сю ночь горела керосиновая лампа) можно было попасть в любую из двух комнат, никак одна с другой не сообщавшихся. - Если это узнают англичане, тебе дадут по шапке, - говорил Мило. Примечательно, что по отношению к фирме Дебресси такие мысли у него не возникали. - Я не требую, Пепи, - продолжал он, - чтобы ты тотчас сменил квартиру иди немедленно вышвырнул этих особ. И то и другое невозможно. Первое было бы, конечно, лучшим решением вопроса. Но ты должен по крайней мере подумать о кое-каких изменениях. По-немецки он выговаривал несколько твердо, да и обороты речи у него иной раз были книжные. По существу, это все же был хорошо выученный, но чужой язык. - Я думаю, - сказал Хвостик, грустно глядя в пространство. При этом он засунул указательный палец в карман жилета, обычный его жест. Собственно, Мило отлично знал, что Хвостик человек неисправимый. Впрочем, Хвостику было совсем не так просто изменить свои домашние обстоятельства, как это могло показаться с первого взгляда. Откуда взялись дамы, которые по ночам фланкировали его справа и слева? Обширный кабинет, а он проводил в нем большую часть времени, был расположен в глубине квартиры между двух комнат, имевших особое деловое назначение. Таким образом Хвостик разделял два любовных лагеря. Двустворчатые двери по обеим сторонам кабинета, конечно, были заперты, завешены и заставлены мебелью. Но откуда же, спрашивается, взялись упомянутые дамы. Хвостику не было еще и двадцати пяти лет, когда в один и тот же год скончались его родители, отец вскоре после матери. Отец всю жизнь проработал кельнером, последние десять лет в близлежащем кабачке, куда и сегодня еще захаживали Пепи и Мило (вышеприведенный разговор также состоялся там, а за ним и некоторые другие в том же роде). Хозяин знал Хвостика, как сына своего бывшего "обера". Пепи после смерти отца оказался бедняком, у Дебресси он тогда получал еще очень небольшое жалованье, преуспел он в этой фирме уже позднее, вернее, сделал фирму преуспевающей. От отца ему не осталось почти ничего, кроме квартиры с довольно-таки мерзкой мебелью. Он жил теперь один в собственной квартире. И был молод. У него была должность, благодаря ей он мог прокормить себя. Правда, скудно, плохо даже. Ведь в двадцать пять лет человек еще не участвует в доходах фирмы. В один прекрасный день консьержка госпожа Веверка - троглодитская земляная груша, припадавшая на ногу, - сказала, что вечером поднимется к нему, ей-де надо кое о чем с ним поговорить. (Конечно же! Двойные чаевые!) Две эти комнаты, их расположение, вдобавок еще бельэтаж! Ему, Хвостику, будет много легче. Она что-то подсчитала в уме. Сумма получается солидная. Госпожа Веверка уж все устроит. Две очень приличные и милые женщины. Она, разумеется, знала, что не она, а только Пепи Хвостик может быть привлечен к суду по статье "сводничество" за сдачу комнат дамам. Правда, в этом переулке полиция смотрела сквозь пальцы на такие дела, во всяком случае, если не поступал формальный донос. Все сделалось по совету госпожи Веверка. Фини и Феверль (Жозефина и Женовьева) - обе очень скромные и сдержанные. Обеим около тридцати. Скорее немного больше. Довольно пышные особы. В наше время такие были бы немыслимы. Но тогда эта профессия была более почетной, а мода не презирала толстух. Бургенландские дурехи крестьянского происхождения в девятнадцать лет удрали из дому, устав от ярма крестьянского труда; лучше зарабатывать себе на жизнь, лежа на спине в Вене, чем орудовать вилами в Подерсдорфе или Санкт-Мариенкирхене, на другой стороне Нойзидлер-Зе у северного его конца, куда их также посылали на тяжелую работу. Вся эта местность была испещрена озерами и озерцами. Фини и Феверль плавали и ныряли в них как выдры, правда, в купальных костюмах, словно сделанных из колбасной кожуры, не то что венгерские крестьянки, по грудь входившие в воду в обычной своей одежде. Хвостик никогда не видел ни одной из них, может быть, один только раз в передней, да и то боязливо уходящими, чуть ли не бежавшими от него. Таково было поставленное им условие. Позаботиться о его исполнении должна была Веверка. Новые жилички Хвостика, как и он сам, инстинктивно почувствовали, что нельзя переходить границы, за которыми, всем им было точно известно, начиналась уже другая сфера, другие ситуации и законы. Обе женщины умели обходиться без содержателей. Возможно, не всегда так было. Возможно, именно поэтому для них не существовало возврата к прошлому. Госпоже Веверка все было известно. Когда консьержка, получив свои чаевые, удалилась, Хвостик стоял у окна и смотрел на улицу. Эта комната была спальней его родителей. Супружеские кровати простояли на том же месте уже десятилетия. В переулке не было ни души, пустой, он светился розовым и желтым. Консьержка сказала, что в обе комнаты, справа и слева от кабинета, следует поставить по кровати из спальни, да еще, пожалуй, софу, но