ормировал оператора отеля, что желаю иметь на связи мистера Харви Престона, отель "Савой-Плаза", Нью-Йорк, а если его там не окажется, то отыскать через службу, где он и обязательно соединить меня с ним. Когда я положил трубку, руки дрожали - даже у жонглеров это случается. Разумеется, чтобы найти беспутного Харви, надо время, поэтому я, подумав о том, в какой он постели и с кем, позвонил в службу отеля и заказал дыню, хлопьев, сливок, яйца, сосиски и бекон, прибавив после раздумий, тостов, джема, кофе и датской выпечки. Служба отнеслась к заказу очень уважительно. Хотя я заказал все подряд по меню завтраков. Я сел на плетеное креслице у окна, спрятал пистолет за занавесь и стал ждать пищу. Для меня казалось очень важным быть спокойным, так, садясь в горячую ванну, надо сидеть в ней по возможности без движений, тогда температура долго не будет снижаться. За рулем будет Микки, с ним будет Ирвинг, потому что если они хотят точности и аккуратности, а перед этим терпеливого выслеживания, то кто может это сделать еще, кроме Ирвинга. Им нужен спокойный уход жертвы в мир иной, без громогласья и пальбы. Они были по душе мне оба. Они хорошие люди и никому не желают зла. Они не любят жаловаться. Они могут загодя возражать, но поставленную задачу обязательно выполнят. Что сказать Харви? Только бы они его нашли. Только бы рядом с ним был телефон. Пусть даже белого цвета. Он будет слушать меня, нимало не озаботившись в течение лета ее безопасностью, имея на руках постоянный и непрекращающийся поток счетов от нее из некоего места. Я представлюсь человеком, выражающим от ее имени ее желания. Я буду краток и деловит. Никакого субъективного чувства в голосе, никаких любовей и нежностей в тоне. И виноватым перед Харви я не буду себя считать. Но отделяясь от мыслей о предстоящем разговоре, я подумал о том, что во мне умерло эротическое чувство к ней, оно растворилось в подступающем ужасе того, что может случиться, я не мог вспомнить ни того, что у нас было, ни даже самого факта этого. Я даже не мог представить ее самою. Она меня, как женщина, не интересовала. Раздался стук в дверь, въехала тележка, покрытая белым льняным покрывалом, ткань сдернули и тележка превратилась в столик с завтраком. Все было в серебре. Дыня со льдом - в огромной тарелке из толстого серебра. Прошлой ночью я прислушался к советам Дрю относительно "чаевых" и с апломбом отпустил коридорного без них. Я сел поудобней, положив пистолет за спину и уставился на громадье завтрака - все богатство и разнообразие Батгейт-авеню пришло ко мне на стол. Я вспомнил о маме. Захотелось надеть ту ветровку-перевертыш с надписями на разных черно-белых фонах. Мне захотелось пробежаться по своей улице и поймать взгляд великого Голландца Шульца. Ближе к полудню, запаковав багаж и оставив его у привратника отеля, я спросил направление к стадиону, где проходили бега и пошел туда пешком. Расстояние было около километра, по улице, сплошь застроенной трехэтажными, темного кирпича, пансионами. Входы всех домов украшали таблички "Парковать машины здесь", обитатели и хозяева домов стояли на тротуарах и зазывно махали всем проезжающим мимо машинам. Каждый саратогец старался делать свои маленькие деньги на чем только можно, даже эти люди. Разумеется, большинство машин направлялось на бега, а там своя стоянка. Всем помогали выбрать правильную дорогу несколько полицейских в рубашках с короткими рукавами. Никто, однако не спешил, черные лимузины медленно ехали своей дорогой, никаких тебе гудков, никаких обгонов - такое движение резко контрастировало с нью-йоркским, таким оно было манерным и вальяжным. Я смотрел на поток автомобилей в поисках "Паккарда", хотя знал, что не увижу его. Даже если они выехали рано утром, даже если шофер Микки, то дорога все-таки длинна, они подъедут позже. Вскоре я увидел зеленую крышу, возвышающуюся как замок из деревьев, и спустя пару минут вышагивал по стадиону. День был праздничным, люди в своих панамах с зонтиками от солнца радостно проходили сквозь ворота. Они несли бинокли, мужчины обмахивались программками. Стадион, конечно, уступал нью-йоркским гигантам, но был тем не менее велик. Полностью построенный из дерева, выкрашенный зеленой и белой красками, в нем витал дух старого родового поместья с дорожками обрамленными цветами. Я постоял в очереди за билетом. Кассир сообщил мне, что по возрасту я должен иметь при себе взрослого, который и проведет меня. Мне захотелось вытащить пистолет и сунуть его в ноздрю этому парню, но вместо этого я попросил пожилую пару взять на себя труд провести меня на бега. Они любезно согласились, хотя и унижен я был сверх меры ни за что - подумать только, помощника одного из величайших гангстеров на земле не пускают на бега! Поднявшись по ступеням к ложам я обозрел беговые дорожки и почувствовал себя, наконец, на месте. Смотреть вниз на зелень стадиона из-под навеса было очень