опасался. Искал какую-нибудь безобидную тему, попроще, ему хотелось сказать что-то такое, что приблизило бы их друг к другу, но ничего не приходило на ум. Положение становилось воистину критическим, как вдруг Жак быстро открыл окно, а сам отступил в глубь комнаты. Великолепный сиамский кот с густой серой шерстью и с угольно-черной мордочкой мягко спрыгнул на паркет. - Гость? - спросил Антуан, обрадовавшись, что наконец-то можно переменить тему разговора. Жак улыбнулся: - Друг. - И добавил: - Причем самый ценный вид друга, так оказать, друг приходящий. - А откуда он? - Никто не мог мне ничего сказать, я всех расспрашивал. Очевидно, откуда-то издалека: в нашем квартале его не знают. Великолепный котище важно обошел комнату, урча, как волчок. - А твой друг здорово вымок, - заметил Антуан, чувствуя, что молчание, подобно коту, кружит вокруг них. - Именно в дождливую погоду он обычно и наносит мне визит, - подхватил Жак. - Иногда совсем поздно, в полночь. Поцарапается в окно, войдет, усядется перед печкой, вылижет всю шерстку, а когда обсохнет, требует, чтобы я его выпустил. Ни разу не дал себя погладить и ни разу не удостоил взять, чтобы я ему ни предлагал. Окончив осмотр комнаты, кот направился к полуоткрытому окну. - Смотри-ка, - почти весело проговорил Жак, - он никак не ожидал встретить здесь тебя; видишь, собирается удирать. - И в самом деле, кот прыгнул на край цинковой крыши и ушел, даже не обернувшись. - Да, он дал мне довольно жестоко понять, что я здесь непрошеный гость, - полушутливо заметил Антуан. Жак как раз закрывал окно и воспользовался этим, чтобы не ответить на слова брата. Но когда он обернулся, Антуан заметил, что лицо его покраснело. Жак стал неслышно ходить из угла в угол. И опять нависло грозное молчание. Тут Антуан, не найдя иной темы, в надежде, очевидно, воздействовать на чувства брата, а еще и потому, что был просто одержим мыслью о больном, - снова заговорил об отце; особенно он упирал на то, что после операции характер отца стал совсем другим, и даже рискнул заметить: - Возможно, ты сам иначе судил бы о нем, если бы в течение этих трех лет наблюдал, как он стареет у тебя на глазах, я наблюдаю... - Возможно, - уклончиво бросил Жак. Но Антуан был не из тех, кто легко сдается. - Впрочем, - продолжал он, - я вот о чем думал: знали ли мы его по-настоящему, знали ли, в сущности, какой он был?.. - И, уцепившись за эту тему, он решил рассказать брату о пустяковом факте, о котором и сам узнал лишь недавно: - Помнишь, - проговорил он, - Фобуа, парикмахера, что напротив нашего дома, рядом с краснодеревцем, почти на углу улицы Пре-о-Клер... Жак, шагавший взад и вперед по комнате с опущенной головой, резко остановился. Фобуа... улица Пре-о-Клер... Назвать ее значило высветить в намеренно созданном им мраке уединения целый мир, который, как ему казалось, уже забыт начисто. Он воочию увидел каждую мелочь, каждую плитку тротуара, каждую вывеску, старика краснодеревца, его пальцы цвета ореховой скорлупы, мертвенно-бледного антиквара и его дочку, потом "дом", куда, как в раму, было заключено все его прошлое, "дом", полуоткрытые ворота, каморку консьержа, их квартирку на нижнем этаже и Лизбет, а за всем этим свое детство, то, от которого он добровольно отрекся... Лизбет, первый его опыт... В Вене случай свел его с другой Лизбет, муж ее покончил с собой из ревности. Вдруг он подумал, что следовало бы сообщить о своем отъезде Софии, дочери старика Каммерцинна... А старший брат продолжал говорить. Итак, в один прекрасный день, когда он очень торопился, он зашел в парикмахерскую к Фобуа, хотя Они с Жаком упорно отказывались пользоваться его услугами, так как вышеупомянутый брадобрей каждую субботу подстригал бородку отца. Старик, оказывается, знал в лицо Антуана и сразу же заговорил о г-не Тибо. И, праздно сидя с полотенцем, накинутым на плечи, Антуан, к немалому своему удивлению, должен был признать, что болтливый парикмахер нарисовал ему образ отца, совсем для него неожиданный. - Оказывается, - уточнил он, - Отец без конца говорил о нас с этим самым Фобуа. Особенно о тебе... До сих пор Фобуа помнит тот день, когда "малыш" господина Тибо, то есть ты, выдержал экзамен на бакалавра, и Отец, проходя мимо, приоткрыл дверь парикмахерской нарочно, чтобы сообщить: "Господин Фобуа, малыш прошел". И Фобуа сказал мне: "Знаете, ваш добрый папочка так гордился, что любо было смотреть!" Деталь, правда, весьма неожиданная?.. Но уже совсем сбило меня с толку то... что происходило последние три года... Жак слегка нахмурился, и Антуану подумалось, уж не совершит ли он промаха и стоит ли продолжать. Но его уже понесло: - Так вот. Я имею в виду твой отъезд. Из слов Фобуа я понял, что Отец ни разу ни словом не обмолвился... о том, что произошло на самом деле, а сочинил целый роман, чтобы