нию к ней предупредительно и скромно, но по тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней и не думает. Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно, отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и раздражало. На другом конце стола довольно бурно пререкались: - Фат, - крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври. Тот подтвердил: - Э, да я и сам частенько об этом себе твержу. - Наверняка вполголоса. Послышался смех. Верф одержал победу. - Милейший Фаври, - произнес он нарочито громким голосом, - с вашего позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам никогда не удавалось... поговорить с ними! Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось, что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю, таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника - Ринетту, и небрежно спросил: - А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку? - Да нет, - воскликнула старуха, поддавшись на приманку. - Рассказывай. И дай-ка мне папиросу, - обеду сегодня конца не будет. - В один прекрасный день - она уже давным-давно была его любовницей - является она к нему с чемоданом: "С меня довольно. Я хочу жить вместе с тобой и так далее". - "Ну а твой муж?" - "Мой муж? Я ему сейчас вот что написала: "Дорогой... Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду, и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее... И такое сердце я обрела и ухожу..." - Что до сердца, то, по правде говоря... - Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней... И вот его осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: "Сударь, признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С приветом. Фаври". - Вот здорово, - прошептала Ринетта. - Да не очень, - возразил Даниэль с недоброй усмешкой. - Увидите сами. Фаври - хитрая бестия - просто-напросто принял меры предосторожности на будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. "Знать кодекс - дело хорошее", - замечает он, когда рассказывает об этом похождении. Ринетта подумала и, наконец поняв, в чем дело, воскликнула: - Вот подлость! Даниэль склонился к ней лицом, ее дыхание овеяло ему щеки, губы. Он глубоко вздохнул и полузакрыл глаза. - Он ее бросил? - осведомилась старуха. Даниэль не отвечал. Ринетта вскинула на него глаза. Он сидел, так и не поднимая веки, не в силах скрыть желания. Она увидела вблизи его гладкую кожу, жестокий склад губ, вздрагивающие ресницы; и вдруг, словно давно уже ей были ведомы обманчивые тайны этого лица, что-то необоримое, как инстинкт, восстало в ее душе против него. - Так что же случилось потом с этой женщиной? - допытывалась мамаша Жюжю. Даниэль овладел собой, но голос его еще слегка дрожал; он ответил: - Прошел слух, что она покончила с собой. Он же утверждает, что она была больна чахоткой. - Даниэль деланно засмеялся и провел рукой по лбу. Ринетта сидела прямо, прижавшись к спинке стула, стараясь держаться как можно дальше от Даниэля. Отчего душу ее охватило такой смятение? Охватило сразу, как только она увидела его лицо, улыбку, взгляд. Все в этом красивом юноше ее отталкивало - и его манера склоняться, и его изящные движения, особенно его руки, выразительные руки с длинными пальцами... Никогда в жизни она бы не подумала, что в ней затаилась, так сказать, сидит настороже такая неприязнь к незнакомому человеку. - Значит, попросту говоря, я кокетка? - вскричала Мария-Жозефа, призывая в свидетели всех сидевших за столом. Батенкур бесхитростно улыбнулся. - Да я, право, не виноват. Во французском языке есть только одно слово для обозначения того, что пленительнее всего на свете: стремления нравиться. - Этого еще не хватало! - выкрикнула г-жа Долорес. Все обернулись. Но дело касалось мальчугана, он уронил полную ложку мороженого на свою черную курточку, и тетка потащила его к умывальнику. Жак воспользовался тем, что она ушла, и спросил Поль, радуясь, что поближе с ней познакомится: - Вы ее знаете? - Немного знаю. Говорить ей не хотелось, она вообще не была болтливой, да и вдобавок настроение у нее было невеселое. Но Жак только что с такой чуткостью к ней отнесся. И она продолжала: - Представьте, ведь она женщина не злая. И к тому же богатая. Она долго жила с одним сочинителем, который все для театров пишет. А после вышла замуж за аптекаря, а тот умер. Она каждый год до сих пор большие доходы получает за его патентованные лекарства. Наверное, знаете, "средство от мозолей Долорес"? Неужели не знаете? Она молодец, ничего не скажешь: у нее в сумочке всегда есть образны на пробу. Средство - прямо блеск, можете убедиться. Сама-то она со странностями. Дома держит с дюжину кошек, тащит их отовсюду. И рыбок разводит, у