Хвостик может об этом не заботиться, в гостиной есть лишняя, а вторая осталась от прежних жильцов, она велит принести ее с чердака, софа почти точь-в-точь такая, как у него в кабинете, на которой он спит... Хвостик был подавлен, и даже перспектива почти тройного дохода в данный момент не слишком его ободрила. Но внезапно, глянув на довольно высокие ножки кровати, вернее, на левую ножку изголовья, он понял, что нигде и никогда не был так счастлив, как вот здесь, с новой железной дорогой, единственной дорогой игрушкой своего детства. Заботливо хранимой. До сегодняшнего дня. Да, она еще была у него и лежала в огромной красивой коробке. В рождественские дни ему разрешалось уходить в спальню родителей и там спокойно играть этой дорогой. Рельсы он укладывал вокруг одной из ножек кровати, и поезд то исчезал в темноте, то снова выныривал на свет. Совсем как поезда венской городской железной дороги с ее многочисленными туннелями. Значит, есть счастье у человека. Хвостик это знал по собственному опыту! Знал еще и по поездкам с отцом и матерью в горы, на Раксальпе. Единственное удовольствие, которое время от времени позволял себе кельнер Хвостик и до самых последних лет жизни, - в воскресенье встать затемно, зато еще до полудня оказаться на самой вершине. Отдых в защищенном от ветра уголке, и удивительный вид на крутые известковые утесы и на леса внизу, словно зеленые пуховые платки. Пепи знал эту цепь гор. Многочисленные ее расселины, уступы и стежки. Правда, все было позабыто с тех пор, как он работает у "Клейтона и Пауэрса". Но когда-нибудь он снова побывает там. Веверка со своим супругом (как страшно звучит здесь это слово!), старшим дворником, и пасынком проживала на первом этаже, почти что в подвале, тесно, как троглодит в пещере (газовое освещение туда провели уже много позднее); после смерти родителей Пепи она очень хотела заполучить их квартиру. Но тогда ей не удалось подвигнуть домовладельца (жившего в другой части города) объявить, что он сдает квартиру молодого Хвостика. Тот просто не видел оснований для такого поступка и не очень-то дружелюбно посмотрел на госпожу Веверка, поняв, куда она клонит, скорее это был холодный, стеклянный взгляд, так что она поспешила сказать несколько лестных слов о господине Хвостике. Консьержка должна жить в нижнем этаже, повсюду так принято, заметил домохозяин, и до сих пор она с этим мирилась. Он же никогда не выселял своих жильцов без причины и не собирается делать это и впредь. Но вот если молодой господин Хвостик со временем пожелает переменить местожительство, то он готов первым кандидатом на эту квартиру считать ее пасынка. Видно, с этой стороны к Хвостиковой крепости не подступишься, живо смекнула Веверка. Однако с тех пор, как эти особы появились наверху, у нее всегда нашлось бы, что сказать о Хвостике, по меньшей мере что в его образе жизни, поведении и репутации имеется уязвимое место, и к тому же что он уязвим еще и с точки зрения закона. Похоже, что Фини и Феверль стали как бы удвоенным троянским конем, хотя по сравнению с ним у них имелось два явных преимущества: из-за них не приходилось срывать стены (напротив, к стенам надо было пододвигать мебель), и они приносили кое-какую прибыль. Не то чтобы золотые яблоки, чего, кстати сказать, не делал и троянский конь, но как минимум каждую ночь сорок крейцеров чаевых. Посему добродетельное негодование госпожи Веверка на поведение Хвостика до поры до времени оставалось тайным. Она вела себя, как полиция: все допускала и помалкивала; разумеется, домохозяин тоже ни о чем знать не знал, тем более что и бывал здесь лишь изредка. То, что знаем мы, знал и Хвостик. По крайней мере и он был уверен, что выселение обеих дам немедленно повлечет за собой донос консьержки с обвинением его в сводничестве, причем эта земляная груша сумеет все изобразить так, будто донос явился следствием ее возмущения бесчинством в Хвостиковой квартире, однажды, несомненно, ею установленным. Вдобавок в то время полиция больше верила консьержкам, чем кому бы то ни было. Итак, то, что знали мы, знал и Хвостик. Он находился как раз посередке, словно вбитый клин, и отделял одно ложе мерзостного сладострастия от другого, вроде как глубокая горестная морщина, которая делит лицо пополам. Знак деления, но, увы, не стрелка на весах, такой стрелкой была только Веверка. Плачевной вся эта история стала несколько лет спустя, когда его положение в фирме Дебресси было уже непоколебимым (более того, фирма теперь, можно сказать, зависела от него) и Хвостик мог бы уже спокойно обойтись без той дотации, которой являлась квартирная плата Фини и Феверль. Отношения с госпожой Веверка сохранялись дружественные. После того как он перешел на другую службу, Мило ему все уши прожужжал о переезде на новую квартиру. Но у Хвостика слух постепенно притупился. Он жил как в тисках, был опьянен работой, сидел в конторе чуть ли не