о я - смельчак, и это верно, я ничего не боюсь и не буду бояться. Ты, может, считаешь меня дурачком, но умереть я сумею без страха, не хуже всякого другого. Ведь я же ничего плохого не сделал, правда? - добавил он быстро. - Да, бог видит, что ты не виноват, - отвечала мать. - Ну, тогда чего мне бояться? Пусть приходит самое худшее. Помнишь, раз я спросил у тебя, что такое смерть, а ты сказала, что смерть совсем не страшна, если человек не делал в своей жизни зла. Ага, ты думала, что я забыл это! Его веселый смех и шутливый тон разрывали матери сердце. Она притянула его к себе поближе и попросила говорить шепотом и сидеть тихонько, потому что уже темнеет, и недолго им быть вместе, ей скоро придется уходить. - А завтра придешь опять? - спросил Барнеби. - Приду, сынок. Каждый день буду приходить. Мы с тобой больше никогда не расстанемся. Он весело сказал, что это чудесно, ему только этого и хочется, и он заранее знал, что она так ответит. Потом спросил, где она пропадала так долго и почему не пришла поглядеть на него, когда он воевал как храбрый солдат. Он стал излагать ей свои безумные планы, как им разбогатеть и зажить припеваючи. Смутно чувствуя, что мать страдает, и страдает из-за него, он, чтобы ее утешить и успокоить, стал вспоминать прежнюю мирную жизнь, свои забавы и прогулки на воле, нимало не подозревая, что каждое его слово для нее - нож острый и что ее душат слезы при воспоминании об утраченном. - Мама, - сказал Барнеби, когда послышались шаги. тюремщика, который запирал на ночь камеры. - Когда я давеча заговорил про отца, ты крикнула; "Перестань!" - и отвернулась. Почему? Ну, объясни. Скажи хоть два слова. Ты всегда думала, что он умер. Так неужели ты не рада тому, что он жив и вернулся к нам? Где он сейчас? Здесь, в тюрьме? - Ни у кого не спрашивай, где он, и ни с кем не говори о нем, - ответила мать. - Но отчего? Оттого, что он суров и резок? По правде сказать, он мне не нравится, и я не люблю оставаться с ним наедине. Но почему ты не хочешь и говорить о нем? - Потому что я сожалею, что он жив. Потому что для меня большое горе, что он вернулся, что вы встретились. Потому что я всю жизнь только к тому и стремилась, родной мой, чтобы навсегда разлучить вас. - Разлучить отца и сына? Да почему же? - Он... он пролил кровь, - прошептала она ему на ухо. - Пора тебе узнать это. Он пролил кровь человека, который любил его, который ему доверял и никогда ни словом, ни делом не обидел его. Барнеби в ужасе отшатнулся, глянул на родимое пятно у себя на руке и, весь дрожа, спрятал поскорее руку в складках одежды. - Хотя нам и надо его избегать, но все-таки он твой отец, - торопливо добавила миссис Радж, услышав, что ключ повернулся в замке. - И я - его несчастная жена. Он приговорен и должен скоро умереть. Но пусть это будет не по нашей вине. Нет, если мы уговорим его раскаяться, наш долг - жалеть и любить его. Ты никому не говори, кто он. Говори, что вы вместе бежали из тюрьмы и больше ты о нем ничего не знаешь. Если будут тебя допрашивать насчет него, молчи. Ну, покойной ночи, мой голубчик, храни тебя господь! Она вырвалась из его объятий, и через секунду Барнеби остался один. Долго стоял он, не двигаясь, закрыв лицо руками. Потом, рыдая, упал на свою убогую постель. Но вот медленно взошла луна во всем своем кротком величии, выглянули звезды, и сквозь решетку круглого оконца небо засияло мягким светом, как сияет доброе дело человека единственным просветом в его мрачной грешной жизни. Барнеби поднял голову и загляделся на это тихое небо, печально улыбавшееся земле. Казалось, ночь, более милосердная, чем день, скорбно взирала на страдания и злые дела человеческие. Барнеби почувствовал, как мир сходит к нему в душу. Бедный идиот, запертый в тесной клетке, глядя на этот кроткий свет, был так же близок душой к богу, как самый свободный и уважаемый человек во всем громадном городе. И в его плохо затверженной молитве, обрывке гимна, которым он убаюкивал сам себя в детстве, было больше подлинного жара, чем в любой ученой проповеди, когда-либо оглашавшей своды старых соборов. Проходя одним из тюремных дворов, миссис Радж сквозь решетку увидела в соседнем дворе своего мужа: он ходил взад и вперед, скрестив руки на груди и понурив голову. Она спросила у провожавшего ее к выходу тюремщика, можно ли поговорить с этим заключенным. - Можно, - ответил тот, - но только поскорее. Пора запирать ворота, осталось только минуты две. Говоря это, он отпер решетку и пропустил ее. Решетка, поворачиваясь на петлях, резко заскрипела, однако Радж оставался глухим ко всему и, не подняв головы, не обернувшись, продолжал ходить вокруг тесного дворика. Жена окликнула его, но голос ее был слаб и оборвался. Наконец она подошла ближе, и когда он проходил мимо, протянула руку и дотронулась до него. Радж отшатнулся, весь дрожа, но, увидев, кто это, спросил, зачем она сюда пришла. И, не