубокого возмущения сунул в рот трубку, - разве моего мнения вам недостаточно? - Но мы еще не слышали его, Джонни, - смиренно пробовал оправдаться Парке. - Не слышали, сэр? - повторил мистер Уиллет, меряя его взглядом с ног до головы. - Не слышали? Не г, сэр, слышали! Разве я не говорил вам, что его величество, всемилостивейший король Георг Третий, не потерпит никакого бунта и безобразий на улицах своей столицы*, так же как не допустит, чтобы его собственный парламент задирал перед ним нос? - Да, Джонни, но это же только ваши соображения, утверждать этого вы не можете, - возразил неугомонный Парке. - Почем вы знаете? - с важностью возразил Джон. - Вы просто упрямый спорщик, сэр, и слишком много себе позволяете. Как вы можете знать, что это только соображения? Не помню, чтобы я когда-нибудь говорил вам это, сэр! Мистер Паркс, видя, что он забрел в дебри метафизики, из которых не знал, как выбраться, пролепетал что-то вроде извинения и больше не вступал в спор. Наступило молчание, длившееся минут десять или пятнадцать, затем мистер Уиллет вдруг так и покатился со смеху и, немного успокоившись, заметил, кивая на своего недавнего противника: - А я, кажется, недурно его отделал! Мистер Кобб и мистер Дейзи тоже засмеялись и утвердительно закивали. Паркс таким образом был признан разбитым наголову. - Как вы думаете, будь все это верно, разве мистер Хардейл уехал бы на такое долгое время? - снова заговорил Джон, помолчав. - Неужели он не побоялся бы оставить дом на двух девушек и нескольких слуг? - Э, что там, - отозвался Соломон Дэйзи. - От Лондона до его дома - путь немалый, а эти бунтовщики - так все говорят - не отходят от города дальше, чем на две, самое большее - три мили. И знаете, некоторые богатые католики даже отослали сюда для сохранности все, что поценнее. Такие по крайней мере ходят слухи. - "Ходят слухи!" - сердито передразнил его мистер Уиллет. - Мало ли что! Ходят слухи и о том, что вам, сэр, в марте месяце являлось привидение. Да никто в это не верит. - Ну, ладно, - сказал Соломон, вставая, чтобы отвлечь внимание двух приятелей, которые захихикали после ответа Джона. - Верят мне или нет, а это - правда. И как бы то ни было, если идти в Лондон, то идти надо сейчас же. Значит, до свиданья, Джонни. Вашу руку! - Я не подам руки человеку, который идет в Лондон ради такой глупости! - объявил мистер Уиллет, пряча руки в карманы. Трем приятелям пришлось ограничиться тем, что они пожали ему локти. Проделав эту церемонию и забрав из прихожей свои шляпы, палки и плащи, они еще раз простились с Джоном и ушли, обещав завтра сообщить ему подробные и самые достоверные сведения о положении в Лондоне и, если окажется, что там все спокойно, признать, что он был вполне прав. Джон некоторое время следил, как они брели по дороге в ярком свете летнего заката, и, выколачивая золу из трубки, смеялся про себя над их глупостью. Он хохотал так, что у него даже в боках закололо, а нахохотавшись до изнеможения (на что понадобилось времени немало, так как он смеялся так же медленно, как размышлял и говорил), уселся поудобнее, спиной к дому, вытянув ноги на скамью, прикрыл лицо фартуком и крепко уснул. Не скажу вам, сколько времени он спал, но проснулся он не скоро, когда закат уже погас, мрачные тени ночи быстро окутывали все вокруг, а на небе мерцали яркие звезды. Куры все убрались на свои насесты, маргаритки на лужайке сомкнули нежные венчики, жимолость, обвивавшая крыльцо, благоухала вдвое сильнее, словно в это? тихий час она утратила стыдливость и страстно отдавала ночи всю сладость своего аромата, а темная зелень плюща едва-едва колыхалась. Как безмятежно спокоен и прекрасен был этот летний вечер! Но