до поздней ночи и, приходя домой, валился в постель. Теперь уж он действительно не замечал, что происходило слева и справа от него. В воскресенье утром он, как всегда, отправлялся в церковь. А послеобеденные часы делил между занятиями двумя языками. В первый год службы в фирме "Клейтон и Пауэрс" он, случалось, с головой уходил в технологию и по мере возможности присматривался к работам на заводе - резкий контраст с его образом действий у Дебресси, где 365 изображений святых оставляли его полностью равнодушным. Так вот и получилось, что канцелярия завода сельскохозяйственных машин под руководством Хвостика уже не делала ошибок (что обычно бывает довольно часто и поначалу бывало и здесь), ибо он просто-напросто знал наизусть и зрительно представлял себе операции, комбинации, аппараты и все, что к ним относилось. Он вовсе не нуждался в уговорах Мило, чтобы уразуметь все то бесспорное, что обличало его домашние обстоятельства. С другой стороны, для Хвостика характерно было, что он так много лет не стремился эти обстоятельства изменить, а под конец примирился с ними и реагировал на них разве что сердитым взглядом искоса. Утром в половине шестого товарный поезд медленно въехал на мост, тонкая черточка которого возвышалась над так называемым Дунайским каналом (некогда главной водной магистралью), сейчас утолстившаяся благодаря поезду, по горизонтали окаймленному белыми ватными клубами выброшенного локомотивом пара. На определенном месте, перед тем как остановиться, паровоз гудел. Сейчас, летом, Хвостик ежедневно слышал этот гудок. Окна в его квартире стояли открытыми. В этот час он давно уже бодрствовал. В первый год работы у "Клейтона и Пауэрса" это было его единственное свободное время. Мистер Клейтон считал ненужным начинать рабочий день спозаранку. Его вполне устраивало, если служащие приходили в половине девятого. Только уборщицам полагалось быть на месте к семи часам, чтобы хорошенько убрать и проветрить помещения. Летом Хвостик рано покидал свой нелюбимый дом и отправлялся на прогулку. Обычно сразу же после шести, едва только Веверка отпирала ворота. Она дружелюбно приветствовала его: - Так рано, господин Хвостик? И это едва ли не каждое утро. Итак, в пять тридцать поезд шел через мост и дальше по виадуку к Пратерштерн. На лужайках было пустынно. Многие, так же как Хвостик, любили совершать прогулки еще до начала рабочего дня. Только на манер более благородный: на ездовых дорожках, слева и справа от Главной аллеи, пряно пахнущее дубовое корье брызгало из-под копыт красноватыми крошками. Улицы тоже были еще пустынны. Хвостик ходил ведь не только в Пратер. Тогдашним набережным далеко было до того совершенства, коего они достигли за последние два десятилетия. Но появились уже улицы - именно в ту пору, - застроенные новыми домами. Они еще и сегодня, поскольку фасады никаким изменениям не подверглись, отпугивают нас своими украшениями. Главная аллея Пратера, прямая как стрела - подзорная труба, оптический прицел, - идет между каштанов от Пратерштерн до так называемого "Увеселительного домика". В то время Хвостик еще не был знаком с Харриэт Клейтон. Красноватые крошки дубового корья брызгали из-под копыт. Дама проскакала мимо. Он едва взглянул на нее. Справа широкая полоса воды просматривалась меж старых, головокружительно высоких деревьев, обступивших луг. Здесь Хвостик мог бы придать известный аристократизм своей прогулке, если не на кавалерийский, то по крайней мере на навигационный манер. Но лодочник, видимо, еще спал. Цветные кораблики рядами стояли у безлюдных мостков. Утренний воздух был подернут легкой молочной дымкой и насыщен запахами: заболоченный рукав канала слева от аллеи распространял студеный влажный аромат, на дорожках валялось дубовое корье, и воздух все еще был напоен ночным благоуханием всевозможных растений. На обширные луга, уже озаренные дневным светом, ложилось бремя солнечных лучей и вырастало до нестерпимой жары. Выйдя на середину проезжей части, можно было увидеть желтое пятно "Увеселительного домика". Павильон в стиле барокко. Обитель бесчисленных болтливых попугаев. Может быть, они тоже жили еще в прошедшем веке. Позднее в павильоне сделали кафе-ресторан, там он остался и доныне. Водная гладь отступила от аллеи, но, правда, с правой стороны меж старых деревьев еще сохранился продолговатый мелкий пруд. Хвостик с удовольствием ступил на его полупесчаный-полузаболоченный берег. Утром комары еще не кусались. Раскидистые кроны деревьев, прохладное дыхание взблескивавшей воды, поворот дороги в густом кустарнике, еще хранившем ночной холодок, - все это сберегало голубую тень, хотя солнце стояло уже высоко, молочной дымкой притушая скапливавшуюся жару. Из этого видно, что он был один как перст, наш горемыка. Да и какие у него были знакомые? Мило. Хвостик знал, что Мило к нему привержен, и всякий раз радовался, встречаясь с ним. Его