дав ей времени ответить, заговорил сам: - Что же меня ждет - жизнь или смерть? Погубишь ты меня или пощадишь? - Мой сын... наш сын тоже здесь, в тюрьме, - сказала она вместо ответа. - Ну и что же? - крикнул он, в раздражении топнув ногой. - Я это знаю без тебя. Но он мне столько же может помочь, сколько я - ему. Если ты пришла только для того, чтобы болтать о нем, так можешь убираться! Он снова забегал вокруг двора, но когда вернулся к тому месту, где стояла жена, остановился и спросил: - Чего мне ждать - спасения или смерти? Раскаялась ты, наконец, в своем упорстве? - А ты? - отозвалась она. - Ты раскаешься, пока еще не поздно? Не надейся, что я тебя могу спасти, если бы даже решилась... - Скажи лучше - если бы захотела! - Бормоча ругательства, он сделал попытку вырваться и пройти мимо. - Да, если бы захотела. - Погоди минуту, только одну минуту! - сказала миссис Радж. - Слушай. Я только что встала после болезни, от которой уже не надеялась выздороветь. А когда человек готовится к смерти, он всегда вспоминает о том, что хотел и обязан был сделать в жизни, но не сделал. Если я с той проклятой ночи хоть раз забыла помолиться о том, чтобы ты раскаялся, если я не сделала чего-то, что могло бы заставить тебя раскаяться, потому что слишком сильны были мое горе и ужас, если и во время нашего последнего свидания я потеряла голову от страха и не стала на коленях заклинать тебя именем того, кого ты лишил жизни, раскаяться и быть готовым к неизбежной каре, - я смиренно молю тебя: дай мне искупить мою вину. - Что это еще за ханжеская галиматья! - грубо оборвал ее Радж. - Не можешь ты, что ли, говорить понятнее? - Я этого только и хочу. Потерпи еще минуту и слушай. Нас тяжко покарала десница Того, кто запретил человеку убивать. Ты не можешь в этом сомневаться. Наш сын, наш невинный мальчик, на которого еще до рождения обрушился гнев господень, сейчас здесь, в тюрьме, и жизнь его в опасности. Он попал сюда по твоей вине. Да, видит бог, это твой грех! Его обманули только потому, что он не в своем уме, а его слабоумие - страшное последствие твоего преступления. - Если ты пришла только затем, чтобы по женской привычке пилить меня... - пробурчал Радж, снова делая попытку вырваться. - Нет, нет, вовсе не за этим. Выслушай меня до конца! Если не сегодня, то завтра или в другое время ты должен узнать правду. Муж мой, не надейся спастись. Это невозможно. - Вот как! И это говоришь ты? - Он поднял скованную руку и потряс ею. - Ты! - Да, - ответила она с невыразимой серьезностью. - И знаешь зачем? - Ну, как же! Чтобы облегчить мне последние дни в тюрьме. Чтобы время до смерти прошло для меня приятно. Это для моего блага, не так ли? Ну, конечно, для моего блага! - Он скрипнул зубами и усмехнулся, обратив к ней помертвевшее лицо. - Не затем я пришла, чтобы укорять тебя, - возразила она. - Не для того, чтобы усилить твои муки жестокими словами, а для того, чтобы вернуть тебе душевный мир и надежду. Муж мой, дорогой муж, если ты сознаешься в своем страшном преступлении и будешь молить о прощении бога и тех, против кого ты так тяжко согрешил, если перестанешь тревожить себя несбыточными надеждами и будешь стремиться только к раскаянию и правде, я обещаю тебе именем Создателя, что он даст твоей душе мир и утешение. А я, - она сжала руки и подняла глаза к небу,- я клянусь перед богом, который видит все и читает в моем сердце, что с этого часа буду любить и почитать тебя, как когда-то, не отойду от тебя ни днем, ни ночью все то короткое время, что нам осталось, буду утешать тебя и молиться вместе с тобой, чтобы грозящий Барнеби приговор не был произнесен, чтобы наш сын остался жив и в радости благословлял бога. Радж отступил на шаг и, слушая эти стремительные слова, смотрел на нее растерянно, словно не зная, как ему быть. Но в следующую минуту страх и гнев снова взяли верх, и он с силой оттолкнул жену. - Уходи прочь! - закричал он. - Оставь меня в покое! Ага, у вас заговор! Ты хитростью хочешь принудить меня сознаться, ты донесешь на меня. Будьте вы оба прокляты, и ты и твой сын! - На него проклятие уже пало, - сказала она, ломая руки. - Пусть пропадает! Ненавижу вас обоих. Будь проклято все! Значит, мне конец... Единственным утешением теперь могло бы быть, если бы и вас постигло то же. Уходи! Она все же попробовала еще кротко уговаривать его, но он замахнулся на нее цепью. - Сказано тебе - убирайся! В последний раз говорю! Виселица уже держит меня в когтях, и этот страшный призрак может меня толкнуть на новое убийство. Уходи! Будь проклят час, когда я родился, и тот, кого я убил, будь проклято все на свете! В припадке бешенства и безумного страха смерти он бросился от нее в темную камеру и там упал на каменный пол, гремя цепями. Вернулся тюремщик и, заперев дверь каземата, повел миссис Радж к выходу. В этот теплый и благоуханный июньский вечер у людей во всем городе были