успокоить умы в нашем квартале. К примеру, Фобуа сказал мне вот что: "Путешествие - это же самое что ни на есть полезное! Раз ваш папочка может позволить себе оплачивать учение сынка за границей, правильно он сделал, что отправил его туда. Во-первых, сейчас везде есть почтовые отделения, значит, отовсюду можно посылать письма; кстати, он мне сообщил, что каждую неделю малыш ему пишет..." Антуан старался не глядеть на Жака и, желая уйти от этой слишком конкретной темы, добавил: - Отец и обо мне рассказывал: "Мой старший рано или поздно станет профессором Медицинского факультета". И о Мадемуазель рассказывал, и о слугах. Фобуа всех нас, оказывается, отлично знает. И о Жиз тоже. Кстати, тоже весьма любопытная подробность: оказывается, Отец очень часто говорил о Жиз. (У Фобуа была дочка, ровесница Жиз, насколько я понял из его слов, она умерла. Он говорил Отцу: "Моя делает то-то и то-то". А Отец отвечал: "А моя - то-то и то-то". Ну, что скажешь? Фобуа напомнил мне множество наших ребяческих шалостей, передавал наши детские словечки, - все это он узнал от Отца, сам-то я о них забыл. Кто бы мог подумать, что в те времена Отец замечал все наши ребяческие проказы? Так вот, Фобуа сказал мне буквально следующее: "Очень ваш папочка жалел, что у него не было дочки". Зато часто говаривал: "Теперь, господин Фобуа, когда у нас живет эта малютка, у меня словно бы родная дочка появилась", Цитирую дословно. Поверь, я сам ужасно удивился. Такая чувствительность, пусть, в сущности, угрюмая, возможно, даже робкая, вымученная, и никто об этом даже не подозревал! Не подняв головы, не промолвив ни слова, Жак продолжал шагать из угла в угол. Хотя, казалось, он не глядит в сторону Антуана, он замечал каждое его движение. Взволнован он не был, скорее был до глубины души потрясен самыми бурными и противоречивыми ощущениями. А главное, - именно главное, - ему было мучительно чувствовать, что прошлое силком ли, добровольно ли, врывается в его жизнь. Молчание Жака обескуражило Антуана, невозможно завязать хотя бы пустяковый разговор. Он тоже следил за Жаком краем глаза, стараясь уловить хоть какое-то отражение мысли на этом лице, выражавшем лишь угрюмую решимость равнодушия. И все-таки Антуан не мог сердиться на брата. Он с любовью вглядывался в пусть застывшее, безразличное, пусть отворачивающееся лицо, но ведь это лицо найденного Жака. Никогда в жизни ни одно человеческое лицо не было ему так дорого. И снова волна нежности притекла к его сердцу, хотя он не посмел выдать себя ни словом, ни жестом. Тем временем между братьями, как по уговору, вновь воцарилось молчание - победительное, гнетущее. Слышно было лишь журчание капель в водосточной трубе, негромкое жужжание огня да порою скрип под ногой Жака квадратиков паркета. Вдруг Жак подошел к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним взглядом брату и надменно пробормотал: - Ты судишь меня слишком сурово. Мне это все равно. Но я этого не заслуживаю. - Конечно, нет, - поспешил подтвердить Антуан. - Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, - продолжал Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь стиснутые зубы: - Здесь я был полностью счастлив. Антуан нагнулся: - Правда? - Полностью. В паузах между этими фразами братья пристально смотрели друг на друга, серьезно и с любопытством, с какой-то прямодушной мечтательной сдержанностью. - Я тебе верю, - ответил Антуан. - Впрочем, твой отъезд... И все же столько в нем есть еще того, что я с трудом себе объясняю. Ох! - воскликнул он, спохватившись, - не затем же я приехал сюда, чтобы хоть в чем-то тебя, малыш, упрекать. Тут только Жак заметил, что брат улыбается. В его памяти остался иной образ Антуана - подобранного, энергичного до резкости, - и улыбка эта была для него волнующим открытием. Испугался ли он, что вдруг расчувствуется? Сжав кулаки, он потряс руками: - Замолчи, Антуан, довольно об этом! - И добавил, словно желая смягчить свои слова: - Сейчас не надо. - Выражение муки прошло по его чертам, он отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал: - Тебе не понять! Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать. Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном. - Не куришь? - спросил он. - А я вот не прочь выкурить сигарету, разрешаешь? - Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив, надо силою сердечной непринужденности постепенно одолеть эту дикость. Он затянулся раз, другой, подошел к окну. Все старинные кровли Лозанны клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок. Небосвод вдали был замкнут цепью гор, темных на светлом фоне. На вершинах белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без просветов, а вдоль склонов светлые потеки снежных пластов цеплялись за свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки. К нему подошел Жак. - Это Дан-Дош, - пояснил он, указывая в сторону гор. Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а противоположный под сеткой дождя казался призрачным утесом. - Твое хваленое озеро нынче все в пене, как разгулявшееся море, - заметил Антуан. Жак из любезности улыбнулся. Он все стоял у окна, не в силах отвести глаз от того берега, где он различал, вернее, дорисовывал в воображении купы деревьев, и селенья, и целую флотилию, стоявшую на причале у пристани, и извилистые тропки, ведущие к горным харчевням... Настоящая декорация, словно нарочно созданная для бродяжничества и приключений, и вот приходится покидать ее, и надолго ли? Антуан попытался отвлечь внимание Жака. - Нынче утром у тебя, должно быть, много дела, - начал он. - Особенно, если... - Он хотел добавить, но не добавил: "Особенно, если мы уезжаем сегодня вечером". Жак сердито помотал головой: - Да нет же. Я сам себе хозяин. И вообще, какие могут быть сложности, когда человек живет один, когда он сохранил... свободу. - Это слово почти прозвенело в тишине. Потом Жак добавил совсем иным, печальным тоном и, пристально посмотрев на Антуана, вздохнул: - Тебе этого не понять. "Какое он ведет здесь существование? - думал Антуан. - Ну, работает, конечно... Но на что он живет?" Он построил несколько различных гипотез, и отдавшись течению своих мыслей, вполголоса произнес: - Раз ты уже достиг совершеннолетия, то вполне мог взять свою часть из маминого наследства. В глазах Жака вспыхнуло почти смешливое выражение. С губ его чуть не сорвался вопрос. Но сразу же ему стало грустно, - подумалось, что можно было не браться, как приходилось временами, за кое-какие работы... Доки в Тунисе... Подвал "Адриатики" в Триесте... "Deutsche Buchdruckerei"* в Инсбруке. Но длилось это не дольше секунды, и даже не пришла ему в голову мысль, что смерть отца окончательно разрешит все его материальные проблемы. "Нет уж! Без их денег и без них тоже. Самому, только самому!" ______________ * "Немецкая типография" (нем.). - А как же ты выкручиваешься? - рискнул спросить Антуан. - Легко на жизнь зарабатываешь? Жак обвел взглядом комнату. - Сам видишь. Но Антуан уже не мог удержаться: - Но чем? Что ты делаешь? Лицо Жака снова приняло упрямое, замкнутое выражение. На лбу взбухла и тут же исчезла складка. - Я не потому спрашиваю, чтобы лезть в твои дела, - поспешил заверить брата Антуан. - Я, малыш, хочу только одного, чтобы ты как можно лучше устроил свою жизнь, чтобы ты был счастлив! - Ну!.. - глухо бросил Жак. И по его тону Антуан догадался, что должно было означать это "ну": "Ну, счастлив-то я быть не могу. Это исключено!" И Жак тут же устало добавил, пожав плечами: - Брось, Антуан, брось... Все равно ты меня не поймешь - Он попытался улыбнуться. Потом нерешительно шагнул в сторону, снова подошел к окну и, глядя рассеянно куда-то, еще раз подтвердил, словно бы не замечая противоречия в своих словах: - Я был здесь полностью счастлив... Полностью. Потом, взглянув на часы, повернулся к Антуану и начал первым, чтобы помешать тому заговорить: - Сейчас я представлю тебя дядюшке Каммерцинну. И его дочке, если только она дома. А потом пойдем позавтракаем. Нет, не здесь, где-нибудь в городе. - Он снова открыл дверцу печки и, продолжая говорить, подбросил новую порцию дров: - Бывший портной... А теперь муниципальный советник... Пламенный синдикалист к тому же... Основал еженедельную газетку и один делает ее почти всю... Вот увидишь, очень славный человек... Старик Каммерцинн, сидя без пиджака в жарко натопленной конторе, правил гранки; на носу у него красовались какие-то необыкновенные очки с квадратными стеклами, а золотые их дужки не толще волоска закручивались вокруг его мясистых маленьких ушей. Сквозь ребяческое выражение лица проглядывало лукавство, говорил он наставительно, но держался не по возрасту проказливо, смеялся кстати и некстати и в упор смотрел поверх очков в глаза собеседнику. Он велел принести пива. Поначалу он именовал Антуана: "Сударь", - но уже через несколько минут обращался к нему без чинов: "Дорогой мой мальчик". Жак холодно объявил, что в связи с болезнью отца он принужден отлучиться "на некоторое время", что уезжает он нынче вечером, но комнату сохранит за собой, даже заплатит за месяц вперед и оставит здесь "все свои вещи". Антуан и бровью не повел. Старичок, взмахивая лежавшими перед ним листками, вдохновенно и многословно пустился излагать свой проект создания кооперативной типографии для выпуска газет "партии". Жак, по-видимому, заинтересованный его словами, поддержал разговор. Антуан слушал. Чувствовалось, что Жак не слишком торопится вновь очутиться с глазу на глаз с братом. А может быть, просто ждал кого-то, кто не показывался? Наконец, махнув Антуану рукой, он направился к двери. VIII Поднялся въедливый ветер, принесший