вечные предостережения касательно финн, Феверль и англичан, собственно, не трогали Хвостика; он и не думал избегать Андреаса. И также не проявлял ни малейшей строптивости, только реагировал на его речи как-то кисло и пассивно. Вообще-то он в известной степени сдружился кое с кем из своих коллег и даже встречался то с одним, то с другим. Так как почти всех служащих у Клейтона подбирал Милонич, то они каким-то образом даже внешне смахивали друг на друга, и это порождало взаимные симпатии, что хоть и неприметно, но постоянно приносило фирме довольно существенную пользу. Утренние прогулки Хвостика, как уже упомянуто, не ограничивались лугами и лесными зарослями Пратера, он любил ходить и по улицам, иногда по ближним, а случалось, и по очень даже дальним. Одна длинная улица, в большей своей части уже застроенная, шла почти параллельно каналу, который образовал здесь широкий и плоский изгиб. Хвостик видел бледный утренний свет, прислонявшийся к длинному ряду побеленных домов, и отдельные окна на верхних этажах, уже освещенные утренним солнцем. Конечно, не всегда выдавалось ясное утро. Да и некоторые из окон постоянно были в тени. На них даже летом стояло или лежало что-то - для сохранности. Бутылки с молоком, например. Хвостик любил смотреть на окна во втором этаже углового дома, там довольно часто менялась декорация (а раз в году, 6 декабря, в день святого Николая, на подоконнике стояли детские башмачки, в которые покровитель всех послушных детей клал какие-нибудь подарки, эти подарки высовывались из шелковой красной гофрированной бумаги). В это время года Хвостик уже прекращал свои утренние прогулки; разве что после восьми утра делал небольшой круг перед тем, как идти на работу. Если небо было пасмурным, свет, словно пыль, ложился на ряды окон. Комнаты в этих новых домах были большие, окна широкие - не то что в Адамовом переулке, - и мутноватый свет достигал даже задней стены. Как-то раз Хвостику пришлось уйти из конторы в 11 часов утра, он перешел через мост на другой берег. Там проживал господин доктор Эптингер, дельный адвокат, представлявший фирму "Клейтон и Пауэрс". Сегодня утром он не был в своей конторе, находившейся в центре города, не был и в суде, он дожидался дома господина Хвостика, которого попросил зайти. Хвостик впервые был у него. Доктор Эптингер занимался и налоговыми делами (в те времена это еще не считалось специальностью). Не следует забывать, что здесь речь идет о новой сумме налогов ввиду недавних и очень значительных инвестиций, иными словами, о том, чтобы незамедлительно установить благоприятные оценки таковых, то есть исходную точку. Речь шла о выработке наиболее правильного суждения о пределах возможного, а возможность эта существовала, не угрожая подорвать моральный кредит фирмы. Итак, эта акция, это основоположение многие годы, вернее, всегда способствовало бы повышению рентабельности предприятия в целом. Доктор Эптингер уже давно занимался налоговыми вопросами. Он, можно сказать, любил самую эту проблему. Собственно говоря, ряд проблем. Одна из них касалась покупки старым Клейтоном земельных участков в Вене, с чего, по правде говоря, все и началось. Эти участки, приобретенные по весьма сходной цене, доктор Эптингер хотел включить в инвестиции, хотел, чтобы они считались частью последних, то есть были включены в таковые. Словом, прикидывал и рассчитывал! В налоговом управлении поначалу с этим не согласились, намереваясь приобщить налоги на эту недвижимость к сумме налогов, взимаемых в Австрии со старого Клейтона за фешенебельную виллу на краю Пратера, купленную им у некоего коммерции советника Гольвицера, который перебрался в другую виллу, им унаследованную, радуясь, что наконец-то сможет отделаться от огромного, дорогостоящего и вдобавок сырого точно погреб дома в Пратере (где теперь жили Роберт, Харриэт и маленький Дональд; разумеется, у самого старого Клейтона там тоже была комната). Эксперт, который сидел в налоговом управлении напротив доктора Эптингера, доктор Хемметер, с на редкость красивым, узким лицом нижнеавстрийского крестьянина, принадлежал к тем чиновникам, чье натренированное казенное мышление все же не чуждо было некоторым народнохозяйственным, более того, патриотическим соображениям, опиравшимся на его уверенность, что приток английского капитала в Австрию в любом случае следует рассматривать как позитивное явление. Такие господа, как доктор Хемметер, действовали шаблонно, но при том блюли интересы государства. Разумеется, они яро защищали однажды избранную точку зрения, даже перед своим начальством. Доктору Эптингеру было важно хоть раз лично и без свидетелей переговорить с господином Хвостиком, которого он давно заприметил и даже сказал Роберту Клейтону: - У этого человека острый нюх на коммерческие дела. Я считаю, что он очень умен. - Еще бы! - рассмеялся в ответ Клейтон. Наверное, могло показаться странным, что