ю-Рошелл. Он прикидывал, не кинуться ли под колеса. Он слушал их ритм, их устойчивое клацанье, как левая рука в рэгтайме. Скрежет и колотун металла о металл, когда буфера вагонов соприкасались, напоминали синкопирование правой рукой. Самоубийственный рэг. Вагоны подпрыгивали под его ногами. Луна гналась за поездом. Он поднимал лицо к небу, как будто даже лунный свет мог согреть его. 23 Однажды в воскресенье цветной гражданин Колхаус Уокер попрощался со своей невестой и поехал на своем "фордике" в Нью-Йорк. Было уже пять часов пополудни, и тени деревьев лежали поперек дороги. Путь его проходил мимо пожарного депо "Эмеральдовский движок" - добровольческой пожарной компании, известной лихостью своей парадной униформы и чрезвычайной оживленностью своих пикников. Всякий раз, когда он проезжал мимо пожарки, двухэтажного дощатого строения, он видел волонтеров, которые стояли на ули- [160] це и вели бесконечный треп, и всякий раз при виде Колхауса они замолкали и провожали его взглядами. Конечно, он знал, что своей одеждой и своим автомобилем он бесконечно провоцирует белый люд. Он знал, что ходит по острию ножа, и ходил по нему. К этому времени волонтеров стали поддерживать как вспомогательную силу для муниципальных пожарников, и речь уже шла о том, чтобы моторизировать их команды. Пока, однако, этого не случилось. В момент, когда негр приблизился, упряжка из трех серых лошадей внезапно прогалопировала из депо на дорогу. Они тащили большую паровую помпу, благодаря которой "Эмеральдовский движок" был здесь знаменит. На дороге лошадей осадили, что вынудило Колхауса Уокера резко нажать на тормоза. Два волонтера вышли из здания и как бы не спеша направились к кучеру помпы, который сидел на облучке, глядя на негра и с понтом зевая. Вся эта команда была облачена в синие рубашки с зелеными галстуками, синие, грубо простроченные штаны и сапожищи. Колхаус Уокер отпустил педаль сцепления и вылез из машины, чтобы завести мотор. Волонтеры подождали, пока он раскрутил ручку, а потом довели до его сведения, что он путешествует по частной платной дороге и что далее он следовать не может, не заплатив двадцать пять долларов или не предъявив удостоверения, что он является постоянным жителем этого города. "Однако это общественный, вполне свободный проезд, - возразил Уокер, - я много раз следовал этим путем и никогда ничего не слышал о плате". Он сел за руль. "Позови-ка шефа", - сказал один пожарник другому. Уокер решил дать задний ход, развернуться и поехать другим [161] путем. В этот момент двое других пожарников появились позади машины, таща двадцатифутовую лестницу. Еще двое с точно такой же лестницей. Один, другой, третий с тачками свернутых шлангов, с ведрами, топорами, крючьями и другим снаряжением. Все это они разложили на улице вокруг машины: компания решила проветрить свои помещения именно в этот день и в этот данный момент - так уж получилось. Брандмейстер выделялся белой военной фуражкой с петушиным заломом. Он вроде был и постарше, чем остальные. Любезнейшим образом он объяснил Колхаусу, что хотя прежде с него и не брали платы за проезд, порядок этот оставался в силе, так что, если Колхаус не заплатит, он и не проедет, значитца. Он сдвинул фуражку на глаза и задрал голову, чтобы смотреть на негра. Козырек и подбородок - дурацкий, драчливый вид. Тяжеловатый мужчина, толстые лапищи. Волонтеры вокруг усмехались. "Нам нужны деньги для пожарной машины, - объяснил Шеф. - Чтоб, значитца, ездить по пожарам, как ты тут ездишь по борделям". Черный автомобилист спокойно оценивал ситуацию, в которую он попал. Через дорогу напротив "Эмеральдовского движка" было открытое поле, скатывающееся к пруду. Можно было бы съехать с дороги и проложить себе путь по полю вокруг этих лестниц и тачек. Однако они так его здесь заклинили, что вывернуть не удастся, а если слишком резко взять руль, наверняка опрокинешься на склон. Ему и в голову не приходило снискать расположение этой кодлы обычным для его расы путем, то есть попрошайничать и унижаться. Внизу у пруда играли два негритянских мальчика лет десяти- двенадцати. "Эй, ребятишки!" - позвал их [162] Колхаус Уокер. Они подбежали. Он выключил двигатель, поставил машину на тормоз и попросил мальчиков присматривать за ней, пока он сходит в город. Очень быстро музыкант завернул за угол и зашагал к деловому центру Через десять минут он нашел полицейского, управлявшего уличным семафором. Полицейский выслушал его жалобу, потом покачал головой, а потом взялся извлекать из очень внутреннего кармана туго идущий носовой платок, а уж после этого стал прочищать нос. "Да это безвредные ребята, - наконец сказал он. - Я их всех знаю. Иди назад и увидишь, что они уже угомонились". Уокер понял, что полицейский выдал ему таким образом максимальную дозу поддержки. Впрочем, может быть, он действительно слишком уж чувствителен, может быть, все это не