нее в спальне стоит большой аквариум. Животных обожает. А вот детей не любит. - Поль покачала головой. - Чудная какая-то, - сказала она в заключение. Ей трудно было дышать, когда она разговаривала. И Жак это заметил. Но все же он старался поддержать беседу. У него мелькнула мысль, что у нее больное сердце, и с губ сорвалось весьма некстати: - "У сердца есть свои сужденья, неведомые рассудку". Она призадумалась. - "Они неведомы рассудку", - поправила она, ударяя пальцами по столу, словно по клавишам. - Иначе стих корявый. Его тянуло к ней, несмотря ни на что. Однако уже меньше хотелось посвятить ей жизнь. "Стоит мне чуть-чуть проникнуть в душу человека, и я уже готов полюбить его", - подумал он. Ему вспомнилось, как однажды на прогулке он заметил это свое свойство впервые: прошлым летом в лесу Вирофле, куда он отправился вместе с товарищами Антуана и студенткой медицинского факультета, шведкой, которая вдруг оперлась о его руку и стала делиться воспоминаниями о своем детстве. И тут внезапно до его сознания дошло, что Антуан не пришел. Уже половина десятого! Вне себя от нервной тревоги, забыв обо всем на свете, он стал трясти Даниэля за плечо: - Уверяю тебя, что-то случилось! - Да с кем? - С Антуаном! В это время все уже стали подниматься из-за стола. Жак вскочил. Даниэль стоял, держась поближе к Ринетте, и пытался его разуверить. - Да ты просто спятил! Ведь ты знаешь, как бывает с врачами, - задержали у больного... Но Жака уже и след простыл. Он не мог рассуждать, не мог перебороть страшного предчувствия и сломя голову бросился к гардеробу; ни с кем не попрощавшись, забыв о Поль, ринулся он на улицу. "Я накликал на Антуана беду! - в ужасе твердил он. - Да, я, я... Возмечтал о черном костюме, который увидел на том субъекте, пересекавшем площадь Медичи!.." Трио музыкантов принялось за вальс. Несколько пар уже кружились в зале бара. Даниэль заметил, как Фаври, выдвинув вперед подбородок, словно что-то вынюхивал и, моргая, уставился на Ринетту. И Даниэль стремительно подошел к ней, опередив его. - Можно вас пригласить на бостон? Она видела, что он направляется к ней, не спускала с него враждебного взгляда и, подождав, пока он не отвесит ей легкий поклон, сказала: - Нет. Он скрыл удивление, улыбнулся. - Отчего же нет? - спросил он, подражая ее интонации. И был так уверен в ее согласии, что добавил: - Ну, пойдемте же. - И подошел совсем близко. Его самоуверенность вывела ее из себя. - С вами нет! - жестко ответила она. - Значит, нет? - повторил он. А его черные глаза вызывающе глядели на нее, словно говорили: "Стоит мне захотеть!" Она отвернулась и, заметив Фаври, который не решался приблизиться, сама подошла к нему, как будто он ее уже пригласил, и молча стала танцевать с ним. Приехал Людвигсон. Он был в смокинге и, не снимая соломенной шляпы, разговаривал у стойки с тетушкой Пакмель и с Марией-Жозефой, непринужденно играя ее жемчужным ожерельем. Но неприметно для окружающих он зорко осматривал зал: его сонный взгляд из-под тяжелых черепашьих век то и дело нацеливался на что-нибудь или на кого-нибудь и словно наносил удар свинцовой дубинкой. Мамаша Жюжю сновала среди танцующих в поисках Ринетты. Вот она поймала ее, схватила за локоть: - Живее. И все делай так, как я тебе говорила. Даниэль, которого Поль затащила в уголок, слушал молодую женщину, рассеянно улыбаясь. Он видел, что мамаша Жюжю как ни в чем не бывало примкнула к гостям, окружавшим Марию-Жозефу, а Ринетта после танца прошла без провожатых в дальнюю комнату и села к столику. И почти тут же Людвигсон и мамаша Жюжю тоже перешли во второй зал и направились к ней. Людвигсон, особенно в тех случаях, когда замечал, что на него смотрят, держался очень прямо, расправив плечи, совсем как кучер в былые времена; для него не составляло тайны, что природа наделила его бедрами, предназначенными для гурии, и что они покачиваются, как только он ускоряет шаг; поэтому он тщательно следил за своей осанкой. Ринетта протянула ему руку, и он прильнул к этой ручке своими толстыми губами. Когда он склонил голову, Даниэлю бросилось в глаза, что сквозь черные волосы, словно приклеенные к коже и старательно приглаженные, просвечивает чуть скошенный череп. "И все же вид у него внушительный, - подумал Даниэль, - есть в этом левантинском паяце что-то от грузчика, но и от великого визиря тоже". Людвигсон неторопливо стягивал перчатки, оценивая Ринетту взглядом знатока, затем он сел напротив нее, а мамаша Жюжю уселась рядом с ним. Им уже несли напитки, хотя Людвигсон ничего не заказывал; тут все знали его привычки: он никогда не пил шампанского, а только одно асти, причем не игристое, не замороженное, даже не холодное, а скорее комнатной