веселые лица, и на душе легко, и сон, изгнанный ужасами прошлых ночей, сегодня повсюду был вдвойне желанным гостем. В этот вечер люди веселились дома, в кругу семьи, и поздравляли друг друга с избавлением от грозившей опасности. Те, кто получил предупреждение от бунтовщиков, теперь решились, наконец, выйти на улицу, а пострадавшие нашли надежный приют. Даже трусливый лорд-мэр, вызванный в этот вечер в Тайный Совет для того, чтобы объяснить свое поведение, вернулся оттуда веселый, довольный и рассказывал всем друзьям, что благополучно отделался, выслушав только строгую нотацию. Пыжась от гордости, он повторял свою славную защитительную речь в Совете. В ней говорилось, что он проявил во время беспорядков безрассудную отвагу, которая могла стоить ему жизни. В эту же ночь были выслежены и арестованы в их убежищах последние уцелевшие мятежники. А в больницах и под развалинами разрушенных ими домов, в канавах и на пустырях лежали непогребенные мертвецы, которым завидовали те, чьи обреченные головы в эту ночь метались на тюремных нарах. А в Тауэре, в мрачной комнате, куда массивные каменные стены не пропускали звуков жизни, шумевшей я, снаружи, и где тишина казалась еще более гнетущей от надписей, оставленных прежними узниками на стенах, этих молчаливых свидетелях их страданий, сидел злосчастный зачинщик бунта, лорд Джордж Гордон, терзаясь угрызениями совести за каждую жестокость каждого человека в его армии, виня себя во всем, что натворили его сообщники, в том, что послал на гибель столько людей, и находя теперь мало утешения в своих фанатических идеях и воображаемом призвании. Его арестовали в этот вечер. "Если вы уверены, что должны арестовать именно меня, я готов следовать за вами", - сказал он офицеру, стоявшему у дверей с приказом об его аресте по обвинению в государственной измене, и покорно пошел за ним. Его доставили сначала в Тайный Совет, оттуда - в конногвардейские казармы, а затем уже через Вестминстерский мост и кружным путем через Лондонский (чтобы избежать людных улиц) повели в Тауэр под таким сильным конвоем, под каким ни один узник не входил до тех пор в ворота этой крепости. Из сорока тысяч бунтовщиков не осталось ни единого, кто разделил бы с ним его участь. Друзья, подчиненные, приверженцы - где все они были теперь? Его угодливый секретарь стал предателем. И лорд Гордон, чьей слабостью столь многие злоупотребляли для своих корыстных целей, был теперь всеми покинут и одинок. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ Мистера Денниса арестовали поздно вечером, ночь продержали в ближайшей караульне, а на другой день, в субботу, повели к судье на допрос. Против него было много тяжких улик, и, в частности, слесарь Варден показал, что Деннис непременно хотел его повесить, так что палач был предан суду. Более того - ему оказали честь, признав его одним из вожаков бунта, и он услышал из уст судьи лестное заверение, что положение его очень серьезно и надо быть готовым к самому худшему. Сказать, что скромность мистера Денниса нимало не восставала против оказанного ему почета, или что он был вполне подготовлен к столь лестному вниманию, значило бы приписать ему больше философского стоицизма, чем было у него в действительности. Стоицизм этого джентльмена был того рода, какой встречается нередко и помогает человеку переносить с примерным мужеством несчастья друзей и знакомых, но делает его, напротив, крайне чувствительным к собственным невзгодам и весьма эгоистичным, когда дело коснется его самого. Поэтому мы нисколько не умалим достоинств этого слуги государства, если скажем прямо, без утайки, что он сперва страшно испугался и на все лады выражал обуревавшие его чувства, пока рассудок не пришел к нему на помощь и не открыл ему более отрадные перспективы. По мере того как мистер Деннис, напрягая дарованные ему природой умственные способности, обдумывал все имеющиеся у него шансы выпутаться благополучно и с минимальным ущербом для себя, настроение его все улучшалось и уверенность крепла. Он подумал о том, в каком почете его должность и как часто - можно сказать постоянно - требуются его услуги; вспомнил, что свод законов рассматривает его работу как своего рода универсальное средство, применимое для всех мужчин, женщин и детей без различия возраста, виновных в самых различных преступлениях, что профессии его покровительствуют сам король, обе палаты парламента, Монетный двор, Английский банк и все судьи Англии; потом ему пришла в голову мысль, что, сколько ни меняйся кабинет министров, работа палача всегда останется для них любимой панацеей от всех зол, ибо, благодаря ей, Англия занимает особое и видное место среди цивилизованных стран мира. Припомнив все это и поразмыслив, Деннис почувствовал твердую уверенность, что благодарная нация непременно освободит его от наказания и, разумеется, вернет ему прежнее место в благополучно