с собой мокрый снег. - Метет, - сказал Жак. Он явно старался побороть свою молчаливость. Спускаясь с широкой каменной лестницы, идущей вдоль какого-то здания официального вида, он по собственному почину объяснил брату, что это здешний университет. Его тон выдавал даже гордость за выбранный им себе город. Антуан полюбовался университетом. Но порывы ветра, несущего снег пополам с дождем, гнали их на поиски убежища. На углу двух узеньких улиц, где носились велосипедисты и шагали прохожие, Жак остановился у дома, там вместо вывески прямо на стеклянной двери нижнего этажа было написано большими белыми буквами: ГАСТРОНОМИКА Все, что только могло быть навощено в этом зале, обшитом мореным дубом, ослепительно блестело. Владелец ресторана - энергичный толстяк сангвиник, громко пыхтевший от одышки, но довольный и собой, и состоянием своего здоровья, и своими официантами, и своей кухней, - хлопотал возле посетителей, обращаясь с ними как с дорогими, случайно нагрянувшими гостями. Стены были увешаны надписями, на которых готическим шрифтом было выведено: "В Гастрономике натуральная еда, а не химическая!" - или: "В Гастрономике вы не обнаружите даже крошки высохшей горчицы на краю баночки". Жак, который, казалось, отмяк после посещения Каммерцинна и совместной прогулки под дождем, ласково улыбался удивлению брата. Для него было неожиданным то любопытство, с каким Антуан взирал на окружающий мир, этот его плотоядный, все вбирающий взгляд, эта манера схватывать на лету и смаковать каждую примечательную черточку. Раньше в кухмистерских Латинского квартала, когда братьям случалось завтракать вместе, Антуан ничем не интересовался и, усевшись за стол, первым делом вытаскивал медицинский журнал и, прислонив его к графину, погружался в чтение. Антуан почувствовал на себе изучающий взгляд Жака. - По-твоему, я сильно изменился? - спросил он. Жак уклончиво пожал плечом. Да, Антуан изменился, даже очень изменился. Но чем же именно? Может быть, просто за эти три года Жак перезабыл многие характерные черты старшего брата. Теперь он обнаруживал их одну за другой. Иной раз какой-нибудь жест Антуана - его манера подергивать плечом и одновременно моргать глазами или, объясняя что-то, протягивать собеседнику открытую ладонь, - внезапно становились для Жака как бы новой встречей с некогда таким близким образом, полностью изгладившимся из памяти. Однако были и другие черты, которые волновали, хотя и приводили на память что-то полузабытое: общее выражение лица, манера держаться, это ненаигранное спокойствие, эта благожелательность, этот взгляд не грубый, не жесткий, как раньше. Все это совсем новое. Жак попытался выразить свои впечатления в двух-трех не слишком вразумительных словах. Антуан улыбнулся. Он-то знал, что все это наследие Рашели. За несколько месяцев торжествующая страсть запечатлела на этом лице, на том самом, что прежде упорно замыкалось, не позволяя прочесть на себе даже намека на радость, - свои пометы: уверенность оптимизма, даже удовлетворение счастливого любовника, и никогда следы эти не исчезнут. Завтрак оказался вкусным: пиво легкое, ледяное, пенистое, сама атмосфера ресторана приветливая. Антуан весело дивился местным обычаям: он заметил, что, когда разговор переходит на эту почву, брат охотнее размыкает свои немотствующие уста. (Хотя всякий раз, когда Жак открывал рот, создавалось впечатление, будто он бросается в разговор с отчаяния. Порой его речь, неуверенная, рубленая становилась без всякой видимой причины смятенной и напряженной, прерывалась внезапными паузами, и тогда он, не прекращая беседы, погружал взгляд в глаза Антуана.) - Нет, Антуан, - ответил он на какой-то шутливый выпад брата. - Зря ты так считаешь... Нельзя сказать, что в Швейцарии... Словом, я достаточно нагляделся разных стран, и поверь... Заметив, что лицо Антуана невольно выразило живой интерес, Жак замолчал. Но, очевидно, раскаявшись в своей подозрительности, он продолжал: - Посмотри вон на того человека, его, если угодно, можно взять за образчик типа: видишь, вон того господина справа от нас, он за столиком один и разговаривает сейчас с хозяином. Достаточно распространенный в Швейцарии тип. Внешность, манеры... Акцент... - Такой гнусавый? - Нет, - уточнил Жак и из щепетильности даже брови нахмурил. - Просто уверенный тон, слова чуть растягивает, что служит признаком размышления. Но главное, смотри, этот вид человека, поглощенного самим собой, и полное равнодушие к тому, что происходит вокруг. Вот это очень по-швейцарски. А также вид человека, который повсюду чувствует себя в безопасности... - Взгляд умный, - подтвердил Антуан, - но просто невероятно, до какой степени он лишен живости. - Так вот, таких в Лозанне многие тысячи. С утра до вечера, не суетясь, не теряя зря ни минуты, они делают то, что положено