юрист пригласил к себе начальника канцелярии вроде как на консультацию. Но англичан это не удивило. Тут трудности лежали в другой плоскости. Австрийские органы власти представлялись им сплошь в острых углах, а не округлыми и гладкими, что подчас ставило доктора Эптингера в затруднительное положение, вводя его в сомнения морального порядка. Хвостик переходил мост. Под мышкой он крепко сжимал портфель из толстой кожи; в нем лежало то, что для Клейтона явилось предлогом попросить Хвостика отправиться сегодня к Эптингеру, которому как раз не хватало этих документов для налоговой декларации: всех накладных о купленных в Англии и импортированных в Австрию машинах и комплектах запчастей к ним с сопроводительными бумагами, а также таможенными разрешениями и квитанциями. Доверить их курьеру было невозможно. Хвостик шел медленно. То, что лежало у него в портфеле, зажатом под мышкой, занимало все его мысли. Дойдя до середины моста, он даже раза два остановился и через перила глянул в зеленоватую, быстро текущую воду. Сделаешь так, и на несколько секунд тебе кажется, что весь мост, словно широкая сцена, движется вверх по течению. Хвостик знал это по воспоминаниям детства. Пройдя мост, он повернул налево и пошел по набережной. Здесь она была еще мало застроена. Ближе к Пратеру с правой стороны показались башни и островерхие крыши вилл, у железнодорожного моста опять начались ряды домов. Найдя нужный ему номер дома. Хвостик стал искать в парадном по списку квартиронанимателей имя доктора Эптингера и нашел его. Входные двери стояли настежь, открывая вид на Дунайский канал. Распахнутость неба над водой и множество светлых окон, казалось, отодвигают дом куда-то вдаль. Хвостику открыла горничная. Тотчас же из-за массивной двери, с мутно-молочными стеклами, появился адвокат с остроконечной бородкой и пригласил Хвостика войти. Два больших окна комнаты смотрели на воду. Комната, очень светлая, была обставлена весьма импозантно: огромный письменный стол, глубокие кресла, горки с изящными безделушками, широченный диван. Хвостик, освоившись, смотрел уже не на окна, выходившие на Дунайский капал, а на третье окно, только что открывшееся его взору между теми двумя. То была картина. За маленьким столиком в голубом платье, без чулок, в коротеньких носочках сидела девочка лет десяти-двенадцати. В натуральную величину. Хвостику эта картина представилась четырехугольной синей нишей в стене. Девочка смотрела из нее на Хвостика. Доктор Эптингер передвинул один стул, вошла горничная с двумя бокалами малаги на подносе. Хвостику пришлось сесть в кресло, стоявшее боком к портрету; он видел его теперь лишь уголком левого глаза. Хвостика раздражало, что доктор Эптингер как бы исподтишка рассматривал его костюм; он заметил это еще в передней. Возможно, и других удивляла убогость его одежды; неважно. Но здесь, сегодня Хвостик впервые это почувствовал. Он вынул все документы и разложил их перед собой на круглом столике. При этом его осенило: портфель можно было бы положить слева, на маленькую этажерку, тогда он хоть на несколько секунд увидел бы портрет. И правда - девочка опять смотрела на него. Глаза у нее были как у взрослой. Они, казалось, лежат в гамаке или в сумочке - под ними виднелось какое-то утолщение. - Вы живете в наших краях, господин Хвостик? - осведомился Эптингер. - Да, на другой стороне. - Он имел в виду Дунайский канал. - В Адамовом переулке. По я не доволен своим жильем, - добавил он. Ему вдруг почудилось, что его губы произнесли это совершенно самостоятельно, без какого-то там Хвостика, вдобавок последний почувствовал, что эти слова только запоздалый ответ на бесцеремонное разглядывание его костюма. - Гм, нетрудно себе представить, район не из приятных, - проговорил доктор. Он смотрел сейчас вправо, мимо Хвостика, на портрет. Девочка в голубом платьице была его младшая сестра, ныне супруга зубного врача доктора Бахлера. Хвостик подумал о Мило, о том, что Мило, безусловно, прав. Как в отношении костюма, так и квартиры. Но может быть, теперь уже поздно? - Господин Хвостик, - сказал Эптингер, - я бы хотел, воспользовавшись случаем, сказать вам нечто не касающееся наших дел. Затем мы сразу же перейдем к рассмотрению документов. - Он ткнул пальцем в бумаги на столе. - Но совет, который я собираюсь вам дать, мог бы представить для вас интерес. Ну вот, начинается, подумал Хвостик. Слева, сзади него, голубой портрет, новое окно. И вдруг опять - это было как прямое попадание, как стрела с потолка - он ощутил доверие к создавшейся ситуации, именно сейчас и здесь он в нее поверил. - Если вы хотите переехать на новую квартиру, а это, наверное, было бы желательно, я могу вам кое-что посоветовать. В нашем районе, - он назвал улицу на противоположной стороне канала, часть которой шла параллельно его дому, - проживает один домовладелец и мой клиент. В его доме живет моя младшая