приятно, немедленно возникало ощущение, что вот-вот начнется великое спортивное действо типа футбола или бейсбола. Это чувство всегда присутствует на стадионах перед началом матчей. Бега не отличались этим от спорта, то же ожидание, то же предвкушение, то же приподнятое настроение, то же любование прекрасными лошадиными крупами, устремленными к победе, мнимой или настоящей, бог знает. Я почувствовал, что могу быть здесь самим собой, собранным и хладнокровным, и могу встретить то, что нас всех ждет, достойно. Груз смертельной опасности давил меня, но день был прекрасен, казалось, все высшее общество окружает меня, приехавшее вместе со мной поиграть на трепетной нервозности ожидания удачи. Есть и простые люди, простые игроки, для которых это тоже возможность пощекотать нервишки и выиграть свое маленькое счастье. Они стояли под навесом ближе всех к беговой дорожке, для них было выделена отступь трибуны, протянутая вдоль одного прямого, как стрела, отрезка беговой дорожки, для богатых существовали ложи вверху, они могли видеть больше со своего высока. Эти самые ложи раскупались загодя денежными мешками и политиками всех мастей. Если по какой-либо причине места пустовали, то, за маленькую взятку распорядителям бегов, можно было сесть там. Но самые прекрасные места были еще выше этих лож, под самым навесом - там был клуб, там был ресторан, там настоящие игроки могли перед началом бегов расслабиться за столиками и перекинуться парой слов с себе подобными. Там я и нашел Дрю за столиком для двоих. Перед ней стоял бокал белого вина. Разумеется, что бы ни случилось, до тех пор пока она не наиграется вволю, с бегов ее не уведешь. Знал я и другое, что если даже сообщу об опасности, которая ее подстерегает сегодня, или выдам свои страхи за ее жизнь, то на нее это не произведет ни малейшего впечатления - ее глаза будут блуждать, ее разум будет блуждать, она не поймет меня. Лишь свет в ее глазах притухнет. Она любила меня, такого раннего и шустрого, любила мою дворовую сущность, грубоватую и соленую, мою врожденную элегантность и смелость. Поэтому я ничего не сказал. Лишь поведал, что седьмой забег у меня в кармане и что я сорву на нем столько, что мне хватит содержать ее в шелках до конца наших жизней. То, что должно было быть как бы шуткой, прорвалось у меня каким-то сдавленным голосом, с большим чувством, чем я намеревался, слова выглядели детским признанием детской любви и ее зеленые глаза наполнились грустью. Мы посидели в молчании, печальные от нахлынувших воспоминаний и предстоящих перипетий - она будто знала все, что я не сказал, и так. Знала своим женским нутром, таинственным и непознаваемым. Я не осмеливался глядеть на нее, я обернулся на ширь стадиона, на длинную дорожку бегов, обрамляющую овал зелени центра, на гандикапы, на белую изгородь. Вдали виднелись огромные поля цветов, пруды с настоящими лебедями, парковая зона, а за ней уходила вдаль земля этого графства, такая же зеленая и холмистая, как округа Онондаги. Но я видел только этот стадионный овал, я бегал глазами по кругу, будто в мире существовал только он и немного другого, что вызывает в памяти этот круг: пары дизеля в каюте лодки, лодка, Бо - вся наша с ней жизнь с того момента казалось мне галлюцинацией. И все люди с той поры казались едва выжившими после огромной порции ледяной воды в легкие, после холода глубин, после отчаянных молитв к богу. Все еще не были мертвы, но будут. Один за одним столики занимались людьми. Мы не были голодны, но заказали холодной форели и салат. Вскоре на поле вышли жокеи в красных костюмах, зазвучали трубы, лошадки весело прогалопировали мимо трибун, направляясь в далекий угол стадиона, где были установлены стартовые воротца. Первый день скачек начался. И так будет каждые полчаса, скачки минут на двадцать, затем - следующий забег по широкой дорожке. Если нет бинокля, то практически сразу после старта вся команда стартующих превращается в светлое пятно пыли, перемещающееся по стадиону. Лишь за минимально короткое время приблизившись ближе, почти под самые трибуны, можно было различить из этого пятна отдельных всадников и потные лошадиные морды. Как дьяволы проскакивали они мимо и ты удивлялся - какая же у них скорость! Вскоре они приближались к финишу и, пересекая линию, привставали в стременах жокеи, трибуны аплодировали, ревели, шумели и кричали, пока лошади неслись к финишу. Лишь только скачка заканчивалась, трибуны смолкали - все как один склонялись к своим листочкам забегов, будто невидимый хлыст или гонг отдавал всем команду. Шум стихал мгновенно. Изучение длилось несколько секунд. Затем все начинали думать над следующим заездом. И только счастливчики, выигравшие, начинали весело горланить и шуметь, им уже не было никакого дела до блестящих крупов лошадей, принесших им реальные деньги, разве что владелец мог подойти к жокею выигравшему забег, отвести его и лошадь