им делать. Судьбы их пересекаются, но никто не вмешивается в чужую жизнь. Границ своих они не переходят, и в каждый данный миг своего существования полностью захвачены тем, что делают, или тем, что будут делать мгновение спустя. Антуан слушал, не прерывая, и внимание брата чуть смущало Жака, но и подбадривало, вызывало в нем ощущение весомости своих слов, и это развязывало язык. - Вот ты говоришь "живость", - продолжал он. - Их считают тяжеловесными. Сказано это опрометчиво, да и неверно. Просто у них другая натура, ну, чем, предположим... у тебя. Возможно, более основательная. А в случае надобности такая же гибкая. Нет, ничуть не тяжеловесные, а устойчивые. А это отнюдь не одно и то же. - Вот что мне удивительно, - сказал Антуан, вынув из кармана пачку сигарет, - что ты, ты прижился в этом муравейнике... - Представь себе! - воскликнул Жак. Он отодвинул пустую чашку и чуть было ее не перевернул. - Я жил повсюду - и в Италии, и в Германии, и в Австрии... Скосив глаза на огонек спички, Антуан, не подымая головы, рискнул продолжить: - В Англии... - В Англии? Нет, я там еще не был... Почему именно в Англии? Оба замолчали, и каждый старался прочесть мысли другого. Антуан не глядел на брата, Жак сумел справиться с минутной неловкостью и продолжал: - Так вот, я уверен, что надолго не мог бы осесть ни в одной из этих стран. Там работать нельзя! Там люди себя сжигают. Только здесь я обрел равновесие... И впрямь в эту минуту у него был вид человека, достигшего известного равновесия. Сидел он боком, вероятно, в обычной своей позе, склонив голову к плечу, словно бы ее оттягивало не только тяжестью волос, но даже этой непокорной прядью. Правое плечо он выставил вперед. Раскрытой ладонью той же руки он прочно уперся в колено и гнулся в эту сторону всем корпусом. Зато левый локоть легко опирался на стол, и пальцы левой руки рассеянно перебирали крошки, рассыпанные по скатерти. Руки эти стали настоящими руками мужчины, нервными, выразительными. Он молча размышлял над собственными словами. - Здешние люди действуют успокоительно, - проговорил он, и в голосе его проскользнули нотки признательности. - Поверь, это отсутствие страстей чисто внешнее... Страсти здесь, как, впрочем, и повсюду, разлиты в воздухе. Но, пойми меня правильно, если ежедневно обуздывать страсти, как делают здесь, большой опасности они не представляют... И поэтому не слишком заразительны... - Жак оборвал начатую фразу, вдруг покраснел и добавил вполголоса: - Я ведь, понимаешь, за эти три года!.. Не глядя на Антуана, он нервно отбросил непокорную прядь ребром ладони, переменил позу и замолк. Уж не было ли это первым шагом к откровенным признаниям? Антуан ждал, не шевелясь, только смотрел на брата поощрительным взглядом. Но Жак решительно сменил тему разговора. - А дождь-то все льет, - сказал он, вставая. - Давай лучше вернемся домой, ладно? Как только они вышли из ресторана, какой-то велосипедист, проезжавший мимо, соскочил с машины и подбежал к Жаку. - Видели кого-нибудь оттуда? - спросил он, с трудом переводя дыхание, даже не поздоровавшись. Промокший до нитки пастушеский плащ раздувало ветром, и велосипедист, борясь с его порывами, скрестил на груди руки. - Нет, - ответил Жак, видимо, не слишком удивленный поведением своего собеседника. Заметив издали открытые двери какого-то дома, он предложил своим спутникам: "Зайдемте-ка сюда", - и так как Антуан из деликатности держался в стороне, Жак оглянулся и окликнул его. Но когда все трое укрылись в подъезде от дождя, он и не подумал представить Антуану незнакомого велосипедиста. А тот, мотнув головой, сбросил на плечи капюшон плаща, сползавший ему на глаза. На вид ему было за тридцать. Хотя первые его слова прозвучали резковато, взгляд был кроткий, скорее даже ласковый. Раскрасневшееся от свежего ветра лицо было изуродовано давним шрамом, ярко-белая его полоска наполовину прикрывала правый глаз, перерезала наискось бровь и терялась под шляпой. - Они обвиняют меня во всех смертных грехах, - начал он лихорадочно, ничуть не смущаясь присутствием Антуана. - Но скажите сами, разве я заслужил их упреки? - Казалось, он придавал особое значение мнению Жака, который утвердительно кивнул головой. - Чего они от меня хотят? Уверяют, что эти люди были подкуплены. А я-то здесь при чем? Теперь они уже далеко и знают, что их не разоблачить. - Их маневр не удастся, - подумав, ответил Жак. - Одно из двух... - Вот именно! - с жаром воскликнул велосипедист, не дожидаясь конца фразы, и в голосе его, вдруг потеплевшем, прозвучала благодарность. - Но не следует поддаваться воздействию политической прессы, начинать раньше времени. - Сабакин сразу испарится, как только почует неладное, - понизил голос Жак. - И вот увидите, Биссон тоже. - Биссон? Возможно. - Ну, а револьверы? - Это-то легко доказать. Ее