температуры: "Тепленькое, - говорил он, - как сок плодов, согретых солнцем". Даниэль оставил Поль, закурил папиросу, прошелся по бару, пожимая руки знакомым, и сел за столик во втором зале. Людвигсон и мамаша Жюжю сидели к нему спиной, а он устроился как раз напротив Ринетты, правда, на другом конце комнаты. За бокалами, наполненными асти, сразу завязалась оживленная беседа. Ринетта улыбалась остротам Людвигсона, а он наклонился к ней и, явно увлеченный, расточал комплименты. Когда она заметила, что Даниэль наблюдает за ними, то повеселела еще больше. За аркой, разделявшей оба зала, видны были танцующие пары. Позади стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна Лоуренса{318}, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу, раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный припев, который в то лето у всех был на языке: Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!.. Зажав в зубах папиросу, Даниэль облокотился о стол и неотрывно смотрел на Ринетту. Он уже не улыбался. Лицо его застыло, губы были плотно сжаты. "Где же я его видела?" - спрашивала себя молодая женщина; она безудержно хохотала и все старалась не встречаться глазами с Даниэлем. Но это становилось для нее все труднее и труднее, и, как жаворонка, которого манит зеркальце, ее все чаще и чаще притягивал неотступный взгляд этих глаз - глаз с поволокой, но зорких и как будто устремленных вдаль, пристально смотревших на что-то позади Ринетты; взгляд пронзительный и напряженный, взгляд горящий, притягивающий, как магнит, от которого ей пока удавалось отвести глаза, но приходилось прилагать к этому все больше и больше усилий. И вдруг почти рядом с Даниэлем что-то зашевелилось. Его нервы были до того натянуты, что он невольно вздрогнул. Это оказался мальчуган-сирота, - он заснул среди диванных подушек, закутанный в шелковую накидку Долорес, с пальцем во рту и не просохшими от слез ресницами. Оркестр умолк. Скрипач собирал деньги, переходя от столика к столику. Когда он подошел к Даниэлю, тот подложил под салфетку купюру и негромко сказал: - Бостон, четверть часа, без пауз. Темные веки музыканта чуть дрогнули - в знак согласия. Даниэль почувствовал, что Ринетта следит за ним. Тогда он вскинул голову, стал властно смотреть ей в глаза. И понял, что сейчас уже он господин положения; раза два, ради забавы, чтобы доставить себе удовольствие, он ловил ее взгляд и тут же отводил глаза, словно испытывая свою власть над нею. А потом уже не стал отводить от нее своего взгляда. Людвигсон был очень возбужден и стал любезнее вдвое. А Ринетта держалась все принужденнее, становилась все рассеяннее. Когда скрипка снова заиграла вальс, она с первого удара смычка почувствовала дрожь и, взглянув на напряженное лицо Даниэля, поняла, что наступает решительная минута. И в самом деле, Даниэль поднялся с хладнокровным видом, не спуская взгляда со своей жертвы, пересек зал и направился прямо к ней. Он еще успел подумать: Я ставлю на карту место у Людвигсона", - но эта мысль только подстегнула его, разожгла вожделение. Он подходил все ближе и ближе. Ринетта смотрела на него, и выражение ее глаз стало таким странным, что Людвигсон и мамаша Жюжю, не сговариваясь, обернулись одновременно. Людвигсон решил, что Даниэль хочет поздороваться с ним, и совсем было собрался жестом пригласить его к столу, но Даниэль даже вида не показал, что узнает его. Он склонил голову, и взгляд его утонул в зеленых глазах, с готовностью и со страхом смотревших на него. Она покорно поднялась. Он молча обнял ее за талию, прижал к себе и увлек в тот зал, где находился оркестр. Людвигсон и мамаша Жюжю так и остались сидеть, следя глазами за парой. И только немного погодя они переглянулись. - Какая наглость! - прошипела мамаша Жюжю. Ее двойной подбородок вздрагивал от волнения и гнева. Людвигсон поднял брови и промолчал. Землистый цвет лица скрадывал его бледность. Он протянул к бокалу, стоящему перед ним, свою огромную руку с темными ногтями, напоминающими сердолик, и омочил губы в вине. Мамаша Жюжю все не могла отдышаться, словно только что откуда-то прибежала. - Больше этому молокососу у вас работать не придется, надеюсь! - заметила она, ехидно посмеиваясь с мстительным видом. Он, казалось, был удивлен. - Господину де Фонтанену? Помилуйте, отчего же? И он усмехнулся, разыгрывая из себя важного барина, который выше всех этих мелочей, и, проявив превосходную выдержку, натянул перчатки. А может быть, его и в самом деле забавляла вся эта история? Он вытащил бумажник, швырнул на стол банкнот и, встав, на прощание вежливо поклонился мамаше Жюжю. У входа в танцевальный зал он остановился на пороге, подождал, пока не покажутся Даниэль и