в кружок для победителей и пофотографироваться на память, остальные - так же тихо, как и в начале, начинали ждать своего часа. Я понял, что имел в виду мистер Берман, что значили цифры, нарисованные на боках лошадей. И что значили эти же цифры, расположенные по порядку, на огромных щитах прямо перед трибунами. Лошади были бегущими числами, оживотненными цифрами, даже для богачей, купивших их еще совсем молоденькими и воспитавшими их для скачек, даже для них они были лишь цифрами и числами, приносящими или не приносящими деньги. Все это было на самом деле второстепенным, в некотором роде дополнительные мысли, в то время как я проводил Дрю в ее ложу. Я оставил ее там и направился искать ту машину, которая должна приехать. Это был великий день для всех балбесов и искателей мгновенного счастья мира, я видел людей, сующих два доллара в кассу, по их виду можно было с определенностью сказать - это у них последнее, я видел людей, стоящих на нижней трибуне у самых перил на солнце, в своих руках сжимающих билеты и по их лицам я читал - есть только один путь, только один, выиграть и уйти отсюда, выиграть и тут же уйти. Таких бледных физиономий, как там, я еще никогда не видел. Но везде, на всех уровнях стояли, сидели люди, которых это касалось в меньшей степени, они говорили уголками своих ртов, кивали знакомым, зная кому и сколько отвесить поклона, это были другие люди, их бега были другими, они составляли корневую систему скачек, они были завсегдатаями и прожигали здесь свою жизнь, проигрывали и выигрывали, в сотые разы заставляя скрипеть под своими ногами дощатый настил трибун. Единственное, о чем я попросил Дрю - не ходить из своей ложи никуда, особенно не спускаться вниз к лошадям, чтобы посмотреть на них перед стартом. Она должна сидеть в своей ложе, что рядом с губернаторской, смотреть на лошадей в бинокль и сосредоточиться на том, чтобы это желание выйти на минуту из ложи - пропало. - Ты не хочешь, чтобы я играла? - Скажи на какой номер и сколько ты хочешь поставить? Я схожу и сделаю ставку за тебя. - Ладно, не надо уж. Она была очень спокойна и задумчива, вокруг нее распространилась аура неподвижности. Я даже забеспокоился. Затем она спросила: - Ты помнишь того человека? - Какого? - С плохой кожей. Шульц еще так радовался, что тот удостоил его своим посещением. - С плохой кожей? - Да. Он приехал на машине с телохранителями. Тот, что был с нами в церкви. - А, тот. Разумеется. И как я мог забыть такую кожу! - Он посмотрел на меня. Нет, ничего такого, что могло бы привести тебя к иным мыслям у него во взгляде не было. Но он поглядел на меня и я поняла, что он меня знает. Я где-то встречала его. Она надула губы и покачала головой, опустив глаза. - Ты не помнишь, где именно? - Нет. В какую-то из ночей. - В какую? - Не помню. Каждую ночь я была пьяна. Я тщательно обдумал следующие слова: - Ты была с Бо? - Наверно. - Ты что-нибудь говорила об этом мистеру Шульцу? - Нет. А что, надо было? - Да. Это очень важно. - Важно?! - Да. Ты даже себе не представляешь как? - Скажи ему сам об этом. Хорошо? Она подняла бинокль. На старт выходил новый забег. Через несколько минут посыльный в униформе поднялся в ложу к Дрю и преподнес ей огромный букет цветов, все с длинными стеблями. Она взяла их в охапку и покраснела, затем вытащила из середины картонку и прочитала: "Обожаемой!", так я надиктовал, рассмеялась и посмотрела вокруг, поискав глазами, кто бы это мог быть. Я подозвал одного из служащих, вручил ему пять долларов и велел принести кувшин с водой. Спустя минуту он приволок требуемое, Дрю поставила туда цветы и они заняли место рядом с ней на свободном сиденье. Она порозовела и выглядела прехорошенькой, люди из соседних лож заулыбались и должным образом прокомментировали событие. Вскоре прибыл второй гонец - на этот раз он принес огромную корзину. Это была целая цветочная композиция, там были зеленые листья, свисающие по краям, в середине вздымались желтые, синие, белые с пушком на соцветьях гроздья сочных сортов. Карточка к этому творению флористов гласила: "Навечно Ваш!". Дрю счастливо смеялась, будто получила драгоценный и неожиданный подарок на Валентинов День или на свое день рождения. Джентльмен справа не удержался и, перегнувшись через перильце, спросил, какой нынче она отмечает праздник. Дрю что-то ответила, смеясь. Когда Дрю принесли третью и четвертую корзину с цветами, которые уже были просто необъятными, последнее с огромными розами на длинных стеблях, вся ложа оказалась заставлена цветами, она была окружена ими. Народ из лож привставал в изумлении и глядел на нее. Волна интереса докатилась вскоре и до дощатых трибун снизу, внимание на минуту было полностью отвлечено от скачек и приковано к верху трибун. Понеслись замечания, догадки, веселые возгласы, кто-то высказал уверенность в том, что она - кинозвезда, какой-то юноша полез к ней за автографом, ее окружало