сестра, муж ее врач. Квартира для них слишком тесна. У нее маленькая дочь, и не исключено, конечно, что у них будут еще дети. Короче говоря, она хочет переехать в Деблинг, в такую квартиру, где бы ее муж мог принимать на дому. Кстати, большинство его пациентов - владельцы вилл в том районе. Кое-что они уже присмотрели, но квартира, которая им кажется наиболее подходящей, освободится лишь в будущем году в начале третьего квартала. Ничего определенного еще сказать нельзя, думается, однако, что теперешняя квартира моей сестры вас, господин Хвостик, человека холостого, вполне бы устроила. Если все это состоится, я смогу помочь вам в срок отказаться от квартиры. Ведь в последнее время понастроили уйму жилых домов. Квартиры нередко подолгу пустуют. Хозяин дома - мой клиент, а выехать из его дома собирается моя сестра. Я охотно пойду ему навстречу, рекомендовав знакомого мне и солидного жильца. Местоположение его дома для вас, господин Хвостик, весьма благоприятно. От новой квартиры до конторы вам будет не дальше, чем сейчас. А в теперешней квартире вы все равно не захотите остаться надолго. Последние слова - и, конечно, неправильно - Хвостик воспринял как угрозу. На самом деле это было только усиление, все нараставшее, голоса Мило. - Господин доктор, - сказал он. (Окрепший голос Мило еще звучал у него в ушах.) - Я буду всей душой вам благодарен, если вы сочтете возможным помочь мне с моими квартирными делами. Обстановка в доме, где я сейчас живу, сложилась, мягко говоря, крайне неблагоприятная. Но у меня нет времени на подыскание более подходящей квартиры. В том-то и беда. Я, по счастью, конечно, так занят, что едва выбираю время продолжить занятия языками, а языки нужны мне позарез. Я совершенствуюсь в английском и французском, а также в хорватском, словенском и сербском у господина Милонича... Вы, по-моему, его знаете... А теперь начал изучать еще и турецкий. Он умолк. Ему казалось, что он все сказал как надо. Фраза относительно обстановки в доме тоже удалась ему: сказано было не слишком много, но и не так уж мало. - Если угодно, господин Хвостик, я охотно возьму в свои руки ваши квартирные дела, - сказал адвокат. - Вы только должны учесть, что это будет не вдруг. Вы сами знаете - взносы делятся на четыре квартала, следовательно, существуют четыре срока, когда можно отказаться от квартиры, во всяком случае, так заведено у нас в пригороде. В центре города все, конечно, по-другому. Первый квартал с первого ноября по первое февраля. Второй - с первого февраля до первого мая. Следующий до первого августа. Только первого августа может освободиться квартира, которую облюбовала моя сестра, но и это еще не наверняка, она до сих пор окончательно не решилась на переезд. Но если уж до этого дойдет, вам, господин Хвостик, так же, как и моей сестре, надо будет первого мая заявить о своем отказе от квартиры. Но это еще не скоро. Если же из этого дела ничего не выйдет, я раздобуду вам другую квартиру неподалеку. Я управляющий нескольких домов. Однако смотреть что-нибудь уже сейчас не имеет смысла. Мы не знаем, что именно покажется моей сестре наиболее подходящим. Так давайте же останемся при том решении, что весной, господин Хвостик, я своевременно поставлю вас в известность. Сейчас я себе это запишу. - От всего сердца благодарю вас, господин доктор, - сказал Хвостик и поклонился. Они тотчас же занялись бумагами, лежавшими на столике. И опять, как стрела с потолка, легко царапнув его, в голове Хвостика пронеслась мысль, что он еще хоть разок увидит голубую девочку слева позади него, когда будет брать пустой портфель, положенный на этажерку. Ловко он это сделал. Он даже был благодарен сам себе. Адвокат проверял английские фактуры, сопроводительные документы и удостоверения об уплате таможенных пошлин. - Доктор Хемметер из налогового управления, - сказал он немного погодя, - не хочет полностью признать данные суммы как инвестиции, а значит это, что в полном размере они в первые годы не подлежат списанию. Сверх того, налоговое управление придерживается точки зрения, что здесь может быть проставлена только одна сумма, которая будет соответствовать расходам на приобретение фактурированных закупок внутри страны - машин и станков. Господин Клейтон возразил против этой точки зрения на том простейшем основании, что такое исчисление не соответствует истине. Я бы очень хотел услышать, какого мнения в этом вопросе придерживаетесь вы, господин Хвостик. Тот ничего не ответил. Однако немного погодя сказал: - Мистер Клейтон кругом прав. Но в данном случае это имеет лишь второстепенное значение. Из всего, что я слышал, налоговое управление в этом пункте ни на какие уступки не пойдет. А раз так, не будем лишать его этой радости. Правда, я уверен, что в других, более высоких инстанциях нам пойдут навстречу, если мы беспрекословно согласимся с таксировкой внутри страны или покупной