Ринетта. Даниэль перехватил его сонный взгляд - в нем были и злость, и зависть, и восхищение; а вскоре увидел, как Людвигсон быстро пошел к выходу, лавируя вдоль диванов, и скрылся в застекленном дверном тамбуре, который будто втянул его и вышвырнул на улицу. Даниэль танцевал бостон медленно, не делая лишних движений, вскинув голову, танцевал неутомимо, с каким-то равнодушным и в то же время непринужденным видом; ноги его скользили, не отрываясь от паркета. А она, оглушенная, опьяненная, не могла понять, что с ней творится, - то ли ее охватил восторг, то ли отчаяние, - и послушно следовала каждому его движению; казалось, она слилась с ним и ни с кем, кроме него, никогда не танцевала. Прошло десять минут; они уже танцевали одни, - другие пары, давно утомившись, окружили их кольцом. Минуло еще пять минут. Они все еще танцевали. Наконец оркестр в последний раз проиграл мелодию и умолк. Они танцевали до последнего аккорда; она, чуть не теряя сознания, прильнула к его плечу; он, торжественно-спокойный, опустив глаза, словно пряча их, порой обдавал ее горящим взглядом, и она вздрагивала не то от ненависти, не то от страсти. Раздались аплодисменты. Даниэль отвел Ринетту к столику Людвигсона и сел как ни в чем не бывало на освободившееся место; он велел подать четвертый бокал, наполнил его асти и весело поднял, приветствуя мамашу Жюжю, а потом выпил до дна. - Ну и пойло, - заметил он. Ринетта закатилась нервным смехом, и на ее глаза навернулись слезы. Мамаша Жюжю с восхищением смотрела на Даниэля - ярости ее как не бывало. Она поднялась, повела плечами и, вздохнув, шутливо сказала: - "Все это ерунда, было бы здоровье". Спустя полчаса Ринетта и Даниэль вышли вместе из заведения тетушки Пакмель. Недавно прошел дождь. - Прикажете автомобиль? - спросил грум. - Пройдемся немного, - предложила Ринетта. В ее голосе послышались мягкие нотки, что с радостью отметил Даниэль. Несмотря на ливень, недавно омывший улицу, стояла духота, как перед грозой. Вокруг было безлюдно и довольно темно. Они медленно шли по мокрому блестящему тротуару. Навстречу им попался солдат-пехотинец. Он вел двух женщин, обняв их за талию, и, забавы ради, заставлял их идти в ногу, покрикивая: - Раз, два! Да не так! Подскок на левой ноге: раз, два! И смех еще долго звучал на улице между безмолвными домами. Выходя из бара, она все ждала, что он сейчас же возьмет ее под руку, но Даниэль так упивался ожиданием, что испытывал острое наслаждение, продлевая его, доводя себя до нервозного состояния. Но вот вдали сверкнула молния, и Ринетта первая приблизилась к нему. - Гроза еще не прошла, сейчас опять начнется дождь. - Это будет дивно, - произнес он нежным тоном, говорящим о многом. Но для нее это было чересчур тонко, да и сдержанность Даниэля ее стесняла. Она произнесла: - Знаете, наверняка я вас где-то видела. Он улыбнулся в темноте; был ей благодарен за эти избитые приемы. Он не подозревал, что она и в самом деле уверена, что где-то встречала его прежде. Из озорства он был готов ответить: "И я тоже". И тут они стали бы делать всякие предположения. Но гораздо забавнее было возбуждать ее любопытство, храня молчание. - Почему вас зовут Пророком? - спросила она после паузы. - Потому что мое имя Даниэль{322}. - Даниэль, а по фамилии? Он немного поколебался - не любил разоблачать себя даже в пустяках. Впрочем, ничего подлого, ничего хитрого в любопытстве Ринетты он не почувствовал, и ему было как-то неловко назвать себя вымышленной фамилией. Он произнес: - Даниэль де Фонтанен. Она ничего не сказала, только вдруг подалась вперед. Решив, что она оступилась, он хотел ее поддержать, но она резко отстранилась. Из духа противоречия он решил ее обуздать, приблизился к ней, хотел было взять ее под руку, но она увернулась, отскочила в сторону и бросилась бежать совсем в другом направлении, свернув в какой-то переулок. Он решил, что это игра, и с готовностью принял в ней участие. Впрочем, ему показалось, что она и в самом деле убегает от него, бежит все быстрее и быстрее, и ему нелегко было за ней угнаться, даже идя быстрым шагом. Он забавлялся: стремительно шагать по пустынному кварталу - да это просто настоящая охота. Однако он немного устал, и, когда она свернула в темный переулок, который, сделав колено, вывел их на прежнее место, хотел было остановить ее, в третий раз схватил за руку. Но она снова вырвалась. - Ну это уж просто глупо, - рассердился он. - Довольно, остановитесь. Но она ускорила шаг, стараясь держаться в темноте и беспрерывно петляя с тротуара на тротуар, словно и вправду хотела, чтобы он потерял ее след. И вдруг побежала со всех ног. В несколько прыжков он нагнал ее, силой затащил в какой-то подъезд. И тут