уже больше цветов, чем имел победитель заезда, она держала их в руках, они просто погрузили ее в свою волшебную суть. Самым важным для меня стало то, что ее окружило большое количество людей, как всегда любопытных и жаждущих узнать в чем дело. Некоторые оказались ее друзьями, они сели рядом и смаковали шутки про надоедливых поклонников, потом пришла какая-то женщина с двумя очаровательными девочками в белых платьицах и белых шляпках, Дрю дала им маленькие цветочные орнаменты, те приложили их к груди, тут же, откуда ни возьмись, взялся фотограф и вскоре вспышка осветила все сборище. Фотограф вошел во вкус, начал снимать Дрю с этими малышками, я же был полностью удовлетворен: пусть люди задержатся вокруг нее подольше. Я спросил маму детишек, может заказать всем мороженого, она кивнула. Я быстро сбегал за ним, заодно в баре заказав пару бутылок шампанского и бокалов. Чтобы бармен зашевелился, пришлось упомянуть имя Дрю Престон. Вскоре началось веселье прямо в ложе, я встал сзади и, оглядев стадион, заметил, что даже распорядители бегов засуетились, не понимая, что происходит на трибунах. Дрю стояла среди моря цветов будто королева, рядом две малюсенькие фрейлины, а люди вокруг поднимали бокалы шампанского в ее честь! Праздник и окружение получились лучше не придумаешь, а для поддержания веселья на подходе уже были коробки с шоколадными конфетами загодя заказанными мной и еще кое-что про запас. Я не хотел, чтобы она хоть на секунду оставалась одна, стоя позади, я внимательно следил за кучностью народа и все, что я мог сделать это следить, чтобы люди не расходились. Удалось бы мне удержать их еще на один заезд, еще на полчаса? На два заезда? Я мыслил строго логически - вряд ли наемные убийцы станут добавлять в славные страницы истории славного ипподрома кощунственное убийство прекрасной леди. Тем более в таком окружении. Им станет ясно, проверь они вещи этой леди в гостинице, что у них еще есть время, что она никуда не собирается уезжать и обязательно вернется в отель. Я же хотел до прибытия Харви, а вот прибудет ли он, создать вокруг нее живой щит из людей, я хотел окружить ее миллионами летающих шариков, фейерверком огней, тысячами нитей с воздушными змеями, даже, не боюсь в этом признаться, телами невинных детишек из богатых семей. Такова была ситуация, и это, то, что я ждал, случилось, дай бог памяти, только на пятом заезде с начала спектакля, отрежиссированного мной. Лошади бежали по далекому повороту, все бинокли были подняты, и я, по наитию свыше ли, каким шестым чувством, увидел, узнал, узрел, почувствовал, что один бинокль направлен в другую, отличную от остальных сторону. По одному тонкому отблеску солнца, я мгновенно вычислил, что смотрю в туннель двух внимательных глаз, которые рассматривают ложу Дрю с неторопливостью истинного профессионала. И ни солнце, ни тень от большого козырька трибун, ни восторженный рев толпы и плотность человеческих тел, слитых в экстазе наблюдения за скачками, не мешают глазам делать то, за чем они сюда приехали - изучить, подстеречь и убить! Я развернулся и побежал, что есть силы, вниз, пронесся по деревянным ступеням, мимо будок кассиров, около которых сидели и стояли игроки, слушая голос ведущего по громкоговорителю, хотя им стоило пройти два шага и все увидеть своими глазами. Везде были разбросаны порванные билеты ставок, если бы мне было поменьше лет, я бы обязательно насобирал много билетов, они так похожи на вещи, которые можно начать собирать. Но мое предполагаемое место было уже занято какими-то личностями, бродящими среди моря этих билетов, поднимающими их и рассматривающими, в надежде найти выигрышные. Бесполезные надежды освещали бледные лица этих горе-игроков. На нижнем ярусе трибун я немедленно почувствовал жару, столп солнечного света опускался прямо и мощно, он слепил глаза, через плечи орущих людей я увидел хвосты лошадей несущихся вскачь к финишу. Вы видели футболиста несущегося в одиночку к воротам противника, вы слышали трибуны в этот момент? Так и здесь, только вопли, вопли, вопли. Куда скачут лошади - выиграть забег или просто сбегают с поля от этих оглашенных? Я нашел Ирвинга и Микки. Они были у самых перил, истинные игроки - пиджаки по погоде, бинокли на шее. Лысый череп Микки прикрывала панама, очки закрывали его глаза. - На повороте исчезает в пыли, - сказал Ирвинг, - Черт, одни ноги! Таких лошадей с такой скоростью гнать больше мили просто бессердечно! Он раздраженно порвал несколько билетов и сунул их в урну. Микки смотрел в бинокль на трибуны. - Ее ложа находится по прямой у самого финиша, - сказал я. - Сами знаем. Им там только нашего звездно-полосатого флага не хватает! - сказал Ирвинг полушепотом, - Что там за праздник? - Он очень счастлив ее увидеть. - Кто он? - Престон. Мистер Харви Престон, ее муж. Ирвинг посмотрел в бинокль на ее ложу. - Как он выглядит? Высокий? Старый? Который? - Дай мне