процветающей государственной системе Англии. Утешаясь этой каплей надежды (впрочем, то была не капля, а целый океан), мистер Деннис стал между ожидавшими его конвойными и с мужественным спокойствием отправился в тюрьму. В Ньюгете, где несколько разрушенных камер наспех приспособили для арестованных бунтовщиков, Денниса горячо приветствовали тюремщики, ибо его прибытие в качестве узника, как случай необычный в их практике и весьма любопытный, внесло приятное разнообразие в их скучные обязанности. В благодарность за это Денниса заковали особенно тщательно и повели в камеру, - Скажи-ка, братец, - спросил палач, когда в своей новой роли арестанта следовал за тюремщиком по уцелевшим, так хорошо ему знакомым коридорам. - Меня поместят с кем-нибудь вместе? - Если бы твои приятели оставили тут больше стен, ты сидел бы один, - был ответ. - Ну, а теперь из-за недостатка места придется сидеть в компании. - Что ж, я не против хорошей компании, - отозвался Деннис. - Люблю общество. Могу сказать - я создан для общества. - Тем хуже, не так ли? - заметил тюремщик. - Нет, я этого не нахожу. Почему хуже, братец? - Ну, не знаю, право, - сказал тюремщик небрежно. - Я подумал, что человеку, который любит общество, расстаться с жизнью в цвете лет - это, знаешь ли... - Постой, постой, - встрепенувшись, перебил его Деннис. - О чем ты толкуешь? Брось! Кто это, по-твоему, расстанется с жизнью в цвете лет? - Мало ли кто... Может, и ты, - сказал тюремщик. Мистер Деннис утер вспотевшее лицо - ему вдруг стало очень жарко, - и, дрожащим голосом заметив своему провожатому, что он всегда был большой шутник, до самой двери камеры шел уже молча. - Это и есть моя квартира? - спросил он шутливо, когда тюремщик остановился. - Так точно, ваш кабинет, сэр, - отвечал тот. Деннис (нельзя сказать, чтобы очень охотно) перешагнул порог камеры, но вдруг остановился и отскочил назад. - Что такое? - спросил тюремщик. - Какой же ты, однако, стал нервный! - Нервный! Небось будешь нервный! - в ужасе шепнул Деннис. - Закрой дверь. - Запру, когда войдешь. - Не могу я войти туда, - все так же шепотом возразил Деннис. - Нельзя меня запирать с этим человеком. Уж не хочешь ли ты, чтобы он меня придушил? Тюремщик, по-видимому, не задумывался, желательно ему это или нет. Он лаконично ответил, что делает, как ему приказано, втолкнул Денниса в камеру, запер дверь и ушел. Деннис, весь дрожа, стоял спиной к двери, подняв инстинктивно руку, словно обороняясь, и смотрел на обитателя камеры, который спал, лежа врастяжку на каменной скамье. В эту минуту спящий, словно просыпаясь, перестал дышать глубоко и ровно, но только повернулся на другой бок, бессильно свесив руку, глубоко вздохнул и, что-то невнятно пробормотав, снова крепко уснул. Палач с некоторым облегчением на миг отвел глаза от спящего и осмотрелся, ища удобной позиции или орудия защиты. Но в камере были только два подвижных предмета - громоздкий стол, который невозможно было передвинуть без шума, и тяжелый стул. Подкравшись на цыпочках к стулу, Деннис унес его в самый дальний угол и, забаррикадировавшись им, стал с напряженным вниманием следить за своим врагом. Этот спящий враг был Хью, и не удивительно, что Деннис чувствовал себя прескверно и всей душой желал, чтобы он никогда не проснулся. Через некоторое время, устав стоять, он забрался подальше в угол и прилег на холодном полу. Ровное дыхание Хью показывало, что он спит крепко, но Деннис все-таки ни на миг не решался отвести от него взгляд; он так боялся внезапного нападения, что, не довольствуясь наблюдением из-за спинки стула, время от времени осторожно вставал и, вытянув шею, следил за лицом Хью, желая убедиться, в самом ли деле он спит или только притворяется, чтобы, улучив момент, броситься на него. Хью спал долго и крепко, и мистер Деннис начинал надеяться, что он проспит так до прихода тюремщика. Он уже мысленно поздравлял себя с такой утешительной перспективой и горячо благодарил свою счастливую звезду, как вдруг заметил некоторые тревожные симптомы: спящий опять пошевелил рукой, вздохнул, беспокойно откинул голову. Затем - как раз тогда, когда Деннису показалось, что он сейчас свалится на пол со своего узкого ложа, Хью открыл глаза. Несколько секунд он сонно смотрел на Денниса, не выражая никакого удивления и, видимо, не узнавая его. Затем внезапно вскочил и со страшным проклятием выкрикнул его имя. - Не подходи! Не подходи! - завопил Деннис, прячась за стул. - Не тронь меня, брат, я такой же арестант, как и ты. Видишь, руки у меня скованы, и я старик, дряхлый старик. Не тронь меня! Последние три слова он прокричал так жалобно, что Хью, который уже вырвал у него стул и замахнулся им, удержал руку и велел Деннису встать. - Да, да, я встану, братец, - воскликнул Деннис, спеша умилостивить его всем, чем только мог. - Все сделаю, что прикажешь! Ну, вот, видишь, я встал. Чего ты хочешь? Скажи