увидел на ее лице печать такого ужаса, что понял - она не притворяется. - Что с вами? Она не могла перевести дыхание, прижалась к сырой стене, устремив на него обезумевшие глаза. Он быстро все взвесил. Нет, понять ничего невозможно, но ясно, что случилось что-то серьезное. Он хотел обнять ее, но она вырвалась с такой стремительностью, что порвала оборку на платье. - Да что с вами? - повторил он, отступая на шаг. - Вы меня боитесь? Или вам нехорошо? Ее била нервная дрожь, она не могла произнести ни слова и по-прежнему не сводила с него глаз. Он все еще ничего не понимал, но ему стало жаль ее. - Вы хотите, чтобы я ушел? - спросил он. Знаком она дала понять, что да. Он почувствовал, что становится просто смешным. - Правда хотите? Значит, мне уйти? - повторил он с такой нежностью, словно старался приманить ребенка, бежавшего из дома. - Уходите! - негромко, но резко ответила она. Да, комедии она не разыгрывала. Он понял, что поступит некрасиво, если будет настаивать, и сразу отступил от нее, решив, что будет вести себя, как подобает человеку воспитанному. - Что ж, ничего не поделаешь... Но не могу же я бросить вас ночью в этом глухом подъезде! Пойдем же, поищем таксомотор, а когда найдем - я вас оставлю... Согласны? Они молча направились к проспекту Оперы, еще издали блиставшей огнями. Еще не дойдя до нее, они увидели свободное такси, и по знаку Даниэля шофер остановил машину у самого тротуара. Ринетта упорно не поднимала глаз. Даниэль открыл дверцу. Стоя на подножке, она несмело обернулась к нему, взглянула ему в лицо так, словно была не в силах удержаться, чтобы еще раз не посмотреть на него. Он насильно улыбнулся и, сняв шляпу, сделал вид, что прощается с ней как добрый друг. Когда она убедилась, что он не намерен с ней ехать, с лица ее исчезло напряженное выражение. Она дала свой адрес шоферу. Потом обернулась к Даниэлю и сказала негромко, извиняющимся тоном: - Простите. Сегодня вы уж оставьте меня, господин Даниэль. А завтра я вам все объясню. - Хорошо, до завтра, - сказал он, поклонившись. - Но где мы встретимся? - Да, правда, где... - повторила она как-то простодушно. - У госпожи Жюжю, если хотите? Да, да, у госпожи Жюжю. До встречи - завтра в три. - Завтра в три. Он протянул руку, она подала ему свою ручку, затянутую в перчатку. И он коснулся губами ее пальцев. Машина тронулась с места. И тут Даниэлем овладела ярость. Но он сейчас же взял себя в руки, когда увидел, что молодая женщина высунулась из машины, увидел ее плечи, обтянутые светлым платьем, понял, что она просит шофера остановиться. Даниэль одним прыжком оказался у дверцы таксомотора. Ринетта уже открыла ее. Он заметил, что она подвинулась, освобождая ему место; в темноте глаза ее были широко раскрыты. Он понял и бросился на сиденье рядом с ней. Когда он обнял ее, она впилась губами в его губы, и он ясно почувствовал, что она уступает не из душевной слабости или от страха, она вся без остатка отдавалась ему. Она рыдала - словно от отчаяния - и невнятно шептала: - Я бы хотела... я хотела бы... И Даниэль был потрясен, услышав: - Я бы хотела... иметь ребенка... от тебя! - Ну как, адрес прежний? - осведомился шофер. III Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасем, чтобы "посмотреть воспаление легких"; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что маленький больной явно поправляется, что его день - день врача - кончился и настроение у него превосходное. "Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда выделение мокроты внезапно прекращается... Pulsus bonus, urina bona, sed aeger moritur...* Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать еще женщина красивая... И Париж сегодня вечером тоже очень красив..." ______________ * Пульс нормальный, моча нормальная, но больной умирает (лат.). Он взглянул на бегущие мимо зеленые купы Трокадеро{325} и обернулся, следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня, статуи на мосту, Сена - все кругом розовело. "В сердце моем... та-та-та-та..." - напевал он. Шум мотора ему вторил. "В сердце моем... спит!" - вспомнил он вдруг. "Да, да, верно, "В сердце моем спит... та-та-та-та-та". Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право, может спать в моем сердце?.. "Ленивая свинья"?" - подумал он и улыбнулся. Вспомнилось, что предстоит веселая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и любовное приключение... Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, - воздух от быстрой езды, казалось, стал прохладнее. "Только бы Белен не забыл поставить малышу банки. Спасем мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть - как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что толку? Жонглеры! Недаром старый мудрый Блек говорил: "Если бы у меня было трое сыновей, я бы сказал самому неспособному - будь акушером, самому мускулистому - берись за скальпель, а самому умному из троих - будь лекарем, заботливо выхаживай больных и учись все лучше и лучше распознавать их болезнь". И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из сокровенных глубин его существа. - Все-таки правильный я выбрал путь, - произнес он вполголоса. Когда он добрался до своей квартиры, дверь, открытая в комнату Жака, напомнила ему, что брат принят. Пять лет неусыпных наблюдений и забот, и наконец успех. "Ясно помню тот вечер, когда встретил Фаври на улице Эколь, - тогда у меня впервые мелькнула мысль, что Жаку нужно поступить в Эколь Нормаль. В тот день сквер Монж засыпало снегом. Было попрохладнее, чем сегодня", - вздохнул он. Он уже предвкушал, как приятно будет принять холодный душ, и нетерпеливо, словно ребенок, стянул с себя одежду, разбросав все куда попало. Вышел он после душа помолодевшим. Он думал о Пакмель и посвистывал от удовольствия. То, что на его языке называлось женщинами, занимало в его жизни лишь второстепенное место, а для нежных чувств места вообще не было. Он довольствовался мимолетными встречами и даже похвалялся этим, - ведь так было практичнее. Впрочем, не считая иных вечеров, он довольно легко воздерживался от всего этого - не потому, что держал себя в руках, не потому, что обладал холодным темпераментом, а потому, что "все это" составляло часть иного образа жизни, отличного от того, который он раз и навсегда решил вести. Он считал, что все эти якобы необоримые влечения всего лишь проявления слабой воли, он же был человеком "волевым". "Дзинь!" - кто-то позвонил. Взгляд на часы: в крайнем случае еще есть время осмотреть больного, перед тем как он присоединится к компании, собравшейся у Пакмель. - Кто там? - крикнул он через запертую дверь. - Это я, господин Антуан. Он узнал голос г-на Шаля и впустил его. Пока г-н Тибо жил в Мезон-Лаффите, его секретарь по-прежнему работал на Университетской улице. - А, да это вы? - будто в забытьи произнес г-н Шаль. Ему неловко было смотреть на Антуана, стоявшего перед ним в кальсонах, и он отвернулся, недоуменно пробормотав: - В чем дело? - и тут же добавил: - Ах да, вы одеваетесь! - и поднял палец, словно разгадал загадку. - Я вас не побеспокоил? - Я ухожу через двадцать пять минут, - поспешил предупредить его Антуан. - Настолько я вас не задержу. Посмотрите-ка, доктор. - Он положил шляпу, снял очки и вытаращил глаза. - Ничего не видите? - Где? - У меня в глазу. - В каком? - Да вот в этом. - Не двигайтесь. Ровно ничего не вижу. Может быть, просквозило? - Да, наверное! Благодарю. Это пустяки, просквозило глаз, и все... Оба окна были открыты. - Он кашлянул и надел очки. - Благодарю, вы меня успокоили. Просквозило глаз, и все. Ведь это частенько случается - пустяки. - Он хохотнул и добавил: - Видите, я немного отнял у вас времени. Но он и не думал надевать шляпу и даже присел на краешек стула и, вытащив носовой платок, вытер лоб. - Жарища, - заметил Антуан. - Да, уж это точно, - ответил г-н Шаль, хитро сощурившись. - Что и говорить, грозовая погода. Жалко тех, кому приходится ходить туда да сюда, хлопотать о всяких делах. Антуан, шнуровавший ботинок, поднял голову. - О каких же это делах? - И все по такой жаре! - продолжал г-н Шаль. - Прямо задохнуться можно во всех этих канцеляриях да комиссариатах. А ответ все откладывают и откладывают на завтра, - заключил он, с незлобивым видом покачивая головой. Антуан пристально смотрел на него. - Кстати, - продолжал г-н Шаль, - я уже давно хотел спросить вас, не знаете ли вы приюта для людей пожилого возраста? - Пожилого возраста? - Ну да. Для престарелых. А не для неизлечимых больных. Вроде богадельни в Пуан-дю-Жур. Такого воздуха, как там, нигде не найти. И вот еще о чем хотел я вас спросить, господин Антуан, раз уж мы с вами разговорились. Не случалось ли вам находить монету в сто су - забытую монету? - Забытую?.. Где, в кармане? - Да нет... В саду. Можно сказать, на улице. Антуан стоял с брюками в руках, смотрел на г-на Шаля и думал: "Очутишься в обществе такого болвана и сам просто в идиота превращаешься". Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и серьезно сказал: - Мне не совсем ясен ваш вопрос. - Значит, так... например, люди иногда теряют какую-нибудь вещь, а другие ведь могут эту вещь найти... Верно? - Разумеется. - Ну вот, скажем, если бы ненароком вы ее нашли, как бы вы поступили с находкой? - Я бы стал разыскивать владельца. - Так-то оно так. А если б никого не оказалось? - Да где?.. - В саду, на улице, например... - Ну тогда я отнес бы находку в полицейский комиссариат. Господин Шаль усмехнулся. - Ну, а если бы это были деньги? Хе-хе... Ну, скажем, пятифранковик? Ведь нам-то хорошо известно, что было бы, если бы он попал в руки к этим субъектам. - Вы что же думаете, комиссар его бы присвоил? - Ясно! - Помилуйте, господин Шаль. Прежде всего тут ведь не обойдешься без всяких формальностей, писанины. Да вот, кстати, как-то мы с приятелем нашли в фиакре детскую погремушку, просто прелесть была, ей-богу, сделана из слоновой кости и позолоченного серебра. Пошли в комиссариат, там записали фамилии - мою, моего приятеля и кучера, - наши адреса, номер экипажа, заставили подписать заявление и выдали квитанцию. Вас это удивляет? А год спустя моего приятеля известили, что владелец за погремушкой не явился, и пригласили прийти за ней. - А это почему? - Такое существует правило: если находку никто не востребовал, то через год и один день она переходит в законную собственность того, кто ее принес. - Через год и один день?.. Собственностью того, кто ее принес? - Именно так. Господин Шаль пожал плечами. - Ну, погремушка это что. А, скажем, кредитный билет?.. Билет в пятьдесят франков... - Все было бы точно так же. - Сомневаюсь, господин Антуан. - А я убежден в этом, господин Шаль. Седеющий карлик сидел на стуле, как на насесте, и в упор смотрел поверх очков на молодого человека. А немного погодя отвел глаза, кашлянул, прикрыв ладонью рот, и проговорил: - Я спросил вас об этом по поводу матери. - Ваша мать нашла деньги? - Что? - выкрикнул г-н Шаль, заерзав на стуле. Он залился краской, и на его лице отразилось тягостное чувство растерянности. Но он тут же хитро улыбнулся: - Да нет же, я говорю о приюте. - И, увидев, что Антуан натягивает пиджак, он соскочил со стула, чтобы помочь ему попасть в рукава. - Одолеваем рукав Ла-Манша, - попытался пошутить он и, пользуясь тем, что стоит позади Антуана, скороговоркой зашептал: - Понимаете ли, они там требуют девять тысяч франков - вот ужас-то! А считая мелкие расходы, получается все десять тысяч. И десять тысяч изволь вносить вперед, так черным по белому и напечатано. Ну а как же быть, если потребуется выехать раньше? - Выехать? - спросил Антуан, обернувшись. И у него снова появилось неприятное чувство, что он теряет нить мысли. - Да она там и трех недель не проживет! Стоит ли все это затевать? Ведь ей семьдесят семь лет без малого. Бьюсь об заклад, что дома она не успела бы израсходовать десять тысяч франков! Не так ли? - Семьдесят семь лет, - повторил Антуан, невольно делая в уме безрадостный подсчет. Он уже не думал о том, что опаздывает. "Стоит только переключить внимание на другого, - подумал он, - как сразу же обнаруживаешь какой-нибудь сложный случай". (Вопреки профессиональным навыкам, для него настолько естественно было сосредоточиваться на самом себе, что, когда он обращал внимание на кого-нибудь другого, ему казалось, что оно переключается.) "Этот идиот - несомненно, сложный случай, - решил он, - "случай Шаль". И ему вспомнился первый год их знакомства: по рекомендации аббатов из Эколь г-н Тибо пригласил г-на Шаля на время каникул как репетитора и был в таком восторге от его пунктуальности, что, вернувшись в Париж, оставил при себе в качестве секретаря. "Вот уже восемнадцать лет почти ежедневно я встречаюсь с этим невзрачным человечком и ничего о нем не знаю..." - Мамаша у меня превосходная женщина, - продолжал г-н Шаль, отводя от него глаза. - Не думайте, господин Антуан, что у нас в роду одна мелкота. Я-то пожалуй, и такой. Зато мамаша у меня совсем другая. Она была создана для блестящей жизни, а не той серенькой, какую мы ведем. Да, недаром так часто повторяют эти господа из церкви святого Роха, - а ведь они истинные наши друзья и даже сам господин кюре, который хорошо знает господина Тибо по имени, - да, недаром они твердят: "Каждый несет свой крест", - правильно это. И я не то что не хочу. Наоборот. Но если бы я был уверен!.. Ведь десять тысяч франков... А потом пожить бы спокойно!.. Но разве она там останется! А деньги мне не вернут. Ясное дело - они принимают меры предосторожности! Заставят вас подписать документ на гербовой бумаге - целое обязательство. Точь-в-точь как в полиции. Да только тут дураков нет: через год они ничего не напишут и ничего не вернут. Ничего, ничего, ровным счетом ничего, - добавил он с издевкой. И продолжал, не меняя тона: - Ну, а как же поступил ваш приятель? Пошел за ней? - За погремушкой? Да нет, разумеется. Было видно, что г-н Шаль о чем-то раздумывает. - Конечно, погремушка - это чепуха... Не чета деньгам! Потеряет человек деньги на улице и тут же обежит все парижские комиссариаты, везде заявит о потере! Пари держу, что есть и такие ловкачи: заявляют о