бывший любовник приобрел их в Базеле, купил на распродаже оружия после смерти владельца. - Послушайте, Рейер, - проговорил Жак, - только не рассчитывайте на меня в ближайшие дни, некоторое время я ничего писать не смогу. Поэтому загляните к Ричардли. Пусть он вручит вам бумаги. Скажете, что это для меня. А если ему нужна подпись, пусть позвонит Мак-Лэйеру. Хорошо? Вместо ответа Рейер схватил руку Жака и пожал ее. - Ну, а как Лут? - спросил Жак, не выпуская из своих рук руки Рейера. Рейер опустил голову. - Что я-то могу поделать? - произнес он со смущенным смешком. Он поднял глаза и в ярости повторил: - Что я-то могу поделать, ведь я ее люблю. Жак выпустил руку Рейера. Потом, помолчав немного, пробормотал: - Куда вас это обоих заведет? Рейер вздохнул: - У нее были трудные роды, она никогда по-настоящему не оправится, во всяком случае, никогда не сможет работать... Жак не дал ему договорить: - Она сказала мне, мне лично: "Будь у меня достаточно мужества, уж я нашла бы способ покончить со всем этим". - Вот видите! Как же, по-вашему, я должен поступить в таком случае? - А Шнеебах? Рейер сделал жест, который мог означать только угрозу. В глазах его зажглась ненависть. Жак протянул руку и положил ладонь на плечо Рейера, - дружеское, но твердое, даже властное прикосновение. - Куда это вас заведет, Рейер? - повторил он сурово. Рейер сердито передернул плечами. Жак убрал ладонь. После минутного молчания Рейер как-то торжественно поднял руку. - И для нас, как и для них, один конец - смерть. Да, вот именно так, - заключил он вполголоса. Потом беззвучно рассмеялся, словно то, что он собирался сказать, было самой очевидностью. - Иначе живые бы стали мертвыми, а мертвые - живыми. Он схватил велосипед за седло и поднял его одной рукой. Шрам вздулся лиловым валиком. Потом он надвинул на глаза капюшон, словно клобук, и протянул Жаку руку. - Спасибо. Пойду к Ричардли. А вы изумительный тип, просто молодчина, настоящий человек. - Говорил он теперь доверительно-счастливым тоном. - Достаточно мне вас повидать - и я готов примириться чуть ли не со всем светом - с человеком, с литературой... даже с прессой, да, да... До свидания! Антуан ничего не понял из этого разговора, но зато не упустил ни одного сказанного слова, ни одного жеста. С первого взгляда он заметил, что этот человек, значительно старше Жака, обращается с ним с какой-то уважительной любовью; так обычно ведут себя в отношении людей уже немолодых, уже признанных. Но самым главным, самым волнующим было приветливое лицо Жака во время этой беседы: ясное, разгладившееся чело, умудренный опытом взгляд, неожиданная властность, исходившая от всего его существа. Подлинное открытие для Антуана. В течение нескольких минут перед ним стоял Жак, которого он не только не знавал никогда, но даже подозревать не мог, что такой существует, и, однако, вне всякого сомнения, это и был для всех настоящий Жак, Жак теперешний. Рейер вскочил на велосипед и, не поклонившись Антуану, исчез, вздымая два фонтанчика грязи. IX Братья возвращались по той же дороге, и Жак даже не подумал объяснить Антуану смысл только что происшедшего разговора. Впрочем, ветер злобно раздувал их пальто и, казалось, особенно ополчился на зонт Антуана, так что разговаривать в таких условиях было затруднительно. Однако в самую, казалось бы, тяжкую минуту, когда братья смело штурмовали площадь Рипон - широкую эспланаду, на которую свирепо набросились все силы небесные, - Жак, не обращая внимания на стегавший его дождь, вдруг замедлил шаг и спросил: - Скажи, почему ты за завтраком вдруг сказал... в Англии? Антуан почуял вызов в словах брата. Он смущенно пробормотал какую-то не слишком связную фразу, но слова его тут же унес ветер. - Что ты говоришь? - переспросил, не расслышав, Жак. Он подошел ближе и шагал теперь полубоком, подставив ветру плечо; вопрошающий его взгляд впился в лицо брата с выражением такой настойчивости, что загнанный в тупик Антуан постеснялся солгать. - Потому что... ну, словом, из-за красных роз, - признался он. Слова эти прозвучали гораздо резче, чем того хотел сам Антуан. Еще и еще раз в памяти возникли картины кровосмесительной любви Джузеппе и Анетты, их падение в траву, словом, целая череда образов, с которыми он уже успел свыкнуться, но оттого они не перестали быть для него тягостными, Антуан был недоволен собой, нервничал, а тут еще этот ветер, налетавший злобными порывами, так что под конец, чертыхнувшись, Антуан сдался и сердито закрыл зонтик. Жак озадаченно застыл на месте: чувствовалось, что он ждал любого ответа, но уж никак не этого. Закусив губу, он молча двинулся вперед. (Десятки раз он жалел об этой минуте непонятной слабости; раскаивался, что послал корзину роз, купленную за тридевять земель через посредство одного друга, тем более что это благоуханное