только слово, и я все сделаю для тебя. - Сделаешь для меня? - крикнул Хью, схватив его обеими руками за шиворот и тряся так, словно хотел из него дух вышибить. - А что ты уже сделал для меня? - Самое лучшее, что можно было сделать, - отвечал палач. Хью ничего не ответил, только встряхнул его своими сильными руками так, что у него защелкали зубы, и швырнул на пол, а сам улегся на скамью. - Одно утешение, что и ты попал сюда, не то я бы тебе раскроил башку, не сомневайся, - проворчал он свирепо. Некоторое время Деннис не мог выговорить ни слова. Но едва перевел дух, снова принялся задабривать Хью. - Я сделал все, что мог, братец, - хныкал он. - Ну, поверь ты мне! На меня наставили с двух сторон штыки и черт знает сколько ружей, - ну, и пришлось указать им тебя. Но если бы тебя не взяли живьем, так застрелили бы. Подумать только, - застрелить такого молодца! - А сейчас мне лучше, по-твоему? - спросил Хью, подняв голову, с такой свирепой миной, что палач не сразу решился ответить. - Гораздо лучше, - примирительно сказал он, помолчав. - Во-первых, на суде всякое случается, есть тысяча шансов выпутаться. Может, мы еще выйдем целехоньки. То ли бывает! А если даже счастье нам изменит, - что ж, вешают человека только раз. И, когда это делается чисто, ловко - словом, как следует, это так красиво, ты представить себе не можешь! Выдумали убивать людей из мушкетов! Тьфу! Одна только мысль об этом так возмутила Денниса, что он с ожесточением плюнул на пол. Человеку, незнакомому с его склонностями и повадками, эта горячность могла показаться мужеством, а так как он, хитро умалчивая о своих тайных надеждах, напирал на то, что они с Хью в одинаковом положении, это смягчило молодого дикаря гораздо больше, чем могли бы смягчить самые убедительные доводы или самая униженная покорность. Хью уперся руками в колени и, нагнувшись вперед, смотрел на Денниса из-под свисавшей на лоб всклокоченной гривы уже с каким-то подобием улыбки. - Видишь ли, брат, - начал палач уже гораздо увереннее. - Все вышло из-за того, что ты попал в дурную компанию. Солдаты искали того человека, который был с тобой, он им нужен был гораздо больше, чем ты. Метили в него, а заодно взяли и тебя. Сам видишь - что я этим выиграл? Мы с тобой оба здесь, оба в одинаковом положении. - Слушай ты, мерзавец,- хмуря брови, возразил Хью, - не так уж я прост и отлично понимаю, что у тебя тут был свой расчет, для того ты нас и выдал. Но сделанного не воротишь. Ты тоже здесь, и нам обоим скоро конец. Да и мне все равно, жить или умереть. Так стоит ли о тебя руки марать? Есть, пить и спать, пока я еще здесь, - больше мне ничего не надо. Жаль, что в это проклятое место редко заглядывает солнце. Было бы его побольше, так я лежал бы и грелся целый день, с места не вставал бы. И ничего больше не хочу. Так что мне за дело до тебя? Закончив эту речь зевком, напоминавшим рык дикого зверя, Хью снова растянулся на скамье и закрыл глаза. Деннис, значительно ободренный его миролюбием, несколько минут молча наблюдал за ним, потом придвинул свой стул поближе к жесткому ложу Хью, оставаясь, однако, из благоразумной осторожности на приличном расстоянии от его сильной руки. - Хорошо сказано, братец, лучше не скажешь! - воскликнул он, осмелев. - Будем пить, есть, отсыпаться и не вешать носа. Можно и поесть и попить всласть, - за деньги все достанем. Разгуляемся напоследок! - Деньги? - сказал Хью, укладываясь поудобнее. - А где их взять? - У меня все отобрали в караулке, - отозвался Деннис. - Но тут - особый случай... - Разве? У меня тоже все отняли. - Тогда вот что, братец, - дай знать своим друзьям и... - Моим друзьям? - воскликнул Хью, приподнявшись на локтях. - А где у меня друзья? - Ну, так родственникам. - Ха-ха-ха! - Хью рассмеялся и махнул рукой. - Какие там друзья и родня, когда у меня мать умерла той же смертью, что ждет ее сына, и оставила голодного мальчишку одного, без единой близкой души на свете. Он еще будет мне толковать о родне! - Постой-ка, - палач внезапно переменился в лице. - Уж не хочешь ли ты сказать... - Я хочу сказать, - перебил Хью, - что ее повесили в Тайберне. Пусть теперь вешают меня - одна у нас с ней судьба! Пусть вешают хоть завтра - чем скорее, тем лучше. Ну, довольно болтать. Я спать хочу. - Нет, погоди, мне надо с тобой поговорить... выяснить... - сказал Деннис, то бледнея, то краснея. - Эй, придержи язык, если ты не вовсе дурак, - прорычал Хью, подняв голову и бросив на него сердитый взгляд. - Сказано тебе - не мешай спать! Деннис даже после этого предостережения попытался сказать что-то, но рассерженный Хью изо всей силы замахнулся на него, а не попав, выругался и снова лег, повернувшись лицом к стене. Несмотря на его столь грозное настроение, у мистера Денниса хватило еще смелости дернуть его раз-другой за рукав, - видно, из каких-то тайных соображений палач жаждал продолжать разговор. Но, так как и это не помогло, ему оставалось только терпеливо ждать, пока Хью соизволит выслушать его. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ Прошел месяц. Мы в спальне сэра Джона Честера. За полуоткрытым окном радует глаза нежная зелень садов Тэмпла, блестит вдали мирная река, на ней весело теснятся лодки, баржи, десятки весел покрывают ее рябью. Ярко синеет небо, и легкий ветерок, влетая в окно, наполняет комнату благоуханием лета. Даже самый город, этот закоптелый город, будто излучает сияние. Его высокие крыши и шпили колоколен, всегда такие темные и мрачные, сегодня приняли веселую светло-серую окраску и словно улыбаются. Каждый когда-то позолоченный флюгер, шар, крест сверкает, как новенький, в лучах яркого утреннего солнца. И высоко над всем пылает червонным золотом величественный купол собора св. Павла. Сэр Джон завтракает в постели. На маленьком столике подле него - чашка шоколада и гренки, на одеяле, под рукой, - книги, газеты. И, со спокойным удовлетворением время от времени оглядывая тщательно убранную комнату или рассеянно засматриваясь на летнее небо, сэр Джон с наслаждением ест, пьет, почитывает новости. Радостное летнее утро действует, должно быть, и на его уравновешенную натуру. Сэр Джон сегодня необычайно оживлен, улыбается еще мягче и приятнее, чем всегда, и голос его звучит громче, веселее. Вот он отложил газету, откинулся на подушки с видом человека, который предается блаженным воспоминаниям, и через некоторое время заговорил вслух сам с собой: - Итак, мой приятель-кентавр пошел по стопам своей матушки! Это меня ничуть не удивляет. И его таинственный друг, мистер Деннис, тоже... Что ж, и в этом нет ничего удивительного... И тот необыкновенно развязный юный идиот, который в Чигуэлле был моим посыльным... Туда ему и дорога... Признаться, я очень доволен... лучшего выхода и придумать нельзя. Высказавшись таким образом, сэр Джон снова погрузился в отрадные размышления, от которых оторвался через некоторое время, чтобы допить начинавший уже стынуть шоколад и позвонить слуге. Слуга принес вторую чашку. Сэр Джон, взяв ее у него из рук, с очаровательной любезностью сказал: "Благодарю, Пик", и отпустил его. - А любопытно, что этот полоумный чуть было не выпутался на суде, - продолжал он свои размышления вслух, небрежно играя чайной ложечкой. - Но, по счастливому стечению обстоятельств (или, как говорят, по воле Провидения), на суде был брат лорд-мэра и другие судьи из провинции - в их тупых башках этот процесс почему-то пробудил некоторый интерес. Правда, брат лорд-мэра безусловно ошибался и только доказал свое близкое родство с этим забавным субъектом, утверждая, что дурачок Барнеби в здравом уме и, шатаясь повсюду со своей бродягой-матерью, проповедовал революционные, бунтовщические идеи. Тем не менее я ему очень благодарен за его добровольное показание. Эти помешанные говорят иногда такие опасные нелепости, что ради общественного спокойствия, право, следовало бы всех их перевешать. Действительно, мировой судья из провинции своим показанием заставил опуститься колебавшуюся чашу весов правосудия, и дело было решено не в пользу Барнеби. Грин и не подозревал, как сильно он виноват в этом! - Да, оригинальная будет компания, - рассуждал сэр Джон, опершись головой на руку и прихлебывая шоколад. - Весьма оригинальная. Палач, кентавр и сумасшедший. А ведь труп этого кентавра был бы превосходным приобретением для анатомического театра и обогатил бы науку! Надеюсь, об этом кто-нибудь позаботится... Имейте в виду, Пик, - меня нет дома ни для кого, кроме парикмахера. Последнее замечание сэра Джона вызвано было раздавшимся внизу стуком в наружную дверь, которую слуга бросился отворять. После продолжительных переговоров вполголоса он вернулся в спальню, и когда, войдя, осторожно закрыл за собой дверь, из коридора донеслось чье-то покашливание. - Нет, нет, Пик, слышать ничего не хочу, - сказал сэр Джон, отмахиваясь, когда слуга открыл было рот, чтобы доложить о посетителе. - Я вам уже сказал, что меня нет дома, и мое слово для вас должно быть свято. Почему вы никогда не выполняете приказаний? Не имея что возразить на этот упрек, слуга хотел выйти, но тут посетитель, которому, видно, надоело ждать, постучал в дверь спальни и крикнул, что он пришел по делу очень важному и совершенно неотложному. - Ладно, пусть войдет, - сказал сэр Джон слуге. И, когда дверь отворилась, прибавил, обращаясь к невидимому еще посетителю: - Послушайте, милейший, ну, можно ли так бесцеремонно врываться в дом к джентльмену? Только человек, лишенный всякого самоуважения, может проявить такую поразительную невоспитанность! - Извините, сэр Джон, что я пробрался к вам таким способом. Но дело у меня очень срочное, поверьте. - Посмотрим, посмотрим, - отозвался сэр Джон. Когда он увидел, кто этот посетитель, лицо его прояснилось, на нем снова появилась всегдашняя