больше чем проказа? Он пошел обратно к Пожарной аллее. Лошади с помпой были уведены в депо. Дорога была пуста, а его автомобиль стоял в поле. Он подошел к нему. Машина была забрызгана грязью. Шестидюймовая рваная дыра зияла на брезентовой крыше. На заднем сиденье красовался холмик свежих человеческих экскрементов. Он пошел через улицу к дверям пожарки. Там стоял, скрестив руки на груди, брандмейстер в своей белой военной фуражке. "Полицейский департамент поставил меня в известность, что в городе вообще нет платных дорог", - сказал Колхаус Уокер. "Законно", - сказал Шеф. "Любой человек может следовать по этой дороге в любое время, если у него есть в этом нужда", - сказал Уокер. "Ну", - сказал Шеф. Солнце садилось, внутри пожарки зажглись электрические лампочки. [163] Через стеклянные панели дверей негр мог видеть трех серых в их стойлах и знаменитую начищенную до блеска помпу у задней стенки. "Я хотел бы, чтобы мою машину очистили и чтобы повреждения были оплачены". Шеф начал неудержимо хохотать, двое вышли и присоединились к забаве. В этот момент подъехал полицейский фургон. Вышли два офицера - один из них тот, к кому уже взывал Колхаус Уокер. Он пошел в поле, осмотрел машину и вернулся к пожарке. "Уилли, - сказал он Шефу, - это твои ребята напакостили?" - "Сейчас я вам точно расскажу, что случилось, - сказал брандмейстер. - Черномазый запарковал, значитца, свою проклятую тачку прямо на середине дороги перед станцией. Нам пришлось ее передвинуть. Как считаете, это серьезное дело - заблокировать пожарную команду или не очень?" Волонтеры послушно кивали. Полицейский принял решение. Отвел Колхауса в сторону. "Слушай, - сказал он, - сейчас мы вытащим твою жестянку на дорогу и езжай. Там ничего не поломано. Соскреби говно и забудь всю эту фиговину". - "Я ехал своим путем, когда они остановили меня, -"т сказал Колхаус Уокер. - Они навалили нечистоты в мой автомобиль и прорезали верх. Я хочу, чтобы машина была чистой, а повреждения оплачены". Офицер начал теперь оценивать манеру его речи, его платье, а главное - сногсшибательный феномен владения собственным автомобилем. Он разозлился. "Если вы не заберете свой автомобиль и не уберетесь отсюда, я вас обвиню в вождении там, где не положено, так? езда в пьяном виде, так? неприглядные действия, так?" - "Я не пью, - возразил Колхаус, - я ехал там, где положено, я не разрезал крышу своего ав- [164] томобиля, и, наконец, я не испражнялся в него. Я требую оплаты повреждений, я требую извинений". Полицейский глянул на брандмейстера, тот ухмылялся, довольный его замешательством: дескать, ты власть, тебе и карты в руки. "Вы арестованы, - сказал он Колхаусу, - ну-ка, ты, садись в фургон". Ранним вечером на авеню Кругозора зазвонил телефон. Звонил Колхаус Уокер. Быстро объяснив, что он задержан полицией и почему, он спросил Отца, не может ли тот внести залог, чтобы он мог успеть в Нью-Йорк к своему представлению. К чести Отца надо сказать, что он соответствовал немедленно, а все дополнительные вопросы отложил на более удобное время. Он вызвал кеб, примчался на полицейскую станцию, выписал чек на пятьдесят долларов. Однако, вернувшись домой и рассказывая о происшествии Матери, он возмутился тем, что Колхаус Уокер не оценил его джентльменства, не рассыпался в благодарностях, но устремился как бешеный к поезду, сказав лишь вежливое "спасибо". На следующий вечер странный невоскресный визит Колхауса собрал всех домочадцев. Скрестив руки, он сидел в гостиной и повествовал всю историю в деталях. В его тоне не было обиды, он как бы декламировал, говорил как будто бы о ком-то другом, не о себе. Мать сказала: "Мистер Уокер, мне очень стыдно, что наша община предстала перед вами этой бандой хулиганов". Отец сказал: "У этой команды плохая репутация. К счастью, это исключение, другие волонтеры-пожарники - вполне достойные люди". Младший Брат, скрестив ноги, сидел на табурете у пианино. Полностью захваченный этой историей, он склонился впе- [165] ред и внимательно слушал. "Где сейчас машина? - спросил он. - А что эти два мальчика? Вы понимаете, это же свидетели". Пианист покачал головой, он провел весь день, разыскивая мальчишек, и нашел наконец, но их родители напрочь отказались участвовать в этом деле. "Для здешних негров я чужак, - резонно сказал Уокер. - Им здесь жить, и они не хотят неприятностей. Что касается машины, то я ее больше не видел. Я не подойду к ней до тех пор, пока она не будет возвращена мне в том состоянии, в каком она была, когда я ехал от вас вчера вечером". За дверью гостиной, прячась от глаз, все это интервью слушала Сара. Она держала на руках своего бэби. Никто из присутствующих не ощущал с такой силой, как она, чудовищность этой беды. Она слышала, как Отец сказал Колхаусу, что если он намерен преследовать свою цель, ему нужно обратиться к адвокату. Существует ведь такая вещь, как вызов в суд свидетелей. "А