послание выдавало его с головой, громогласно заявляло: "Я жив, и я думаю о тебе", - тогда как он хотел только одного - умереть для всех своих родных! Но до этой минуты он мог хотя бы надеяться, что его неосторожность осталась в полной тайне. Он с раздражением подумал, что такая болтливость совсем не в духе Жиз, просто непонятно!) И не сумел удержать подступившей к горлу горечи. - Зря ты в доктора пошел, - хихикнул он, - не твое это призвание. Ты рожден сыщиком! Раздраженный его тоном, Антуан огрызнулся: - Если, дружок, человек так жаждет скрывать свою личную жизнь, он ее не выставляет на страницы журнала для всеобщего обозрения! Задетый за живое, Жак крикнул в лицо брату: - Ах, так? Может быть, в моей новелле ты вычитал об этой корзине роз? Антуан уже не владел собой. - Нет, - ответил он едко, но с наигранным спокойствием, тщательно выговаривая каждый слог. - Однако новелла позволила мне просмаковать тайный смысл твоего подношения! - И, пустив эту отравленную стрелу, Антуан, бросившись навстречу ветру, ускорил шаги. Но сразу же он почувствовал, что совершил непоправимый промах, почувствовал с такой очевидностью, что у него даже дух перехватило. Загубил все из-за глупейшей фразы: теперь Жак окончательно ускользнет от него... Почему все-таки он вдруг потерял самообладание, поддавшись порыву злобы? Потому что причиной этого была Жиз? И что теперь делать? Объясняться, просить прощения? А не поздно ли? Ох, он готов был на все, лишь бы загладить свою ошибку!.. Он уже совсем собрался повернуться к брату и в самых ласковых выражениях признать свою вину, как вдруг почувствовал, что Жак схватил его за руку, вцепился в него изо всех сил; и это страстное, совершенно неожиданное, судорожное и вместе с тем такое братское прикосновение в течение доли секунды смыло не только этот ядовитый разговор, но и молчание, длившееся все три года разлуки. У самого его уха дрожащие губы пробормотали, даже голос и тот изменился: - Но, Антуан, как ты мог? Как ты мог подумать? Значит, ты думал, что Жиз, что я... что мы? И ты поверил, что это возможно? Значит, ты сумасшедший! Они пристально глядели друг на друга. Жак смотрел на Антуана страдальческим, но просветленным взглядом, прежним своим юным взглядом, и на лице его играло смешанное выражение негодования, муки и оскорбленной чистоты. Антуана словно затопила благодетельная волна света. С сияющим лицом он прижал к себе руку младшего брата. Неужели он и впрямь подозревал этих двух ребятишек? Теперь он уже и сам не знал. И подумал о Жиз с настоящим волнением. На него накатило необыкновенное счастье, он вдруг почувствовал себя легким, освободившимся от какого-то бремени. Наконец-то он нашел брата. Жак молчал. Перед его глазами проходили только самые тяжкие картины: тот вечер в Мезон-Лаффите, когда он одновременно узнал о любви к нему Жиз и о том, что его самого неодолимо тянет к ней, их целомудренный беглый поцелуй ночью под липами; и романтический жест Жиз, усыпавшей розами то место, где они обменялись этим робким залогом любви... Молчал и Антуан. Ему хотелось прервать это молчание, но от смущения он не мог произнести ни слова. Поэтому, прижимая к себе локтем руку Жака, как бы пытаясь сказать ему: "Да, я сумасшедший, я тебе верю, и я так счастлив!" - Жак ответил таким же пожатием; сейчас они лучше понимали друг друга, чем с помощью слов. Так брели они через дождь, прижавшись друг к другу, и оба были сконфужены этой чересчур нежной, чересчур затянувшейся близостью; но ни тот, ни другой не решались первым ее нарушить. Теперь, когда путь их шел вдоль стены, защищавшей от ветра, Антуан открыл зонт, и посторонний решил бы, что они жмутся друг к другу, укрываясь от дождя. Не обменявшись ни словом, они дошли до пансиона. Но перед дверью Антуан остановился, убрал руку и сказал самым естественным тоном: - Очевидно, тебе до вечера надо переделать уйму дел. Посему оставляю тебя одного. Пойду посмотрю город... - В такую погоду? - заметил Жак. Он улыбался, но Антуан уловил в его взгляде легкий оттенок колебания. (На самом же деле оба они боялись этого длинного сидения с глазу на глаз.) - Нет, - продолжал Жак, - мне надо только написать два-три письма, и дела-то всего минут на двадцать. И, возможно, около пяти придется кое-куда сходить. - Перспектива эта, видимо, не очень его обрадовала, но он тут же спохватился: - А до тех пор я свободен. Входи. В их отсутствие комнату Жака прибрали. В печку подбросили дров, и она ровно гудела. Братья повесили перед огнем свои мокрые пальто, помогая друг другу с новым для них чувством товарищества. Одно из окон так и осталось открытым. Антуан подошел к нему. Среди этого стада крыш, спускавшихся к озеру, подымалась величественная башня, увенчанная колоколенками, ее высокий тускло-зеленый шпиль блестел, омытый дождем. Антуан указал на нее