бинокль на минуту, - сказал я и постучал Микки по плечу. Он снял с шеи перевязь и протянул мне бинокль. Я навел резкость на нее и увидел близко-близко ее глаза, мне даже захотелось крикнуть ей, что я здесь, но сладость моей жизни смотрела, увы, не на меня, а на своего мужа, Харви, который как раз в этот момент спускался к ней в ложу. Минуту спустя она была в его объятиях, они улыбались, он что-то говорил ей, она была неподдельно искренне рада видеть его. Потом она что-то ответила и они вместе огляделись на цветы, он покачал головой и поднял вверх руки ладонями вверх, она расхохоталась, толпа вокруг них зашевелилась, а один старый джентльмен даже захлопал непонятно чему. - Не нравится мне этот переполох! - сказал я, - Он в полосатом пиджаке с темно-бордовым шелковым фуляром. - С чем? - Так они называют платки, которые повязывают на шею вместо галстука. - Я вижу его, - сказал Ирвинг, - Надо было предупредить нас. - А откуда я знал, что он появится? - сказал я, - Свалился как снег на голову. Вообще-то они в это время всегда здесь. Откуда мне знать? Они практически всем здесь владеют. Через несколько минут вся ложа поднялась, пошли волны людей и цветов, Харви и Дрю направились к выходу. Он махал людям рукой, как политик на митинге, вокруг забегали служки ипподрома, расторопно предлагая свои услуги. Я не отрывал глаз от Дрю с охапкой цветов. Она двигалась в толпе очень осторожно, я подумал бы, что рядом с ней идет ребенок. Бинокля у меня не было и что там происходило точно, сказать я не мог, но впечатление было именно таким. Когда они исчезли у выхода, мы пошли вслед за ними, пробираясь через игроков, мимо кассовых будок. Выйдя на улицу, мы встали около сосисочной на другой стороне улицы и стали наблюдать за всей процессией. Харви уже ждала машина, ее даже пропустили через ворота на территорию ипподрома. Около машины Дрю привстала на цыпочки и попробовала оглядеть толпу вокруг, она искала меня, недоумевая, куда я подевался. Не хватало еще, чтобы она увидела меня. Харви подтолкнул ее к машине, залез внутрь вслед за ней. По телефону я предупредил его, что полицейские не обязательны, но двоих он все-таки привез, они стояли рядом, в касках, ремень под подбородок, с подвешенными пистолетами и дубинками - эти парни служили всего лишь декорацией, если, к примеру, подъезжал губернатор или еще какая шишка, но они были здоровенными парнями, наверно, честными и не коррумпированными. Да и что они смогли бы сделать? Освободить от транспорта дорогу? А ситуация тем временем стала двусмысленной, Ирвинг хмурился и его сдвинутые брови мне вовсе не нравились. Что если они поймут, что Дрю чего-то испугалась и пытается скрыться? Тогда мы с ней в опасности! - Никак не пойму в чем дело! - сказал Ирвинг. - Развлекаются, - ответил я, - Им делать-то нечего, вот они и придумывают друг другу сюрпризы время от времени. Без спешки, но быстро, Микки и Ирвинг двинулись к своей машине, припаркованной на стоянке. Они настояли, чтобы я пошел с ними, и я не стал спорить. Когда мы залезли в "Паккард", там я обнаружил, шокированный, мистера Бермана. Его штучки-дрючки мне уже поднадоели. Я промолчал, он - тоже. Но я уже знал, что теперь все, что пойдет, будет идти под его руководством. Ирвинг произнес: - Муж появился. Микки выехал на улицу, быстро догнал процессию с Дрю и Харви и поехал за ними чуть позади. Машина Харви, к моему собственному изумлению, при выезде из города резко увеличила скорость и помчалась по шоссе. Они даже не заехали за ее вещами в отель. Саратога с пригородами быстро закончилась. Мы ехали за ними десять или пятнадцать минут. Затем, взглянув в бок, я увидел, что мы приблизились к летному полю, маленькому аэродрому - виднелись аэропланы, ангары, летная вышка. Самолеты, с двойными крыльями, одинарными, стояли рядами, как машины. Харви завернул на поле, а мы проехали мимо и свернули чуть дальше на обочину. Микки заехал под деревья и остановился, нам открывался вид на аэродром, на близко стоящий ангар и начало взлетной полосы. Ветер трепал флажки на тонких антеннах вдоль этой полосы. Я ощутил себя таким же флажком, слабо трепыхающемся на ветру. В машине стояла пугающая тишина, мотор гудел, Микки оставил его на холостых оборотах. Я нутром чувствовал, как мистер Берман подсчитывает что-то про себя. В это время машина Харви подъехала прямо к каком-то самолету, стоявшему в изготовье для взлета с открытой дверью для пассажиров. Кто-то изнутри помог им забраться внутрь, мы видели протянутые руки. И снова, Дрю обернулась недоуменно, но Харви быстро затолкнул ее внутрь. В руках у нее виднелись цветы. - Выглядит все будто эта маленькая леди заранее решила удрать, - сказал мистер Берман, - Ты ничего не заметил? - Конечно, заметил, - сказал я, - Еще за час до того, как Лулу сломал мне нос, я тоже все знал. - Что она может думать? - Она вовсе не выглядела испуганной, если вы это имеете в