есть здесь цветные юристы?" - спросил Колхаус. "Я таких не знаю, - сказал Отец, - но любой адвокат, которому дорога справедливость, возьмется за это, так я думаю. - Пауза. - Я оплачу все расходы", - сказал он грубоватым голосом. Колхаус встал. "Благодарю вас, но это не потребуется". Он положил конверт на край стола. Пятьдесят долларов наличными. Впоследствии Мать узнала, что эти деньги были из его сбережений для свадьбы. На следующий день МБМ сам отправился на место инцидента, поехал в Пожарную аллею на велосипеде. "Фордик-Т" был самым тщательным образом испохаблен, волонтерами ли или кем-то другим, теперь уже это было трудно установить. Передком его загнали в [166] воду, колеса утонули в грязи. Фары и ветровик расколочены. Задние шины спущены. Обивка выпотрошена, а брезентовый верх исполосован вдоль и поперек. 24 Младший Брат стоял у пруда. После того вечера с Эммой Голдмен у него начались значительные терзания. Возникло вдруг удивительное воодушевление, поражавшее людей. Он нес всякую околесицу на грани истерии. Фиксировался на чем-нибудь и накачивал себя до жуткого воодушевления. Он не отходил от чертежного стола, производя бесконечные модификации винтовок и гранат. Отмерялись какие-то маленькие квадратики, производились какие-то вычисления, кончик карандаша ненасытно впечатлял безответную бумагу. В моменты, когда некуда было приложить свои силы, он начинал петь, стараясь услышать себя как бы со стороны. Так, концентрируясь и расходуя огромное количество энергии, он старался удержаться от сползания в громадные дистанции своего несчастья. Оно, однако, затягивало его. Мрак и пустота с неслыханной наглостью колыхались возле его бровей. Временами он ощущал засасывающее кружение пустоты. Но самым ужасным было бесконечное предательство. Он просыпался утром и видел в окне встающее солнце, садился на кровати, прося, чтобы оно исчезло, но потом находил его за собственными ушами или в своем сердце: предательство! Он решил, что он на грани нервного коллапса. Предписал сам себе холодные ванны и физические уп- [167] ражнения. Купил велосипед "Колумбия". Ночами перед сном он доводил себя до изнурения ритмической гимнастикой. Ниже этажом Родитель с Родительницей чувствовали, как дом трясется: МБМ прыгал. Они давно привыкли к его эксцентрическим выходкам. Он никогда не доверял им, никогда не делился ни надеждами, ни чаяниями, так что они не замечали никаких особых изменений в его поведении. Мать иногда приглашала его присоединиться к ним в гостиной после ужина, если у него нет планов на вечер. Он пытался. Даже как бы участвовал в беседе. Удушающая обстановка, бахромчатые абажурчики - нет, невозможно. Он презирал их. Он считал их самодовольными, заурядными и равнодушными людьми. Однажды Родитель читал вслух передовицу из местной газеты. Он любил почитать вслух, если находил что-нибудь поучительное или что-нибудь эдакое. Передовица была под заголовком "Глазок весны". "Этот миниатюрный гость наших прудов и полей пришел и кликнул снова, - читал Отец. - Пусть не намного он пригожее своих старших братцев Лягушонка и Жабенка, но мы поем его красоту и говорим: "Добро пожаловать! Здравствуй, гонец Весны!" Молодой человек, готовый задушить в этот момент кого угодно, ринулся прочь из комнаты. Вопроса нет, МБМ был счастлив оказать поддержку черному пианисту. Стоя на берегу пруда, глядя на поруганный "фордик-Т", на вырванные из мотора проволочки, он чувствовал, как пробегает по его членам малый ток ярости, должно быть, сотая доля того чувства, которое испытывал Колхаус Уокер. Живительная, благотворная ярость. [168] Здесь, в преддверии последующих событий, важно упомянуть, сколь мало было известно о Колхаусе Уокере Мл. Очевидно, он был уроженцем Сент-Луиса Миссурийского. В молодые годы он восхищался Скоттом Джаплином и другими музыкантами Сент-Луиса и оплачивал уроки игры на пианино, горбатя грузчиком в порту. Нет никакой информации о его родителях. Одна бабешка в Сент-Луисе объявила себя его разведенной женой, но доказать это ей было нечем. Не найдено никаких следов его школьного обучения, и остается загадкой, где он приобрел свой куртуазный словарь и манеру речи. Возможно, это было лишь волевым актом. Когда он достиг уже своей скандальной известности, повсюду говорили и писали, что он далеко не исчерпал всех легальных возможностей, прежде чем взять закон в свои руки. Это не совсем верно. Он посетил трех адвокатов, рекомендованных ему Отцом. Все трое отказались представлять его, ограничившись благими советами забрать свой автомобиль, пока его совсем не разрушили, и забыть все это дело. Он, однако, настаивал, что не собирается забывать, но, напротив, хочет возбудить дело против "Эмеральдовского движка". Отец лично телефонировал одному из этих адвокатов, который когда-то представлял его фирму. "Послушайте, - сказал ему адвокат, - вы можете ведь сами пойти с