пальцем. - Собор святого Франциска, - пояснил Жак. - Разглядишь, который час? На одной стороне колокольни виднелся циферблат, разрисованный пурпуром и золотом. - Четверть третьего. - Вот счастливчик. А у меня вот зрение испортилось. Но из-за мигреней я никак не привыкну работать в очках. - Мигреней? - воскликнул Антуан, запиравший окно. Он поспешно обернулся. Поймав вопросительный взгляд брата, Жак не мог скрыть улыбки. - Да, господин доктор. У меня дикие головные боли, и до сих пор все никак не пройдут. - А какие именно боли? - Просто ноет вот здесь. - Всегда левая половина? - Нет... - Головокружения? Расстройство зрения? - Да успокойся ты, - проговорил Жак, этот допрос уже начал его смущать. - Теперь мне много лучше. - Ну-ну-ну! - сказал Антуан, отнюдь не собиравшийся шутить. - Тебя нужно хорошенько осмотреть, проверить функции пищеварения... Хотя Антуан не собирался немедленно осматривать брата, он машинально сделал шаг вперед, и Жак так же машинально отступил. Он уже отвык, чтобы им занимались; малейшее внимание к его особе казалось ему посягательством на независимость. Впрочем, он тут же спохватился, больше того, заботливость брата растрогала его, он ощутил какую-то сладость, будто где-то в глубине его существа теплое дыхание вдруг омыло давно загрубевшие струны. - Раньше ничего подобного у тебя не было, - продолжал Антуан. - Откуда это? Жак, пожалев о том, что так демонстративно отпрянул назад, решил ответить, объяснить. Но вот только сумеет ли он сказать правду? - Началось это после какой-то болезни... вроде шока... грипп, что ли, я и сам не знаю... а может быть, малярия... Я месяц провалялся в больнице. - В больнице? А где? - В... Габесе. - В Габесе? Значит, в Тунисе? - Да. Я, кажется, бредил. И с тех пор целыми месяцами мучался от ужасных головных болей. Антуан ничего не сказал, но было ясно, что он думает: "Иметь в Париже комфортабельную квартиру, быть братом врача и чуть не подохнуть в какой-то тунисской больнице!.." - Спасло меня вот что, - продолжал Жак, с намерением меняя разговор, - спас страх. Страх умереть в этом пекле. Я мечтал об Италии, как потерпевший кораблекрушение, которого носит по волнам на плоту, мечтает о суше, о пресной воде... И я держался только одной мыслью: живым или мертвым сесть на пароход, добраться до Неаполя. Неаполь... Антуану вспомнилась вилла Лунадоро, Сибилла, прогулки Джузеппе по заливу. Осмелев, он спросил: - А почему именно до Неаполя? Жак густо покраснел. Он, видимо, старался побороть себя, дать хоть какое-то объяснение, потом взгляд его синих глаз неестественно застыл. Антуан поспешил прервать молчание: - Я полагаю, тебе надо бы просто отдохнуть, но в хорошем климате. - Прежде всего потому, что у меня было рекомендательное письмо к одному из сотрудников французского консульства в Неаполе, - проговорил Жак, и Антуан догадался, что тот не слушал его. - К тому же получить отсрочку от воинского призыва за границей легче. Я хотел, чтобы в этом отношении все было в порядке. - Он пожал плечами. - Впрочем, я скорее согласился бы стать дезертиром, чем возвратиться во Францию, где меня запрятали бы в казармы! Антуан даже бровью не повел. И переменил тему разговора. - Но ведь для путешествия нужны деньги, они у тебя... были? - Что за вопрос! Типичный для тебя! - Засунув руки в карманы, Жак снова зашагал по комнате. - Ни разу я не сидел подолгу без денег - на самое необходимое хватало. Конечно, поначалу приходилось браться за любую работу... - Он снова покраснел и отвел глаза. - Впрочем, ненадолго... Но когда человек один, он, знаешь ли, из любого положения выкрутится быстро. - Но как? Каким способом? - Ну, скажем... уроки французского языка в ремесленном училище... Ночью держал гранки в "Курьер Тюнизьен", в "Пари-Тюнис". Как мне пригодилось мое умение писать по-итальянски так же бегло, как по-французски... В скором времени я уже устроился в одном еженедельнике, давал им статьи, делал обзоры прессы, вел хронику... А потом, как только удалось, перешел на репортаж! - Глаза его заблестели. - Эх, если бы только здоровье позволяло, я бы и сейчас работал репортером! Это жизнь!.. Помню, как-то в Витербе... (Да садись же. А я лучше похожу...) Так вот, они послали меня в Витерб, куда никто не смел сунуться, освещать процесс Каморры, совершенно необычайный процесс, помнишь? В марте тысяча девятьсот одиннадцатого года... Настоящий приключенческий роман! Остановился я у неаполитанцев. Просто логово. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое они все смылись; когда появилась полиция, она обнаружила только меня одного, я спал и ничего не слышал, ну и пришлось... - Жак не договорил начатой фразы, хотя Антуан слушал его с огромным вниманием, возможно, не договорил именно из-за этого внимания. Как описать словами, хотя бы даже просто дать понять