стоимостью. Я все подсчитал. Хвостик вынул из нагрудного кармана потертый бумажник и достал из него маленький листок бумаги. Спецификация была весьма убедительной. Доктор Эптингер удивленно взглянул на Хвостика. Он, разумеется, тоже все подсчитал, и результаты обоих совпали. - А как теперь преподнести все это англичанам? - спросил он. - Если вы ничего не имеете против, господин доктор, я вторично попробую это сделать. - Попытайтесь, - живо воскликнул Эптингер. - Может быть, вам повезет. Оба они ни в малейшей степени не отдавали себе отчета что дело фирмы превращают в свое дело. Оно для них - вторая кожа. Оно спит и, так сказать, покрывается испариной вместе с нами. В этом пункте наше сравнение почти что воспроизводит исторический ход вещей. Хвостик встал. Сейчас ему можно будет повернуться и взять свой портфель. Вот он уже смотрит через третье, голубое окно. Она сидела за белым лакированным столиком. Он только сейчас это заметил. Нити между ним и портретом натянулись. В это мгновение с моста донесся басовитый гудок. Доктор Эптингер подошел к окну. - Взгляните, господин Хвостик, новый пароход "Леда"! - сказал он. Хвостику пришлось стать рядом с ним. Пароход показался в виде широко растекшегося белого пятна под высоким железнодорожным мостом. Покуда он проходил под ним, наверху возник товарный поезд, он свистел, сделав толще и приметнее узкую темную черточку, которую вдруг окаймила белая вата. По мере приближения пароход вытягивался все больше и больше и наконец элегантно проследовал дальше (точно белоснежный лебедь, можно было бы сказать, но в отношении Леды тогда создалась бы безнадежно запутанная мифологическая ерунда). Высокая труба уже сложилась, сделалась почти горизонтальной. Стало видно, как суетятся матросы на борту, а под тентами стоят и сидят пассажиры. Здесь, у моста, под которым "Леда" скользнула так быстро, что не менее быстро собравшаяся кучка зевак наверху мигом распалась, ряды домов вдоль канала как ветром сдуло, а к левому берегу вплотную подступила пышная зелень луга, окруженного деревьями и густой, высокой порослью кустарника, лишь кое-где позволявшей увидеть уходящие вдаль пойменные луга. Пароход уже шел меж все более и более ровных и гладких берегов; с палубы казалось, что они скользят, утратив всю свою весомость. На мостике стоял капитан, старик Ханнер. Он до точности знал Дунай, знал самые трудные места под Персенбойгом и в Штруденгау. Знал он и старого своего коллегу Милонича, с которым они в юности плавали вдоль Далматских берегов. Но моряком Ханнер не был. Он был специалистом по речному пароходству. Ему, конечно, следовало бы водить пароход по Боденскому озеру. Но он этого не хотел. Впоследствии его сын тоже долгие годы был капитаном "Леды", у него подрастала дочь Элла, удивительной красоты. Она покорила Вену в 1920 году. От доктора Эптингера Хвостик не вернулся в контору, а пошел обедать. Время было уже за полдень. Обедал он всегда у трактирщика по фамилии Уршютц (ни в коем случае не в кабачке, где его отец некогда служил кельнером). Здесь на него повеяло прохладой и подвальной сыростью и, конечно же, чистой и добротной кухней, как то и подобает настоящему ресторану, в воздухе стоял легкий запах пивных бочек, к которому примешивался аромат хороших сигар ("Кайзер-Виргиния"?). Нигде не кормили вкуснее, чем в таких вот скромных заведениях, которые в те годы процветали в Вене. Он пошел через улицу в кафе - там пахло не едой, а кофе и сигарным дымом, из задней комнаты, где играли в тарок, слышалось шлепанье карт; тишина, негромкий шорох и постукивание бильярдных шаров. Бильярдисты переговаривались вполголоса. Когда Хвостик переходил улицу, ему вдруг почудилось, что в голове у него начинается оползень, а под ногами заколебалась земля, увлекая за собой третье голубое окно и загоняя под мост белый пароход. Ему внезапно уяснилось, что он должен - это дело решенное - с ног до головы одеться во все новое и выкинуть старое тряпье, включая зимнее пальто, белье и обувь. В этот момент его словно бы коснулось дыхание осени из Пратера, первое осеннее дыхание каштанов Главной аллеи. Зов природы. В следующем году он, Хвостик, будет жить в новом, светлом доме. Полоса солнечного света легла на него, как на золотящееся поле, проникла ему в душу, голубое окно было вторым озарением, белый пароход третьим. На столике в кафе Хвостик оставил газету. Любезно раскланявшись, он прошел мимо кассы, где, окруженная зеркалами, восседала супруга хозяина, и направился к маленькому застекленному шкафчику, в котором к услугам посетителей стояли различные справочники. Хвостик вынул 11-й том толкового словаря Майера (Лан - М), снес его на мраморный столик, на котором стояла его кружка черного пива, полистал и начал читать. "...