ним, когда начнется слушание дела. Я вам не нужен. Когда владелец собственности в этом городе поддерживает негра в подобных делах, обвинение обычно снимается". - "Но он хлопочет не об оправдании, - возразил Отец, - он сам хочет привлечь к [169] суду". В этот момент какое-то очень важное дело отвлекло адвоката, и он заговорил в сторону. "Всегда к вашим услугам", - скороговоркой сказал он Отцу и отзвонился. Известно также, что Колхаус Уокер консультировался и с черным адвокатом в Гарлеме. Последний разузнал, что брандмейстер Уилл Конклин является сводным братом городского судьи и племянником старейшины в совете округа. "Можно, конечно, попробовать перетащить дело в другие инстанции, - сказал гарлемский щелкопер, - но это масса денег, масса времени. У вас есть на это деньжата?" - "Я скоро женюсь", - сказал Колхаус Уокер. "Тоже дорогое дельце, - сказал сутяга. - Занялись бы вы лучше своей жизнью, чем качать права с белыми". Последовала не вполне любезная ремарка со стороны Колхауса Уокера. Чернокожий законник грозно поднялся и показал ему на дверь. "Я занимаюсь делами бедняков, - кричал щелкопер, - я служу своему народу, как могу, но если вы думаете, что я отправлюсь в округ Вустер защищать цветного, которому плеснули в автомобиль ведро помоев, вы очень сильно ошибаетесь". Известно также, что Колхаус пытался и сам, без посторонней помощи, обратиться в суд. Он составил жалобу, но так как ему неизвестен был календарь суда, форма заявления и процедура оформления, отправился за консультацией в Сити-Холл. Ему предложили зайти в другой раз, "когда будет посвободнее". Он настаивал. Тогда ему сказали, что его дело здесь не зарегистрировано и понадобится несколько недель, чтобы навести справки. В общем, вы заходите, заходите, приговаривал клерк. Колхаус направил тогда стопы в поли- [170] цейский участок, где все это было изначально зарегистрировано, и там написал вторую жалобу. Полицейские чины приняли его с изумлением. Старшой отвел его в сторону и доверительно сообщил, что все эти жалобы тщетны, так как добровольные пожарные дружины не находятся под юрисдикцией города. Презренная логика. Колхаус молча подписал жалобу и покинул участок. Он слышал за спиной смех полицейских. Все это происходило в течение двух или трех недель. Позднее, когда имя Колхауса Уокера стало символизировать убийство и поджог, никому и в голову не пришло вспомнить об этих попытках. Конечно, нельзя оправдать насилие, однако нужно всегда восстанавливать истину. За семейным столом теперь все как одержимые только и говорили о странном черном гордеце, о его борьбе за свою собственность. Конечно, произошли глупейшие вещи, но... но в чем-то здесь была и его вина, его ошибка. Конечно же, умалчивалось, но подразумевалось, что его вина была в том, что он - негр и такое могло случиться только с негром. Монументальный негритюд Колхауса Уокера как бы маячил перед ними постоянно в центре стола. Пока Сара подавала к столу, Отец сказал ей, что ее жених лучше бы сделал, если бы забрал свою машину и забыл это дело. Младший Брат ощетинился. "Ты говоришь как человек, который не способен постоять за свои принципы", - крикнул он. Отец был взбешен этим выкриком так, что и слов не находил. Мать мягко урезонивала спорящих, говоря, что никому никакого проку не будет от таких несдержанных чувств. Странный, не по сезону теплый бриз поднимал гардины в египетской столовой. Начало весны, угрожающее дыхание неопределенности. [171] Сара уронила блюдо с филе трески. Убежала на кухню и схватила своего ребенка. Рыдая, она поведала МБМ, который последовал за ней, что в предшествующее воскресенье Колхаус отложил свадьбу до тех пор, пока он не получит свою "модель-Т" в той же самой кондиции, в какой она была до того, как пожарные клячи преградили ему путь. 25 Никто не знал Сариной фамилии, да никто и не спрашивал. Где она родилась и где она жила, эта нищая неграмотная черная девчонка, это живое обвинение человечеству? За несколько недель своего счастья, когда она приняла предложение Колхауса, и до новых ужасов она совершенно преобразилась. Скорбь и гнев, казалось, были лишь физической патологией, маскировавшей ее подлинный лик. Мать восхищалась ее красотой. Она смеялась и говорила сладкозвучным голосом. Женщины вместе работали над подвенечным платьем. Движения Сары стали гибкими и грациозными. У нее была удивительная фигура, и она взирала на себя не без гордости. Радость бытия переполняла ее. Счастье заливало груди высококачественным млеком, и бэби стал очень быстро расти. Он уже, подтягиваясь, поднимался в своей колясочке - она становилась небезопасной. Он переехал к ней в комнату. Сара поднимала его и танцевала, кружилась, пела. Ей было, должно быть, не более девятнадцати, и жизнь давала ей сейчас все поводы, чтобы жить. Мать подумала как-то, что это существо не понимает ничего, кроме добра. Она была [172] совершенно