виду, - сказал я, - Так они, богатенькие, путешествуют. А по правде говоря, она что-то намекала мне на возможность отъезда. - Так-так! Она тебе сказала, что уедет? - Нет. Но я понял, что может собраться и куда-то рвануть. - Очень интересно. - Он задумался. - Если ты прав, то картина меняется. Она говорила что-нибудь про Голландца? Сердилась на него? - Нет. - Откуда ты знаешь? - Просто знаю. Ей в принципе наплевать. И не только на него. - Наплевать на что? - Да на все. Она и машину бросила в отеле. Можем поехать и забрать ее, ей все равно. Она ничего не хочет, и ничего не боится. Никого не ревнует и никого не любит. Делает все что хочет, но чаще всего ей скучно. Тогда она пытается развлечься. Вот и все. - Скучно? Я кивнул. Аббадабба прокашлялся. - На будущее. Для всех, - сказал он, - То, что здесь было сказано - отныне забыто. Никто ничего не слышал. Теперь о муже. Как ты думаешь, он может доставить нам какую-нибудь неприятность? - Он - полный тюфяк, - сказал я, - А между тем я пропустил седьмой забег и не успел поставить на верняк, который вы мне дали. Вот где был мой главный интерес! Из ангара вышел механик, подошел к самолету, крутнул пропеллер двумя руками и отскочил, когда взревел двигатель. Затем он пролез под крыльями, вытащил "башмаки" из-под колес, и самолет начал движение. Красавец, белоснежный, с серебристыми крыльями. В начале полосы он приостановился на мгновенье, хлопнул элеронами, затем быстро набрал скорость и спустя минуту взлетел. Мы проводили взглядами его легкий полет в сильных потоках ветра. Вскоре, в вышине, он сделал плавный разворот, набрал еще высоты и полетел по направлению к солнцу, смотреть на него было больно из-за света. Я смотрел вслед за уменьшающимися чертами аэроплана и вскоре видел только точку. Затем самолет влетел в облако и исчез. - Ничего, малыш, ты еще успеешь сделать свою ставку! - сказал мистер Берман.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  Глава семнадцатая Вернувшись, я обнаружил, что жизнь в провинции обострила мои чувства: нос чуял только запах горелого угля, глаза болели от непотребных видов, шум улиц лишь оглушал. Все вокруг выглядело грязным, старым, некрасивым: квартиры напоминали свалки, дома - огромные мусорные баки, мостовая - сплошной булыжник вместо изящества асфальта. Но самым большим изменением было изменение в голове: какой маленькой стала моя улица, какой сжатой, кривой, унылой она стала по сравнению с другими. Я шел по ней в смятом белом костюме, застегнутый наглухо, галстук приспущен, и думал, что когда-то появление перед мамой в таком вот костюме доставляло мне удовольствие, мне было приятно, что она могла оценить успехи сына, сумевшего за лето заработать на такой костюм, но вместо законной гордости чувствовал лишь вымотанность после долгой поездки. Стояла душная и жаркая нью-йоркская суббота, я был выжат. Тяжелый чемодан из настоящей кожи оттягивал руку. Прохожие смотрели на меня тем особым взглядом, которым они смотрят на чужаков - слишком я бросок в этой одежде для нашего квартала. Я возвращался домой, но стал абсолютным иностранцем, никто в восточном Бронксе не носил таких костюмов, ни у кого не было такого кожаного чемодана с двумя застежками. Обитатели домов моей малой родины смотрели на меня, дети прекращали играть на улице и оборачивались в мою сторону, взрослые забывали про свои разговоры и смолкали при моем приближении, а я шагал мимо них, в ушах - гул, в глазах - боль, будто воздух вокруг был пропитан ядовитым газом. Но это было лишь присказкой. Основное началось непосредственно дома, в квартире. Когда я поднялся на свой этаж, то обнаружил, что, хотя дверь и закрыта, но замок в ней сломан - так началась целая серия изменений произошедших в мое отсутствие. Я толкнул дверь - она поддалась и моему взору открылась моя бывшая квартира: гнетущий низкий потолок, знакомый и все такой же идиотский вздутый линолеум на полу, обстановка, обшарпанная и скрипучая. За окном, на отступе пожарной лестницы - высохший цветок в горшке, из открытого шкафа выглядывают старые вещи, кухня практически вся черная от гари и копоти - видно мама занималась раздутием свечек в стаканах сверх меры. Кухонный стол был временно освобожден от стаканов и был покрыт завитушками и кляксами топленого воска. На воске виднелись точки, я подумал, что передо мной - модель планетария с уменьшенной копией звездного неба. Никаких видимых знаков присутствия моей мамы не было, хотя ощущалось, что она все еще живет здесь. Кувшин с ее заколками стоял на знакомом месте, ее молодых лет фото с изрезанным бритвой лицом стоящего рядом мужчины - моего отца - тоже. Висели также ее некоторые вещи. На шкафу лежала шляпа, которую я прислал ей из Онондаги. Она была нераспакованной, в той же коробке, даже ценник из магазина не оторван. В холодильном ящике было несколько яиц, половина буханки серого хлеба, завернутого в бумагу и бутылка