Леда, в греч. мифологии дочь Фестия, царя Этолии, супруга царя Спарты Тиндарея, внушила страсть Зевсу, который овладел ею, в образе лебедя; Леда родила два яйца, из одного вышла Елена, из другого - Кастор и Полидевк. Эти данные мифология толкует различно..." Тут вдруг Хвостик понял, что ему предуказано вернуться назад и ограничить круг своего учения - английским, сербским, турецким даже (а заодно ему приходилось изучать персидский и арабский, ведь ни один востоковед не говорит на чисто турецком, поскольку этот язык изобилует многочисленными заимствованиями). Ему открылось, что, если можно так выразиться, куда ни повернись, существует еще много и совсем другого. Что такое спартанец, он давно знал, слышал и о прекрасной Елене. Но что есть мифология, оставалось для него за семью замками. Как-то она связана со сказаниями. Однако внезапно образовавшаяся пустота не так-то уж его пугала. Он усваивал то, что ему было действительно нужно, а в случаях, как с этой Ледой, можно ведь заглянуть в толковый словарь, на то он и существует. Он поднялся, чтобы поставить на место том Майера. Пока он шел мимо кассы по свободному пространству - там не было столиков, - ему вдруг опять померещилось, что он смотрит через голубое окно на белый пароход. И тут же его почему-то осенила мысль, что в банке у пего давно лежит изрядная сумма. Уже в последние годы у Дебресси Хвостик хорошо зарабатывал, а теперь и того больше. Новое "оборудование" для него теперь пустяк. Примечательно (в тот день все было примечательно), что в шесть вечера, час закрытия конторы, в комнате Хвостика - как члену правления фирмы, ему, разумеется, полагалась отдельная комната - у него неожиданно состоялся разговор с Робертом Клейтоном о налоговых делах. От Хвостика этот разговор не потребовал усилий, да в его намерения и не входило, так же как не было в его привычках, здесь, на месте, в чем-то убеждать своего английского патрона и навязывать ему какие-то аргументы. Он только вскользь уронил, что позиция, которую здесь заняла фирма, собственно, позиция патриотическая, а следовательно, она определена причинами нравственного порядка; пожалуй, точнее всего эту мысль передавало английское выражение, к коему и прибег Хвостик ("for ethical reasons" [из этических соображений (англ.)]). Он ведь мог бы сказать это и по-другому. Но чем туманнее человек говорит, тем вернее его слова доходят до слушателя. Клейтон, видимо, внимательно выслушал последний пункт, ему даже удалось позднее убедить своего отца, и впоследствии все было переустроено так, как то предусмотрели доктор Эптингер и Хвостик во время своего разговора. Через неделю аналогичный разговор состоялся в кабачке между Мило и Пепи; пожалуй, его скорее можно было назвать военным советом или конференцией. Не будь Андреас так умен, он, вероятно, чувствовал бы себя уязвленным, что адвокату одним намеком удалось достигнуть того, чего он напрасно добивался долгое время. Правда, он был немного огорчен. Но подавил в себе это чувство. Тем более что ему казалось, будто его усилия не остались тщетными и Пени уже подготовлен к решающему шагу. Хвостик обратился к Мило с просьбой порекомендовать ему хорошего портного, сапожника и белошвейку, более того, он хотел получить от него совет касательно всего модного ныне гардероба. И Милонич рьяно всем этим занялся. Он составил список всего, что требуется, ибо Хвостик и слышать не хотел о своих старых вещах! В этот список был включен даже вечерний костюм с соответствующим бельем и ботинками наряду с одним из тех долгополых чудищ, которые тогда всем нравились и были наименованы "сюртуками". Позднее визитки оттеснили эти черные одеяния. - На будущий год позаботься и о мебели, если ты собираешься переезжать, твоя просто ужасна! - воскликнул Милонич. - Ты ее даже с молотка не продашь, перевозка и плата за склад обойдутся тебе дороже, чем ты сможешь за нее выручить. - Я тоже так думаю, - согласился Хвостик. Однако потом Милоничу бросились в глаза два странных обстоятельства. Во-первых, Хвостик наотрез отказывался носить что-либо из вещей, которые постепенно стекались к нему от поставщиков, будь то костюмы, белье или обувь. Может быть, ждал, покуда все им заказанное будет готово? Хотел, как змея, неожиданно и полностью сменить кожу? И во-вторых, в нем вдруг пробудился интерес к объемистым и элегантным дорожным принадлежностям - кофрам, например, и вместительным сумкам. В них он хранил многое из благоприобретенных сокровищ: белье, обувь и разные мелочи, но новые костюмы аккуратно развесил в шкафу. В то время - а тогда оно еще тянулось очень медленно, тут и там скопляясь в болотца, или, позабыв о своей текучести, стояло лужами, отражая облака, ибо дремотное его состояние более всего походило на лужи, - вот в это-то время теперь и втекала осень, еще задолго до того, как изменилась окраска деревьев и вкус воздуха, и задолго до поры преображенного света, когда ты из тенистой улочки, завернув за угол, выходишь на яркое солнце. Луг, деревья и поляны благоухали уже у черты своей зрелост