подкупающая улыбка. - По-моему, мы с вами уже где-то встречались, - добавил он любезным тоном. - Но, право, не припомню вашей фамилии. - Меня зовут Гейбриэл Варден, сэр. - Ах, да, да, Варден. Боже, как у меня слабеет память! - Сэр Джон хлопнул себя по лбу. - Ну, конечно, мистер Варден, слесарь. У вас премилая жена, мистер Варден, а дочь - настоящая красавица. Надеюсь, они в добром здравии? Слесарь поблагодарил и сказал, что обе здоровы. - Рад это слышать. Кланяйтесь им от меня и скажите, что я желал бы иметь счастье сам их приветствовать вместо того, чтобы передавать привет через вас. Помолчав минутку, сэр Джон с усиленной любезностью добавил: - Располагайте мною. Чем могу служить? - Благодарю вас, сэр Джон, - ответил Варден несколько сдержанно. - Я пришел не об одолжении просить, а по чужому делу... Секретному, - добавил он, покосившись на стоявшего в ожидании слугу. - И очень спешному. - Не скажу, чтобы ваше посещение мне было приятнее оттого, что вы ничего не просите, - благосклонно промолвил сэр Джон. - Напротив, я был бы счастлив оказать вам какую-нибудь услугу. Ну, да так или иначе - рад вас видеть. Пик, будьте добры, принесите мне еще шоколаду, и тогда можете идти. Слуга ушел, оставив их вдвоем. - Сэр Джон, - начал слесарь. - Я простой, рабочий человек и всю жизнь им был... Так что вы не взыщите, если буду говорить напрямик. Образованный джентльмен на моем месте, конечно, сумел бы вас сначала подготовить и во всяком случае смягчить удар. Ну, что поделаешь! Поверьте, мне хотелось бы подойти к делу как можно деликатнее и осторожнее, а если не сумею, - вы уж меня извините. - Присядьте, пожалуйста, мистер Варден, - отозвался сэр Джон, совершенно хладнокровно выслушав это вступление. - Шоколаду вы, вероятно, не пожелаете? Не все его любят, а я привык... - Сэр Джон, - начал Варден, поблагодарив поклоном за приглашение сесть, но не воспользовавшись им. - Сэр Джон, - он понизил голос и шагнул ближе к постели. - Я пришел к вам прямо из Ньюгета... - Господи помилуй! - ахнул сэр Джон, порывисто приподнявшись и сев на постели. - Прямо из Ньюгета! Какая неосторожность! Из Ньюгета, где свирепствует горячка, где столько оборванцев, грязных бродяг, где тысяча всяких ужасов! Пик, скорее камфару! Силы небесные! Дорогой мой мистер Варден, как вы могли прийти ко мне прямо из Ньюгета? Слесарь, ничего не отвечая, молча смотрел, как Пик, который как раз вошел с горячим шоколадом, побежал к шкафу и, вернувшись с какой-то склянкой, обрызгал халат сэра Джона и постель. После этого он основательную порцию вылил на самого слесаря и покропил вокруг него ковер. Проделав все это, Пик снова удалился, а сэр Джон, уже успокоившись, откинулся на подушку и с улыбкой обратился к посетителю: - Вы, надеюсь, простите, мистер Варден, что я немного испугался и за вас и за себя. Признаюсь, вы меня ошеломили, несмотря на ваше деликатное предупреждение. Будьте так добры, не подходите ближе... Так вы в самом деле были сейчас в Ньюгете? Слесарь утвердительно наклонил голову. - Вот как! А скажите, мистер Варден, откровенно, без всяких прикрас: что собой представляет эта тюрьма? - спросил сэр Джон конфиденциальным тоном, прихлебывая шоколад. - Очень странное место, сэр Джон, - отвечал слесарь. - Унылое, печальное место, где можно увидеть и услышать много необыкновенного. Но и там редко услышишь такую необыкновенную историю, как та, что я пришел вам рассказать. Дело очень важное. Меня к вам послали. - Но... не из тюрьмы же? - Да, сэр Джон, именно оттуда. - Ах, мой добрый, доверчивый и простодушный друг! - Сэр Джон, смеясь, поставил чашку на столик. - И кто же вас послал? - Некто Деннис, палач. Он много лет вешал других, а завтра утром его самого повесят, - ответил слесарь. Сэр Джон с самого начала был уверен, что Вардена прислал Хью, и, ожидая, что он назовет именно его, уже заранее подготовил ответ. Но сейчас он был так удивлен, что при всем своем самообладании в первую минуту не сумел скрыть этого. Впрочем, он быстро оправился и сказал все так же беспечно: - А что понадобилось от меня этому господину? Может, память опять мне изменяет, но я, право, не припомню, чтобы я когда-нибудь имел удовольствие встречаться с ним, и уверяю вас, он не состоит в числе моих близких друзей. - Сэр Джон, я постараюсь как можно точнее передать его собственные слова. И то, что он хочет сообщить, вам следует узнать сейчас же, не теряя ни минуты, - сказал слесарь серьезным тоном. Сэр Джон уселся поудобнее и смотрел на посетителя так, словно хотел сказать: "Ну и забавный же старик! Ладно, послушаем его". - Вы, может, читали в газетах, сэр, - Варден указал на газету, лежавшую под рукой у сэра Джона, - что я недавно выступал на суде свидетелем против этого человека. И если я остался жив и мог выступить, - так это во всяком случае не его вина. - Читал ли я? - воскликнул сэр Джон. - Дорогой мой, да вы же настоящий