молока, неполная. Я включил свет, сел на пол в этом царстве одинокой женщины и ее блудного сына и достал из карманов скомканные бумажки, имеющие разные ценности, но все одного и того же цвета - светло-зеленого. Я распрямил их, разгладил и разложил по номинациям, пятерку - к пятерке, десятку - к десятке, сотню - к сотне. Затем сложил их все в стопку, подровняв края ударами ладони: я приехал из летнего полу-отпуска с шестью сотнями и пятьюдесятью долларами, остатками Саратогского богатства, которые мистер Берман не взял обратно у меня, а оставил мне как зарплату. Сумма была огромной, но все же, увы, недостаточной, чтобы оплатить все счета, предъявляемые этим высоким, святым в своей простоте, образом жизни, этой чистой верой в порядочность и идеалы, а также купанием в ванне, которая находится на кухне. Я сложил деньги в сумку, сумку засунул в сортир. Там я нашел старые свои штиблеты, стертые до дыр, полосатые трусы и штаны, с дырками на коленках. Я одел все это и почувствовал себя увереннее и лучше. Сидя на окне у пожарной лестницы, я закурил и начал вспоминать - а кто же я есть на самом деле? Чей сын? Краснокирпичный дом приюта напротив сначала отвлек меня от этих мыслей, а затем привлек мое полное внимание. Я засунул сигарету в угол рта, вылез наружу, спустился по лестнице вниз, повисел на последней перекладине и спрыгнул. Уже в полете я понял, что моя былая ловкость отказала мне, я более не являлся грациозным жонглером и акробатом, и поэтому приземлился неудачно, стукнувшись пребольно о мостовую коленками. В провинции я питался более чем хорошо, наверно, поднабрал весу. Я встал, посмотрел вокруг - не видел ли кто, затем перешел улицу как можно медленнее, чтобы даже если кто и видел мое падение, не заметил, как я пытаюсь не хромать. Ступени в подвал ни капли не изменились, мой друг Арнольд, продавший мне пистолет, сидел в своем пыльном владении и по-прежнему выбраковывал найденные на свалках вещи, оценивая каким-то иным разумом их полезность. Он воскликнул, мой твердый в убеждениях друг: - Где ты был? Я несказанно удивился его голосу, будто все эти годы он был немой. Он, как и я, вырос, обещая в будущем превратится в здоровенного мужика, наподобие Жюли Мартина. Он встал, пустые банки свалились с его коленей, загремев по цементному полу, и улыбнулся. Как хорошо было вернутся в подвал, сидеть и покуривать, болтая выдуманные истории о проведенном неведомо где времени, глядя в глуповатое лицо Арнольда, восхищенно оценивающем одну выдумку за другой и одновременно продолжающем вечную выбраковку предметов. Сверху неслись гоготание и топот ног воспитанников приюта, подвал трясся и вздымалась пыль, а я почему-то думал о детях, как о радуге среди веселых брызг воды над землей. Посетившая вслед за этим мысль о школе, изумила и озадачила меня - я должен, если должен, идти уже в десятый класс - любимое число мистера Бермана, между прочим, содержащее единицу и ноль, замыкающее цепь чисел, которыми можно вообще выразить любое число на свете... но мысль так и не дойдя до конца, затухла на пол-дороге, такие идеи посещают нас иногда, вялых и больных, и умирают, невысказанные, не обдуманные. Но когда я поднялся в старый гимнастический зал, чтобы увидеть тех, кого еще можно было увидеть, к примеру, мою давнюю пассию, верткую и ловкую акробатку, то вызвал почему-то испуг играющих, сломал их ритм игры, в зале внезапно установилась тишина, подобная той, которую я вызывал, идя домой после бурного лета. Дети, выглядящие настоящими детьми, уставились на меня, волейбольный мяч покатился по блестящему деревянному полу, а учительница, которая была мне незнакома, со свистком на шее, подошла ко мне и попросила уйти - здесь не место для гуляний. Этот упрек стал для меня первым звоночком: детство закончилось, я никогда уже больше не смогу в эту реку. Мое путешествие по холмам и равнинам близ Онондаги протекало для меня одного, здесь - было другое путешествие, внутри самих себя. Я выяснил одной девчонки, что Бекки я больше не смогу увидеть - ее взяла с собой в приемные дочери семья из Нью-Джерси. Какую птицу удачи поймала она за хвост, живет теперь в своей комнате! Девчонка поджала губки и посоветовала мне больше не появляться на девчачьем этаже, что здесь мальчикам нельзя и я с горя отправился на крышу, где когда-то за деньги пользовался ее расположением и любовью. На крыше работал маляр, он оказался новым директором приюта, он красил крышу в зеленый цвет, аккуратно малюя полосы железа. Увидев меня, он привстал, вытер пот со лба рукой с кистью и сказал мне, что я - уличное отродье и что он считает до трех и я исчезаю, иначе, он отобьет мне все печенки, затем сдаст в полицию и там эту процедуру будут производить до кровохарканья. Теперь вы представляете, каково мне было оказаться дома? Но что удивило меня больше всего - это моя ранимость и чувствительность к обиде. Судите сами, вместо того, чтобы