бесхитростна и до полной беспомощности подчинена своим чувствам. Если она любила, то жила в любви, любое предательство полностью ее разрушало. Сияющая и опасная филигрань невинности. Малыш все больше и больше привязывался к Саре и ее бэби. Он очень нежно играл с ребенком, и между ними существовало торжественное взаимопонимание. Сара бесконечно примеряла подвенечное платье. Когда она снимала его через голову, белье поднималось на ее бедрах и она с улыбкой замечала неприкрытое внимание Малыша к ее членам. С Младшим Братом у них была невысказанная близость людей одного поколения. Ее будущий муж был значительно старше, а МБМ, в свою очередь, по возрасту был чужаком в семье. Быть может, именно поэтому он и последовал за ней на кухню, где она поведала ему о клятве Колхауса не жениться, пока он не получит назад свой "форд". "Что он намерен делать?" - спросил Младший Брат. "Я не знаю", - ответила Сара. Возможно, она улавливала уже запах насилия. В следующее воскресенье Колхаус не явился. Сара снова закрылась в своей комнате. Для Отца стало ясно, что обстановка ухудшается. Он сказал: "Это же нелепо, чтобы какой-то мотокар отнимал у людей жизнь". Он решил на следующий же день отправиться в "Эмеральдовский движок", непосредственно к шефу Конклину. "Что ты будешь делать?" - спросила Мать. "Я дам им понять, что они имеют дело с полноправным гражданином этого города, - сказал Отец. - Если это не сработает, я попросту дам им взятку. Пусть починят машину и доставят ее к моим дверям. Я подкуплю их". - "Вряд ли мистер Уокер будет рад", - сказала Мать. "Тем [173] не менее это как раз то, что я сделаю, - сказал Отец. - Об объяснениях мы позаботимся после. Эти подонки уважают только деньги". Однако еще до того, как этот план был осуществлен, Сара решилась на свою собственную акцию. Случилось так, что шла весна выборного года и кандидат республиканцев в вице-президенты Джеймс Шерман прибыл в Нью-Рошелл, чтобы держать речь на ужине в отеле "Прилив". Сара же как раз подслушала, как Отец обсуждал сам с собой причины, по которым он не осчастливит вице-президента своим присутствием. Не очень сведущая в государственных делах, Сара решила обратиться к Соединенным Штатам от имени своего жениха. Это был второй в ее жизни отчаянный акт, спровоцированный ее наивностью. Вечером она дождалась, когда бэби крепко заснул, завернулась в шаль и, не сказав никому ни слова, выскользнула из дома и побежала вниз, к Северной авеню. Она была боса. Бежала быстро, как ребенок. На пути ей попался трамвай, в нем мелькали огоньки. Кондуктор сердито зазвонил, когда она бросилась наперерез. Она взяла билет и доехала до центра. Начинался ветер, в темном небе громоздились огромные тяжелые тучи. Она стояла перед отелем в небольшой толпе, ожидавшей прибытия великого человека. Машина за машиной подходили, одна почтенная персона следовала за другой. Ветер порцию за порцией швырял дождевые капли. Через панель к дверям отеля был раскатан ковер. Местная полиция в белых перчатках и взвод милиции охраняли вход и оттесняли толпу в ожидании прибытия вице-президентского автомобиля. После убийства президента Мак-Кинли на [174] милицию и переодетую секретную службу была возложена обязанность охранять важнейших людей страны. Причины для этого были немалые. В этом году Теодор Рузвельт вышел из отставки, чтобы бороться вновь против своего старого друга Тафта. Кандидатом от демократов был Вильсон, от социалистов - Дебс. Четыре выборных кампании прохлестывали взад-вперед через всю страну, вздувая в толпах надежды и уподобляясь ветрам, что ерошат великие прерии. Как раз за неделю до этого вечера Рузвельт прибыл в Милуоки, чтобы держать там речь. Пока он шел от станции к автомобилю, его все время окружала восторженная толпа. Вдруг выступил человек и стал стрелять в упор. Пуля пробила чехол для очков и пятьдесят страниц подготовленной речи, после чего застряла в ребре. Ошеломление. Убийцу свалили наземь. Вопли. Рузвельт осмотрел рану и с удовольствием нашел ее несерьезной. Он прочел свою речь, прежде чем позволил приблизиться докторам. Это было восхитительно, но едкий дым покушения осел в общественном сознании. Естественно, любой ответственный за охрану важных персон не мог не думать о выстрелах в Тедди Рузвельта. Не так давно и мэр Нью-Йорка Уильям Джей Гейнор был окровавлен пулями убийцы. Оружие шло в ход повсюду. Когда вице-президентский "пэнард" подкатил к краю тротуара, в небо взмыли приветствия. У "Солнечного" Джима Шермана насчитывалось немало друзей в Вустере. Это был круглый лысеющий человек в таком паршивом состоянии здоровья, что вряд ли он вытянул бы до конца кампании. Сара пробилась через толпу, взывая в своем неведении: "Президент! Президент!" [175] Черная ее рука тянулась к нему. Он отпрянул. Быть может, во мраке надвигавшейся бури черная Сарина рука показалась кому-то из охраны оружием, во всяком случае