сумме побольше, чем потеряли. А где доказательства? Антуан не отвечал. И г-н Шаль, не сводя с него глаз, насмешливо повторил: - А где доказательства, скажите на милость? - Какие доказательства? - с раздражением спросил Антуан. - Ведь надо сообщить множество всяких подробностей: где ты потерял деньги и какие - банкноты или монеты... - Ну нет, это тут ни при чем, - торопливо перебил г-н Шаль. - Об этом не будут спрашивать, что он потерял, банкноты или монеты. Вот насчет подробностей я согласен, но это тут ни при чем. - И он повторил несколько раз с рассеянным видом: - Ни при чем, ни при чем... Антуан взглянул на стенные часы: - Не подумайте, что я вас прогоняю, просто мне пора уходить. Господин Шаль вздрогнул и соскочил на пол. - Благодарю за предписание, доктор. Пойду домой, сделаю себе компресс... положу кусочек ваты в ухо... Все и обойдется. Антуан невольно улыбнулся, видя, как этот коротыш вприпрыжку идет по навощенному полу передней. Обувь у г-на Шаля всегда была со скрипом. И он считал, что это один из "крестов" его жизни; он не раз держал совет с сапожниками, перепробовал множество фасонов голенищ и задников, всевозможные подошвы - кожаные, фетровые, резиновые, испрашивал совета у мозольных операторов и даже, по наущению полотера, который на этом прирабатывал, обратился к изобретателю обуви на эластичных подошвах, под названием "беззвучные", предназначенные для официантов и домашней челяди. Все оказалось тщетным. Тогда он завел привычку ходить на цыпочках. И всем своим видом - маленькой головкой, круглыми глазками, пиджачком из альпака, фалды которого развевались позади, напоминал сороку с подрезанными крыльями. - Совсем запамятовал! - произнес он, уже добравшись до выхода. - Магазины-то сейчас закрыты. Не найдется ли у вас на размен мелких денег? - На сколько? - На тысячу франков. - Н-да, - протянул Антуан, выдвигая ящик. - Не люблю я держать при себе крупные купюры, - объяснил г-н Шаль. - Да и вы как раз тут мне порассказали о денежных пропажах... Дайте мне, пожалуйста, десять билетов по сто франков или же двадцать по пятидесяти. Чем объемистее получится пачка, тем меньше опасности. В некоторых отношениях. - Да у меня только две кредитки по пятьсот франков, - произнес Антуан, собираясь задвинуть ящик. - Ну что ж, пусть так, - сказал г-н Шаль, приближаясь. - Все-таки это совсем другое дело. Он протянул Антуану банковый билет, вынув его из внутреннего кармана пиджака, и уж собрался припрятать два других, как вдруг задребезжал звонок, так пронзительно, что они оба вздрогнули, и г-н Шаль, еще не успевший спрятать деньги, пробормотал: "Повремените, повремените..." Но лицо его исказилось, когда он узнал голос консьержа из своего дома, который бил в дверь кулаком и кричал: - Не здесь ли господин Шаль? Антуан бросился открывать дверь. - Он здесь? - крикнул, задыхаясь, консьерж. - Скорее! Беда. Девочку раздавило. Господин Шаль услышал. Он покачнулся. Антуан едва успел подхватить его, положил прямо на пол и стал обмахивать ему лицо мокрым полотенцем. Несчастный старик открыл глаза и попытался встать. - О, господин Жюль, - говорил консьерж, - поторопитесь же, поедем, нас фиакр ждет. - Умерла? - спросил Антуан, даже не подумав о том, какое отношение к г-ну Шалю имеет девочка. - Долго не протянет, ясно, - буркнул привратник. Антуан взял с этажерки походную сумку, которую на всякий случай всегда держал наготове; вдруг он вспомнил, что пузырек с йодом отдал Жаку, и бросился в комнату брата, крикнув консьержу: "Отведите его в фиакр! И подождите меня! Я еду с вами!" Когда фиакр остановился у дома, в котором жил г-н Шаль, близ Тюильри, на Алжирской улице, Антуан все еще не мог уяснить, как все случилось, до того сбивчивы были объяснения консьержа. Дело шло о девочке, которая каждый день ходила встречать г-на Шаля. Может быть, она хотела перейти улицу Риволи, потому что г-н Жюль все не шел? Трехколесный велосипед поставщика продуктов сбил ее с ног и переехал ее тельце. Подбежала продавщица газет, по косичкам узнала девочку и указала на дом, где она живет. Она была без сознания - так ее и внесли в квартиру. Господин Шаль скрючился в глубине фиакра - он не плакал, но при всякой новой подробности из горла у него вырывалось судорожное всхлипывание, и он все пытался заглушить его, зажимая рот кулаком. У подъезда еще толпились зеваки. Все расступились перед г-ном Шалем, - спутникам пришлось вести его под руки по лестнице до верхнего этажа. В конце коридора, по которому, шатаясь, пошел г-н Шаль, зияла открытая дверь. Консьерж, пропустив Антуана вперед, схватил его за руку: - Жена у меня не дура, привела молоденького доктора, который обедает в ресторации рядом с нами. Хорошо, что за