думать о том, как быстрее съехать с этого района, я ходил и ходил по старым местам. А что еще можно было ожидать от бронксовских? За несколько последующих дней я начал, наконец, понимать, что кем бы я ни был, что бы ни сделал, люди все равно не знают этого в деталях, они знают, что я "в банде", но на этом их информированность иссякает. Репутация моя за отсутствие выросла, ну и что? Я ходил в магазин сладостей и покупал там газеты два раза в день, утром и вечером, шел обратно домой и меня освещал свет причастности к криминальному миру. Совершенно особый свет. Меня отличали, да, но отличали как порок, а не как добродетель, отмечали как опасность, но презирали. Я знал это умонастроение квартала, сам испытывал его общую волну, когда жил, как они. Всегда находились и люди, по отношению к которым квартал молча выражал свое чувство, не одобрял, не порицал, а констатировал. А мы, пацаны, говорили о таких, только когда они заходили за угол, в магазин, в общем скрывались с глаз. О таких нам говорили мамы: "Не водитесь с ним!" И поэтому было лицемерием носить старые штаны и штиблеты, не надо было этого делать. Я должен был носить одежду моего успеха. Ну и ко всему прочему добавлялось чувство гордости за себя - зачем мне их разочаровывать?! Коли ты попал в гангстеры, сказал раз мистер Шульц, обратной дороги нет. И в его тоне не было угроз. Лишь спокойное сожаление. По поводу себя. Не меня. Или так мне показалось? Да, и угрозы, и сожаления - все было и все будет. Но, не сейчас, не сейчас. Я, кстати, опускаю многие подробности из переживаний тех первых дней возвращения. На самом деле было многое. И первым шоком стала моя собственная мама. Ее я увидел через несколько часов после прибытия. Она спускалась по улице, а впереди себя толкала детскую коляску. Уже издалека, с первого взгляда на нее, я понял, что ее непосредственная отстраненность от мира превратилась в тихое, но всем очевидное умопомешательство. Волосы, седые, непричесанные, разлетались от ветра космами, взгляд - совершенно отсутствующий, и чем ближе она подходила, тем яснее я понимал, что если я не встану прямо у нее на дороге и не остановлю ее, то она просто прокатит коляску мимо меня. Я не только загородил ей дорогу, не только поздоровался с ней, но и дотронулся до ее плеча, но даже так ее первое, отобразившееся на лице, чувство было не узнавания меня, а раздражение - это кто там мешает? Лишь затем ее глаза поднялись вверх и на мгновение я ощутил, что она смотрит сквозь меня. Через секунду она поняла, что я - тот, о ком можно подумать неотстраненно и нормально, я - ее сын. Она приняла меня снова в свой мир. Моя бедная, сумасшедшая мама! - Билли, это ты? - Да, мам. - Ты вырос. - Да, мам. - Какой большой стал, - сказала она, обращаясь к кому-то кто нас слушал. Она глядела очень напряженно, у меня даже пошли мурашки по коже и я сделал шаг к ней, обнял ее и поцеловал. От нее исходил неприятный запах, она перестала следить за собой. Остро пахло отбросами улицы, помойкой. Я взглянул вниз, в коляску и увидел расправленные и аккуратно уложенные, но уже начавшие коричневеть, листья салата, кукурузные початки и мокрые ошметки мускусной дыни. Мне стало не по себе от мысли, что она ответит, если я спрошу - что лежит в коляске? Мама не улыбалась, утешать ее не имело смысла. Ох, мама, мама! Но когда мы пришли домой, она перевернула коляску на расстеленную на полу бумагу, сделала сверток и выбросила все овощи в мусорный ящик. Это была процедура более или менее осмысленная и знакомая, я успокоился. Вообще-то я знал, что у нее идет все периодами. То охватывает сумасшествие, то - она становится обычной. У нее в голове будто менялась погода. И каждый раз, когда она у нее устанавливалась солнечной и приятной, я был склонен думать, что это уже навсегда, что она - здорова. Но, как это всегда бывает, начинало штормить и все начиналось снова. В воскресенье я показал ей все деньги, что я имел. Она расцвела улыбкой. Я сходил в магазин и принес продукты на завтрак. Она, как раньше, приготовила поесть, усадила меня, как в старые добрые времена на солнечную сторону кухни и мы поели. Затем она приняла ванну, причесалась, оделась, подколола свои длиннющие волосы и мы сходили в Кларемонтский парк погулять. Там мы посидели на скамейке под деревом и почитали газеты. О том, где я провел лето, вопросов она не задавала. Где я был, что делал - ни малейшего любопытства или материнского беспокойства она не проявила. Лишь вдумчиво молчала, будто и так все знала. Меня в это время страшно мучила совесть за свое пренебрежение по отношению к маме, ей, казалось, большего и не надо от меня, просто сидеть вот так, вдали от вездесущих соседей, в тишине зеленого парка, и возможность того, что мое приглашение погулять доставило ей радость давало мне ощущение покоя. Да и как иначе, пересуды общества на нашей улице не могли пройти мимо: из плохой семьи, где