милиционер выступил вперед и прикладом своего "спрингфилда" ударил ее в грудь со всей силой, на какую был способен. Она упала. Агент секретной службы прыгнул на нее. Вице-президент исчез в дверях отеля. Среди последующего замешательства, криков и беготни Сару втащили в полицейский фургон и увезли. В полицейском участке Сару держали всю ночь. Она харкала кровью, и к утру дежурному сержанту пришло в голову послать за доктором. Она озадачила всех, не отвечая ни на один вопрос, глядя на них глазами, полными страха и боли, и если бы один из них не вспомнил, что она кричала: "Президент! Президент!" - они бы сочли ее глухонемой. "Что ты там делала? Что ты думала сделать?" Утром ее перевезли в больницу. Стоял пасмурный день, вице-президент как был, так и сплыл, празднество испарилось, подметальщики толкали свои щетки перед отелем, а обвинения против Сары снизились от "попытки убийства" к "нарушению спокойствия". Ее грудина и несколько ребер были переломаны. Дома, на авеню Кругозора, Мать слышала, как бэби все плачет и плачет, и наконец решила подняться и узнать, в чем дело. Несколько часов прошло, прежде чем полицейский офицер как-то связал тревогу, поднятую семейством, с той цветной девчонкой в госпитале. Отец ушел с работы, и вместе с Матерью они приехали в больницу. Они нашли Сару в общей палате. Она спала, лоб ее был сух и горяч, кровавый пузырек в углу рта вздувался и опадал при каждом дыхании. К следующему дню у Сары развилась [176] пневмония. Из ее отрывистых слов им удалось восстановить всю историю. Она обращала на них мало внимания и все звала Колхауса. Они перевели ее в отдельную палату и начали звонить в "Манхэттен-казино" антрепренеру "Клеф-Клаб-оркестра". Таким путем был обнаружен наконец Колхаус, и через несколько часов он уже сидел у Сариной постели. Мать и Отец ждали за дверью. Когда они заглянули внутрь, Колхаус стоял на коленях возле кровати. Голова его была склонена, двумя руками он держал Сарину бедную лапку. Они отступили. Потом они услышали какие-то замогильные звуки - скорбь взрослого мужчины. Мать ушла домой. Теперь она не спускала с рук бэби. В семье царило опустошение. Некая утечка тепла. Все носили свитеры. Младший Брат топил печь. К концу недели Сара умерла. 26 Похороны были устроены в Гарлеме. Щедрые похороны. Бронзовый гроб. Катафалк "пирс-эрроу-опера" с удлиненной пассажирской кабиной и открытым сиденьем для шофера. Весь его верх был покрыт цветами. Черные ленты развевались со всех четырех углов. Машина была настолько отполирована, что Малыш мог видеть в ее задних дверцах отражение всей улицы. Все было черным, включая небо. Улица загибалась к пропасти горизонта. Несколько других автомобилей везли на кладбище скорбящих. В основном это были музыканты, друзья Колхауса, чернокожие господа в туго застегнутых темных костюмах, круглых воротничках и чер- [179] ных галстуках. Их женщины были в платьях, подметавших туфли, в широкополых шляпах, с маленькими мехами на плечах. Когда все расселись по машинам и шоферы взялись за рули, послышались фанфары и к процессии присоединился открытый омнибус с оркестром из пяти музыкантов в смокингах. Колхаус Уокер заплатил за похороны свадебными деньгами. Место для Сариной могилы он обеспечил благодаря своему членству в Благотворительной ассоциации негритянских музыкантов. Кладбище находилось в Бруклине. Оркестр играл погребальные мелодии и на тихих улицах Гарлема, и на всем движении через центр. Кортеж двигался медленно. Дети бежали рядом, а взрослые останавливались. Оркестр играл и на Бруклинском мосту высоко над Ист-ривер. Пассажиры трамваев вставали со своих мест, чтобы посмотреть на скорбный парад. Солнце сияло. Чайки вспархивали с воды. Они кружили между стальными тросами моста и усаживались на рельсы, когда проходил последний автомобиль. 27 Весна! Весна! Подобно безумному фокуснику, швыряющему шелка и цветные тряпки из сундука, земля являла на свет желтые и белые крокусы, лисий виноград и форзицию, лезвия ириса, розовый и белый цвет яблонь, тяжелую сирень и бледно-желтый нарцисс. Дедушка, стоя во дворе, бурно аплодировал чудесам природы. Порыв бриза сорвал с кленов настоящий ливень нежно-зеленых почечек-сперматозоидов. Они покрыли его редкие седые волосы. В восторге он тряс голо- [178] вой, ощущая на ней дарованный свыше венчик. Спазма радости, скачок, скачок, этакий танец, стариковская джига. Он поскользнулся, потерял равновесие и оказался в сидячей позиции. Именно таким манером он сломал себе таз и вступил в период окончательного уже заката. Однако та весна была настолько радостной, что, даже и мучаясь от боли, он улыбался. Повсюду били жизненные соки и птицы пели. На ферме Мэттиуан при тюрьме штата наш старый знакомый Гарри Кэй Фсоу ловко перепрыгнул через канаву, вскочил на подножку ожидавшего его локомобиля и испустил ликующий крик Локомобиль тронулся. Фсоу бежал в Канаду и там