общественный деятель заслуженно пользуетесь популярностью. Я с невероятным интересом читал ваши показания и тогда же вспомнил, что мы с вами немного знакомы. Надеюсь, мы скоро увидим ваш портрет в газетах? - Сегодня утром, - начал слесарь, пропустив мимо ушей все эти любезности. - Рано утром, сэр, ко мне пришли из Ньюгета и сказали, что этот Деннис хочет меня видеть и сообщить мне что-то важное. Вы сами понимаете, сэр, что он не из числа и моих друзей, я его никогда в глаза не видел до того дня, когда эти громилы ворвались ко мне в дом. Сэр Джон кивнул в ответ и стал легонько обмахиваться газетой. - Но я уже знал - все об этом говорили, - что вчера вечером в тюрьме получен приказ, и завтра их повесят. И я не хотел отказать человеку в просбе перед смертью. - Вы - истинный христианин, мистер Варден, - заметил сэр Джон. - И тем более мне хотелось бы, чтобы вы присели. - Он мне сказал, - продолжал слесарь, в упор глядя на сэра Джона, - что послал за мной, потому что у него во всем мире нет ни единого друга или товарища (ведь он же был палачом), а, слушая мои показания на суде, он убедился, что я - честный человек и мне можно довериться. По его словам, все, кто знал об его профессии, даже последние негодяи и мерзавцы, сторонились его. Когда он связался с бунтовщиками, ни один из них не подозревал, кто он. Это, наверное, правда, потому что мой бывший подмастерье, бедный дурак, тоже водился с ним. Деннис скрывал это от них все время до самого своего ареста. - Весьма благоразумно со стороны мистера Денниса, - все так же любезно ввернул сэр Джон, подавляя зевок. - Вы излагаете все превосходно и очень ясно, но, право, это меня не особенно интересует. - А когда его посадили в тюрьму, - продолжал слесарь, ничуть не обескураженный этим замечанием, - с ним в одной камере оказался молодой парень по имени Хью, вожак бунтовщиков, которого выдал он, Деннис. И во время их ссоры у несчастного вырвались какие-то слова, из которых Деннис узнал, что мать этого парня умерла такой же смертью, к какой приговорены они оба... Сэр Джон, времени остается мало. Сэр Джон отложил газету, служившую ему веером, поставил чашку на стол и посмотрел слесарю в лицо так же пристально, как тот смотрел на него, но легкая усмешка по-прежнему не сходила с его губ. - Они садят вдвоем в тюрьме вот уже целый месяц. За это время они много раз толковали между собой, и палачу стало ясно, что это он в свое время привел в исполнение смертный приговор, повесив мать Хью. Нужда, как это часто бывает, толкнула ее на преступное и легкое ремесло - сбыт фальшивых ассигнаций. Она была молода и красива, и фальшивомонетчики, которые нанимают мужчин, женщин и детей для сбыта фальшивых денег, решили, что она очень подойдет для их дела и, наверное, долго сможем им заниматься не вызывая подозрений. Но они ошиблись: она попалась с первого же раза и заплатила жизнью за этот грех. Она была цыганка, сэр Джон... Быть может, набежавшее на солнце облачко покрыло тенью лицо сэра Джона - оно казалось в этот миг мертвенно бледным. Но он по-прежнему смотрел прямо в глаза Вардену. - Да, сэр Джон, цыганка,- повторил тот.- И женщина с сильным, независимым характером. Красота ее и гордость привлекли внимание некоторых джентльменов, которые неравнодушны к черным глазам. Ее пытались спасти, и, может, это и удалось бы, если бы она захотела рассказать свою историю. Но она ни за что не хотела... В тюрьме подозревали, что она задумала покончить с собой, за ней стали следить днем и ночью. С тех пор она больше не раскрывала рта... Сэр Джон протянул было руку к чашке. Но следующие слова слесаря остановили его: - Заговорила она только за минуту до смерти. Тут она вдруг сказала твердо и тихо, - а слышал ее только палач, потому что все уже от нее отошли и предоставили бедняжку ее участи: "Будь у меня сейчас в руках нож и окажись он тут, я убила бы его на месте!" Палач спросил: "Кого?" Она ответила: "Отца моего мальчика". Сэр Джон опустил протянутую руку, и, так как слесарь замолчал, он уже без малейшего признака волнения, спокойным и учтивым жестом попросил его продолжать. - Так она впервые упомянула о том, что у нее есть близкие. Палач спросил: "А ребенок жив?" - "Жив". Он спросил еще, где же этот ребенок, как его зовут и не хочет ли она что-нибудь ему передать. Она сказала, что у нее только одно желание - чтобы мальчик ничего не знал о своем отце и чтобы он не вырос кротким и безответным. И она надеется, что когда он станет взрослым, бог ее племени сведет отца с сыном, и сын отомстит за нее. Палач пробовал расспросить ее подробнее, но она не вымолвила больше ни слова. Она и эти-то несколько слов сказала как будто не ему: ни разу на него не взглянула и все время стояла, обратив лицо к небу. Сэр Джон взял понюшку табаку, полюбовался висевшим на стене изящным эскизом под названием "Природа", затем снова перевел глаза на слесаря и с учт