путешествовал, оставляя за собой хвост разъяренных официанток и ошарашенных отелыциков. Он похитил и выпорол мальчика -следовательно, приступил уже к решению своей основной проблемы. В конце концов он пересек границу в обратном направлении. Его обнаружили в поезде возле Буффало, но он отдался не сразу. Он долго убегал, хихикая и пыхтя, от преследовавших его детективов. В вагоне-ресторане он хватал со столов тяжелые серебряные кофейники и на глазах изумленной публики бросал их в полицейских. Затем он вскарабкался между вагонами на крышу, и дальнейший его бег напоминал уже прыжки огромной обезьяны. Наконец он свалился на обзорную платформу в хвосте, простер руки к солнцу и так стоял, пока полиция его не схватила. Фсоу не разгласил имя человека, устроившего ему побег. "Зовите меня просто Гудини", - сказал он. Предприимчивый репортер решил найти великого фокусника и испросить у него комментарий. Репортер был дока по части глупых и мелких новостишек, до кото- [179] рых тогда столь падки были газеты. Он нашел Гудини на кладбище в Квинсе, где тот озирал весеннее цветение, стоя на коленях возле могилы матери. Увидев его распухшее от слез, дико смешное от горя лицо, репортер слинял. Вокруг могилы буйно цвел кизил, а под деревьями лежали опавшие лепестки магнолий. Гудини был в черном шерстяном костюме, рукав пиджака разорван по шву. Его мать умерла несколько месяцев назад, но каждое утро он просыпался с такой свежей болью, будто это случилось вчера. Он отменил концерты. Брился только тогда, когда вспоминал об этой процедуре, что случалось нечасто; с красными глазами, потерянный, в изжеванном и порванном костюме, он выглядел кем угодно, но только не энергичным фокусником с международной славой. По еврейскому обычаю в знак совершенного визита на могиле оставляют камешки. Холмик миссис Цецилии Вайс был покрыт галькой и камешками настолько, что стало образовываться подобие пирамиды. Гудини думал о том, как она лежит в гробу под землей, и горько рыдал. Он хотел лежать рядом с ней, а ведь он помнил свою попытку сбежать из гроба и ужас, охвативший его, когда он понял, что это невозможно. У гроба тогда была трюковая крышка, но он не рассчитал веса земли. Он царапал тогда землю, а она сдавливала его своей монументальной тяжестью. Он закричал в непроницаемой тишине. Да, он знал, что такое лежать в земле, и все же он полагал теперь, что это единственное для него место. Что хорошего ждать от жизни без его любимой маленькой мамочки? Он ненавидел весну. Воздух в ноздрях казался ему запекшейся грязью. [180] В своем кирпичном доме на 115-й улице возле Риверсайд-драйв Гудини повсюду расположил обрамленные фотографии матери, чтобы возникла иллюзия ее присутствия. Один крупный план он положил на подушку ее постели. Увеличенное фото матушки, сидящей в кресле и улыбающейся, он поставил в то самое кресло, где она позировала. Был также снимок старушки, поднимающейся по крыльцу к дверям. Его он повесил на внутренней стороне двери. Среди ее пожитков остался дубовый музыкальный ящик с окошечком на крышке, заглянув в которое можно было увидеть ротацию диска. Ее любимая пластинка с одной стороны исполняла "Гаудеамус Игитур", а с другой "Колумбия - жемчужина океана". Гудини накручивал пружину и играл эти мелодии каждый вечер. Он грезил, что это был ее голос. Он сохранил все письма, которые она написала ему за долгие годы, теперь он перевел их на английский и отдал перепечатать, чтобы можно было их легко читать и не бояться, что они обратятся в пыль из-за чрезмерного пользования. Он открывал дверцы шкафа и вдыхал благоухание ее гардероба. Старушка заболела, пока Гудини был в Европе. Он как раз собирался описать ей свою встречу с наследником австро-венгерского престола эрцгерцогом Францем-Фердинандом, но тут она как раз и умерла от удара. Он тотчас же освободился от контрактов и поплыл домой. Ни одной детали этого путешествия не осталось в его памяти. Он потерял рассудок от горя. Похороны были отложены до его возвращения. Он узнал, что она звала его за несколько моментов до смерти. "Эрих, - стонала она, - Эрих, Эрих". Чувство вины измучило его. Он был одержим идеей, что она хо- [181] тела ему что-то сказать, что у нее было нечто, что она должна была открыть ему за несколько мгновений до смерти. Он всегда был скептиком по отношению к оккультистам, ясновидящим и медиумам. В начале своей карьеры в цирке братьев Уелш в Пенсильвании он и сам эксплуатировал доверчивость деревенщины, втирал им очки своей трансцендентальной властью. С завязанными глазами он говорил сообщнику, какой предмет был указан публикой для идентификации. Что это такое, мистер Гудини, спрашивал соучастник обмана и получал правильный ответ. Все это делалось при помощи кода. Иногда он вызывался поговорить с мертвыми и выдавал какому-нибудь бедному сосунку, чьи обстоятельства заранее выяснялись, отличное послание из загробного царства. Так что он мог легко распознать спиритический обман. Спиритическое надувательство неистово разрослось по Соединенным Штатам с 1848 года, когда две сестрички Маргарет и Кейт Фокc пригласили соседей на таинственные стуки в их доме в Хайдсвилле Нью-йоркском. Однако именно цирковой опыт побудил Гудини искать человека с истинным даром медиума. Он может распознать и разоблачить любую фальшивку. Поэтому если он найдет настоящее, он это сразу распознает. Будьте уверены, если существует возможность сообщаться с мертвыми, он ее найдет. Он хотел видеть маленькую фигурку своей мамочки Цецилии и чувствовать ее пальцы на своем лице. Но так как это было невозможно, он решил хотя бы услышать ее голос. В этот момент нашей истории коммуникация с мертвыми была не столь уж противоестественной иде- [182] ей, как в былые времена. Америка стояла на заре Двадцатого Века, нация паровых экскаваторов, локомотивов, воздушных кораблей, двигателей внутреннего сгорания, телефонов и двадцатипятиэтажных зданий. Наряду с этим существовала любопытная восприимчивость самых знаменитых прагматистов к оккультным идеям. Конечно, все это делалось по-тихому. В определенных кругах ходили слухи о тайном обществе Пирпонта Моргана и Генри Форда. Волшебник-селекционер Лютер Бербанк, который скрещивал растения и получал высокоурожайные гибриды, тайно разговаривал с растениями и был уверен, что они его понимают. Даже великий Эдисон, человек, который изобрел Двадцатый Век, утверждал существование неделимых частиц живой материи - он назвал их "стайками", - которые остаются после смерти и никогда не разрушаются. Гудини пытался связаться с Эдисоном. Великан, однако, был слишком занят. Он разрабатывал новое изобретение, невероятно секретное, о котором ходили непрерывные толки в прессе. Одна из газет утверждала, что это будет некая вакуумная трубка, при помощи которой можно будет получать послания от мертвых. Гудини отчаянно посылал великану телеграмму за телеграммой, прося о встрече. Его отвергли. Он предлагал деньги на исследования. Его отвергли. Он поклялся, что сам изобретет нужный инструмент - ведь научился же он летать на аэроплане. Все, что Эдисон начинал, все было в пределах современной техники, и, значит, все было доступно каждому. Гудини купил книги и начал изучать механику и принципы действия аккумуляторной батареи. Он поклялся, еще раз поклялся, он клялся без конца вместе с автором этой книги. [183] Страстность его привлекла внимание людей, которые шли нога в ногу с этими штуками. Он встретился с одним таким из Буффало, который утверждал, что работал когда-то вместе с гениальным карликом Штайнмецем. Физики во всем мире сейчас открывают волны, сказал этот человек. Потрясающе важная теория возникла за границей: материя и энергия суть два аспекта одной и той же первичной силы. "Между прочим, я стоял у истоков этой теории, - сказал этот человек, обладавший университетским дипломом из Трансильвании. - Нужно только изобрести очень чувствительный инструмент, вот и все". Рудини подписал с ним соглашение и выдал пару тысчонок на исследования. Другого человека, химика, он устроил с его склянками прямо в собственном доме. Со всех сторон к нему шли письма от медиумов: кто просил брошку покойной мамаши, кто - прядь волос. Он подрядил целое детективное агентство выследить всех этих медиумов, чтобы отсечь шарлатанов. Проинструктировал агентуру, как различать обман - все эти трубы и трюковые снимки, спрятанные за шторами звуковые валики, системы столоверчения. Почему они затемняют комнаты, а? Потому что хотят что-нибудь спрятать, понимаете? Активность Гудини дала свои результаты. Он скопил теперь столько энергии, что мог снова прекрасно работать. "Я очень окреп, - сказал он своему антрепренеру, - я так окреп, как вы даже и не представляете". Начались концерты. Те, кто видел Гудини в ту пору, говорили, что он превзошел самого себя. Он привел на сцену каменщиков, которые построили пятифутовую кирпичную стену, и он через нее прошел насквозь. Слон в натуральную величину исчезал от одного хлоп- [184] ка его ладоней. Пальцы его источали монеты. Из ушей вылетали голуби. Залезает в упаковочный ящик. Ящик затягивают и обматывают веревкой. Никакой драпировки, никакого понта. Ящик открывается. Пуст. Гудини бежит по проходу между кресел, прыгает ни сцену. Глаза сверкают синими диамантами. Медленно отрывается от пола. Висит в шести дюймах над полом. Женщины в истерике. Внезапно валится на пол беспомощной кучей. Крики, свист, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Его сажают на стул. Просит вина. Держит в руке стакан. Вино обесцвечивается. Пьет. Стакан исчезает из руки. Действительно, его представления сделались такими напряженными и странными, они так будоражили аудиторию, что матери старались поскорее увести детей из театра. Гудини этого не замечал. Он работал теперь за пределами своих ф